Государство — это такая штука, которая многим — как кость в горле. А всё потому, что государство не может существовать не только без внешних врагов, как сказал Великий Мао, но и еще без суверенитета, как говорю вам я. Суверенитет — это право народа, живущего в государстве, распоряжаться собой и своим добром. И поскольку в желающих наложить руки на чужое добро недостатка никогда не было, то, стало быть, и у суверенитета врагов хватает. То появится национальный хор, громко запевающий песню о гражданском обществе как могильщике государства, то песняры пожиже начинают так изображать государство, что у нормального человека не может не возникнуть мысли о том, что его родное и кровное давно уже сошло с ума и пора с ним расстаться. А те, которые певцы, они только этого и ждут, чтобы своими ручонками всё и разгрести по своим норкам, в которых давно уже ничего, кроме ветра и долгов не бывало.
Но это всё присказка, а сказка сейчас начнется. Один мужик любил самолетики — совсем игрушечные, даже без пилота. Их запустишь, и они летят, а мужик этот даже слюни от удовольствия пускает — вот ведь как летят, ни границ для них, ни государств, а своё дело делают. Последний раз такая птичка заклевала насмерть замруководителя разведки Талибана. И случилось это в суверенной стране под названием Пакистан. Но птичкам закон не писан, и этому, который пузыри пускает, тоже. До этого такие же птички заклевали в Йемене двух руководителей Алькаеды. Ну, и плевать на то, что это другое государство — нет человека, нет проблемы.
И вообще, что такое государство? Вот было такое государство — Югославия. И где оно теперь? Ливия тоже была государством, а теперь что? Теперь говорят то же что-то осталось, только куры в два раза дороже стали, чем при Каддафи. Интересный там закон приняли: ни один человек, который при Каддафи служил государству, сегодня государственные посты занимать не может. Всё в тему: ливийцы отращивают новую национальную элиту. Ну, недаром же 100 тысяч ливийцев сложили свои головы за такое счастье — покупать кур в два раза дороже, а остальное пока всё то же и так же, не считая того, что целостного государства пока нет и в ближайшее время не предвидится. А всё тот мужичок с пузырями. А уж сколько в Ираке народу полегло от этих птичек, я уже и не говорю. А что получилось? К власти пришли не те, на которых мужичок рассчитывал, а большинство нефтепромыслов, из-за которых, собственно, весь сыр-бор и был, оказались в китайских руках, причем, в прямом и переносном смысле: китайцы навезли в Ирак уйму рабочих и все основные промыслы вдруг заговорили по-китайски. Но Китай хоть платит, а этот, который с птичками и пузырями, только и умеет что брать, а отдавать не очень. В Ираке тоже полеты птичек обошлись в 100 тысяч человеческих жизней, если не больше. А птички всё клюют и клюют.
Этот мужичок со всей его любовью к гаджетам и другой электронной дряни не может, однако, понять одного: то, что в компьютере гладко, на живых людях выходит гадко. Я имею в виду Сирию, где преступление против государства совершается у всех на глазах и уже обошлось сирийскому народу почти в 100 тысяч смертей и полтора миллиона беженцев — только в Турции их больше 300 тысяч. Сирия — уже пятое государство, которое уничтожается у нас на глазах. Может, хватит пузыри пускать и тому мужику, и нам? Но это вопрос риторический — у того мужика есть пятый флот, а у нас пять корабликов в том регионе. Так что птичек своих он еще пускать будет.
Теперь дело дошло до Турции. Если не считать народ, который пару недель назад погиб от взрывов на границе с Сирией, когда все гадали, кому эти взрывы были нужны, то в Турции в противостоянии правительства и оппозиции уже погибли двое и больше тысячи раненых. Причем, интересная деталь: если «арабская весна» называлась «революциями Фейсбука», то волнения в Турции уже окрестили «революцией Твиттера». Так что теоретикам от революции в фантазии не откажешь. Но технология проста: возбудить недовольство населения своим государством (для чего были произведены взрывы у сирийской границы), затем вбросить повод для более серьезных протестов (вырубка старого парка в Стамбуле, когда сразу появились «защитники «турецкого Химкинского леса») , а потом торжественным маршем пошли стройные колонны профсоюзов, студентов и школьников, а чтобы шуму было больше, сразу стали продаваться строительные каски, чтобы было чем стучать по «горбатым мостам» Стамбула, и свистки, чтобы весь Стамбул засвистел. Если в Сирии государство гробят под лозунгом создания шариатского халифата, то в Турции оппозиция говорит совсем обратное: долой засилье Ислама, мы — светские люди!. Вот и пойми этих компьютерных гениев, которые придумывают «стрелялки», уничтожающие национальные государства одно за другим.
