8 мая 2014 года в рамках проекта «Честь и Достоинство» на площади перед Нарышкиным бастионом Петропавловской крепости состоится ежегодная торжественная церемония воссоединения символов «вечных огней», доставленных из Городов-героев и Городов воинской славы России и СНГ, в «единую чашу воинской славы». Начало в 12.00. После церемонии объединенный «вечный огонь» будет доставлен на Пискаревское мемориальное кладбище.
В соответствии с Планом проведения в Санкт-Петербурге мероприятий, посвященных 69-й годовщине победы советского народа в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг., Санкт-Петербургский Союз суворовцев, нахимовцев и кадет совместно с Благотворительным фондом «Слава Морская» реализует ежегодный культурно-патриотический проект «Честь и Достоинство». Проект осуществляется под патронажем Полномочного представителя Президента России в Северо-Западном федеральном округе, при поддержке Правительства и Законодательного собрания Санкт-Петербурга, командования Западного военного округа, Международного Союза общественных объединений Городов-героев СНГ, Ассоциации Городов воинской славы России, общественно-политических и ветеранских организаций. Проект благословлен Патриархом Московским и Всея Руси Кириллом. Благодаря проекту «Честь и Достоинство» идея памяти о Великой Победе и е героях реализуется через слияние символов «вечных огней», а сам негасимый огонь является живым воплощением памяти о Подвиге, совершенном во имя России. В разные исторические эпохи, людьми, подчас различных политических взглядов, по-разному понимающих судьбу и будущее страны, но объединенных одним патриотическим чувством любви к своей родине. В таком понимании «Вечный огонь» становится символом объединения народов и поколений, так необходимого для современной России и стран постсоветского пространства. Ключевыми элементами проекта являются торжественные церемонии передачи символов «вечных огней» из Городов-героев и Городов воинской славы России и СНГ, которые ежегодно проходят в период с 5 по 7 мая. Так, в Городах воинской славы, входящих в административные границы Санкт-Петербурга, церемонии состоятся: в Ломоносове и Кронштадте – 6 мая 2014 года, в Колпино – 7 мая 2014 года. Все Города-герои и Города воинской славы стоят в едином строю памяти, и, объединенные величием подвига, отдают дань уважения вкладу каждого региона в победу над фашизмом. Когда совместное участие ветеранов и молоджи позволяет реализовать на практике живую связь поколений – победителей Великой Отечественной войны и их потомков. В заключительной торжественной церемонии 8 мая традиционно принимают участие воспитанники и учащиеся кадетских образовательных учреждений Санкт-Петербурга и Ленинградской области, ветераны, почетные гости, делегации из Городов-героев и Городов воинской славы. Церемония включает: полуденный выстрел с Нарышкина бастиона Петропавловской крепости, построение и прохождение парадных подразделений кадет, торжественный митинг, литию по убиенным в годы Великой Отечественной войны и, конечно, саму церемонию воссоединения символов «вечных огней». В завершении церемонии «единая чаша воинской славы» в церемониальной колонне из ретро-автомобилей отправляется на Пискаревское мемориальное кладбище, где происходит торжественное слияние объединенного огня с «вечным огнм» Пискаревского кладбища и возложение цветов к монументу Матери-Родины. Этим символизируется общий вклад народов России в победу над фашизмом, подчеркивается особая роль Ленинграда-Петербурга в победе в Великой Отечественной войне.
В заключительной торжественной церемонии 8 мая 2014 года традиционно примет участие делегация Города воинской славы Владивосток, а также впервые – представители Крепости-героя Брест и Города-героя Севастополь.
Председатель Санкт-Петербургского Союза суворовцев, нахимовцев и кадет капитан 1 ранга А.О. Грязнов
«28» апреля 2014 г.
Еремина Юлия Николаевна +7904-646-0822 Коновалов Александр Федорович +7911-115-0250
К нам подошли матросы «Никонова». Тот самый матрос, что водил нас в котельное отделение, предложил: — А ну, ребята, споем песню дедов, комсомольцев двадцатых годов! И он научил нас петь славную песню, ее мы не знали. У этой песни очень хороший припев: «Юные, гордые, сильные, смелые, дело отцов завершим»... Постараемся, честное слово! Максим Коровин-старший, ты жизнь свою прожил, а я начинаю. Мне хочется быть и сильным, и смелым, гордым «рыцарем моря». И отдать морю жизнь. Высокопарно? Пожалуй! Но ведь я своих мыслей никому не высказываю. Делюсь сам с собой. Мы спим на трехъярусных койках. Крепче держись — загремишь!
