В том, что Олега не сломили обстоятельства, я случайно получил подтверждение из разговора с офицером штаба Сахалинской флотилии осенью 1983-го года. Упомянув начальника штаба, он кратко отметил: - Компетентный и человечный. В то время в этой должности состоял контр-адмирал Олег Алексеевич Кузнецов. В течение офицерской службы мы встретились лишь однажды - осенью 1954-го года, одновременно оказавшись в Ленинграде в отпуске. Следующая встреча состоялась спустя 34 года, когда мы оба были уже в запасе. В солидном, приятной наружности мужчине узнать Олега было не трудно. На первый взгляд, возраст, в основном, лишь убрал с лица юношескую заострённость черт да заметно округлил стан. Однако дальнейшее наше общение в ходе не очень частых (два-три раза в год) встреч показало, что время и служба отразились на Олеге гораздо глубже, чем на многих из нас.
О службе О.А.Кузнецова в качестве старпома и командира эскадренного миноносца рассказывает Геннадий Белов в книге
При этом изменения почти не задели его характера: он по-прежнему был органически скромен, демократичен, трудолюбив, ответственен перед семьёй и друзьями. Кардинально поменялось его мировосприятие: безвозвратно исчезли открытость, лёгкость, улыбчивость. На смену им появилась несколько пасмурная сдержанность, сквозь которую лишь иногда возникали проблески былой дружелюбно-милой улыбки. У меня создалось впечатление, что господствующим настроением Олега к концу службы стала сложная смесь глубокой внутренней усталости, разочарования, даже, возможно, затаённой обиды недооценённости. В основе этого «коктейля», как мне показалось, было осознание Олегом того факта, что, образно говоря, служебная лестница упёрлась в потолок присущей ему бескомпромиссной порядочности. Олег не стал гнуть себя под обстоятельства, и в 1987-м году расстался с флотом. Флот лишился опытнейшего военачальника, служившего ему не за страх, а за совесть. Отечество понесло ущерб. Правда, ему (Отечеству) в то время было уже не до этого. Утешает лишь то, что Олег получил, наконец, возможность полностью посвятить себя семье, составлявшей, наряду с флотом, главный смысл и любовь его жизни. Этого счастья судьба отмерила Олегу чуть больше десятка лет. В феврале 1999-го года его не стало. Безмерно было горе большой и дружной семьи, глубока печаль друзей, но сквозь мрак этих чувств, брезжила мысль: Олег Алексеевич Кузнецов прожил счастливую жизнь, ибо смог реализовать своё предназначение в этом мире сполна и достойно. Вышеизложенным исчерпывается практически полный состав нашего 132-го класса. Этим коллективом, слегка поредевшим к концу из-за отсева, мы и преодолевали свои непростые годы учёбы в ЛВМПУ.
Неожиданное назначение
К концу первого месяца учёбы произошло событие, имевшее лично для меня очень важные последствия.
Мультфильм о психологии двоечников. -
Предыстория его такова. Как только начались учебные занятия, и каждому из нас потребовалось периодически держать ответ перед учителями, почти все наши «сверхсрочники» стали безнадёжно «плавать». Не выручали их ни наши подсказки на уроках, ни помощь во время самоподготовки. Кстати, поскольку в основе неуспеваемости ребят этой группы были лень и нежелание учиться, то и просьбами о помощи они не слишком досаждали. Пошли двойки, но для «сверхсрочников» это было в порядке вещей и не влияло на их апломб по отношению к нам. Напротив, чувствуя снижение своего авторитета, они старались его поднять, прибегая чаще обычного к взысканиям и угрозам. Естественно, такое давление вызвало обратную реакцию, и в «массах» зрело желание поставить в конце концов своих «вождей» на место. Как-то после вечернего чая, улучив момент, когда я оказался в коридоре один, ко мне подошёл Марк Гурович и со своим обычным лёгким заиканием тихо сказал: - Коля, в роте образуется группа ребят, которые собираются проучить «сверхсрочников». Ты как, - не хочешь к нам присоединиться? Каких-либо личных счётов к ребятам - второгодникам у меня к этому времени не возникло, напротив, как с Плаксиным, так тем более с Котвицким, отношения были вполне нормальными. Однако несколько оболтусов из этой компании уже вызывали раздражение своей полублатной спайкой и претензиями на превосходство. Поэтому предложение Гуровича я воспринял положительно. Правда, мелькнула мысль, что неплохо бы узнать, кто эти ребята и сколько их, однако сразу на смену ей пришла другая — а вдруг моё любопытство будет истолковано превратно? И я согласился, не задавая вопросов. Но через несколько дней ситуация разрешилась самым неожиданным образом. Наша рота вернулась с вечернего чая. Старшина Чаплыгин по обыкновению не спешил распускать строй. Перед строем, несколько поодаль от старшины, в хорошо, даже щегольски, подогнанной форме «первого срока», в перешитой по «моде» бескозырке, в регалиях дежурного, стоял Серёжа Плаксин, дежуривший в этот день по роте. Его всегда бледное с правильными чертами лицо, на котором красиво выделялись тёмные глаза и тонкие размашистые брови, было спокойно. Серёжа явно не подозревал того, что должно было произойти через несколько минут. Закончив свои объявления-нотации, Чаплыгин, подойдя к строю нашего класса, скомандовал: - Курсант Лапцевич, выйти из строя! Я ответил: - Есть выйти из строя, - сделал два шага вперёд и повернулся кругом, недоумевая, зачем я понадобился. - Плаксин, станьте рядом! - указал старшина место около меня. - Рота, слушай приказ, - начал Чаплыгин, - курсант Плаксин с сегодняшнего дня освобождается от обязанностей старшины класса. Старшиной класса назначается курсант Лапцевич. И после некоторой паузы продолжил: - Курсант Плаксин, сдать обязанности дежурного по роте курсанту Лапцевичу!
Не знаю, кто из нас двоих был больше когда развернувшись друг к другу, один стал снимать дудку, рцы, штык-нож, а другой их одевать. Пожалуй, шок у обоих был одинаковый, различаясь лишь оттенками: у Плаксина - от явно и болезненно задетого самолюбия, у меня - от оторопелости и недоумения: с чего это вдруг и зачем это мне? Ни меня, ни Плаксина предупредить не сочли нужным. Поставили перед фактом. Получи подобное предложение заранее, я бы открещивался от него всеми способами, так как двух месяцев пребывания в стенах училища было совершенно недостаточно, чтобы я мог взять на себя смелость стать старшиной класса. Так и остаётся непонятным: был ли это сознательный расчёт со стороны командира на внезапность или очередное проявление начальственного пренебрежения к мнению нижестоящих. Думаю, что всё-таки второе, поскольку, будь капитан Кручинин способным на первый, более тонкий психологический ход, ему при этом хватило бы и душевного такта не обойтись так по-хамски с Плаксиным. Правда, определённым утешением ему послужило то, что одновременно были заменены почти все младшие командиры из «сверхсрочников» и в остальных классах курса. Это был радикальный, но в общем своевременный и разумный шаг командования, во многом способствовавший формированию в каждом классе и на курсе морально чистой атмосферы и здоровых отношений. Конечно, отдельные «сверхсрочники» пытались сохранить своё особое положение. Это чаще всего выражалось или в стремлении сколотить нечто вроде оппозиции путём критики действий и распоряжений старшины класса, или, напротив, в претензиях на поблажки и послабления лично для себя. В нашем классе особую изобретательность, даже изворотливость на этом поприще проявлял Миша Рождественский - умный «сак» и прирождённый лентяй. Отлынивать от учёбы и служебных мероприятий, похоже, было в то время его жизненным принципом, поскольку вообще Рождественский обладал темпераментом энергичным и деятельным. Но вся его энергия уходила не на выполнение того, что требовалось, а, так сказать, на ликвидацию последствий своего безделья. Например, получая довольно часто двойки, Миша, стремясь в увольнение, в конце недели направлял свои усилия не на исправление оценок, а на всевозможные ухищрения, чтобы все-таки быть в городе. Прежде всего, он старался «охмурить» какого-нибудь начальника и, ссылаясь на полученное от него поручение, добыть увольнительную, минуя общий список. Если это не удавалось, то пытался вынудить меня включить его, невзирая на двойки, в список увольняющихся от класса. Диапазон давления на меня был широкий: от притворно-униженных просьб («ты ведь добрый, включи меня, ну что тебе стоит») до примитивного запугивания. И однажды, как рассказал мне Серёжа Никифоров, трое старшекурсников искали меня, чтобы «рассчитаться за Рождественского». Не исключаю, что момент их посещения был намеренно выбран такой, когда я отсутствовал в роте. Однако, хотя тогда эти угрозы я воспринимал всерьёз, мне было предпочтительнее подвергнуться избиению, чем из-за уступки наглому напору оказаться в ложном положении перед ребятами класса.
В конце концов, Рождественский это понял и отступился от меня. Вообще старшинское становление легло на меня тяжёлым дополнительным грузом и стоило многих душевных усилий. Получать удовлетворение от власти, и тем более наслаждаться ею, отнюдь не в моём характере. Я принадлежу к людям того склада, для которых власть - это, прежде всего, чувство ответственности (постоянное и большей частью томительное) как за порученное дело, так и за людей, от меня зависящих. Поначалу в силу неопытности, а также особенностей своего темперамента, я часто излишне остро реагировал на возникающие в повседневной жизни класса, большей частью обычные, шероховатости, проявляя при этом не всегда оправданные жёсткость и непреклонность. Неизбежным следствием этого было возникающее между мной и ребятами отчуждение, от которого я сильно страдал. Но постепенно, по мере того, как мы привыкали отделять служебные отношения от личных, взаимопонимание наладилось, и ребята признали за мной право быть их старшиной.