Вы думаете, что в своем государстве мужик бережно относится к государству? Нет! Он и своё государство тоже губит. Демократия, о которой он любит говорить и которую силой оружия вместе с «пепси-колой» насаждает по всему свету, приобрела у него очень странный оттенок. Судите сами. Это мы думаем, что это наше изобретение, когда приходят следователи и дознаются, кто с чьих рук кормится и в чью дуду дует. У того мужичка тоже всё, как у нас. Стоит только появиться организации или даже частному лицу, критикующему этого самого мужичка, как тут же к критиканам является налоговая инспекция и предлагает два варианта: либо критикан затыкается и к нему у налоговых органов претензии сразу исчезают, либо он критикует дальше, но тогда ему придется забыть обо всем и разбираться с аудитом и другими демократическими действиями налоговой инспекции. Уже сегодня список пострадавших от налоговой юридических и физических лиц насчитывает почти 500 фигурантов, среди которых даже пять групп, лоббирующих интересы Израиля. Серьезные претензии к действиям налоговых органов уже предъявлены 90 налоговикам.
Сегодня турки грозят своему государству, хлопая в ладоши, скандируя лозунги и вышагивая по кругу точно так же, как это делали два года назад американцы, призывавшие оккупировать Уолл-Стрит. Завтра налоговая уже не испугает тех, кто будет протестовать против существующего государства, которое, презирая государство в других, не может не презирать себя.
5 июня 2013 г.
Я пишу о любви
Я пишу о любви, говорят — философия. Я пишу философию, говорят — о любви. Значит, в строчках моих нет ни фаса, ни профиля, Значит, строчки мои — как в морях корабли.
Да и есть ли та грань как меж морем и берегом? Есть ли грани вообще, если Бог как любовь? Если мир завтра черный, а в прошлом весь беленький, Или тот, о котором не сказано слов.
4 июня 2013
Второе убийство
Это — стихотворение Люсии Перилло. Я наткнулся на него совершенно случайно. Оно мне почему-то показалось тем стихотворением, которое дает представление о современной американской поэзии вообще. Поскольку в последнее время на русском языке можно прочесть не так много стихов американских поэтов, мне захотелось поместить перевод в своем блоге. Потом я узнал, почему мне это захотелось сделать: у меня с Люсией есть одна общая вещь, в которой я по некоторым соображениям не хочу признаваться.
Итак, стихотворение американской поэтессы .
Второе убийство
Ахилл убивает мужчину, убившего его друга, пронзает на трупе сухожилия выше пяты и тащит его за своей колесницей, как консервную банку за кортежем жениха и невесты. Затем устраивает пир для своих людей, волов, козлов. свиней, овец, и воины едят до тех пор, пока лунный луч освещает их бороды.
Первое убийство — знак победы, но второе убийство — знак печали: утром зарежут еще животных, чтобы предать огню в месте с телом друга. Но нет Ахиллу утешения в шипящем жире жертв; и даже четыре жеребца в погребальном костре не снимают груз его утраты.
Тут я забывают о герое эпоса, о том, который режет глотки собакам своего друга, убивая то, что любил его любимец, чтобы повернуть печаль вспять. Не место ему в моих мыслях, если он собак швыряет в пламя. От паленой шерсти нечем дышать.
Когда горели нефтяные скважины Персии, я не могла спать, слыша о птицах, особенно длинноногих, в моем представлении розовых, с эгретками на груди, с хвостами, как у павлинов, вязнущих в мазуте, вытаскивающих оперения из черных луж на краю болота. Но однажды
Я сказала об этом человеку, который назвал бесчеловечным — оплакивать сначала всех животных. Поэтому сейчас я стерегу бесчеловечность, как шакал, крадущийся за армией во мраке, с опущенною низко головой и жаждущий какой-нибудь поживы, И в этом есть своя умиротворенность. Но это только кажется, и всё.