***
Подъем флага на корабле. До чего же торжественна эта минута! Мы привыкли к ней — дед каждый день поднимал флаг в Кивиранде,— и все же, когда корабль в море, не видно нигде берегов и плещут вокруг тебя волны, а ты стоишь в строю в длинной шеренге товарищей, повернув голову к флагу своего корабля, до чего приятно — до слез!
Под этим флагом ты идешь в плавание. Под этим флагом ты когда-нибудь пойдешь в океан. И под этим флагом тебе, может быть, придется драться с врагом... Я, кажется, сильно расчувствовался. Но в этом, по-моему, ничего позорного нет. Я видел: у деда глаза были мокрые, когда в бухту Киви заходили отдохнуть корабли. У старого «морского волка»! А я едва начинаю флотскую жизнь. И опрометью бросаюсь я к борту, когда нам встречаются в море то тральщики (может быть, на одном из них стоит на мостике Вадимкин отец и не знает, что на крейсере идет в поход его сын), то длиннющая подводная лодка — быть может, на ее мостике стоит Сергей Иванович Карамышев, то сторожевики, родные братья «МО-205», то нефтеналивные суда, похожие на лохани. Море живет! Попадается навстречу и белый лайнер — везет к нам из-за границы гостей. Ну что ж, посмотрите, как мы живем. Вам, наверное, понравится! Высоко на мостике (туда нам вход запрещен) стоит командир крейсера, капитан первого ранга. Сколько лет он проучился, проплавал, прокомандовал разными кораблями, пока достиг такого положения! Крейсер больше совсем не качает, и приходят в себя все страдальцы, которых одолевала морская болезнь. — Мы с вами не пассажиры, нахимовцы! — говорит Бунчиков.— Разлениваться не будем! Нас ставят на вахты — дублировать матросов, загоняют в пекло: говорят, взялся за гуж... Мы драим медяшку (вот я уже заговорил морским языком!). Все заняты делом — бездельников нет. Ни на кого не могу я пожаловаться. Никто не отлынивает. Даже Валерка. Так захватила всех флотская жизнь! И когда мы, усталые, вечером смотрим кино (а хорошая эта усталость!), вокруг бегут волны, за кормой ярко светится след, а корабль идет все вперед, все вперед, к незнакомым портам...
Я долго не могу заснуть. Много всякой всячины лезет в голову. Вот мы лежим в нашем кубрике — двадцать семь человек. Лежат рядом Вадимка и Мельгунов, они поссорились нынче. Обсуждали ордена и медали отцов. Мельгунов возьми да и ляпни: — Ну что это у твоего за награды? Орден — так себе, а медаль захудалая. Вадим развернулся и съездил по уху Мельгунова. Драться, конечно, не полагается, и Вадиму бы крепко влетело, но называть «захудалыми» правительственные награды тоже не следует. Оплеуху Мельгунов заслужил. Небось сам немедленно побежал бы доложить ротному, если бы услышал такое. Пытался я их помирить — не желают. И вот теперь лежат, с глазами, уставившимися в подволок,— не спят. «Враги, враги»,— как это поется в «Онегине». Но на корабле долго врагами не будешь. На суше взяли да разошлись друг от друга подальше. А здесь не уйдешь — море кругом глубиной в полкилометра. Приходится все время видеть неприятную тебе физиономию. В конце концов надоест — подашь ему руку и скажешь: «Ну, хватит ссориться. Будем друзьями!», Так и эти. Скоро помирятся. Вообще человеческие недостатки в море не скроешь. Ты весь на виду. Но как бы люди ни ссорились, какие бы ни были у них недостатки, их объединяет корабельная служба. Ночью колокола громкого боя нас будят: «Вставай, вставай!» Тут мешкать некогда. Мигом соскакиваешь с койки, растеряв сны; суешь ноги в штаны и в ботинки, летишь на свой боевой пост сломя голову и слышишь, как по трапам и палубам грохочут матросы. Кто его знает, что за тревога? Учебная или, как это было в сорок первом году, боевая? Когда внезапно на нас напал Гитлер, никто не знал, что он уже начал войну.