Об учёбе
Учебный процесс в подготовительном училище охватывал целиком программу 8, 9 и 10 классов средней школы и включал дополнительно военно-морскую подготовку (ВМП), танцы и второй иностранный язык (первым, основным, был, разумеется, английский). Необходимость и полезность для будущих моряков ВМП, в ходе которой мы знакомились с основными терминами, понятиями и другими азами морской практики, комментариев не требует. А о таком необычном для советской школы предмете как танцы, стоит сказать несколько слов. Думаю, те начальники, стараниями которых был включён в нашу программу этот предмет (решающее слово здесь, безусловно, принадлежало Н.Г.Кузнецову - в то время Министру ВМФ), пеклись в первую очередь не о наших успехах в весёлых компаниях и танцевальных залах. Скорее всего, они рассматривали его с точки зрения нашей будущей профессии как средство, дающее возможность привить подростку навыки поведения в тех рамках, которые в будущем предъявят ему и звание офицера, и характер его работы. Имелось в виду при этом не столько знакомство с так называемыми «правилами хорошего тона», хотя и это не лишнее, сколько через сильнодействующую, берущую начало от инстинктов, специфику танцевальных занятий, пробудить в каждом из нас потребность улучшать стиль своего поведения, учиться быть раскрепощённым и владеть собой - как внешним обликом, так и эмоциями - в любой ситуации и разном окружении.
Разумеется, нас в этом процессе увлекала гораздо более актуальная «сверхзадача». Уроки танцев пришлись как нельзя более ко времени: почти у каждого уже появились интерес и тяга к этому увлекательному времяпровождению. И освоение танцевального арсенала, в то время, кстати, весьма разнообразного, сулило существенное повышение наших «акций» в глазах противоположного пола. Усиливала наш энтузиазм также умелая и тактичная манера ведения уроков. Ею в совершенстве владела стройная и изящная, очень «светская» и приятная внешне, но «пожилая», на наш взгляд (ей было, видимо, слегка за сорок), преподавательница. Уроки проходили в фойе клуба под аккомпанемент рояля. В соответствии с программой нас учили большей частью бальным танцам: падекатр, падепатинер, краковяк, полька, мазурка, русский бальный, большой вальс и другие. Они и в городе усиленно насаждались «сверху» в противовес популярным тогда танго, фокстроту, румбе, которые теми же сферами и с не меньшим усердием зажимались как «тлетворное порождение буржуазной культуры». Используя полученные на уроках навыки, мы достаточно легко осваивали самостоятельно и все другие интересующие нас виды танцев. Отработка наиболее замысловатых фигур, которыми особенно изобиловала очень быстрая и забористая «линда» - предмет повального увлечения тогдашней молодёжи - нередко проходила и на самоподготовке, и в свободное время. В общем, танцы, на мой взгляд, принесли нам ощутимую пользу. Занятие ими способствовало избавлению одних от неуклюжести и мешковатости, других от зажатости, третьих от излишней развязности и так далее, а также познакомило нас с азами цивилизованного поведения в «приличном обществе». На примере своего преподавателя мы смогли наглядно представить и оценить красоту хороших манер. Соответственно резко убавилось наше мальчишески-легкомысленное пренебрежение этой стороной своего облика. У многих возникло желание выработать и у себя такой же притягательный стиль. Наконец, сама природа классического бального танца, усиливаемая непроизвольно создающейся на уроках особой, непривычной для нас атмосферой благовоспитанности, положительно влияла на формирование у нас основ, скажем так, «рыцарского» отношения к женщине - партнёру по танцам и более слабому созданию. На деле это был результат опыта преподавателя и её безупречных манер.
Что касается включения в программу обучения второго иностранного языка (в половине классов, в том числе нашем, изучали немецкий, в другой половине - французский), то это был, пожалуй, перебор. В этом вопросе возобладали скорее соображения ложного престижа, чем здравого смысла. Ведь было бы гораздо рациональнее и полезнее сосредоточить все усилия на обучении английскому языку, и, освоив его в достаточной степени, переходить, по возможности, ко второму. А одновременное изучение двух иностранных языков в условиях училища явно выглядело «маниловщиной». Затраченные на второй иностранный язык учебные часы и усилия, окончившиеся практически ничем, следовало бы использовать для более глубокого овладения английским, который, как известно, морякам необходим профессионально. Хотя этому языку в училище и уделялось повышенное внимание, с сожалением надо признать, что за всё время учёбы (7 лет!) английский мы так по-настоящему и не освоили. В первую очередь это касается разговорной речи. Соответствующей практики (только на уроках языка) было недопустимо мало. Почему-то упор в процессе нашего обучения осуществлялся на чтение текстов и перевод. Это, возможно, и оправдано при подготовке сотрудников научных учреждений, но далеко не достаточно для моряков - практиков. В итоге степень нашего владения английским вполне исчерпывалась стандартным ответом на соответствующий вопрос анкет, которые нам приходилось впоследствии заполнять: «пишу и читаю со словарём». А ведь по существу нам требовалось ещё очень немного, - может быть, дополнительно два-три десятка часов усиленной разговорной практики, чтобы, закрепив свои знания и далеко не бедный словарный запас умением пользоваться английским в повседневной жизни, выйти из училища, владея им более или менее свободно. Но в рамках учебного процесса эта возможность была упущена, а свойственная юности беспечность помешала реализовать этот шанс самостоятельно. Да и в обществе, надо сказать, отсутствовали тогда соответствующие стимулы. Напротив, порой кажется, что подобное отношение к конечному результату в данной области (в ВУЗах положение было не лучше), имело под собой скрытую идеологическую подоплёку, ибо знание иностранного языка населением существенно затруднило бы его изоляцию от «тлетворного влияния Запада».
Обстановка в коллективе была хорошая и климат здоровый. Явных лидеров не было, были те, кого уважали, в основном, за хорошую учебу. На первых порах мне пришлось нелегко. Все для меня было новым и непривычным. Да и с учебой не все в порядке. Ребята были гораздо сильнее, и мне было очень стыдно и неудобно, когда мои знания не соответствовали как требованиям, так и программе. По этому поводу я очень сильно переживал, старался, как мог – боялся, что меня могут отчислить. По характеру я был стеснительным, и поэтому старался быть очень дисциплинированным, а также исполнительным, чтобы не получать лишние замечания, так как мне хватало нареканий насчет учебы. Распорядок дня был очень жесткий и насыщенный: подъем в 7 часов, обязательная зарядка, утренние процедуры, осмотр на построении, завтрак, 6 часов учебных занятий, обед, обязательный «мертвый час», 2 часа послеобеденных учебных занятий, наконец-то, 1,5 часа свободного времени, ужин, 3 часа самоподготовки, вечерняя прогулка, поверка и в 22 часа – «отбой». Это был установленный порядок на все время обучения и пребывания в училище. В самом режиме дня был заложен порядок и дисциплина для всех. Все передвижения из класса в класс или в другие аудитории производились и проходили только строем! Строй в составе подразделения сделался нашим образом жизни. Все шло через построения и передвижения. Команды: «Становись!», «Равняйсь!», «Смирно!», «Шагом марш!» - вошли в нашу кровь навсегда! И если просыпался ночью, то казалось, что вот-вот прозвучит команда «Подъем!». Действительно, эта команда была самой нежелательной и нелюбимой.
Фотография на память. В центре старшина 1 статьи Евгений Васильевич Бруснигин, справа нахимовец Курако.
И я уверен, не было нахимовца, который вскакивал бы с постели с удовольствием, когда дневальный кричал во всю мощь своего голоса «Подъем!», и одновременно включался везде яркий свет! Дневальным или дежурным объявлялась на зарядку форма одежды № 2 или №3 (в тельняшках или без) в зависимости от температуры наружного воздуха. Самой же ожидаемой для нас была команда "Прогулка". Это уже означало форменка или бушлат. На подъем, туалет, одеться и встать в строй отводилось очень мало времени – от 40 секунд до 1 минуты. При этом надо было еще не забыть отбросить одеяло на спинку кровати для проветривания. Последнее для некоторых и было самым печальным событием. Неприятные воспоминания. После напряженного дня так крепко спали, что не могли проконтролировать момент образования под собой мокрого пятна. Я не избежал тоже этой неприятности. Мало того, что было стыдно, но было и не комфортно - трусы и простыни никто не менял. С этим боролись, принимали меры, все были на учете. Дневальному давался список, кого и когда разбудить. И он регулярно и методически через каждый час будил и настаивал "сходить в туалет". Неимоверно сильно хотелось спать. Разбудят – не хочешь, а заснешь потом так крепко, что и не почувствуешь, как это и произойдет. Всякое бывало, кому-то помогало, кого-то будили поздно! Наказание же полагалось обязательно и неотвратимо. Стыдно было перед своими ребятами. Готов был провалиться сквозь землю! Ведь это не дома. Так в мокрых трусах становился в строй и бежал на зарядку, испытывая неудобство и стыд! Нужно отдать должное ребятам и коллективу. Никогда и никто не злорадствовал и не смеялся! Были совсем маленькие. Но, наверное, понимающие и не по-детски мудрые!
