В 1943-м году сильно обветшавшее и повреждённое в период военного лихолетья строение определили под создаваемое Ленинградское военно-морское подготовительное училище (ЛВМПУ). Новым его обитателям пришлось параллельно с учёбой основательно участвовать в ремонтно-строительных работах. К сентябрю 1945-го года в относительный порядок были приведены лишь первые два этажа основного здания. К августу 1946-го положение улучшилось ненамного, к тому же при сильных дождях крыша всё ещё протекала. Перейдя свой Рубикон в виде деревянного, похожего на будку помещения КПП, я очутился на обширном плацу перед зданием училища. До дождей, похоже, было ещё далеко, лето цвело в разгаре. Ясное утро переходило в солнечный день, и его бескорыстное щедрое сияние сочувственно стремилось разогнать затаившуюся в душе насторожённость перед ожидающей меня незнакомой жизнью. Новоиспечённых курсантов временно размещали на втором этаже в спортзале, который находился непосредственно над центральным вестибюлем. Обширное светлое с паркетным полом помещение было уставлено двухъярусными металлическими койками. Сдвинутые попарно они образовывали блоки из четырех спальных мест. Располагавшиеся рядами вдоль зала блоки разделялись узкими проходами. В проходах у стенки и между спинками коек стояли одна на другой тумбочки. Часть коек уже имела постели, остальные тускло отсвечивали своими панцырными сетками. В зале находились ребята в гражданской одежде, видимо, поселившиеся здесь за прошлую неделю, а также «служба»: дежурный и дневальный - курсанты старшего курса. Старшекурсники были при полной форме: белая форменка с видневшейся в расходящемся вороте тельняшкой, чёрные суконные брюки, хромовые ботинки, бескозырка с ленточкой, на которой блестела золотом надпись: «ПОДГОТОВИТЕЛЬНОЕ УЧИЛИЩЕ». На широком чёрном кожаном ремне, украшенном блестящей латунной пряжкой - «бляхой» с рельефными якорем и звездой, висел штык-нож в плоских ножнах. На левом рукаве виднелась синяя, с узкой белой полосой посредине, повязка. У дежурного, кроме того, на груди белым никелем блестел ещё один знак его официального статуса - плоская изогнутая боцманская дудка, подвешенная на заведённой под форменный воротник цепочке и укреплённая крючком за разрез форменки.
Современные реалии. В настоящее время здания занимает
Всё это вместе было не лишено своеобразного шика и смотрелось красиво. Шевельнулась приятная мысль, что теперь рано или поздно и меня не минует это великолепие. В стенах подготовительного училища нам предстояло за три года пройти 8-й, 9-й и 10-й классы общеобразовательной школы и получить начальную военно-морскую подготовку. Окончившие «Подготию» получали «Аттестат зрелости» (общегражданский документ, свидетельствующий о завершении среднего образования) и распределялись по военно-морским училищам. Зачисление туда «подготов» осуществлялось без сдачи вступительных экзаменов. В 1946-м году в ВМФ СССР было сравнительно небольшое число училищ, готовивших офицеров. Из них высшее образование своим выпускникам давали только два: Высшее Военно-Морское училище имени Фрунзе и Высшее Военно-Морское инженерное училище имени Дзержинского. Первое готовило корабельных офицеров широкого профиля, которые уже в процессе службы специализировались как штурмана, артиллеристы или минёры, а также офицеров-гидрографов. Второе -корабельных инженеров. Когда я изредка задумывался над тем, куда мне идти после окончания ЛВМПУ, то отдавал предпочтение Хотелось быть инженером. А из имеющихся там в то время факультетов -электротехническому.
Кораблестроительный факультет, как мне казалось, сулил слишком много черчения, а я его не очень жаловал. Название же ещё одного — паросиловой — вызывало ассоциацию с паровозом, что мне тоже как-то не импонировало. С такими наивными, туманными и зыбкими представлениями о своей дальнейшей перспективе совершил я первый, но ответственейший жизненный шаг, практически определивший всю мою дальнейшую судьбу.