Васька Журавлев впопыхах правый ботинок надел на левую, ногу. Но все посты были к бою готовы, орудия развернулись в башнях; понадобится — откроют . Командир похвалил нас по радио. Я укладываюсь на койку, чтобы наверстать то, что недоспано. Спи, спи, Максим, скоро вставать? Приборка, подъем корабельного флага—начнется новый день твоей флотской жизни.
***
Командир корабля спускается в кубрик. По команде «Смирно!» мы вскакиваем. Он предлагает садиться. И мы размещаемся на банках и койках. В раскрытые настежь иллюминаторы залетает морской ветерок. Громовержец? Ничего нет грозного в командире. У него симпатичное лицо с маленькими светлыми усиками. — Я виноват перед вами, следопыты-историки, — говорит он.— Я ваше письмо получил как раз в те дни, когда был назначен командовать «Никоновым». Сами знаете, сколько у человека хлопот, когда он принимает такое большое хозяйство. Было некогда и ответ написать. Не сочтите меня невоспитанным человеком. Он улыбается, взглянув на наши недоуменные лица. Ясно, что он из бывших нахимовцев, которым разослали мы письма. Но кто?.. — Моя фамилия Забегалов, Иван Фаддеевич,— представляется командир. Что-о? Тот самый Иван Забегалов, который перед самой войной приехал погостить в Севастополь к отцу-батарейцу и, когда война началась, остался с отцом? Тот, что подавал на батарее снаряды и заменял убитого артиллериста? Тот самый четырнадцатилетний Иван, комендор на эсминце «Серьезный», участник боев у Констанцы, где был ранен в ногу?.. Когда он пришел в нахимовское и его спросили: «Любите море?» — он отвечал: «Я не собираюсь с ним расставаться». Позвольте, значит, наш Владимир Александрович Бунчиков, давний друг Забегалова, утаил от нас, кто командует крейсером? — Не сердитесь, друзья! — говорит ротный весело. — Мне хотелось, чтобы сюрприз получился похлеще. Чего уж похлеще!
Большое мужество и храбрость проявил юнга Василий Осадчий, за что он был награжден медалью «За оборону Севастополя». Награду вручил командир корабля Вячеслав Георгиевич Бакарджиев. Осадчий Василий Степанович, выпускник Тбилисского нахимовского училища, преподаватель Военно-морской подготовки в ЛНУ, капитан 2-го ранга, один из авторитетнейших офицеров.
Оба они — и Забегалов и Бунчиков — смеются так заразительно, что и мы разражаемся смехом. Командир корабля достает из кармана кителя толстую тетрадку. — Вот это я приготовил для вас. Здесь все, что я знаю о своих сотоварищах. Илико Поприкашвили командует атомоходом. Олег Авдеенко пришел к нам в училище маменькиным сынком и несноснейшим человеком. Вы помните?.. Еще бы не помнить! Только и орал на товарищей: «Пошел вон! Отстань от меня! Мне в училище вовсе не нравится! Я хочу быть артистом!..» А потом, побывав на море, понял, какой он осел... — Теперь Авдеенко командует большим ракетным кораблем. Все мы нашли место в море. Никита Рындин командует отрядом великолепнейших кораблей. Юра Девяткин их строит. А Кудряшов — помните, старший лейтенант, воспитатель — теперь адмирал... Вот и вам предстоит такое же будущее... А что? Ты начинаешь верить в него, потому что видишь перед собою пример: командир крейсера «Никонов»! Командир отряда новейших боевых кораблей... Командир ракетного корабля Олег Авдеенко, а ведь многие в нем сомневались.
Эдуард Гаврилович Карпов - доктор технических наук, профессор, лауреат Ленинской премии, более тридцати лет проработал в сфере военного подводного кораблестроения, пройдя путь от молодого специалиста до главного инженера Центрального конструкторского бюро морской техники «Рубин». Выпускник Тбилисского нахимовского училища 1954 г.