«Отбой», как и «Подъем», был чем-то наподобие ритуала, который надо было выполнять четко и быстро. Так, на отход ко сну тоже отводилось 40 сек. За это время надо было всем разбежаться из строя к своим кроватям, раздеться, сложить форму одежды установленным образом. Обязательно расправить гюйс (воротничок). Под табуретку поставить ровно вместе ботинки, на перекладину повесить носки. Разобрать постель и нырнуть под одеяло так, чтобы край простыни был завернут, и одеяло не касалось лица. Через 40 сек. все должны были замереть в своих постелях. Ну, а для тех. кто замешкался или не уложился во времени, в свободное время устраивали обязательные тренировки. Практиковались чаще тренировки и не ожидая свободного времени, сразу. Наказание тоже применялось сразу после отбоя! Называлась фамилия и говорилось время: от 10 до 30 минут, что означало: ты поднимался, становился у своей тумбочки по команде «Смирно» и стоял это время, не шелохнувшись, под зорким взором дежурного, старшины, или другого должностного лица. За невыполнение - добавляли минуты. И еще, чтобы придать выполнению команды «Отбой» состязательность, как в соревновании, каждый последний, не зависимо от времени, становился к тумбочке. Это надо было видеть - мы, как воробьи разлетались по своим кроватям, ведь никому не хотелось стоять, все хотели после такого тяжелого дня поспать. А то, что дни были действительно трудными и напряженными, не приходится сомневаться. С семи утра до отбоя хождение по струнке в постоянном напряжении и страхе заработать наказание (а его можно было получить за что угодно, и тысячи причин могли быть основанием для его применения!) Ведь не надо забывать, что мы еще были всего лишь дети, со своим миром и детскими шалостями, желанием порезвиться и поозорничать. Все это пресекалось на корню. Наказание играло очень большую роль в нашем воспитании. Оно, как неотвратимый Дамоклов меч, висело над каждым из нас от подъема до отбоя. Шло время, уходили одни воспитатели, приходили другие, менялись методы воспитания, и мы сами претерпевали изменения - становились старше, более зрелыми и понимающими. Процесс становления, развития, улучшения шел повсеместно все эти годы.
Замечательное событие по своей масштабности и значимости свершилось в 2009 году! Санкт - Петербург гостеприимно распахнул свои объятия и встретил всех тех, кто помнит и чтит годы учебы в НВМУ! Радостное и незабываемое событие!
Не забывайте! Я пишу свои детские впечатления, они у меня искренние, без домыслов и гиперболизации. Так было! Почему я должен говорить, что так не было! Да, жизнь такую трудно, наверное, представить современному нахимовцу. Но ведь это было и другое время. Шла война! Суровые военные будни не могли не сказаться и на нашей жизни. Воспитателями пришли многие после фронта. У них в памяти и перед глазами стояли страшные и ужасающие картины войны. Воспитание - это процесс, требующий знаний, трудолюбия, выдержки и постоянства. Многим из них не хватало опыта работы с детьми, а некоторые были и не женаты. Я отношусь к этому с пониманием и прекрасно знаю, что те времена никогда не вернутся. Все, что было с нами, оно с нами и уйдет! Останется только маленький слепок с того времени, и наши воспоминания будут иметь к нему прямое отношение.
От редакции.
Прежде чем вернуться к воспоминаниям Эдуарда Гавриловича Карпова, прерванных на поступлении в училище в 1948 году, считаем необходимым сообщить то немногое, что известно сегодня о первом выпуске Тбилисского нахимовского училища. Выражаем сердечную признательность и искреннюю благодарность Суриё Каландарашвили, вдове выпускника 1952 г. Е.В.Каландарашвили, Харазову Виктору Григорьевичу, выпускнику 1952 года, Петру Валерьевичу Зюзликову, приемному сыну нахимовца Г.Г.Квачадзе, за неоценимую помощь.
Из числа набранных в 1943-1944 годы училище закончили менее шестидесяти выпускников. Тем не менее, можно предположить, выпускников отличала хорошая и отличная подготовка. Семь нахимовцев закончили обучение с золотыми и серебряными медалями.
Сидят: первый слева Виктор Иванович Семёнов, серебряный медалист, третий слева Гурам Григорьевич Квачадзе, золотой медалист, крайний справа сидит Виталий Степанович Демидов, стоит слева первый Любошиц Феликс Львович, золотой медалист. Выпуск 1948 г, ТНВМУ, Тбилиси. Сведения уточнены Петром Валерьевичем Зюзликовым, приёмным сыном Г.Г. Квачадзе, Константином И. Чикваидзе. ТНВМУ, Тбилиси.
Как-то на свежую голову буду пробовать вставить индивидуальные и некоторые групповые фотки выпуска 1948 г. Сведений очень мало - 5-7 человек.
Эдуард Карпов. Я ВЫРОС В СОВЕТСКОМ СОЮЗЕ. Санкт-Петербург 2007. Продолжение.
ОТРОЧЕСТВО
Теплым августовским утром на перроне Московского вокзала появилась нестройная колонна мальчиков одиннадцати — двенадцати лет, возглавляемая морским старшиной. За плечами у большинства ребят висели армейские вещевые мешки, некоторые несли в руках неказистые чемоданчики. Это были ленинградские ребята, принятые в Тбилисское нахимовское военно-морское училище. Одним из них был и я. Ребят сопровождали женщины, в основном — матери, провожавшие своих детей в дальние края. Колонна подошла к одному из вагонов поезда Ленинград-Сухуми, и началось трогательное прощание матерей с детьми. Затем, по команде старшины, ребята вошли в вагон и были распределены по полкам. Поезд тронулся, и начались первые знакомства, многие из которых протянулись потом на долгие годы. В тот день я познакомился с Олегом Бахчисарайцевым, Славой Жежелем, Володей Коркиным, Олегом Косачем, Димой Косолаповым, Юрой Сологубом, Сашей Тележниковым и Леней Якушевым — с этими ребятами мне предстояло прожить вместе шесть нахимовских лет, а потом всю жизнь сохранять дружеские отношения. Поезд двое суток шел по разоренным войной просторам России и Украины и на третий день вышел на берег Черного моря. В Туапсе нас высадили из поезда, привели в порт и посадили на небольшой пароходик, на котором мы добрались до местечка под названием Фальшивый Геленджик, расположенного на берегу моря недалеко от города Геленджика. Это наше первое морское путешествие длилось несколько часов и доставило будущим морякам большое удовольствие. Море было спокойным и красивым, сияло солнце, было тепло, но не жарко, и мы шли вдоль высоких берегов, покрытых зелеными лесными зарослями — все это был который ленинградские ребята видели впервые в жизни.
В Фальшивом Геленджике базировался дивизион торпедных катеров, на береговой территории которого летом располагался лагерь нахимовского училища. Торпедные катера стояли в устье небольшой речки. У выхода речки в море был сооружен специальный «ковш», представлявший собой небольшую бухточку, образованную волноломом, защищавшим устье речки со стороны открытого моря, и пирсом, стоявшим перпендикулярно к берегу. Внутри «ковша» и по берегу речки были оборудованы причальные стенки для швартовки торпедных катеров. Дивизиону принадлежала довольно большая береговая территория. На одном краю этой территории, рядом со стоянкой торпедных катеров, стояли служебные здания дивизиона, а в стороне от них находилось футбольное поле, вокруг которого располагался нахимовский лагерь. Благополучно дойдя до Фальшивого Геленджика, мы высадились на пирсе и, ведомые старшиной, двинулись в сторону нахимовского лагеря. Лагерь представлял собой палаточный городок: по сторонам футбольного поля стояли ряды больших армейских брезентовых палаток, предназначенных для нахимовцев, а немного в стороне находились небольшие палатки, в которых жили офицеры и старшины, и еще две большие палатки, в которых размещались столовые. Рядом со столовыми стояли армейские передвижные кухни, в которых готовилась пища для всех обитателей лагеря. В августе в лагере было пусто — нахимовцы находились в отпуске. Небольшая группа матросов и старшин кадровой команды занимались разборкой лагеря. По приходе в лагерь старшина выстроил нас у края футбольного поля. Это удалось ему с трудом — строиться мы еще не умели. Затем другой старшина расстелил на земле кусок парусины и дал команду выложить на нее все имевшиеся у нас продукты. На этом наша гражданская жизнь заканчивалась — отныне мы должны были питаться тем, «что положено», и только в установленное время. После этого всех нас тут же остригли наголо, и эту простую «прическу» я стал носить постоянно в течение следующих пяти лет. Затем нам выдали светлые парусиновые «робы» (рабочие платья), в которых матросы работают на кораблях, и белые, порядком раздолбанные, парусиновые туфли, которые мы с трудом подобрали по ногам. Робы были поношенные, с чужого плеча — их носили уехавшие в отпуск нахимовцы. Многим ребятам они оказались велики, и вид у них был довольно смешным, но старшина успокоил нас, сказав, что эту одежду мы будем носить недолго, пока живем в лагере, а по приезде в училище нам выдадут новую одежду «по размеру».
