Сегодня премьер предстал перед телекамерами и полтора часа рассказывал очень интересные вещи. Среди всего прочего, он дважды посоветовал россиянам брать карандашик и считать, считать, считать. Собственно, не мудрствуя лукаво, я так и поступил, взяв за основу официальную статистику выступления нашего председателя правительства. И вот что у меня получилось.
Оказывается, в бюджете на каждого из нас предусмотрено всего по рублю в день на наше здоровье и по 80 копеек на образование. Для сравнения, в бюджет Министерства обороны от каждого из нас, россиян, отнимают 42 рубля в день. И я совсем не против этого — давно известно, что, если не кормить свою армию, то придется кормить чужую, но вот что меня заботит. Оказывается, что консолидированный бюджет здравоохранения и образования (т.е. формируемый не только из федерального, но и из региональных и муниципальных бюджетов) в два с половиной раза БОЛЬШЕ нашего оборонного бюджета, который на 100% формируется из федеральных средств. Это получается, что на здравоохранение и образование у нас тратится целых 60 и 40 рублей в день на душу населения, соответственно. Я бы в это поверил, если бы не знал, из чего формируются наши местные, особенно муниципальные бюджеты. Но даже если так, то посмотрим, много это или мало.
Среднестатистический россиянин тратит по своей инициативе 6-8 рублей в день на лекарства, причем, по разным оценкам, от 10 до 25% этих лекарств — чистейший воды контрафакт, но это для сегодняшних рассуждений не главное. Главное то, что федеральный бюджет тратит на наше здоровье, как минимум, в шесть раз меньше, чем мы сами на лекарства, пусть даже и сомнительного качества.
В реальной жизни, стоимость одного койко-дня в больнице стоит больше 5000 рублей в день, если считать по принципу «все включено». Это означает, что в условиях стационара на бюджетные деньги можно лечить только одного пятитысячного из нас, а мы не такая здоровая нация, чтобы нам этого было достаточно. К тому же, в своем стремлении не только лечить, но еще и делать деньги, современная медицина вольна выбирать лечение (например, дорогое лечение конечности или дешевая ампутация), тогда как забота о больном отходит на десятое место. Есть больницы, в которых зав. отделением получает 15 тысяч в месяц и вынужден подрабатывать, чтобы прокормить семью. Про санитарок и медсестер вообще можно не говорить. Их нищенское положение давно известно всем. Правда, премьер сказал, что эта задача решается и что к 2018 году….. И повеяло летом, налетел легкий ветерок и послышались соловьиные трели… А пока медсестра без трудового стажа получает в час столько же, сколько наша медсестра за суточное дежурство. Так велит рамочное соглашение, которое в США обязательно для всех, кто нанимает медсестер.
У меня нет статистических данных, свидетельствующих о состоянии дел в образовании, но слухи доходят разные. Тут и сумасшедшие предновогодние стотысячные премии учителям, и доплаты из фондов развития, формирующихся из средств богатых родителей, и честно признавшийся мне заведующий кафедрой одного из ведущих российских вузов, доктор наук, профессор, сказавший, что его зарплата составляет 22 тысячи рублей.
Врач, учитель, полицейский — в последние века российской истории именно эти три фигуры были символами империи. Создается впечатление, что нынешняя власть сознательно дискредитирует эти профессии, продолжая странным образом отрицать самое себя.
P,S. Д.А.Медведев: ”Я считаю, что Сердюков в качестве министра обороны работал весьма эффективно”. Это как же тогда работают другие министры, если на их фоне деятельность Сердюкова выглядит в глазах премьера столь достойно?
Есть кто живой? 04.09.2011.