Приятно сознавать, что у тебя всё впереди. Я замечаю, что Самохвалов поднял глаза к подволоку, бормочет, наверное, хочет выступить. Командир зашел невзначай, и шпаргалки не заготовлены, но Вадим одергивает присяжного оратора. Самохвалов знаками объясняет: мол, выступить совершенно необходимо; тогда Вадим показывает кулак. А кулак у Вадимки увесистый. И лицо у Самохвалова становится разочарованным. Вадим прав: он всё испортил бы, Самохвалов. Командир присел на банку. Он и Бунчиков вспоминают училище, воспитателей: — А помнишь командира роты Суркова? Умер, бедняга. Возвращался домой в Севастополе, стал подниматься по лестнице, почувствовал себя плохо, присел на ступеньку. Жена спустилась к нему, а его уже нет... — А Протасова помнишь? Я как-то встретил его с Зиной. У него уже почти взрослые дети... — А помнишь, как Фрол Живцов однажды хотел убежать из училища к морским пехотинцам, на Малую землю?.. Помнишь? Два первых нахимовца проводили перекличку своему поколению. А мы с упоением слушали — их прошлое перекликалось с сегодняшним днем. Мы осмелели и стали расспрашивать, на каких кораблях командир плавал до того, как стал командовать «Никоновым», почему Бунчиков решил вернуться в Нахимовское. Бунчиков отвечал, что ничего мудреного в его возвращении нет, ведь его-то воспитывали в училище командиры Черноморского флота, с боевых кораблей... Во время войны корабли оставляли, когда каждый офицер на флоте был дорог! Их посылала в училище Партия. А Партия знает, что делает. Трудно представить себе капитана первого ранга тем лихим Ваней, которого на «Серьезном» любили матросы. И любил, как родного сына, их командир Ковалев. А ведь это тот Ваня и есть.
Забегалов дарит нам свою фотографию, в бескозырке с ленточкой: «Серьезный». И другую — на бескозырке новая ленточка: «Нахимовское училище». — Пригодится? — спрашивает нас командир. Еще как пригодится! Ведь можно собрать целый музей: «Нахимовцы в прошлом и настоящем». И я нахально прошу у него еще одну фотографию. «Сегодняшнюю».
— Понимаю,— говорит капитан первого ранга. — Для контраста? Тоже мне фигуру нашли для истории! Да таких, как я, существуют сотни на свете! Теперь, когда я смотрю на высоко поднятый над палубой мостик, командир больше не кажется мне недосягаемым. Он был таким же нахимовцем, как я, а я смогу стать когда-нибудь таким же, как он... капитаном первого ранга. А отчего бы и нет? Время быстро летит. Не успеешь опомниться...
***
Дед прислал свою книжку. В красивом таком переплете. «О прошлом далеком и не очень далеком, воспоминания вице-адмирала Коровина». С его портретом — при всех орденах. На первой страничке написано крупным почерком: «От старика, верно и преданно служившего морю всю жизнь». Я, кажется, все же сентиментален. Меня растрогала надпись. Читаю урывками: «Я пришел на флот с первым комсомольским набором, в двадцать втором. Паек у нас был тогда скудный, обмундирование из грубой парусины. Обслуживали мы себя сами — кололи, возили дрова, топили печи, прибирали мусор, варили пищу. В Кронштадте было корабельное кладбище. Мы бродили по трюмам брошенных кораблей, собирали бачки, черпаки — все, что могло пригодиться в хозяйстве... Наш учебный корабль с бездействующими машинами был разрушен и загрязнен. Мы своими руками очищали трюмы. Семидесятилетний боцман учил нас обивать ржавчину с корабельной обшивки. Мы не боялись труда, не боялись руки испачкать... А какой радостью было выйти в первый раз в море на восстановленном своими руками корабле и наконец попасть в школу специалистов, в машинную, электроминную! Большую жизненную школу на флоте прошло мое поколение, прежде чем попало в училище...» «Учиться было нелегко,— вспоминает дед,— мы занимались по четырнадцати часов в сутки».
1-й начальник Ленинградского Нахимовского училища Николай Георгиевич Изачик. Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
Пришла смена. Кто-то сказал Прохору: — Мальчонку возьми, Якум велел. Прохор передает пост. Кинув заступающему на вахту матросу тулуп, кивает мне: — Пошли. Идем молча, Прохор впереди, я за ним. По выбитой в снегу тропинке потянулись другие матросы орудийного расчета. Мы спускаемся в просторный подземный блиндаж— нашу казарму. С мороза ничего не видно, нас обдало паром, сразу пахнуло теплом, махорочным дымом и тем обжитым запахом, к которому я давно привык.