«Товарообмен»
Осматриваюсь, куда попал. Дней десять, а, возможно, и больше, нас не переодевали, видимо, поджидая, пока соберутся все вновь принятые. Тем не менее, следовать установленному в училище распорядку нам пришлось с первого дня. Поскольку этот важнейший атрибут воинского уклада определил наш жизненный ритм на длительное время вперёд, сразу приведу его основные параметры, опуская в некоторых случаях минуты. Подъём в 6 часов утра, завтрак в 8 часов, обед и отдых в 12-14 часов, ужин в 17 часов, вечерний чай в 21 час, отбой в 23 часа. Соответственно между этими временными вехами предусматривались: физзарядка на плацу (в сильные морозы - прогулка), приборка, утренний осмотр, занятия или работы (до ужина), самоподготовка и личное время, вечерняя прогулка и проверка. В воскресенье - выходной день. Подъём сдвигался на час вперёд, не предусматривались официально зарядка, занятия, работы и самоподготовка. Не занятые на службе и при этом не получившие в течение недели существенных замечаний могли рассчитывать на увольнение. Увольняли также и вечером в субботу. Отцы-командиры, правда, с первых дней приучали нас к мысли, что увольнение - это не право курсанта на отдых, а вид поощрения за усердие в службе. На такое «поощрение» мы, вновь принятые, получали право лишь с наступлением ноябрьских праздников (7 и 8 ноября - дни Октябрьской революции). До этого срока никаких увольнений в город (в военно-морских училищах было принято говорить: «увольнение на берег») категорически не допускалось.
Фильм был снят значительно позже, в 1962 году.
Эти первые дни мы были, в основном, предоставлены сами себе. Изредка, правда, какой-нибудь старшина из персонала училища заходил в наш просторный и всё более заполняющийся «кубрик», обращался к дежурному, и тот выделял пришедшему требуемое количество «рабочей силы». Процесс врастания в положение новобранцев-первогодков давался с трудом. Это и понятно в ситуации, когда все окружающие для тебя - потенциальные начальники, а твоей наивной доверчивостью любой мог воспользоваться, и далеко не всегда бескорыстно. Особенно это касалось попыток «экспроприации» у нас такого жестокого дефицита, каким являлись в те времена одежда и обувь. Насилие при этом почти не применялось. Приемы избавления нас от своих вещей основывались на понимании психологии новобранца, стремящегося не ударить в грязь лицом перед «бывалыми моряками». Мальчишески превратное представление о морской традиции взаимовыручки и доверия не позволяли нам проявлять заскорузлую «сухопутную» сквалыжность и подозрительность в ответ на их просьбы. Когда отдельные «старшие товарищи» приходили к нам в кубрик и, окинув цепким взглядом присутствующих, обращались к какому-нибудь обладателю приличного предмета одежды с просьбой одолжить рубашку, штаны или ботинки для похода в самоволку (мол, в городе одетого «по гражданке» не трогают патрули), отказов поначалу не было. Но чаще всего, взятые вещи владельцу не возвращались, а координаты взявшего (фамилия, номер класса и прочее) оказывались ложными. Поэтому довольно скоро этот способ перестал «работать». Остался менее вероломный приём: добровольный обмен добротной, но «гражданской» одежды на «военно-морскую». При этом следы ветхости последней владелец старался приукрасить «травлей» о штормах и походах, в каких побывала эта реликвия. И нельзя сказать, что без успеха. Меня по этому вопросу практически не беспокоили. Когда дома я собирался в училище, инстинкт человека, вещи которому достаются нелегко, подсказал не одевать на себя лучшее из имеемого. Немного, правда, я поколебался, раздумывая над ботинками: одна пара, которую маме удалось купить перед экзаменами, была почти новой, а предыдущая пара, хотя и имела приличный вид сверху, почти не сохранила подмёток. В конце концов, я обул старую пару, уложив предварительно на стельки бумагу. Поскольку погода стояла сухая, особых неудобств я не испытывал, тем более, что на первый взгляд отсутствие подошв не было заметно. Некоторые старшекурсники даже проявляли к моей обуви интерес, впрочем, сразу пропадавший, как только они заглядывали на ботинки снизу. Однажды после обеда я лежал на койке, мои ботинки, как и положено, аккуратно стояли у её ножки. В проходе вдруг возник небольшого роста щуплый курсант. В руках он держал пару яловых ботинок, довольно растоптанных, но чистых.