Удивительное дело: мир, в котором мы продолжаем жить, давно уже не существует. Существует лишь иллюзия, умело поддерживаемый средствами массовой информации виртуальный образ, за которым уже давно пребывает совершенно иная действительность, терпеливо ждущая, когда же нам самим надоест этот грандиозный самообман. В Париже, в гостях у галла в первом поколении по фамилии Саркози собрались «друзья Ливии». Как водится между друзьями, стали делить. Диктатор Каддафи оказался человеком хозяйственным и в меру зажиточным, и раскулачивать его принялись сразу «60 друзей Оушена». Но настоящий «друг» так перепугался, что его обделят, что потребовал, чтобы следующий раз собирались у него, т.е., чтобы в Нью-Йорке и чтобы у президента в первом поколении. Помнится, в эпоху до политкорректности у одного негра-миллионера спросили, тяжело ли быть негром в Америке. И он ответил: «Негром я был тогда, когда был беден». Из этой полувековой давности ремарки совершенно ясно, чего больше всего боится американский президент. Он боится бедности. Именно поэтому на чужой территории за чужие деньги уничтожает свои устаревшие боеприпасы, и еще хочет что-нибудь заработать на такой утилизации. А чтобы всем было ясно, кто самый большой друг ливийского народа, то все его друзья отныне переименовываются из «друзей Ливии» в «ливийских друзей» с местом пребывания в Нью-Йорке. Теперь, наверное, политкорректность потребует, чтобы все политики носили значки с изображением ливийского зайца (это такой беленький с ушками) и словами «Я — ливийский друг». Пока толпа статистов в Триполи скачет перед камерами международных телекомпаний и храбро палит в воздух, кто-то грабит музей исторических ценностей и рушит то, что нельзя с собой унести. Одно слово: свобода! Можно было бы посокрушаться по поводу случайного стечения печальных для музея обстоятельств — ну, несовместима человеческая культура со свободой по-американски, которая, как кока-кола, должна быть везде одного качества, поэтому везде начинается с банального воровства. До этого американские солдаты, принесшие свободу иракскому народу, разграбили музей в Багдаде. В наши дни совершаются варварские преступления против человечества, происходит разграбление высших достижений человеческого духа, а в эти же самые дни посол президента в первом поколении, который боится бедности, произносит с трибуны древней Колывани, которая теперь тихий такой Таллинн (через два «н»!) речь, в которой возлагает равную ответственность за разжигание Второй мировой войны на Германию и СССР. Помнит ли этот карьерный дипломат о том, с какой искренностью американский народ помогал этой, как он утверждает, преступной державе под названием СССР, которой единственной оказалось под силу разгромить всю нацистскую нечисть? Эх, если бы тогдашним нацистам да сегодняшние американские СМИ, то и они бы слыли окончательными освободителями европейцев, отправляя их в газовые камеры и так привычно грабя национальные сокровища. Но тогдашние СМИ не были столь изобретательны, чтобы им поверили, будто немецкий штык несет свободу. А вот американский «томагавк», оказывается, несет. Утро не так далеко от нас отстоящего 19 ноября 2005 года уже принесло окончательную свободу 24 иракцам из города Хадита. Их расстрелял патруль морских пехотинцев, мстя за смерть своего командира отделения, погибшего на мине-ловушке. Как потом оказалось, мстили, в основном, детям, старикам и старухам. Среди жертв, способных носить оружие было только пятеро – таксист и четверо его пассажиров, остальные все дети и старики. В теле одного старика, который передвигался на инвалидной коляске, насчитали девять пуль. Бравые морпехи все свои убийства записали в жертвы злополучного взрыва мины и полгода жили спокойно, пока информация об этой бойне не дошла до журнала Time. Осужденных по этому делу пока нет, потеряли свои должности только комбат и пара его офицеров. Но вот что примечательно. На следствии один из молодых морпехов, участвовавших в этой бойне, только недавно