Но трудности были впереди. Необходимо было сохранить «сувенир» и доставить его в нашу миссию. Устраиваемся с Лейкоком в гостинице. После разговора с портье Лейкок обращается ко мне: «Господин коммодор, к сожалению, имеется только один двухместный номер, одноместных нет». Все ясно, ночью придется не спать. Говорю, что «не может быть, пойдите еще раз, выясните и как следует попросите». Он возвращается и с извинением говорит, что больше ничего нет и что он будет в коридоре в кресле дремать всю ночь. Делать нечего, идем в двухместный номер, располагаемся. Чувствуется, что мой молодой лейтенант озабочен и волнуется. Предстоящая для него операция по изъятию у меня пороха необычна для него. Занимаемся туалетом, ложимся, желаем друг другу спокойной ночи. Чувствую, что он дышит неравномерно, значит, не спит. Я дышу спокойно и ритмично, изображая глубокий сон. Проходит час. Чувствую, что мой компаньон начинает потихоньку подниматься с кровати. Поворачиваюсь и громко вздыхаю «во сне». Он падает на постель. Лежим еще час. Опять медленный подъем, мои «вздохи» и так до утра. В пять часов встаем, желаем друг другу доброго утра, завтракаем. Я говорю, что хорошо спал, снились родные места, соседи... После завтрака садимся в машину, едем на вокзал — и в поезд на Лондон. У меня одноместное купе, закрываю все запоры, ложусь и засыпаю мертвым сном. Образцы беспламенного пороха были благополучно переправлены в Советский Союз, но не знаю, была ли от этого какая-нибудь польза. Мне потом говорили, что для полного химического анализа доза пороха все же была мала. После этого случая я почувствовал еще большие ограничения в моей деятельности по ознакомлению с новыми образцами техники военного флота. Помню, что еще в 1936 году немецкая служба разведки упорно пыталась раскрыть значение слова «радар», что является сокращением английской фразы «radio detecting and ranging», обозначающей радиолокационную станцию. В начале войны германские самолеты не были оснащены радиолокационными станциями.
В Англии на юго-западном побережье Ла-Манша стояли высокие «» нескольких радаров. Они позволяли британцам достаточно хорошо обнаруживать немецкие самолеты и бороться с ними. Их недостатком было то, что работали они только на длинных метровых волнах электромагнитных излучений, и это не позволяло обнаруживать самолеты? летящие на низких высотах. Позднее, в 1940-х годах, в США были созданы более совершенные радары, работающие более успешно. Они и стали поступать на британские корабли и самолеты. Союзники помогали нашей стране и флоту, старались обеспечивать нас оружием, снабжением, продовольствием. Это была совместная борьба с фашизмом. Вся наша страна и мы тоже очень надеялись на открытие второго фронта борьбы с гитлеровскими силами. И чем раньше, тем лучше. Но американские и особенно английские руководители затягивали его открытие. Черчилль был ярым буржуазным реакционером и поэтому старался использовать этот момент для ослабления как фашистских, так и советских сил. Это позволяло более реально диктовать свои условия и проводить свою политику. Такое отношение британского правительства сказывалось на сроках и качестве проводимых конвоев и доставляемого на них оборудования и вооружения. Как говорят цифры, объем поставленного за годы войны оборудования не превышал 4 % от изготовляемого нашей страной в то время. Однако в первые годы войны присылаемые танки, самолеты и другое военное оборудование были очень нужны нашей армии. В разговорах и общении с британскими и американскими офицерами чувствовалось их уважение к русским людям. Они удивлялись героизму советских моряков, поражались их самоотверженности и патриотизму.