Мы уже знали, что такая обувь выдаётся курсантам. Её официальное название - «рабочие ботинки», а неофициальное - «гады». Скользнув взглядом по моей обуви, пришедший присел на соседнюю койку со словами: - Махнёмся ботинками! Я приподнялся на локте и хотел сказать что-то поясняющее, но он опередил меня: - «Гады» классные, я в них два похода сделал. Смотри, какая резина, - курсант повернул ботинки подошвами ко мне, - её никакая солярка не берёт. А шнурки из сыромяти - им вообще сносу нет... - Если тебя мои ботинки устраивают, - прервал я хозяина «гадов»,- то, пожалуйста, обменяемся. При этом я был в полной уверенности, что как только он возьмёт в руки мою обувь, то сразу пойдет на попятную. Однако курсант, сунув мне в руки «гады», взял мои ботинки и, не взглянув на их подошвы, скрылся так же внезапно, как и появился. Некоторое время я полежал на койке, ожидая, что мой суетливый партнёр вот-вот вернётся за своей обувью. Но он не появлялся, и я, решив опробовать своё приобретение, обулся и двинулся на выход. «Гады» оказались вполне приличными, хотя для меня несколько просторными. Подходя к двери, я неожиданно увидел в одном из проходов их бывшего хозяина. В его руках были мои ботинки. Поворачивая их так и сяк, он что-то горячо внушал сидящему напротив новобранцу. Лицо последнего выражало одновременно удивление и сомнение. «Интересно, что заливает ему курсант про отсутствующие подошвы,- мелькнула у меня мысль, - может быть, что их откусила акула, когда он тонул во время кораблекрушения?». Я не стал дожидаться результата торга и ушёл на плац, чувствуя себя уже полноправным хозяином «гадов». Кстати, несколько слов о плаце. Для любой воинской части, а военного училища особенно, это далеко не просто «большое пустое место». На плацу вершится много важных для училища событий и дел: от повседневных физзарядок, прогулок, занятий строевой подготовкой, до общих торжественных построений по случаю государственных праздников, встреч высоких начальников, проведения инспекций и смотров. Наиболее приятные из всего этого, конечно, торжественное построение по случаю выпуска или юбилейные встречи выпускников.
В то время плац училища представлял собой большую часть Приютского переулка, существенно расширяющуюся в этом месте за счёт того, что основное здание училища сильно вдаётся вглубь квартала, выходя обратной фасаду стороной на параллельную Приютскому переулку 12-ю Красноармейскую улицу. Со стороны, противоположной зданию училища, плац ограничивала длинная глухая краснокирпичная стена приземистого здания стрелкового тира. С правой от здания стороны - забор вдоль Дровяной улицы, который затем под прямым углом продолжался вдоль 12-й Красноармейской до здания училища. Часть плаца в углу между стеной тира и забором была занята спортплощадкой с двумя волейбольными сетками, затем небольшим двухэтажным зданием. В нём размещалась санчасть, там же мы сдавали вступительные экзамены. Вдоль остальной части забора высился Длинный штабель из двухметровых плах, запасённых ещё, наверно, в войну. На этих дровах мы и проводили своё свободное время, греясь и загорая, а также подключаясь изредка к игре в волейбол. Несколько позже сюда стали наведываться наши мамы и другие родичи с целью не только повидать, но и подкормить своих чад, передавая пакеты с едой через металлическую решётку, которой начинался забор около тира. Подношения были элементарные: хлеб, варёная картошка, малосольные огурцы. И это было в самый раз, поскольку мы просто хотели есть. Да и среди наших родителей практически не было таких, кто мог бы позволить себе дорогие деликатесы. Мне запомнилась «сцена у забора», когда курсант О. под заботливым оком мамы с аппетитом хлебал ложкой суп из небольшой алюминиевой кастрюльки, завёрнутой в газету для сохранения тепла.
О «главном» на флоте
Раз уж речь зашла о еде, опишу в общем (как мне запомнилось) нашу училищную кормёжку. Столовая и кухня (естественно, они у нас назывались по-корабельному - «камбуз») находились в цокольной - левой, если смотреть с плаца, части здания. Низкий, со сводчатым потолком зал столовой был уставлен длинными (человек на 15 с обеих сторон) столами. Между ними помещались деревянные лавки. Столы обычно были покрыты клеёнкой, но по большим праздникам на них стелили белые льняные скатерти.