прибыл из «учебки» и решил, что его вызывает следователь потому, что он что-то делал не так, как его учили. Поэтому, опережая вопросы следователя, он выпалил: «Я ничего не нарушил, я все делал так, как учили: один выстрел в грудь, другой — в голову!». И повторил для убедительности: «В грудь, в голову — все, как учили». После чего замолчал, довольный собой. Еще один морпех постарше рассказывал следователю, как мочился на голову одного из убитых пассажиров такси… Несовместимыми с американским идеалом свободы оказались пятилетняя Зейнаб, трехлетняя Айша, грудной младенец, их дедушки и бабушки. По словам еще одного морпеха, когда он ворвался в один из домов, в комнате дети стояли на коленях и молились. Но свобода оказалась превыше детских жизней и молитв Всевышнему. Сегодня тот же спецназ, почти полностью освободившийся от дел в Ливии, мутит воду в Сирии. Те же убийцы с доведенным до автоматизма навыком «в грудь, в голову», подстрекают толпы сирийцев, сеют панику одиночными выстрелами (опять же, в голову!) и профессионально изображают народный гнев. Тем временем, сенатор от Пскова в третьем поколении скачет по Ливии, чтобы убедиться, окончательно нас выкинули из этой страны или еще на что-нибудь можно надеяться, не замечая в своем иллюзорном мире, что нас уже выкидывают из Сирии. Но дело не в том, что нас откуда-то выкидывают. Мы и сами себя выкидываем из нашей собственной страны, позволяя полям зарастать лесом, дорогам разбиваться вдрызг, заводам превращаться в руины, а политикам врать. А дело в том, что, пока нам говорят о свином гриппе, коровьем бешенстве и других напастях современного мира, мы и не замечаем, что наше восприятие доведено до примитивных инстинктов, при которых преступление кажется благом, а пошлость искусством. Мы теряем человеческое. В нас уже убили высшее достижение человеческой цивилизации под названием коллективизм. Ни один человек на Западе не понимал и не понимает, что это такое, если даже ему объяснять это долго и по складам. Мы живем на развалинах, как после землетрясения. Господи, дай нам минуту тишины, чтобы успели мы крикнуть: «Есть кто живой?» — и услышать ответ.
На кафедре минного оружия служил капитан 2-го ранга Петр Вольский. Для чего его туда определили, для многих было загадкой. Руководство кафедрой поручало ему только чтение лекций по устройству противолодочных сетей. Сети эти напоминают волейбольную сетку, которую у поверхности воды держат буи, а вместо столбов бочки с якорями на цепях или тросах (бриделях). Всё это устройство было описано в ПМС (правила минной службы) и вместе с рисунками и таблицами. Всё описание занимало шесть или восемь страниц. Эту «сложную» механику Петя умел объяснять в течение четырёх академических часов. Для корабельного офицера достаточно десяти минут, чтобы разобраться в этом устройстве, курсанту не более двадцати минут. По обоюдному согласию, Петя бубнил что–то с кафедры, а публика тихо занималась своими делами. После гибели «Новороссийска», во время летней практики, Вольский попал руководителем практики курсантов на один из кораблей, который работал с парнями из академии наук. Мужиков интересовала проводимость морских грунтов. За рюмкой водки, а вернее, шила, и банкой тушенки Петя подружился с учёными и под шумок передрал у них некоторые из полученных замеров. После гибели линкора, стали искать причину взрыва. Среди версий был вариант подрыва на донной мине. Вариант был очень сомнительным, поскольку батареи этих мин выходили из строя через год хранения или лежания на грунте. Используя полученные у науки данные, Петя накропал диссертацию, где доказывал возможность срабатывания мины, зарытой в ил, от токов в грунте. И как ни странно защитил её и в дополнение к защите диссертации получил звание капитана 1-го ранга. Пожалуй, он стал единственным человеком, имеющим отношение к катастрофе с «Новороссийском», который улучшил своё положение. Все остальные получили от тюрьмы до понижения в звании.
Март 2006 г.
Цирковое представление.