Плавая на кораблях британского флота, я не только интересовался вопросами техники и службы, но и старался в общении с людьми проявлять к ним чувство уважения и . Один из канадских офицеров, которые служили резервистами в британском флоте, обратился ко мне: «Господин коммодор, я давно за вами наблюдаю. По всему видно, вы из знатной аристократической семьи. Все говорят о ваших изысканных манерах». Заокеанский «знаток» русских не мог и предположить, что я — выходец из простой рабочей среды потомственных николаевских судостроителей. Однажды мне пришлось проявить стиль и изысканные манеры на одном из дипломатических приемов в Лондоне. В связи с благополучным возвращением кораблей в базу из одного из походов был устроен вечерний фуршет, на который были приглашены и советские представители. Я стоял с офицерами, мы беседовали, играл оркестр, многие танцевали. Подошел адъютант адмирала и сказал: «Наши леди обратили внимание, что вы не танцуете». Я ответил: «Полагаю, что вряд ли доставлю им удовольствие своим танцем». «Напрасно, — ответил адъютант, — жена адмирала будет очень вам благодарна». Он удалился, и по моей просьбе заиграли вальс из оперы Чайковского «Евгений Онегин». Все кругом стоят, и никто не танцует. Ждут моих действий. Я решил, что моряк великой державы должен исполнить предназначенную ему роль светского кавалера. Спокойно иду через середину большого зала. На другой стороне стоят леди. Иду, подняв голову, не торопясь, смотрю на жену адмирала. «Прошу оказать мне честь», — обращаюсь. Слышу мягкий ответ: «О, я давно ожидаю». Танцуем полкруга, все стоят, затем стали подключаться и другие пары танцующих. Вальс я научился танцевать еще в училище, так что небольшой опыт был. Мне было очень легко скользить ъ паре по огромному залу английского особняка под известный русский вальс. В процессе танца получил от дамы комплимент: «Вы прекрасно танцуете вальс». После окончания музыки я отвел ее на место, поблагодарил, поклонился и ушел. Танцевал фокстрот с другой дамой и еще несколько танцев.
На подобных приемах мне приходилось бывать довольно-таки редко. В основном я был на кораблях и в море. В разговорах с британскими офицерами я старался соблюдать необходимый такт. Даже по отношению к своему «опекуну», офицеру связи Лейкоку. Я попросил у Н.М.Харламова на подарок Лейкоку 8-10 фунтов, Но получил категорический отказ. В какой-то мере это поставило меня в глупое положение. Прибыв в Москву, я доложил об этом инциденте вице-адмиралу М.А.Воронцову. Он одобрил мое желание насчет подарка и распорядился послать телеграмму Н.М.Харламову о передаче Лейкоку от Египко подарка за 8 фунтов. Однако это указание было выполнено только после второй телеграммы: «Приказываю купить... и подарить». К сожалению, подобные ситуации возникали и раньше. Александр Евстафьевич Брыкин (впоследствии доктор технических наук, инженер-вице-адмирал) был очень благодарен военным инженерам, которые давали ему интересующий его материал. Он решил в знак благодарности и признательности подарить дочери одного из них в день ее рождения памятный подарок. Но опять последовала отрицательная реакция. Подобные и другие нарушения этики вредили нашей работе и оставляли нежелательное впечатление о советских военных моряках. Многие проблемы такого характера сглаживал и успешно решал посол Иван Михайлович Майский.
И.М.Майский
Своей эрудицией, умом и богатейшим опытом дипломатической работы за рубежом он и другие вопросы, в том числе технические и организационные, помогал решать правильным образом.
Линейный корабль «Дюк оф Йорк»
Плавание мое на английских кораблях продолжалось. Я ходил на линейных кораблях «Кинг Джордж V», «Дюк оф Йорк» «Принс оф Уэлс», линейном крейсере «Ринаун», тяжелом крейере «Норфолк», авианосце «Викториес», эскадренных миноносцах и подводных лодках.
Авианосец «Викториес»
Интересен был случай, о котором мне рассказывали, когда британский самолет взял в плен немецкую подводную лодку при обнаружении ее по радиолокации. После бомбежки лодка из-за небольшого повреждения вынуждена была всплыть и погрузиться не могла. По радиосвязи с самолетом ей пришлось сдаться в плен. Так тоже бывает у подводников. Позже в печати появилось сообщение о сдаче в 1941 году немецкой подводной лодки U570 англичанам.
Взятие в плен германской подводной лодки 1ШО британским самолетом (в верхней части фотографии видно его крыло)
Я и до настоящего времени твердо уверен в том, что в решении поставленной перед кораблем задачи и в сохранности лодки и ее экипажа главными моментами являются: хороший опыт командира в плавании и использовании корабля, знание тактических и оперативных задач и умение правильно их выполнять, информация о различных случаях и боевых действиях на море, твердость и уверенность командира в выполняемых действиях. Командиров надо добросовестно учить, производить их умелый отбор с учетом их личных характеристик и способностей. Нужен определенный дар, отсутствие какой-либо горячности и желания надеяться на русское «авось». Удача в выполнении боевой задачи не должна быть на первом месте. На первом месте должен быть профессионализм командира.