Пища на столы подавалась в объёмистых алюминиевых посудинах - Первое блюдо - по двенадцать порций, второе - по шесть. Хлеб, нарезанный из расчёта по два куска на человека, - на глубоких тарелках, масло по шесть порций - на мелких, сахар тоже в тарелках примерно по две чайные ложки, компот - в кружках. Чай, уже заваренный, в чайниках по размеру и материалу под стать бачкам. Вся основная столовая посуда, включая ложки и вилки, была из алюминия. Ножей накрывали по два на шестёрку. Постоянного расписания по бачкам, как это практикуется на кораблях, не существовало. Мы заходили за столы, не нарушая строя, каким шли в столовую (в колонну по два), поэтому место в строю, как правило, определяло и место за столом. Зайдя за столы, стоя ожидали, пока это выполнит целиком рота, после чего следовала команда старшины роты: «Рота, сесть!». По его же команде: «Рота, встать!» мы поднимались и выходили из столовой, когда «приём пищи» заканчивался. Само собой, нас не обучали, как вести себя за столом и как правильно пользоваться приборами (что для воспитанников приюта, может быть, и естественно, но никак не для будущих офицеров). Требовалось лишь, чтобы не было галдежа. На завтрак нам давали два куска (около 150-ти грамм) белого хлеба, небольшой (грамм 20-25) кусочек масла, пару чайных ложек сахарного песку и чай. Обед состоял, как правило, из трёх блюд: первого (суп или щи, реже борщ на мясном бульоне), второго (чаще всего макароны по-флотски, котлеты или биточки с гарниром, перловка или капуста с мясом) и третьего (преимущественно компот из сухофруктов, изредка -кисель).
Перловка и капуста в нашем обиходе более известны как «пенсак» и Хлеба, как и на завтрак, полагалось два куска, только чёрного. По большим праздникам в обед нас могли побаловать закуской в виде винегрета или куска селёдки, а так же небольшой булочкой или коржиком. Позже, уже в высшем училище, по субботам и в праздники во время обеда играл училищный духовой оркестр. Всем нравился «Танец с саблями» Хачатуряна. Ужин, можно сказать, являлся бледной копией обеда и включал второе блюдо, хлеб и чай. Вечерний чай был едой почти символической: полкружки сладкого чая с кусочком белого хлеба. Первые два года учёбы питания нам явно недоставало, чувство голода ощущалось почти постоянно. Отмечу, однако, что ссор из-за еды (например, по причине неточной или несправедливой на чей-либо взгляд делёжки) я не припомню, пожалуй, их просто не было. Мы инстинктивно сознавали, что давать волю обычно легко возникающему среди голодных, но чаще всего ложному чувству обделённости едой, недостойно морского коллектива (а мы уже начинали считать себя таковым). Имевшие место поначалу попытки отдельных ребят в одиночку поедать полученную в передаче или посылке еду, подвергались осуждению (чаще молчаливому) большинства, и очень быстро ушли из нашего обихода. Так большей частью стихийно, под влиянием, возможно, навеянных литературой романтических представлений о моряках, в нашем разношёрстном мальчишеском коллективе стали закладываться здоровые нравственные начала.
Со своим соседом по койке мы и познакомились, угощая друг Друга переданными «с воли» картошкой и Оказалось к тому же, что мы соседи и по городу: Серёжа Никифоров жил от меня всего через одну улицу - на Петра Лаврова (Фурштадской). Нашему случайно начавшемуся соседству суждено было продолжаться долго: практически весь период учёбы (7 лет!) мы сидели за одной партой, занимали рядом койки и были друг другу (надеюсь, Серёжа разделит моё мнение) хорошими товарищами.
Воспоминания выпускника 1953 года Юрия Николаевича Курако. Продолжение.