Нахимовцы пятой роты. 1949 год
Нас разместили в одной из пустых палаток, выделив каждому набитые сеном матрац и подушку, лежащие на деревянных нарах, а также суконное одеяло и постельное белье. И мы стали привыкать к лагерному быту, который потом сопровождал нас каждое лето. Начиная со следующего дня нас стали учить строиться, ходить в строю и выполнять строевые команды. Мы учились жить по распорядку дня, выполнять разные несложные работы и дежурить в столовой, то есть накрывать на стол, убирать со стола и мыть посуду — алюминиевые миски и ложки и железные эмалированные кружки. Так пролетели три недели, после чего нас отправили в Тбилиси. Тбилисское нахимовское военно-морское училище было образовано в 1943 году, в самый разгар войны. В это время Ленинград еще был в кольце блокады, а в Севастополе были немцы, поэтому выбор места для училища пал на столицу Грузии, которая была достаточно далека от фронта. Официальной датой открытия училища считалось первое января 1944 года. Позднее были созданы нахимовские училища в Ленинграде и в Риге. Создание суворовских и нахимовских училищ преследовало цель воспитания детей, чьи отцы погибли на войне, в качестве будущих офицеров армии и флота. Эти училища стали благом для многих детей, потерявших на войне своих отцов, давая им хорошее образование и перспективу военной профессии и воспитывая в них высокие моральные качества будущих офицеров. В 1948 году состоялся первый выпуск воспитанников Тбилисского нахимовского. К этому времени был окончательно определен шестилетний срок обучения в училище, и на смену первому выпуску был сделан набор ребят, окончивших четыре класса школы. В этот набор я и попал.
От редакции.
Из боевых частей ВМФ в училище отбирались опытные, грамотные, заслуженные офицеры, мичмана и старшины на должности офицеров-воспитателей и помощников офицеров-воспитателей. Перед ними стояли архитрудные задачи: отогреть мальчишечьи сердца, хлебнувшие военного горя и нечеловеческих лишений в самой ужасной войне человечества, заменить им потерянных родных, зажечь стремление всё преодолеть и стать на святой путь служения Родине в самом непосредственном смысле. А чего стоит сверхзадача воспитания Настоящего Человека!? И при всём при этом успеть дать мальчишкам то, что безжалостно отняла война - ощущение любви и заботы честных, добрых и близких людей! Среди первых воспитателей были Коротков Евгений Павлович, Бруснигин Евгений Васильевич, Комаров Дмитрий Васильевич, Ченчик Николай Филиппович, Панин Евгений Фёдорович, Шайхетов Борис Владимирович, Матяш Василий Степанович, помощники офицеров мичмана и старшины Павлов Юрий Иванович, Халбаев Николай Павлович, Щедёркин Леонид Васильевич, Долидзе Александр Александрович, Салунин Михаил Акимович, Сергеев Сергей Сергеевич, Чушев Алексей Александрович и другие. То, что воспитательский состав всех уровней и рангов справился с трудными и многочисленными задачами - и справился блестяще по самым высоким меркам! – говорит тот факт, что часть офицерского корпуса ВМФ, носящая на груди нахимовский значёк, всегда возглавляет списки Героев, занимает ведущие командные и управленческие должности. Их имена неизменно среди тех, кто первым торит дороги то ли в освоении новой техники и образцов оружия, то ли в освоении новых горизонтов службы во Славу Флота Родины. Много их и среди тех, кто, не задумываясь, совершал подвиги, служа по чести, совести и правде!
Рассказ о воспитателях Тбилисского нахимовского училища будет справедливым начать с контр-адмирала Рыбалтовского Владимира Юльевича, начальник Тбилисского НВМУ с декабря 1943-го по июнь 1944-го года. Сначала приведем подробнейшую справку из книги Лурье Вячеслав Михайлович. Адмиралы и генералы Военно-Морского флота СССР в период Великой Отечественной и советско-японской войн (1941-1945). СПб.: Русско-балтийский информационный центр БЛИЦ, 2001.
Рыбалтовский Владимир Юльевич [25.6(7.7).1889, С.-Петербург — 23.8.1951, Ленинград]. Русский; контр-адмирал (4.6.1940); доцент. В ВМФ с 1918; член компартии с 1945. Окончил Мор. корпус (9.1904-9.1910), Арт. офицерский класс (12.1916-4.1917). В службе с 1907. Минный офицер М «Разящий» (12.1910-4.1911), «Сильный» (4-11.1911), ротный ком-р и вахтенный нач-к (11.1911-9.1912), ревизор (9.1912-8.1913) УС «Николаев», ком-р роты Учебно-минного отряда (8.1913-9.1914), ревизор (9.1914-4.1917), мл. арт-т (4-11.1917) ЛК «Петропавловск» БФ. Преподаватель в Арт. офицерском классе (11.1917-1.1918). Лейтенант (6.4.1914). Участник Гражд. войны на Балтийском, Азовском и Черном морях. Арт-т ЛК «Петропавловск» (2-4.1918), нач-к охраны огненных складов фортов Кронштадтской крепости (4-10.1918), флагарт 2-й бригады ЛК (10.1918-6.1919), комендант форта Красная Горка (6-7.1919), гл. арт-т штаба МСР (7.1919-5.1920), МСЧАМ (5-11.1920), нач-к штаба Крымского УР и Севастопольской крепости (11.1920-12.1921), МСЧМ (12.1921-2.1925). Зам. нач-ка УСУ (2.1925-1.1930), нач-к Спец. курсов командного состава (1.1930-5.1939) УМС РККА. Нач-к кафедр военно-мор. дисциплины Военно-полит. акад. им. В.И.Ленина (5-8.1939), военно-мор. подготовки Высш. инженер-но-техн. уч-ща ВМФ (8.1939-11.1941), мор. тактики и организации ВВМУ им. М.В.Фрунзе (11.1941-9.1943), нач-к военно-мор. цикла Высш. военно-полит. курсов ВМФ (9-11.1943). Нач-к Нахимовского военно-мор. уч-ща в Тбилиси (11.1943-4.1944), Высш. военно-мор. уч-ща им. М.В.Фрунзе (4.1944-6.1947). С июля 1947 в отставке. Награды России: орд. Св. Анны 3 ст. с мечами и бантом (1916), Св. Станислава 3 ст. (1914); награды СССР: орд. Ленина (1945), Красного Знамени (1944), Отечественной войны I ст. (1945), Трудового Красного Знамени (1944), медали, именное оружие. Югославский орд. «За заслуги перед народом» 2 ст. (1946). Имя адмирала Р. было присвоено после его смерти учебному судну. Похоронен на Серафимовском кладбище. Соч.: Морская артиллерия. М., 1934; Письмо в редакцию // Мор. сб. 1931. №. 12. С. 143; В ногу с морскими силами // Мор. сб. 1930. № 12. С. 78-80; Нахимовцы // Известия. 2.1 и 2.2.1944. Лит.: Личные архивные фонды в государственных хранилищах СССР. Т. 2. М., 1962. С. 415; Ленинградское высшее военное инженерное строительное Краснознаменное училище. Исторический очерк. Л., 1989. С. 13, 16; Антонова В.В., Грибовский В.Ю., Лобов В.С., Мотрохов В.А. Высшее военно-морское училище им. М.В.Фрунзе. Краткая история. Л., 1989. С. 33, 184; Боевая летопись Военно-Морского Флота, 1917—1941. М., 1993. См. им. указ.; Коршунов Л.А. Семьдесят лет службы на флоте и в военном кораблестроении. СПб., 1997. С. 111. Архивы: ЦВМА, личное дело № 68467; ф. 3, оп. 028554, д. 7, л. 104; ф. 406, оп. 10, д. 86. РГА ВМФ, ф. р-307, оп. 1, д. 36, 47.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
С вопросами и предложениями обращаться fregat@ post.com Максимов Валентин Владимирович
Борьба флотских щеголей, среди которых большинство составляли курсанты, за возможность провести своё увольнение одетым в форму, «улучшенную» в соответствии с модой и своим вкусом - это отдельная богатая находчивостью, риском, курьёзами страница курсантской истории, требующая от пера особой лёгкости и остроты, а потому выходящая за рамки данных записок. Несмотря на внешнюю одинаковость, мы, естественно, были разными. Само собой, полный набор черт характера, который сделал каждого из нас такими, какие мы есть, был ещё только в потенции. Тем не менее, у всех уже обозначился своеобразный внутренний контур, создающий у окружающих, вкупе с внешним обликом, устойчивое впечатление о его обладателе. Каждый из одноклассников, ставших за время учёбы одинаково близкими и дорогими, оставил в моей памяти свой индивидуальный отпечаток черт и эмоций. Выделю, на мой взгляд, наиболее характерные. Вернее, те из них, которые устойчиво ассоциируются у меня с их образами, когда я вспоминаю подготские годы. Мягкий, толковый, неизменно доброжелательный Саша Лотоцкий - мы сразу избрали его комсоргом. Рассудительный, чуть ироничный, с выраженным музыкальным слухом Дима Кузнецов. Молчаливый, но изредка внезапно разражающийся резким высказыванием (прозванный за это «реактивным») Спартак Чихачёв. Трезвомыслящий пессимист Кира Маргарянц. Сдержанный оптимист Юра Клубков. Девственно наивный и честный Коля Кузовников. Тугой на мысль, но всепобеждающе упорный Марат Медведев. Любитель парадоксов, саркастичный Эрнст Молчанов. Лёгкий на улыбку и каверзы преподавателям Боря Юргенсон. Тихий юморист Володя Шустров. Расчётливый, наверно с пелёнок, Костя Лебедев. Дотошный умник Марк Гурович. Предпочитающий держаться в тени Боря Евтихов. Светлоголовый, с крупным пятном на затылке из более тёмных волос, застенчивый на вид Толя Осипов. Неконфликтный, «себе на уме» Коля Зимин. Скрытный, редко подающий свой тихий голос для реплики, как правило, язвительной, Игорь Смирнов. Самоуверенный, с ехидцей и «фиксой» Рэм Гордеев. Уравновешенный, в меру активный Володя Матвеев. По житейски сметливый, из тех, кто сам себя перехитрит, Миша Рождественский. О Серёже Плаксине и Юре Котвицком уже было сказано.