Германский линейный корабль «Бисмарк»
Один из британских офицеров подарил мне фотографию обстрела германского линкора «Бисмарк». Как известно, в мае 1941 года состоялся жестокий артиллерийский бой британских и германских кораблей. Вначале был потоплен британский линейный крейсер «Худ». Один из снарядов с «Бисмарка» попал в погреб боезапаса, и после чудовищного взрыва корабль разломился и затонул. «Бисмарк» преследовала почти половина британского флота. Он был несколько раз торпедирован с самолетов и после многочисленных повреждений затонул недалеко от Бреста, в Атлантике.
Британский линейный крейсер «Худ»
Интересна судьба и второго крупного линейного корабля «Тирпиц», действовавшего на северном пути в 1942-1944 годах. Но об этом несколько позже. Гибель линейного крейсера «Худ», когда снаряд угодил в артиллерийский погреб, была исключительной случайностью. Британские моряки были очень осторожны в боевых действиях. Они вступали в бой только при трех- или четырехкратном преимуществе. В соответствии с принятыми правилами и законами по спасению личного состава кораблей все при боевой тревоге должны были надевать индивидуальные спасательные пояса. Я не соблюдал этой нормы и не надевал пояс. Ко мне обращались и спрашивали, почему я не надеваю спасательный пояс. Я отвечал: «Ваши корабли настолько боеспособны и защищены, что я уверен в их непотопляемости и не хочу себя стеснять этим поясом». Я как бы выражал этим уверенность по отношению к действиям «Home fleet» и к его морякам. Впоследствии я обратил внимание, что отдельные офицеры стали надевать пояса не сверху, а под плащ или тужурку. Их деликатность проявлялась не только в этом. Они не настаивали, чтобы я надевал индивидуальные средства спасения при боевых тревогах. Хочу отметить еще одну особенность, имевшую место на британских кораблях. На них были так называемые безакцизные лавки, где продавались различные товары без государственных налогов, то есть примерно в два раза дешевле, чем в городе. Это были льготы для всего личного состава королевского флота. Я был в такой лавке. Там продавались продукты, вино, промышленные товары. Я купил себе маленький туалетный несессер, он до сих пор у меня сохранился. Существовавшая на британском флоте этика не позволяла покупать товары на корабле и нести их домой, на берег. Покупалось только то, что нужно было в походе.
И Фрол густо покраснел, вспомнив, в какой резкой форме он сделал ему замечание. Крамской, словно отвечая на его мысли, сказал: — Конечно, галдеж, нарушение формы одежды, когда ставишь трал,— это беспорядок; непорядок и не вычищенные задники у ботинок, но присмотритесь, Фрол Алексеевич, к матросам получше, поглубже, я бы сказал, какие у них у всех беспокойные, но чистые души! Я убежден, что почти каждый из них, не задумываясь, повторит подвиг, да, повторяю, подвиг своих предшественников и так же, как вы и как я, отдаст себя всего... А если понадобится — и жизнь свою... пожертвует... Он поднялся. — Спокойной ночи, Фрол Алексеевич. Очень рад был познакомиться с вами поближе. И знаете что? Я бы хотел, чтобы вы узнали своих подчиненных не только лишь по фамилиям и по внешнему виду... а так, как сегодня узнал и...— он помедлил,— и... и сумел полюбить вас сегодня я... Фрол, провожая Крамского до сходни, думал: «Ну и сила же — человек! Кто скажет, что ему — пятьдесят? Да он из нас любого за пояс заткнет!» А Крамской, придя домой, тяжело опустился в кресло и сказал Старику, положившему голову ему на колени: — Стареем мы с тобой, брат... Уставать начали... Он взял лежавшую на столике книгу. Перед ним вдруг поползла густая пелена; буквы и слова расплывались. Он отбросил книгу.