Практика после окончания второго курса училища. Наш класс временно, до готовности корабля, на котором мы должны были проходить штурманскую практику, разместили на броненосце береговой обороны «Выборг». Броненосец бывший финский, назывался у финнов «Вайне-Майне», попал к нам после войны. Разместили нас в клубе броненосца. Это было в Таллине, и в ближайшую субботу мы намылились погулять по городу. Увольнение на берег после обеда, а до обеда большая приборка. Человек пять курсантов, и я в том числе, попали на приборку в помещении клуба. Дело было знакомое, сделали мы приборку и ждём обеда и увольнения. А тут вдруг старпом обходит корабль и проверяет качество приборки. Заходит он в помещение клуба, в тужурке, весь наглажен, как на приём к королеве, накрахмаленные манжеты выглядывают из рукавов. В руке стальной прут кочергой. За старпомом боцман со стопкой салфеток в руках. Старпом проследовал к пианино, запустил за него кочерёжку и вытащил окурок двух или трёхлетней давности. Сделал несколько шагов в сторону и поднял правую руку ладонью вверх, на уровень уха. Боцман мгновенно положил на ладонь чистую салфетку. Рука старпома скользнула за кабельные трассы на подволоке, и конечно нашла пыль. Салфетка была, брезгливым жестом, брошена на палубу. Обернувшись к боцману, старпом прорычал: «приборку продолжить до ужина, проверишь и доложишь». Увольнение не состоялось.
Мама продолжала надевать на подушку хрустящую наволочку. Руки ее чуть дрогнули. — Вам придется часа три идти от станции катером или ехать машиной, — сочувственно сказал юный лейтенант. — Они сейчас стоят в устье одной из бесчисленных речек, бегущих с гор в море. Мерзкое зимой место! Деревушка с домиками на сваях, дождь, грязь по колено, болото, лягушек до черта — квакают всю ночь целым оркестром... И не знаю, там ли еще катера, на которых служит ваш муж, — они не задерживаются в одном месте подолгу... Офицеры вскрыли консервы, нарезали хлеб и сыр и принялись угощать нас. Я сидел у окна, слушал рассказы о морских боях и о наших летчиках, сбивающих фашистские самолеты над морем.
Глухо стучали колеса, вагон немного покачивало, и я уснул. Когда я проснулся, по стеклу текли толстые струи дождя. За окном было серое утро. — Одевайся, Никиток, — торопила мама. — Скоро приедем. Я вскочил. Поезд медленно тащился среди сплошной лужи, и казалось — мы плывем под дождем по большому озеру. Потянулись мокрые постройки. Поезд подполз к нахмурившемуся вокзалу. Лейтенанты помогли нам вынести вещи и рассказали, где найти моряков. Попутным катером или машиной они нас доставят к отцу. Мы вышли на вымощенную булыжником площадь. На площади стояли извозчичьи фаэтоны. Мы сели под клеенчатую покрышку. Кучер в мокром плаще с капюшоном хлестнул кнутом мокрых лошадей и крикнул: «Лентяи! Вперед!» Копыта звонко зацокали по камням. Мы проехали несколько улиц, свернули на бульвар и остановились возле белого домика. У входа дежурил матрос.
* * *
Спустя два часа я трясся на «газике», прикрытом брезентовым верхом, по размытой дождями дороге. Мне не терпелось увидеть отца, а для мамы не было места в машине. Лейтенант-композитор, которого мама знала по Ленинграду, сказал, что довезет меня в целости и сохранности, — до базы катеров было совсем недалеко, каких-нибудь двадцать пять километров. И мама, скрепя сердце, согласилась меня отпустить. «Скажи отцу, что меня обещали переправить на катере, как только успокоится море, может быть, завтра, — сказала она. — Поцелуй его за меня покрепче». Я сидел рядом с шофером, Костей-матросом, а позади разместились лейтенант-композитор, оказавшийся ленинградцем, и толстый мичман, загрузивший весь «газик» тюками с литературой.
«Газик» так встряхивало, что я больно стукался головой; тяжело вздыхал композитор, и ругался толстый мичман. Один Костя-матрос невозмутимо курил папиросу за папиросой. Мы объезжали размытые мосты, и вода подбиралась нам под ноги. Разглядеть что-нибудь в стекло было невозможно. — Что, малец, не приходилось тебе еще ездить по такой мокрятине? — спросил Костя, лихо сдвинув на ухо бескозырку, и ловко разъехался с гудевшим грузовиком. Мы ехали долго. Наконец, Костя резко затормозил: — Станция «Вылезай»! Приехали! Я ступил в глубокую лужу и в ботинках сразу захлюпало. — Идем, орел! — позвал композитор. Он выругался, набрав полную калошу воды. Лицо у него было молодое, но волосы совершенно седые. Он легко перепрыгивал через канавы. На берегу узкой, словно проулок, речки были развешаны сети. Домики стояли высоко над землей, словно приподнявшись на цыпочки.