Раздеваемся. Оглядываюсь и вижу... нарядную елку! Огромную, мохнатую, в игрушках! Вырезанные из дерева и бумаги лошади, волки, лисы — целый зверинец. Конечно же, это работа Соловья. И какие размалеванные птицы, и сколько же тут солдатиков! Один скачет на лошади, другой прильнул к замку орудия и готов открыть огонь, третий с ружьем на плече строго шагает... И чем больше Соловей зажигает свечей, тем сказочнее становится елка. Я стою, словно зачарованный. О елках я слышал на родине, видел их за стеклами больших магазинов и купеческих домов, но никогда дома не устраивали нам такого праздника. Разве что при маме ставили на стол маленькие елочки. На самом верху мохнатой елки загорается толстая свеча, и я вижу небольшой портрет в рамке — адмирал Макаров! Я знаю об адмирале от матросов, знаю, что он «отец матросам» и герой. Матросская любовь к адмиралу живет на нашей батарее.
В полночь мы сели за большой стол. Миски наши на этот раз наполнены. Какая же это вкусная еда, рождественская кутья! Ее приготовил Прохор, у них на Украине такую делают. Потом пили и ели все, чем были богаты матросы. Новогодние посылки получили на батарее многие. И снова пили. Вдруг с криком повалился Прохор всем телом на низенький длинный наш стол, курчавая голова уткнулась в локоть. В голос, навзрыд плачет. — Вот тебе и гадание, дурню беды не было — утонула иголка, — сердится, шумит Соловей. — Да перестань же. Кто-то сказал: — Тринадцатый год веку нашему... Каким-то он будет, нынешний год? — Каким? Не знаешь? Скажу... — это Соловей. Но он так ничего и не сказал, отодвинул стол и пошел плясать, напевая озорные частушки. Вихрем носится, выстукивает каблуками музыку, приседает и вертится волчком. А потом, натанцевавшись, подскочил к Прохору, спрашивает: — Зачем матросу голова? Не знаешь? Скажу: голова матросская создана для офицерского кулака. Не грусти, братва: летом снегу не бывает, субботу вторник не сменяет. В жизни порядок заведен. А как его нарушить? Сейчас не скажу— узнаем... — сказал он как-то вдруг посерьезнев, раздумчиво. И вдруг также внезапно повернул бутыль водки, отпил из горлышка. Поставил бутыль, вытер рукавом губы: — Крепка... А почему у белой водки красная головка? — Злым озорством сверкнули стальные глаза. — Не знаешь? Скажу: матрос водкой утешается, потом кровью умывается. Понял?.. Соловей пел редко. Сейчас он запел старую , да так, что не сразу узнали ее матросы:
Жили двенадцать разбойников, Жил атаман Худояр, Много разбойнички пролили Крови честных христиан...
Он пел непривычно, на свой бравурный мотив, торопливо, словно хотел приблизить развязку песни. Спел и обратился не к матросам, к кому-то непонятному: — Эх, была б воля-вольная да атаман под стать... Распахнулась дверь, дохнула морозным воздухом, и из темноты вбежала собака. Один из моих четвероногих, друг мой Волк! Это было как в сказке, Волк бросился ко мне. Но резкий окрик отрезвил его. На пороге стоял Пуришкевич. — ...Без всяких рапортов. Гуляйте, — отпустил он выстроившихся было батарейцев. Сел на табуретку, вынул золотой портсигар, закурил. Прохор откуда-то достал расшитое полотенце на стол, поставил тарелку, стакан, закуску. — Зашел к вам песни послушать. Спой, Прохор, — говорит лейтенант. Сменяется одна песня другой. Внезапно Пуришкевич встал, бросил на стол бумажные деньги. — Гуляйте, господа матросы. Никто из офицеров не придет. Все пьяны, как свиньи. Я тоже у вас не был. Уходя, оставил на память: — Грустно все это. — Очнулся, строго добавил: — Не забудьте посты сменить. Соловей сказал: — Праздник испортил...