Среди своих сверстников, я был выше всех ростом, и это как-то влияло, что я стал выделяться и начал даже влиять на многих, ко мне прислушивались и все очень хорошо относились, независимо от того, были они местные или приезжие. В нашей компании был один мальчик местный, очень скромный и тихий. Он никогда не проявлял себя с позиции силы. Всегда мы были вместе. Все было хорошо. И вот однажды мы поспорили и решили доказать свою правоту силой. Мне казалось, что я сильнее, и мне не составит труда добиться в единоборстве победы. Присутствовали все ребята и, как обычно, подзадоривали: - «Ну, давай, докажи, что сильнее!» Мы начали бороться. Я выше ростом, а он коренастее. Возились долго, потом ему удалось сделать мне подножку - и я оказался на земле. Он сел на меня верхом и стал спрашивать: - «Сдаешься или нет?». Я сопротивлялся и говорил: - «Нет!». Тогда он стал меня колотить по голове и требовал, чтобы я сдался. Я упрямо твердил: - «Нет!» Конец был очевиден. Все разошлись. Я остался на земле и еще долго лежал - испытывая стыд и позор! Для меня это было непонятным, почему, на вид, я такой здоровый, а оказался слабее. Этот эпизод, я запомнил на всю жизнь! Для себя я сделал два вывода. Первый – не лезь на рожон, можешь нарваться и получить! Второй – надо всегда быть готовым дать отпор тому, кто задирается! В дальнейшем в этом я еще больше убедился, когда стал заниматься спортом. Ну, а с этим мальчишкой позже мы стали друзьями и никогда больше не вспоминали этот неприятный для меня эпизод. Дома все шло своим порядком: мы ходили в школу, по вечерам больше времени старались проводить с отцом, когда он имел эту возможность быть дома. Нам было все интересно, что касалось самолетов, поэтому отцу приходилось отвечать и рассказывать. По этой части он был большой специалист - служил в боевой авиационной части в технических службах. Мать и тут по вечерам все время занималась швейными делами. Машинка стучала и жужжала без остановки. Когда узнали, что она прекрасный мастер своего дела, заказов набрался целый зеленый ящик, который отец привез из-под каких-то авиационных деталей. У нее появилось очень много знакомых, в том числе из местных абхазских женщин. У них всегда была тема для разговоров, они часто заходили к нам в дом. С одной из них мама даже подружилась – осталась фотография, они сфотографированы в кофточках, которые связала мать, по ним можно судить о том мастерстве, с которым они связаны. Дом был наполнен постоянным оживлением, разными людьми со своими заботами и проблемами. Все ценили мать за ее прекрасные руки, которые в то тяжелое время помогли делать, с одной стороны, людям приятное, а с другой стороны – делать их красивыми. Встречают, как говорится в пословице-то по одежке! Я не говорю уже о нас, мать обшила нас из отцовского материала, и мы ходили всегда чистыми, опрятными, иными словами, выглядели достойно. В школе дела шли по-разному, что-то учили, что-то не доучивали. Правда, контроль дома был уже построже, да и спрос тоже – чувствовалась мужская рука отца. А так, как мы его очень любили, то старались изо всех сил!
Так и бежали день за днем в моем детстве, приобретая все новые и разные мироощущения. В это была полоса светлого и хорошего. После всего, что было до этого виденного и пережитого, холода и голода мы попали в чудный край, теплый и зеленый, красивый и такого достатка, о котором мы могли только мечтать. Это было новое измерение, в котором жилось нам мирно, спокойно, легко и счастливо. Я вспоминаю, как мы ходили на охоту, ловлю перепелок. Какой восторг, какое ощущение нового неизведанного чувства. А ведь в этих краях это было обычным явлением, и занимались им, кто ради забавы, а кто с целью получить очень вкусное и нежное жареное мясо к бокалу красного вина, которое здесь делали и пили повсеместно. Перепелка – это маленькая, удивительная птичка, незавидная судьба которой напоминает серую мышку, постоянно находящуюся в опасности, так как слишком много на неё охотников, способных поймать её и съесть. В отличие от мышки, перепелка этой опасности обязана своему нежному мясу, которое после приготовления обладает удивительными вкусовыми качествами – настоящий деликатес. А по тем временам, когда мясом и не пахло, на перепелку осуществлялась настоящая охота, ставшая повальным увлечением, от мала до велика. Особенная пора наступала осенью, когда птички стаями прилетали издалека в эти теплые края. Для нас, мальчишек, это было больше азартное занятие, похожее на захватывающее спортивное увлечение. Происходило это таким образом. Поздним вечером, когда солнце уходило за горизонт, или рано утром с рассветом, мы брали подготовленные сетки, совки, фонари и выходили на дорогу. Шли вдоль установленных столбов линии электропередач и собирали перепелок, которые лежали десятками, разбившись о провода при перелете. Это был самый простой и легкий способ заполучить перепелку. Бедные птички, они при массовом перелете сталкивались с проводами и от удара замертво падали вниз. К сожалению, они не могли предположить, что человек поставил для них столько много малозаметных, но смертельных для них препятствий на пути их перелета. Вот почему, десятки тысяч этих маленьких, красивых птичек не могли долететь до места назначения, а гибли на протяжении всего перелета. В это время года все жарили перепелок. Жарили в домах и на улицах, в столовых, в забегаловках, рюмочных и винных погребах. Над городом воздух благоухал ароматом жареного мяса перепелок. В Гудаутах не было дома, где не делалось бы свое домашнее вино, поэтому изжаренные перепелки в качестве закуски были как раз кстати. После приготовления перепелка была величиной с грецкий орех. В ней все было съедобно, жареные косточки мягко хрустели, мяса же было так мало, что надо съесть штук 10-15 перепелок, чтоб почувствовать отдачу.