И вдруг перед нами вырос самый странный корабль, какой я когда-либо видел. По бортам, трубе и надстройкам вился пожелтевший виноград. Прямо на палубе росли деревья с твердой и блестящей, точно лакированной, листвой. Сходни и те были превращены в дорожку, обсаженную желтым кустарником. — Идем, идем же! — торопил композитор. Мы поднялись по сходням. Вахтенный офицер поздоровался с лейтенантом. — А это чей хлопец? — спросил он. — Сын капитана третьего ранга Рындина. — Рындина? — озадаченно переспросил офицер — Как он здесь очутился? — Он приехал из Ленинграда, хочет повидаться с отцом... Да пойдемте же скорее! Я мокр, как дельфин. Офицер, как-то странно посмотрев на меня, пошел по скользкой палубе к люку. — Не оступитесь, — предупредил он. Мы спустились по железному .
В узком проходе, освещенном тусклыми лампочками, офицер сказал: — Подождите минутку. Он постучал в одну из белых дверей. — Войдите, — ответили ему. Офицер вошел в каюту и притворил за собою дверь. Было слышно, как он докладывал о нас начальнику. — О чем они там думают? Вот не вовремя, — приглушенно проговорил начальник. — Ну все равно, пригласите. Дверь отворилась. — Прошу к капитану первого ранга, — позвал офицер. В небольшой каюте, за письменным столом, ярко освещенным настольной лампой, сидел грузный человек с начисто выбритой, лоснящейся головой и с живыми, карими проницательными глазами. Сказав композитору: «Садитесь», он протянул мне руку: — Ну, здравствуй! Как же ты добрался до нас? Я принялся рассказывать. Внимательно слушая, капитан первого ранга перебирал лежавшие на столе бумаги. — Дело в том, что твоего отца сейчас нет, — сказал он, не глядя на меня. — Если хочешь, живи пока на корабле. — А мама? — Мама? — переспросил капитан первого ранга, подняв глаза к потолку. — Примем меры, чтобы ее обеспечили в городе жильем и устроили на работу. — Когда же папа вернется? — Должен вернуться, — пообещал он. — Правда? — вырвалось у меня.
— Никита! — притянул меня к себе капитан первого ранга и заглянул мне в глаза. — Запомни на всю жизнь: коммунист никогда не лжет, всегда должен говорить . Даже если правда горька, как полынь... Твой отец — отважный и смелый человек. Он бывал и не в таких переделках и всегда возвращался... рано или поздно. — А как же дядя Серго? Они ведь всюду ходили вместе? — Тебе кто сказал? — Его отец, художник. Вы знаете, Шалва Христофорович даже ослеп, когда узнал, что Серго... Резко отстранив меня, капитан первого ранга встал: — О чем ты говоришь? — Мы с мамой встретили того врача, который лечит художника. Он сказал, что Шалва Христофорович получил извещение... — Извещение?.. Капитан первого ранга нажал кнопку. Вбежал широколицый матрос с голубой повязкой на рукаве. — Начальника штаба ко мне! Вы извините, — обратился капитан первого ранга к композитору, — я попрошу вас зайти ко мне через час. Композитор поднялся и откозырял. — Вестовой! Матрос вернулся. — Проводите сына капитана третьего ранга Рындина к Живцову. — Есть! — Иди, Никита, — сказал капитан первого ранга совсем другим, теплым голосом. — Познакомься с Живцовым, есть у нас тут один герой. Думаю, вы подружитесь. — Идем, — позвал матрос. — Найдите начальника клуба, — приказал ему капитан первого ранга, — и передайте: пусть снимет в ленинской каюте газету. — Есть! Мы вышли в тускло освещенный проход и завернули в темный закоулок.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