ЛВМПУ, 1947 год. 132 класс на якоре перед главным входом слева направо, сверху вниз: Володя Шустров, Спартак Чихачёв, Костя Лебедев, Коля Лапцевич, Серёжа Плаксин, Саша Лотоцкий, Боря Евтихов, Дима Кузнецов, Саша Гамзов, Кирилл Маргарянц, Юра Котвицкий, Юра Клубков, Коля Зимин, Володя Матвеев, Толя Осипов, Олег Кузнецов, Серёжа Никифоров, Коля Кузовников, Рэм Гордеев
Ещё троих, ставших в течение учёбы моими ближайшими друзьями, опишу более подробно и с проекцией на последующую жизнь. Серёжа Никифоров (Сергей Васильевич). Небольшого роста ладно сложенный блондин. Негустые очень мягкие на вид волосы слегка волнисты. Высокий гладкий лоб, лицо, покрытое чистой матовобледной кожей, суживается книзу, на щеках лёгкий румянец. Правильной формы короткий нос, голубые, очень заметные из-за светлых бровей и неглубокой посадки, глаза. Широкая улыбка, открывающая ровный ряд зубов с несколько удлинёнными передними резцами, посредине каждого из которых заметны по два небольших, в виде точек, углубления. При разговоре, особенно когда Сергей возбуждён или волнуется, голос его то становится низким, то вдруг срывается на фальцет, а губы слегка перекашиваются в гримасе пренебрежения (отнюдь им не испытываемого). Внешний вид Сергея неизменно опрятен, подтянут, форма аккуратно и умело подогнана и сидит на нём не без щегольства. Внутренний мир Сергея для меня во многом остался загадкой. Главная причина этого, как мне кажется, в том, что время нашей дружбы пришлось на юные годы, то есть в пору, когда собственные переживания взрослеющего человека заполняют его почти целиком, и ему совсем недосуг углубляться в мир чувств живущих рядом. Кроме того, по складу характера Сергей не принадлежит к натурам, у которых, что называется, «душа нараспашку». Сдержанный, корректный он свои переживания хранил при себе. В большой степени благодаря этим качествам, а так же способности моего друга оценивать происходящее рационально и трезво, не было между нами ни ссор, ни серьёзных размолвок. Наши отношения практически всегда были ровными, дружественными, даже тёплыми.
ЛВМПУ, 1947 год. Нас сфотографировали в классе во время самоподготовки. Слева направо: Серёжа Никифоров, Коля Лапцевич, Дима Кузнецов и ещё кто-то слабо виден
К тому же, живя друг с другом буквально бок о бок в течение многих лет (койки рядом, всегда за одной партой, общий бачок в столовой и так далее), никто из нас не делал попыток как-то «перевоспитать» другого. Похоже, мы оба устраивали друг друга такими, какими были. А товарищем Сергей был надёжным, его порядочность не вызывала сомнений.
Ленинград, 1952 год. Серёжа Никифоров, мой задушевный друг
Однако при всём том нельзя не отметить, что какие-то черты наших характеров, а, возможно, и более глубинные психологические различия, помешали нам стать нужными друг другу на всю жизнь. Правда, не способствовали, а скорее противодействовали этому, и внешние обстоятельства. После окончания училища пути наши не пересекались, за всё прошедшее время мы имели две-три короткие встречи (достаточно сердечные). Служба Сергея (весьма успешная, отмеченная государственными наградами) прошла на Черноморском флоте (с длительными «отлучками» в Египет и на Кубу). После неё он прочно осел в Севастополе - городе, который при всей своей притягательности так и не вошёл, к сожалению, в сферу моих служебных и личных интересов. И, тем не менее, наша училищная семилетняя дружба в моей душе жива по сей день. Саша Гамзов (Александр Васильевич) поступил в ЛВМПУ вместе со своими школьными друзьями Сашей Кулешовым и Борей Петровым. В училище они оказались в разных классах, но на их дружбе это не отразилось. Мои отношения с Сашей Гамзовым складывались постепенно, но по нарастающей: от первоначально нейтральных, через стабильно приятельские к прочным дружеским. Первое впечатление о Саше имело у меня, пожалуй, оттенок отчуждённо-настороженный. Причиной этому была его манера держаться, соединяющая в себе некую браваду с лёгкой «приблатнённостью». (В те времена блатными называли лиц, принадлежащих к уголовному миру, и все уличные хулиганы, включая мелких шкодников, «косили» под блатных). Однако очень скоро через эту мальчишескую защитную скорлупу стали видны истинные черты Сашиного характера: коммуникабельность, развитое чувство юмора, острое неприятие фальши, верность дружбе и морскому товариществу, готовность - нередко бесшабашную - постоять «за флот» и друзей. Впрочем, Сашина боевитость, напоминающая тогда задор молодого петушка, не была безрассудной, вполне уравновешиваясь его природной незлобивостью и здравым смыслом. Эти качества смягчали так же до приемлемой едкость его нередких реплик и острот, незамедлительно следовавших в адрес любого из нас, допустившего в своих поступках или словах неискренность, двусмысленность, а то и просто неловкость. А сопровождающая насмешку лукавая Сашина улыбка, как правило, вообще снимала обиду. Лицо Саши, покрытое лёгким налётом веснушек, голубоглазое, с приятными чуть округлыми чертами, венчала шапка вьющихся мелкими кольцами каштановых с рыжинкой волос, придавая его хозяину импозантность и дополнительную привлекательность. Среднего роста, с обычной для подростка стройностью, он с особой гордостью носил морскую форму, которая, в отличие от Серёжи Никифорова, сидела на нём не с аккуратной щеголеватостью, а с претендующей на «флотский шик» небрежностью.
Ленинград, 1952 год. Саша внимательно наблюдал за всем, что происходит вокруг
Офицерская служба Саши проходила на Балтийском (бронекатера) и Северном (тральщики) флотах. В 1960-м году в звании капитан-лейтенанта и с должности командира тральщика он уволился в запас по болезни. Я склонен думать, что не в меньшей степени, чем болезнь, причиной такого удивившего многих шага явилась сложившаяся в те годы на надводном флоте нездоровая, во многом унизительная обстановка выживания, вызванная массовыми сокращениями. На гражданке Саша окончил вечерний институт, переменил ряд профессий и нашёл место в жизни. Однако определённо можно сказать, что с его увольнением на кораблях убавилось на одного способного и преданного морю офицера, а Саше, кажется мне, всю последующую жизнь пришлось, что называется, «наступать на горло» главной мечте своей юности. Встречаясь с Сашей сейчас, на склоне лет, я порой удивляюсь тому, как много осталось у него от того, прежнего, которого я увидел впервые более полувека назад. Время сделало грузной его фигуру, лишило кудрей, разбавило бесшабашность возрастной оглядкой, а юмор иронией и сарказмом. Но лицо сохранило приятность, не потускнела любовь к морю и флоту, живы прежние верность дружбе и готовность придти на помощь. Как и тогда, он нетерпим к фальши и лицемерию.
«Песня о друге» («Если радость на всех одна — на всех и беда одна…») Григорий Поженян и Андрей Петров. -
Эту мысль я попытался выразить с шутливым гротеском в стихотворении по поводу его 70-летия.
А.В.Гамзову
«... Мы все бухарики и моты...» Из подготского гимна
Знатоки литературы заметят, что вторая строфа почти дословно взята из песенки Лепелетье о французском короле Генрихе IV. Осталась у Саши и склонность к прямолинейным категоричным оценкам, а так же даёт иногда себя чувствовать нетерпеливое нежелание вникнуть поглубже в доводы оппонента. Вполне объяснимые в молодости, эти качества сейчас могут создать впечатление несвойственной зрелому возрасту поверхностности. Однако эта, скажем так, горячность отнюдь не следствие недостатка ума. Она скорее, согласно французской поговорке, является во многом продолжением достоинств Сашиного характера. Следует добавить к этому, что подобная реакция на сегодняшние реалии в той или иной степени присуща всем нам - поколению, воспитанному партией на простых и ясных жизненных схемах, и органически отторгающему навязываемое сейчас обществу под видом «новых ценностей» лицемерное жлобство. С Олегом Кузнецовым (Олег Алексеевич), остававшимся, как Сергей и Саша, моим одноклассником в течение всех семи лет, мы особенно сдружились в последние два года учёбы. Третьим с нами был тогда Олег Долгушин - выпускник Рижского нахимовского училища. Сблизила нас, помимо всего прочего, сложившаяся аналогия в положении дел на личном фронте: у каждого к этому времени уже была постоянная девушка, наши отношения с которыми, развиваясь поступательно, были примерно в одинаковых фазах. Хотя увольнения мы, как правило, проводили по отдельности, со своими подругами, в училище, в перерывах между занятиями и лекциями, нам было о чём поговорить. (Подчеркну специально для теперешнего «продвинутого» молодого поколения: чувства наши носили серьёзный, но целомудренный характер, и в разговорах на эту тему налёт сальности для нас был неуместен).