Расскажу о втором способе ловли перепелок. Он более спортивен и интересен, иногда даже азартен. Это охота в ночное время с фонарем. Идеальным орудием ловли был, конечно, электрический фонарик. Однако, по тем временам это была большая редкость. Мы использовали в качестве фонаря стеклянную банку со свечкой. Итак, берешь фонарь, сачок, сделанный из сетки и прикрепленный к палке, опять сумку, куда складывать перепелок и вперед в вдоль дороги. Ночью птицы не летят, они останавливаются на отдых и ночлег вдоль проселочных дорог. Когда птица попадает под луч фонаря, она сначала замирает, а потом начинает бежать куда-нибудь в сторону, чтобы скрыться от опасности – тут ее и настигает сачок. Подходишь, выбираешь ее из сочка, легким движением руки сворачиваешь ей шею и укладываешь в сумку или в сетку. И так продолжается, пока сумка не станет полной или сетка не
Однажды, во время такой охоты, мне попалась перепелка с перебитым крылом, по всей видимости, она ударилась им о провод, Она была такая испуганная и несчастная, что мне ее стало очень жалко. Я принес ее домой и три недели мы с братом ее выхаживали: кормили, поили, оберегали от кошки, которая так и норовила ею полакомиться. Когда же она выздоровела и набралась сил, мы ее выпустили, но каково было наше удивление - она вернулась, прилетела обратно. Какое-то время она жила у нас, потом пропала. Так и осталось тайной: то ли она все-таки улетела, то ли ее все же умудрились съесть кошки. Нам приятнее было думать, что она осталась целой и невредимой и улетела туда, куда позвал ее птичий инстинкт. Как бы хорошо ей у нас не было, видно, природа взяла свое – она полетела к своим собратьям и сестрам, влекомая зовом предков – к новым местам обитания, навстречу своей нелегкой перелетной судьбе! Это как в том анекдоте, когда маленькая птичка высоко взлетела, а результат Вы знаете. Она так высоко взлетела к солнцу, что обожгла свои крылья и камнем упала на землю – жалко маленькую птичку. Говорят, если птица покидает насиженное гнездо, это плохая примета – к несчастью! На дворе светило теплое октябрьское солнце, по-осеннему золотисто-коричневыми цветами переливались листья деревьев. Чистое голубое небо не предвещало никаких погодных неприятностей. В Гудаутах это время года, когда люди ходят еще в рубашках, а на морском побережье даже загорают. После душного и влажного лета, дышится легко и приятно. Время года вступило в свою очаровательную пору, когда все восхищает изобилием, цветами, зеленью стройных кипарисов. Когда созревают грецкие орехи, лимоны, мандарины, янтарная хурма, коричневый инжир – прекрасная пора! Этот год радовал урожаем, на фронте положение улучшилось и это сразу сказалось на самочувствии людей. На лицах людей вместо постоянной тревоги появилось спокойствие, дружелюбие, люди стали больше улыбаться. Конечно, все равно чувство, что где-то там далеко шла война, не отпускало никого. Нет-нет, да и приходили они и были самыми страшными вестниками войны.
События на нашем семейном фронте развернулись катастрофически быстро, их последствия были неожиданными, непредсказуемыми и трагическими! Я хорошо запомнил эти два дня, которые стали самыми печальными в моей жизни. Я не понимал всего, что происходило, но последующие события прояснили всю картину случившегося. В этот день к матери пришла женщина, и они о чем-то очень долго беседовали на женские темы. Она рассказывала, что сделала, (теперь я понимаю, что речь шла об аборте), операцию и благополучно в этот же день пришла к матери. Я догадываюсь, что мать просила ее посоветовать, у кого это можно сделать, она и рассказала свою историю. Эта женщина, сама, сделав аборт, пришла похвастаться, что, мол, смотри как все хорошо! В этот день сделала и сразу к тебе пришла! И не так страшно, врач хорошая, все прошло успешно! Мать считала, что сейчас не время рожать, даже вопреки желанию отца, который хотел, чтобы мать именно родила нам братика или сестренку. По всей видимости, мать делилась с отцом, рассказала историю приходившей женщины. Могу только догадываться, чем закончился их разговор. Уже утром, когда отец уходил на службу, он говорил матери, я это хорошо запомнил: «Смотри! Не смей ходить туда. Я тебя очень прошу!» Наступил день. Мать собралась, сказала, что пошла по делам и скоро будет! Мог ли я подумать, что это именно тот роковой шаг, который станет для нас, для всех нас – трагедией! Мать пришла сама не своя, сказала, что плохо себя чувствует, и легла в пастель. Состояние ее с каждым часом ухудшалось, резко поднялась температура, она испытывала сильную боль и от этого еще больше страдала. Когда пришел отец, он был в шоке, увидев в таком состоянии мать. Были приняты все меры, чтобы ее положить в больницу. Отца в эти дни нельзя было узнать, он как-то сразу осунулся, похудел, Переживал сильно, разрывался между ней и нами, большую часть времени был с ней. На третий день под вечер, он пришел за нами и сказал, что мать хочет нас видеть! Его вид и говорили о многом, таким мы его еще не видели.