Сколько лет прошло после этой встречи нового, 1913 года на батарее 1-й «Буки» крепости Петра Великого, а помню все до мелочей. Помню и заботливо украшенную мохнатую елку, огромного Прохора, в голос рыдающего над затонувшей иголкой, и пляску — всю надрывную тоску матросов, которые в жизни, казалось, искали только одного: куда бы деть неизбывную силу свою. И Пуришкевича, и те деньги его, что швырнул он на стол — оскорблял как хотел, со всей силой уродства барского. И никогда не забыть мне курского залетного нашего Соловья. Когда ушел Пуришкевич, снял он с елки деревянного пса, сунул мне в руки: — Возьми, гляди — оживет! Да и все игрушки твои... Матросы трезвели. Догорали, потрескивая, разноцветные свечи. Снова пели песни. И казалось, от них еще грустнее на душе.
ЯКУМОВЫ ЧЕРТЕЖИ
Временами Якум становился особенно неразговорчивым, замкнутым и угрюмым. Так я и не узнал до конца его историю. Рассказывали только, что влюбленный в машины, слышавший «музыку мотора кажного», как о нем говорил Соловей, Якум не стерпел грубости офицеров на корабле и был списан на берег несколько лет назад.
Но, видно, у каждого человека в жизни есть своя песня. Была такая любимая песня и у моего дядьки Якума: куда девалась, бывало, его угрюмость, когда заходил разговор о машинах! Как-то в летний жаркий день грелись мы на солнышке после купания. Лежит Якум и чертит щепкой на песке — линеечка за линеечкой, черточка за черточкой. Вот уже и рисунок получился. — Что это?— невольно спрашиваю. — Не знаешь? — он удовлетворенно улыбается. — А пора бы знать. Это втулка. — А зачем она? Якум не отвечает, сосредоточенно молчит. На песке появляется что-то новое. — Коленчатый вал зовут, — показывает он мне. Много слышу я новых слов на берегу Балтийского моря, много чертежей вижу, выполненных на песчаной доске. Передо мной словно открывается новый мир — мир машин, полный сказочной замысловатости. А Якум говорит: — Растешь, Володя. Жизнь целая у тебя впереди. Так постигай: владеет один человек машиной — это хорошо, да только для него самого. А если знания есть у всех и все работать умеют — хорошо для всего народа. Море бьется о берег, слизывает, смывает волной Якумовы чертежи.
Он говорит: — Вот, к примеру, почему мы войну проиграли японцу? Знать надо. Не маленький в незнайках ходить. Машины у нас какие были? Не корабли, а старые рыдваны. Вот в чем беда. Ну, конечно, может, то и не основная причина. И других много было. С каждым разом я узнаю все больше. Якум устраивает мне экзамен. Со всей строгостью и придирчивостью. А твердо убедившись, что моя память сохраняет много, ведет все дальше и дальше. Шаг за шагом я знакомлюсь со многими моторами и механизмами. Однажды вечером Якум говорит: — Вот ты теперь знаешь о дизельном моторе. А про человека что слышал? Про Дизеля-человека? — Дизеля-человека? — как эхо, повторяю я. — Ну да, того, в чью честь мотор назван. Про того, кто выдумал его. До него-то не было такого мотора на свете. А он изобрел. — А как изобрел? Чувствую, в тупике Якум. Молчит долго. Потом медленно, тихо говорит:
— Думаю, умом . Ну, а сделал руками. — А где он живет? — Тот человек? Утонул, говорят, в Ламанше. Есть такой пролив. Я там плавал. — Как утонул, почему?—я смотрю на него снизу вверх, с нетерпением жду, что дальше скажет мой дядька Якум. — Думаю, стали его бояться. Как бы не изобрел чего еще. Вот оно как жизнь устроена. Лишним стал Дизель-человек. — А кому он стал лишним? — Так полагаю, заводчику, который не желал богатство терять свое, не хотел, чтобы новый мотор служил людям. Нет, конечно, не все я понял. И переспрашивать не хотелось. Но было очень жаль Дизеля-человека. С тех пор появилось у меня какое-то особое, нежное отношение к машинам, мотору, словно живые они. Даже, выходит, погибнуть за них можно. Я узнал удивительное: машина придумана человеком. Создана заботой ума и рук его.
В 1970 г. режиссер снял фильм-киноповесть о матрос Иване Иванове, в основе некоторые факты из биографии отца...