При этом дружба обоих Кузнецовых (Олега и Димы) и моя с Серёжей Никифоровым не прерывалась, просто у каждого из нас дружеские интересы, расширяясь, укреплялись и с другими ребятами класса. Подобная естественная и безболезненная подвижность дружеских привязанностей возникает, по-моему, в очень сплочённых, сложившихся коллективах, когда отношения между его членами становятся близкими к семейным, братскими. Именно таким и стал наш класс после нескольких лет совместной жизни. Первое впечатление об Олеге у меня сохранилось отчётливо: среди нас, только что собранных в единую группу, он был, пожалуй, самый открытый. На уяснение того, что перед тобой хороший, дружелюбный человек не требовалось ни времени, ни особой наблюдательности. Олег сразу располагал к себе и внушал доверие. По отношению к окружающим он был мягок, но без излишней уступчивости, говорил то, что думал, однако его правдивость и прямота не были резкими или, тем более, оскорбительными. Психическому складу Олега было свойственно оптимистическое восприятие окружающего. В училище я его помню обычно в приподнятом состоянии духа и никогда - в унылом. Вполне соответствующим внутреннему настрою был и внешний облик Олега. Впечатление лёгкости исходило от его тонкой, чуть выше среднего роста фигуры, от слегка прыгающей походки и открытой улыбки, часто возникающей на его продолговатой с типично русскими чертами физиономии. Высокий лоб, прямой, чуть заострённый к кончику нос, голубые глаза под слегка выступающими надбровными дугами, тонкие очень выразительные губы на чистом без румянца лице, - всё это увенчивалось плотной волнистой массой густых, растущих ото лба вверх, тёмно-белокурых волос.
Ленинград, 1952 год. Будущий адмирал Олег Кузнецов
Простота и контактность Олега, его редкая для такого возраста способность слушать и вникать в доводы собеседника, привлекали к нему ребят. Говоря теперешним языком, его «рейтинг» в классе был постоянно одним из самых высоких. Но в лидеры он не стремился, предпочитая по врождённой скромности, не выделяться из общей курсантской массы. В общем, это была цельная, гармоничная и высоко порядочная натура. Таким он и прошёл свой прямой, славный, но очень нелёгкий путь, достигнув без всяких протекций, только упорной верностью избранной профессии, каторжным трудом на постоянно плавающих кораблях и, естественно, благодаря своим незаурядным способностям самых больших высот из курсантов нашего класса. Кто достаточно хлебнул изнанки воинской службы, хорошо знает, каким испытаниям подвергает она заложенные в человеке доброту и порядочность, какой силой духа и ума надо обладать, чтобы, поднимаясь по служебной лестнице, не разменять себя на сомнительные компромиссы. Чем выше должность, тем чаще и жёстче испытания.
Прежде чем представлять на подпись командиру исполненный тем или иным офицером документ, мне приходилось по нескольку раз его тщательно прочитывать, уточнять детали, проверять, исправлять и редактировать. Как оказалось в дальнейшем, приобретённый опыт такой работы для меня оказалась очень полезен. В эти годы были спланированы, тщательно подготовлены и достаточно успешно проведены несколько специальных оперативных мероприятий, в которых непосредственно участвовал командир части, контролируя действия исполнителей и поддерживая их разумную инициативу. Работать под началом и руководством Юрия Викторовича Гавриченко, который вскоре получил очередное воинское звание «капитан 1-го ранга», для меня было великое удовольствие.
Встреча с ветеранами Разведки, участниками Великой Отечественной войны 9 мая 1980 года в день 35летия Победы. В первом ряду: Н.И.Поляков, Г.А.Алейников, Ю.В.Гавриченко, А.А.Залевский и В.Н.Братухин. Во втором ряду: Евгений Насонов, старший матрос Саримсаков, Владимир Солодченко, Сергей Драпов, Игорь Трибой, Виктор Кугель, Владимир Шилов, Галя Подуровская (Касьянова), Владимир Биденин, матрос Шутов, Николай Верюжский, Владимир Васюхин, Михаил Шмарёв. В третьем ряду: матросы – рулевые, мотористы, связисты, строевые.
Осенью 1980 года мне исполнялось 45 лет. Это давало законное право, согласно действующим на тот период руководящим документам о прохождении военной службы офицерским составом, на увольнение в запас по возрасту для офицеров моего звания. Выслуга лет уже составляла более 25 лет и обеспечивала получение пенсии в размере 50% от должностного оклада и оклада по воинскому званию. В тех экономических условиях даже такая пенсия в принципе на первый случай обеспечивала нормальное существование. К тому же, для моего ещё работоспособного возраста, как я тогда предполагал, определиться с работой «на гражданке», не составляло больших трудностей. Всё чаще задумываясь об увольнении с военной службы, я, естественно, намеревался окончательно и бесповоротно возвратиться в так сказать, поближе к своим родственным корням. Однако подавать рапорт со своим прошением пока не торопился.
В первой половине 1981 года у меня с Юрием Викторовичем, которому, как я понимаю, хотелось знать намерения и планы своих подчинённых, состоялся пространный и ни к чему не обязывающий разговор о перспективах служебной деятельности. Я откровенно изложил свою точку зрения, что увольнение со службы, как выслужившего свой установленный срок, для меня есть реальная ситуация и в любой момент я готов написать рапорт. Хотя тот период для меня был самый результативный и плодотворный. Служебная деятельность складывалась как нельзя лучше, дела шли успешно, с оперативными офицерами отношения были исключительно деловыми, никаких недоразумений не возникало, создавалось впечатление, что как будто и не было тягостного и долгого десятилетия. По итогам специальной деятельности за последние годы Ю.В.Гавриченко вдруг объявил, что он представил меня к награждению медалью «За боевые заслуги», возможно, предполагая, что это будет моим последним аккордом перед увольнением в запас.
22. Неожиданное продвижение по службе.
В начале лета 1981 года я получил перспективное предложение продолжить службу в должности старшего офицера 2-го отдела Управления Разведки Тихоокеанского флота. Сейчас я уже точно не помню, кто со мной вёл беседу на эту тему: то ли Ю.В.Гавриченко, то ли Ю.М.Гитлин, являвшийся тогда начальником 2-го отдела, а, возможно, они оба, потому что, как раз в тот момент, у нас в части находилась комиссия из Владивостока с очередной проверкой. В тот период на этой должности находился Валерий Иванович Смирнов, весёлый, радостный, неунывающий, всегда оптимистично настроенный человек, служебная карьера которого на Тихоокеанском флоте была не столь продолжительна.
Валерий Иванович Смирнов. Владивосток. 1980 год.
В течение нескольких лет, находясь в нашей хабаровской «конторе», Валерий прослужил ровно, бесконфликтно, никому не перечил и не старался отстаивать свою точку зрения, но не прогибался и не угодничал, чему, вероятно, способствовали качества, выработанные в период учёбы в суворовском училище. Свои обязанности выполнял в требуемом объёме. В поведении был быстр и динамичен. Спортивную форму поддерживал игрой в теннис. Более полугода он находился в зарубежной командировке в стране с влажным и жарким климатом. По возвращению в Хабаровск к месту прежней службы стал испытывать периодически обостряющиеся приступы сильнейшей астмы. Такая болезнь не давала основания на досрочное увольнение в запас по болезни. Валерия Смирнова назначили во Владивосток. Однако служба в Приморье, где климат характеризуется повышенной влажностью и постоянной сыростью, оказалась для него не столько трудной, сколько губительной и совершенно не подходящей для здоровья. Валерий Иванович стал активно ходатайствовать о переводе его для службы в другой регион, и его просьбу, к счастью, удовлетворили, направив служить в Севастополь на равнозначную должность. Освободившееся место во Владивостоке после отъезда Смирнова мне и предложили занять. Надо сказать, что в том далёком 1981 году двенадцатилетний срок моего пребывания в этой «конторе» подходил к завершению. Следовательно, получалось так, что из числа оперативных офицеров я здесь оказался не только долгожителем, но и самым старым по возрасту. Дав своё согласие на это предложение, я считал, что новый участок работы будет вполне соответствовать моим знаниям и опыту предыдущей деятельности. Более того, была перспектива получить последнее офицерское воинское звание «капитан 1-го ранга». Так на практике и получилось. С большой душевной благодарностью вспоминаю, что с моим решением на переезд во Владивосток была согласна моя жена, Маечка, для которой такая новость, как мне кажется, была не только неожиданна, но и не очень благожелательна, поскольку многое приходилось менять в её привычной и устоявшейся с годами жизни. Но она, молодец, без дополнительных уговоров понимала главный принцип семейной жизни военнослужащих – куда муж, туда и жена. Причин для переживаний, конечно же, было предостаточно. Маечке пришлось расстаться с работой, на которой она проработала более двадцати лет и числилась знающим и опытным специалистом-проектировщиком в крупном проектном научно-исследовательском институте. В Хабаровске оставались 60-летняя мать, Татьяна Михайловна, вдова, похоронившая своего мужа Серафима Фёдоровича двумя годами раньше, и 23-летняя дочь, Наташенька, к тому времени вышедшая замуж и уже имевшая трёхлетнего сына Женю.