Мне как-то стало не по себе, но я с радостью пошел к матери. Мы вошли в палату, был настолько тусклый свет, что мать, лежащая на кровати, была еле-еле различима. Её желтое изможденное лицо не было лицом нашей матери, которое мы привыкли видеть - всегда улыбчивым и добрым. Это было другое лицо. Она старалась улыбнуться, но это удавалось ей с трудом. Мы с Толиком стояли как вкопанные и боялись подойти к ней. Она пыталась что-то спросить, сказать, что нас она очень любит! Голос ее быстро слабел и тогда она, еле-еле шевеля губами, попросила меня подойти к ней и поцеловать ее. Я стоял и не двигался с места. На этот счет я был вообще странный и стеснительный – не мог перебороть себя это сделать. Помню, был такой случай. Мать попросила меня, ее поцеловать, я застеснялся и не поцеловал ее. Тогда она мне пообещала за это купить перочинный ножик! Поскольку это было моей всей детской мечтой, я выполнил ее просьбу. Толик на этот счет был другим. Он подошел и поцеловал мать! Я же так и стоял, понурив голову и искоса или, как говорят, исподлобья посматривал на мать. Тут медики вдруг чего-то засуетились и попросили нас выйти. Я, чувствуя свою вину, последний раз взглянул на мать – глаза ее были полны слез! До конца своих дней я буду казнить себя, что не выполнил последнюю просьбу матери! Отец быстро отвел нас домой. Сказал что-то хозяйке, попросил ее за нами посмотреть, и сразу ушел. Утром мы проснулись позже обычного. Стояло необыкновенно солнечная погода. Какие-то женщины в форме занимались уборкой, хозяйством, что-то вытряхивали, развесили на веревке разные, но больше мамы вещи. Одна из женщин на гладильной доске гладила красивое мамино голубое платье. Я спросил ее, почему и для чего она гладит. Она мне ответила, что мама выздоровела и просила погладить это платье. По ее грустному тону и по тому, как она это нерешительно сказала - я все понял. Как будто что-то оборвалось у меня в груди. Я не мог себе представить, что такое может случиться, я не мог смириться, что ее больше у нас нет! Слезы хлынули у меня градом! Я бросился бежать, куда глаза глядят! Добежал до пустынного места и упал на землю! В голове, не переставая, бил ключом только один вопрос: Как же так? Как это могло случиться? Почему это случилось именно с моей матерью? Почему так несправедливо распорядилась судьба – отняв у нас самого дорого и близкого человека? Меня давили слезы и спазмы отчаяния! У меня было такое впечатление, что я лечу в бесконечную пропасть, не в силах что-либо сделать и предпринять для спасения. Ужас и страх одновременно сводил скулы, я не мог сдержать вопль отчаяния! Мне казалось еще немножко и у меня перестанет биться сердце! Не знаю, сколько времени я находился в таком состоянии. Постепенно я немножко успокоился. Разбитый и раздавленный я нашел в себе силы подняться и медленно поплелся домой!
Евпатория, 1941 г.