пропели четыре четверти тенорком и прорявкали басом одиннадцать. Наверное, Глеб в театре. Где же еще? Прошло немало дней со дня его приезда, а об этом, теперешнем Глебе он знает не больше, чем знал в первый день. Правда, они видятся только вечером, перед сном. А когда он уходит в море, Глеб остается один. Вот и сейчас сам он несколько дней не был дома. Чем Глеб тут без него занимался? — Старик, что ты делаешь? Пес сунул нос за обивку дивана, вытащил какой-то комок, стал с ним возиться. — Покажи хозяину. Пес послушно положил к нему на колени батистовый платок, обшитый тонкими кружевами. Глеб приводил в его отсутствие женщину! Брезгливо поморщившись, Крамской бросил платок в корзину для мусора. Давно ли еще Любовь Афанасьевна говорила: «Нынче мальчику ужасно трудно учиться, столько задают, столько спрашивают, а он слабенький, хворенький». И вот в кого вырос этот слабенький, хворенький... — Старик, подожди, дай мне подумать... — отстранил Крамской просившего ласки пса. — ...В Москве — жена отставного полковника, здесь... А кто в этом виноват? Может быть, я, отпустив Глеба с матерью? Почему ты рычишь, Старик? А-а, Глеб пришел... В передней зажегся свет. Вошел, снял пальто. Горят щеки. Очень блестят глаза. Красив, ничего не скажешь... — Здравствуй, отец. Добрый вечер. — Добрая ночь, ты хочешь сказать? Глеб кинул взгляд на часы. — А-а, время бежит—не поймаешь... Как странно он улыбается... — Где ты был, Глеб?
— У Мыльниковых. Прекрасные люди. Люди... («» — хотел он сказать, но при отце воздержался). Нора Аркадьевна прелестно готовит. Но я все же забежал на минутку в кафе — выпить кофе... Какая ночь! Ты не собираешься лечь? — Выпил? — Самую чуточку. Кофе с ликером... Не возражаешь? Старик, пошел! Отвратительная собака. Глаз не спускает. Так и следит! Соглядатай! Шпион! Он стелит постель, чуть пошатываясь. — Кстати, Глеб, когда начинаются занятия в институте? Усмехнулся: — Боюсь, что в этом году для меня они вообще не начнутся. — Как это понимать? — Я решил изменить профиль своего образования. На будущий год меня Федя устроит... в институт кинематографии или народного хозяйства... Ты извини, что я раздеваюсь. Я что-то не того...
Снял пиджак, галстук, повесил на спинку кресла. Снимает брюки. Разглядывает свои щегольские ботинки. — Скажи пожалуйста, уже протерлась подошва... Надеюсь, ты не лишишь меня вспомоществования? Надо будет сменить... — -Значит, тебе все равно, где учиться? Ростислав так не рассуждал. — Ростислав! Ростислав! Вечно тычешь мне Ростислава! Ростислав — ограниченный человек. — Глеб! — А? Я знаю несколько языков. Не веришь? Могу продемонстрировать. Мне всюду дорога открыта. Федя устроит... — Как тебе не стыдно: «Федя устроит, Федя устроит!» Не устраиваться надо в жизни, а жить! Понимаешь — жить, как подобает честному человеку, а не вползать в жизнь ужом. Почему бы тебе не поехать в Сибирь, на Дальний Восток? — Куда-а? — Ботинок застыл в руке Глеба. — Ну, знаешь ли, это не для меня. Во-первых, мать не отпустит, а во-вторых... Во-вторых, никто туда из нашего... (он опять вспомнил, что не следует при отце упоминать об «их круге»)... никто из знакомых не едет. Что же я, один, значит, поеду, как перст? Прозябать в одиночестве? — Ты все еще комсомолец, Глеб? Потянулся к пиджаку, порылся в кармане, достал комсомольский билет, потряс в воздухе: — А ты в этом сомневаешься? — Да. Все же .
— Странные вы люди, родители, — усмехается Глеб, пряча билет. Его красивое лицо сразу дурнеет. — Ты меня гонишь подальше — в Сибирь, на Дальний Восток, мать — вот умора — женить собирается... — Женить? — Ну да. На Жанне, писательской дочке с писательской дачей за зеленым забором, с «Победой», с папашиным гонораром, словом, сдает на полное иждивение... а эта Жанна — дрянь, сущая дрянь! — Ты меня удивляешь. Моя душа в твои годы жаждала подвигов. Когда я узнал, что смогу пойти строить флот — мне показалось, что у меня за спиной крылья выросли. Крылья! — Крамской даже заходил от волнения. — Были тяжелые испытания, были трудности — все пережили! Уж мы-то не знали легкой жизни на чужой счет! Я не вползал в жизнь, а входил в нее... комсомольцем... сам себе пробивая дорогу! А ты? Собираешься жениться на чьей-то богатой дочке... — остановился он против Глеба. — Очень она мне нужна... — поморщился Глеб. — А трудиться — ты тоже отказываешься? Глеб промолчал. — Тебя оскорбило мое предложение поехать туда, куда едут такие же молодые люди, как ты. Бескрылая птица ты, Глеб! Сын гаденько усмехается: — . Так еще, если не изменяет мне память, великий пролетарский классик сказал. Спокойной ночи, родитель...