Татьяна Михайловна Ильенко с правнуком Женей Полосухиным. Хабаровск. 1981год.
Я это понимал и старался убедить, что предстоящие изменения мы все вместе достойно переживём и постараемся избежать возможных негативных моментов. Вспоминая те годы, мне кажется, что произошедшие события не внесли большого дискомфорта в родственные отношения близких людей. Забегая несколько вперёд, скажу, что сравнительно не очень большая удалённость между городами Владивосток и Хабаровск по дальневосточным меркам, всего-то 700 километров, что составляло несколько часов езды на собственной машине ВАЗ 2106, которую я тогда приобрёл, давала возможность частого родственного общения. Тем более, что во Владивостоке проживала со своей семьёй Екатерина Михайловна, младшая родная сестра Татьяны Михайловны, имевшая свой собственный дом с большим приусадебным участком в ближайшей к городу курортной зоне недалеко от пляжного берега Уссурийского залива, куда мы частенько выбирались поплавать и позагорать. Гостеприимная тётя Катя и её семья: два взрослых сына Павел и Александр и муж во втором браке Василий Ефимович, всегда были рады приезду близких родственников и душевным встречам с родной сестрой Татьяной, племянницей Маей, двоюродной внучкой Наташенькой со своим мужем Виктором и сыном Женей. Это было замечательное время, которое вспоминается с большой теплотой.
В июне 1981 года приказ о моём назначении во 2-ой отдел Разведки Тихоокеанского флота был подписан. Передача дел и обязанностей начальника Первого направления в Хабаровске, которые принял Юрий Николаевич Лукьянов, степенный, рассудительный, твёрдый по характеру офицер, не заняла много времени. Помню, что Юрий Викторович Гавриченко на общем совещании всех сотрудников нашей части объявил о моём переводе к новому месту службы, вручил приветственный адрес, где отмечались положительные результаты моей работы, и пожелал успехов на высокой должности в Разведывательном управлении
Не избалованный повышенными знаками внимания в течение почти двенадцатилетней службы я был очень приятно удивлён не столько вручением мне этого приветственного адреса, сколько его содержанием, поскольку во времена «пыжовщины» результаты моей деятельности или умалчивались, или подвергались безосновательной критике. Весьма скромные и сдержанные, но искренние и справедливые слова оценки моей прошлой работы и добрые пожелания на будущее не показались мне дежурными.
Уважаемый Николай Александрович! Двенадцать лет Вы посвятили службе в нашей части. За этот период Вы прошли путь от рядового оперативного офицера до начальника направления. Много сил и здоровья отдали повышению боеготовности и боеспособности дальневосточных рубежей нашего государства. Желаем Вам на новом месте службы большого личного счастья, долгих лет жизни, новых успехов в благородном и почётном труде на благо укрепления могущества нашей любимой Родины!
В ответном слове я сказал, что расставаться с коллективом, в котором прошли мои самые работоспособные и деятельные годы, не придётся, поскольку останусь куратором данного хорошо знакомого и детально известного направления работы. По прибытию во Владивосток первым делом я представился начальнику 2-го отдела капитану 1-го ранга Юрию Михайловичу Гитлину, хорошо мне известному по совместной службе в Хабаровске.
Капитан 1 ранга Юрий Михайлович Гитлин. Владивосток. 1980-е годы.
Первая беседа при представлении о моём назначении прошла по-деловому, наставительно, твёрдо, как требовало соответствующее служебное положение. Вместе с тем достаточно доброжелательно и даже заботливо, что проявилось в том, что впервые за всю к тому времени двадцатичетырёхлетнюю офицерскую службу на 46-м году жизни мне было объявлено о выделении служебной жилплощади в виде двухкомнатной малогабаритной квартиры. Это было просто невероятно! Excellently! При чём здесь, спрашивается, неусыпная забота коммунистической партии и советского правительства об офицерских кадрах, как тогда на всевозможных совещаниях широко и необузданно декларировалось, и чему до сего времени многие слепо верят? В отношении меня решение было принято непосредственно начальником 2-го отдела, вероятней всего, по согласованию с начальником Разведки флота, которым тогда являлся капитан 1 ранга Эдуард Петрович Лопатин. В моей памяти сохранились четыре начальника 2-го отдела, которые последовательно за эти годы сменяли друг друга: П.И.Афанасьев, И.И.Тетерников, Ю.Н.Столяров и Ю.М.Гитлин. Самым подготовленным в профессиональном отношении разведчиком с довоенным опытом, по моим взглядам, являлся капитан 1-го ранга
В июле 1941 года на базе водолазной школы, эвакуированной из Выборга в Ленинград, по инициативе начальника ЭПРОНа контр-адмирала Фотия Ивановича Крылова при разведотделе штаба КБФ была сформирована рота особого назначения. О создании такого подразделения особенно ходатайствовал офицер РО капитан 3 ранга Павел Иванович Афанасьев. - РАЗВЕДКА БАЛТИЙСКОГО ФЛОТА В ГОДЫ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ. В.Н.Андреев, Ю.М.Игнатенко, В.Г.Литвиненко.
Военно-морское училище имени М.В.Фрунзе он окончил ещё в тридцатые годы, служил на кораблях, а затем оказался в разведке. Накануне войны находился в составе аппарата военно-морского атташе в Берлине. Павел Иванович, хотя и не был многословен, однако иногда рассказывал о своём в то время руководителе военно-морском атташе контр-адмирале А.М.Воронцове, тревожной предвоенной обстановке в Германии, тех трудных испытаниях, которые пришлось претерпеть с началом войны для выезда в Советский Союз окольными путями, чтобы не быть интернированным и не оказаться в фашистском концлагере. Возвратившись на Родину после нескольких месяцев вынужденной езды по нейтральным странам, Афанасьев был назначен в Разведку Северного флота, где участвовал в разведывательном обеспечении кораблей Северного флота, осуществлявших охранение английских конвоев при следовании в Мурманск. После увольнения с военной службы Павел Иванович остался работать во 2-м отделе в качестве специалиста-инструктора, к мнению которого, как я помню, прислушивался даже начальник Разведки Юрий Максименко. Павел Иванович Афанасьев являл нам настоящий образец подлинного ветерана Разведки. Хочу заметить о ветеранском движении вообще – это очень интересный и важный факт! По инициативе ветеранов Разведки Тихоокеанского флота, кстати говоря, не только участников войны, а всех тех, кто прослужил в её рядах пять и более лет, специальным решением объявляли «Ветеранами Разведки КТОФ». Председателем Совета ветеранов был единодушно избран капитан 1-го ранга в отставке Павел Иванович Афанасьев. Ветеранский коллектив оказался довольно многочисленный и каждому в торжественной обстановке, на сколько это было возможно, вручалось соответствующее удостоверение и значок «Ветеран Разведки КТОФ».
Обращение к выпускникам нахимовских училищ. 65-летнему юбилею образования Нахимовского училища, 60-летию первых выпусков Тбилисского, Рижского и Ленинградского нахимовских училищ посвящается.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории. Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
В средине августа состоялось наше распределение по ротам и учебным классам. Эта процедура началась с того, что весь курс (более двухсот человек) построили «по ранжиру» в две шеренги в широком и длинном коридоре четвёртого этажа правого флигеля. Место в строю определялось соответственно росту, последовательно от самого рослого к самому низкорослому. За построением наблюдали около десятка офицеров и старшин, среди которых были уже известные нам начальник нашего курса капитан-лейтенант Щёголев Иван Сергеевич и его заместитель по политической части капитан 3-го ранга Комиссаров Алексей Исидорович. Когда улеглась естественная для подобного построения толкучка, нас разделили на восемь примерно одинаковых групп. Я и Серёжа Никифоров оказались в шестой группе, Виталька Серебряков - в четвёртой. Каждая группа образовала учебный класс, два класса - роту. Соответственно номеру курса в училище (1), номеру роты на курсе (3) и номеру класса в роте (2), наш класс получил номер 132. На этом же построении И.С.Щёголев представил нам командиров. Командиром нашей роты назначался капитан Кручинин, старшиной — старшина сверхсрочной службы Николай Чаплыгин, баталером (заведующим вещевой частью) - старшина 2-ой статьи сверхсрочной службы Парфёнов. Затем нас разбили по отделениям (каждая шеренга - отделение) и переписали фамилии. Аморфный массив новобранцев превратился таким образом в организованное подразделение, где каждый индивидуум имеет своих начальников, а начальники, соответственно, имеют подчинённых и отвечают за них. После распределения по ротам сразу началось переодевание. Нам выдали комплект рабочего обмундирования: тёмно-серую хлопчатобумажную «робу» (широкая навыпуск рубашка, брюки морского покроя без ширинки, с отстёгивающимся спереди во всю ширину брюк «клапаном», к ним узкий холщовый ремень - «треньчик»), форменный воротник, яловые рабочие ботинки, бескозырку без ленточки, трусы, носки (всё вышеперечисленное - новое) и тельняшку -б/у (бывшую в употреблении, после стирки). Выдача остального, положенного по «аттестату» обмундирования, откладывалась до ноября месяца - окончания нашего «карантина». Только после этого момента мы де-факто становились полноправными курсантами и делали первый шаг к избавлению от обидной клички «албанец», которой, непонятно по какой ассоциации, обзывали новобранцев «мариманы» старших курсов.