Когда я подходил к дому, уже издали было видно большое скопление народа. Я вошел во двор и увидел, стоящий под кипарисами гроб, а в нем лежащую мать в своем голубом платье. Она здесь была совсем иная, чем вчера вечером. Лучи солнца весело играли на ее лице, она была молода и красива! Никакой печали, только легкая застенчивая улыбка, застывшая на губах говорила: - «Я с Вами, как и прежде! Я Вас всех очень люблю!» Люди, стоящие вокруг, плакали и качали головой - такая молодая! Ей было всего-то 32 года! Сколько могло бы быть в ее жизни радостных и счастливых дней, если бы не роковая и грубая ошибка врача, да даже не ошибка, а отсутствие элементарной санитарии, приведшей к заражению крови и смерти! Отец страдал, конечно, больше всех! Сколько надо было иметь мужества и сил, чтобы стойко перенести этот удар судьбы и держаться достойно? Он перенес это горе с честью и достоинством, если только можно применить такие слова к ситуации, когда потеря близкого и любимого человека - это не только горе и страдания, но и ответственность перед памятью, семьей, детьми, настоящим и будущим! Вечером мы собрались за столом втроем. Отец налил всем немножко из чайника вина в стаканы и сказал: - «Теперь Вы у меня совсем самостоятельные! Нет нашей дорогой мамы, которая опекала и заботилась о Вас. В меру своих сил и возможностей это буду стараться делать я. Вы должны меня во всем слушаться и мне помогать. Юра старший, поэтому и обязанностей у него будет больше. Для нас всех начинается другая жизнь. Мы всегда должны помнить, что мама с нами и каждый поступок прежде, чем совершить, надо подумать, а что сказала бы мама! Ей будет приятно, что мы всегда будем думать не только о ней, но и поступать так, как она этого хотела!» Еще долго говорил отец, говорил так, как будто мы уже взрослые и вполне самостоятельные. Он как бы вселял в нас уверенность, что теперь многое зависит и от нас самих. Так первый раз в жизни я почувствовал вкус виноградного вина! Этим октябрьским вечером свершилось многое: мы не только прощались с матерью, но мы прощались и с нашим беззаботным детством, которое ушло вместе с ней. Мы осознали и поняли, что вместе с горем и всем пережитым – мы должны стать более серьезными, самостоятельными и взрослыми! Впереди была у каждого из нас своя дорога и своя с крутыми поворотами и зигзагами судьба! После смерти матери изменился сам ритм и уклад нашей жизни. В наш дом стала приходить «солдатка» из части отца. Она помогала по хозяйству: стирала, убирала, готовила, и уж больно хорошо к нам относилась, нарочито, ласково и любезно. Прямо-таки вошла в роль родственницы. Видно ей самой хотелось понравиться нам и нашему отцу. Хождение ее было недолгим, скоро ее заменили на другую. Через некоторое время стало известно, что авиационный полк, в котором служил отец, перебрасывают в Крым. События закрутились в ускоренном темпе. В Гудаутах полк находился в резерве, поэтому у отца и была возможность бывать дома, решать свои вопросы. В Крым перебазировался полк для участия в боевых действиях, поэтому встал вопрос, что делать с нами? Сначала отец отправил моего брата к бабушке. Потом очередь дошла и до меня.
Однажды, он уехал на пару дней и вернулся с бумагой самого адмирала Вот этот лист, пожелтевший от времени, лежит сейчас передо мной. Сейчас я знаю цену этому документу. Именно ему было суждено изменить всю мою дальнейшую жизнь и пустить ее по накатанным рельсам. Ее можно сравнить с длинным узким туннелем, в котором дорога только в одну сторону - ни вправо, ни влево! Возможно только поступательное движение вперед! Наверное, поэтому в жизни, я сделал мало ошибок. Говорят, что за все надо платить. И я заплатил сполна: Забыл, что такое «Я», научился беспрекословно выполнять приказы и указы, привык делать всё, как все – носить, что давалось, любить то, что предлагалось! Одним росчерком подписи адмирала Исакова я был принят в Тбилисское Нахимовское Военно-Морское Училище. Очень многие мальчишки хотели бы оказаться на моем месте, да мест не было! Я был принят сверх комплекта. с учетом сложившейся обстановки. И в этом заслуга только моего отца. На фронт он убыл со спокойной душой. Перед нами и матерью он свой долг выполнил!
Нахимовец - звучит гордо. Начало пути.
«Людей сближает школьная скамья и другие несчастья». Хенрик Сенкевич (1848 - 1916) Польский писатель
Началом пути моей нахимовской жизни стал ноябрь 1944 года, когда я был зачислен воспитанником и был поставлен на все виды довольствия. Определен был во 2-ой общеобразовательный класс. Сначала ребята меня приняли настороженно, я думаю, это вполне естественно, но через некоторое время стали ко мне относиться также, как и ко всем.
Здание Тбилисского нахимовского военно-морского училища.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
С вопросами и предложениями обращаться fregat@ post.com Максимов Валентин Владимирович