Он лег и отвернулся к стене. — Идем, Старик! — позвал Крамской пса, еле сдерживаясь, чтобы не схватить Глеба за шиворот и, встряхнув, не стащить с дивана. Он ложится, но не может заснуть. Мучительно болит голова. В глазах стоит серый туман. На душе — тяжело. «Я чувствую неприязнь к собственному сыну... Этот рыжий лейтенант — Фрол Живцов — идет по жизни прямым и честным путем. А Глеб?» Глеб не спит. Думает: «А что, пожалуй, отец ультиматум предъявит. Или поезжай в тартарары, или лишу вспомоществования. Все равно не поеду. Плевать. Протяну год на Федины деньги. А там — с отца взыщут. Мать постращает — ей пальца в рот не клади. Поспим. Утро вечера мудренее». Но ему не спится. «...Чудесная девушка эта Хельга — кто мог подумать? И какая у нее чистенькая, чудная комнатка, занавески, скатерти, покрывало — все вышито своими руками. ...И надо же было, выходя от нее, напороться на Люду. Смотри, пожалуйста, какой темперамент! Высматривала, следила, обрушилась: «Подлец, ах, подлец, с этой дрянью...» Неизвестно, кто из них большая дрянь. Небось мужа своего не ревнует. ...А Нора выспрашивает, как следователь. Но они милые люди, Мыльниковы. Очень порядочные, милые люди. ...А Людочка совсем потеряла голову. Расти, Глеб, расти, победитель! Будет над чем посмеяться в Москве!..» Он засыпает. Тишина. Потом — легкий храп. — Старик, где ты? Поди сюда,— зовет Крамской. Пес сует лохматую голову хозяину под руку. — Я очень устал. Мне нехорошо... Молчание. — Кто там храпит в кабинете, Старик? Мой сын, говоришь? Нет, это — чужой человек. Тишина.
— ...Чужой... Ты утверждаешь, он все же — ?..
Каждый морской офицер поймет, какие чувства и мысли владели Никитой и Фролом перед сдачей экзамена. Никита просыпался в холодном поту по ночам и в ужасе вспоминал, что ему надо сделать за завтрашний день. Дня явно не хватало, он не успевал даже встретиться с Фролом и потолковать по душам. Да и трудно было им встретиться: то он, то Фрол были в море. Никита ни разу не написал Антонине. А ведь как он казнил себя, когда мать умерла. Он вспомнил, что мама всегда с нетерпением ждала его писем. И как мало она их получала! Он давно не писал и отцу. Когда же писать? Вовсе некогда. Бочкарев заметил, что Никита находится в «смятении чувств», и подбодрил его: экзаменовать будет он сам и верит, что Рындин сдаст на пятерку. Бочкареву Никита поверил и духом воспрянул. Фрол держался бодрее, хотя опасался, что на его долю экзаменатором достанется Мыльников. Но он решил не сдаваться. Он покажет и Мыльникову, что такое Живцов! Он зашел к Коркину и поразился, как тот посерел и осунулся. «Пришел с берега сам не свой, не утром, как обещал, а ночью, и в себя не придет,— подумал с участием Фрол.— Вчера накричал на матроса Дронина. Нервы расшатались, как видно. А почему? Я знаю, почему. «Эх, Василий Федотыч, Василий Федотыч! — хотелось ему сказать Коркину. — Смотрите, до чего она вас довела! Лица на вас нет. В гроб краше кладут. (Фрол по обыкновению перегнул. Коркин был измучен, он нервничал, но до гроба ему было далеко.) Воспряньте духом, скажите своей Люде: или будь боевой подругой, или отправляйся, откуда пришла, а флот не грязни!»
Разумеется, Фрол своих мыслей не высказал вслух, Коркин официально спросил: — Что у вас, помощник, ко мне? Фрол не нашелся, что ответить. Он ведь просто зашел потолковать по душам. — К экзамену вы готовы? — спросил, чтобы что-нибудь спросить, Коркин. — Готов. — Рад за вас. Это было сказано безучастно. «А вот ты — не готов. И не экзамен у тебя в голове, — от всей души пожалел Фрол Коркина, выходя из командирской каюты. — Не ходил бы ты на берег до экзамена... Докопает она тебя...» Он искренне привязался к своему командиру.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