Ещё до переодевания нас определили в спальные помещения. Их двери выходили в коридор, где происходило построение. В «кубриках» было установлено примерно по тридцать двухъярусных коек, в проходах между ними друг на друге стояли тумбочки. Каждая рота имела свой кубрик. Место на койке, а потом ещё и за партой в классе (за каждым классом закреплялось отдельное постоянное помещение) составляли, так сказать, индивидуальную «жилую зону» курсанта. Всё остальное окружающее нас жизненное пространство было общее, коллективное, служебное. Понятно, что в этих условиях возможность уединения практически исключалась. Каким образом подобное положение влияет на развитие (психологическое, духовное) подростка, мне оценить трудно. Могу лишь отметить, что для большинства из нас оно было привычным, можно сказать, с пелёнок. По части скученности наша предшествующая жизнь в семье, протекавшая почти у всех в одной общей комнате городской коммунальной квартиры или крестьянской избы, в лучшую сторону практически не отличалась. Принципиальным и очень болезненным для нас, вчерашних детей, отличием было отсутствие домашнего тепла, материнской заботы, того ощущения душевного покоя и уравновешенности, которые могут возникнуть лишь в привычном окружении родных и близких людей. Мне тоска по дому очень остро давала о себе знать практически весь первый год. Думаю, что и у других ребят процесс привыкания к новой жизни проходил едва ли легче. Однако все мы таили эти чувства в себе. Каждый справлялся с ними в одиночку, не делясь своими переживаниями даже с самым близким другом и тем более таясь от родных. Конечно, такая внутренняя напряжённость отнимала немало душевных сил, но, не преодолев её, подросток не может превратиться в мужчину.
Первая «вахта»
Одновременно с размещением «личного состава» рот по кубрикам, в учебных классах были назначены «младшие командиры». Не помню точно, как с этим делом обстояло в других ротах, но в нашей 3-й роте в своём большинстве это были ребята из числа оставленных на 1-м курсе повторно. Со смесью лёгкой иронии их называли «сверхсрочниками». Обычно неуспевающих из училища отчисляли, и подобное исключение из правил было возможно или по весьма уважительной причине, например, продолжительная болезнь, или «по блату». В последнем случае кто-нибудь из родителей (близких родственников) «сверхсрочника» оказывался или высокопоставленным лицом, или по характеру работы был связан с дефицитом. В число таких «нужных людей» входил и (им работала мать одного нашего «сверхсрочника»). В те времена достать билет на поезд, особенно плацкарту или купе, составляло большую проблему. Поэтому в подобных случаях так и говорили: не купить, а «достать».
Старшиной нашего класса назначили Сергея Плаксина, командиром отделения, в котором были я и Серёжа Никифоров - Юру Котвицкого, другое отделение «вверили», кажется, Мише Рождественскому. Импульсивный Ппаксин, слова у которого часто обгоняли мысль, и ровный характером Котвицкий неплохо дополняли друг друга, помогая нам на начальном этапе (порой грубовато или с издёвкой, но беззлобно) ориентироваться в сложностях армейского - с военно-морской спецификой - непривычного быта. Это было весьма кстати, ибо как только завершился организационный период, нас начали ставить в наряды (учитывая вышеозначенную специфику, следует написать «на вахту»). Моей первой в жизни «вахтой» была охрана в третью смену овощехранилища. В связи с этим событием, в моей памяти возникает картина заполненной сумраком неуютной комнаты, в которой размещался состав суточного наряда караула, шум обильного дождя за окном (вторая половина августа была довольно дождливой) и чувство растерянности в душе, вызванное неспособностью сразу переварить многочисленные наставления разных начальников, прозвучавшие при подготовке к наряду и на разводе. Моя смена заступала в 4 часа утра. Я лёг рано, но долго не мог уснуть. Мешала одежда - во время сна наряду разрешалось снимать только обувь. Когда разводящий из числа курсантов старшего курса стал меня будить, то стряхнуть с себя сон стоило крайнего напряжения воли. Мне казалось, что я только-только уснул. В помещении было темно, лишь пол отсвечивал от горящей в коридоре лампочки какими-то странными бликами. Оказалось, что комната залита водой. Помещение для наряда находилось на верхнем этаже, и дырявая крыша не смогла защитить нас от дождя. Мои новые «гады» отплыли несколько в сторону, я по койкам добрался до них и, обувшись, вышел в тускло освещённый коридор, где уже строилась наша смена. Овощехранилище располагалось за пределами училища внутри двора какого-то здания на Ночь была довольно прохладной, но дождь прекратился. Это было большим везением, так как какой-либо защиты от дождя (в виде плаща, накидки) мы не имели.
"В Ротах". Акварель М. В. Добужинского. 1904.
Отбывавший вторую смену (с полуночи до 4-х) курсант держался довольно бодро, но не мог скрыть дрожи, охватившей его, видимо, от нетерпения и сырости. В темпе передав мне под наблюдением разводящего закрытую дверь в подвальное помещение овощехранилища, замок с бумажной контролькой на двери и учебную винтовку (в её патроннике была просверлена дырка) с примкнутым трёхгранным штыком, он с явным облегчением занял своё место в строю, после чего смена быстрым шагом удалилась. Я остался один коротать долгие четыре часа. Поначалу было сносно. Прохлада разогнала мою сонливость, и основная забота теперь заключалась в том, чтобы не дать себе замёрзнуть. Хлопчатобумажные тельняшка и роба от ночного холода и сырости были слабой защитой. Ходьбой и разными телодвижениями я старался поддерживать надлежащий тонус, но холод брал своё. Вскоре я стучал зубами и дрожал с не меньшей интенсивностью, чем сменённый мною курсант. Часов не было (в то время они даже для офицеров были чуть ли не предметом роскоши), и казалось, что время остановилось. Наконец, когда терпение было уже совсем на пределе, начало светать, а затем во двор заглянуло солнце. Я прислонился к освещённой солнцем стене, и оно приласкало меня своим теплом. Но едва отступил холод, как на смену ему навалилась непреодолимая сонливость. Изо всех сил я старался не поддаваться ей, но глаза закрывались сами собой, сознание ускользало... Внезапно раздался страшный грохот. Открыв глаза, я увидел перед собой валяющуюся на булыжной поверхности двора винтовку и, сообразив, что эта винтовка моя, окончательно проснулся. Оказывается, какое-то время я спал стоя, при этом ноги меня держали, но руки подвели. Удивление и стыд по поводу этого казуса помогли мне разогнать сонное оцепенение, и я в довольно приличном состоянии дождался конца смены. В сопровождении разводящего пришла кладовщица и приняла мой «объект». Первая в жизни «вахта» завершилась благополучно. Ночное дежурство поначалу являлось для всех нас довольно тяжёлым испытанием. И не всегда дело было только в отсутствии привычки противостоять коварству сна, в безмолвии ночи прихотливо играющего нашим сознанием, как ветер огоньком свечи.
Однажды одноклассника Колю Зимина, охранявшего секретную часть и расположенный поблизости буфет, пришедшая смена обнаружила на полу крепко спящим в обнимку со своей винтовкой. При этом дверь в буфет была вскрыта и, как потом оказалось, из него пропало несколько бутылок пива, шоколад и печенье (секреты, слава Богу, уцелели). Колю с трудом разбудили, но он ещё некоторое время не мог придти в себя, так как был явно нетрезв. Командование долго билось над ним, стараясь выведать все обстоятельства кражи. Было очевидно, что дело не обошлось без более опытных соучастников. Скорее всего, они сначала уговорили (или заставили) Колю не поднимать шума, а затем напоили. При нашем возрасте и хлипких кондициях для этого было достаточно одной-двух бутылок пива. Однако все попытки узнать, что же было на самом деле, насколько мне известно, ни к чему не привели. Коля упорно отмалчивался или говорил, что ничего не помнит. В итоге его как-то наказали и этим ограничились. С течением времени, однако, суточные наряды, вахты, дежурства - эти основные формы отправления обязанностей военной службы, становились для нас привычным, хотя подчас нелёгким и не очень приятным, но обыденным делом.
Самоволка
Во второй половине августа приехал в отпуск мой старший брат Федя. Вскоре он меня навестил и при этом решил обратиться к начальству с просьбой о моём увольнении на несколько часов после ужина (вечером у нас по случаю приезда Феди собирались родственники). Охватившее меня желание попасть в этот день домой не выразить словами. Однако Чаплыгин, а затем и Кручинин решить этот вопрос отказались. Пришлось идти к Щёголеву. В его небольшой продолговатый кабинет мы зашли вместе. Брат подошёл к столу, за которым сидел начальник курса, я остался у двери. Непродолжительный разговор между ними проходил вполголоса, и я расслышал лишь последние фразы. Просительную брата: - Товарищ капитан, я его сам вечером привезу! У меня мелькнула мысль: «Эх, нехорошо, Щёголев может оскорбиться, ведь его звание морское - «капитан-лейтенант». И категоричный ответ Щёголева: — Нет, старшина, нельзя! Всё, разговор окончен! Сказать, что мы были глубоко огорчены отказом, значит сказать очень мало. Неприятно задело, что его даже не сочли нужным мотивировать, к тому же взятый начальником курса официальный резкий тон слишком явно и неуместно подчеркнул разницу в званиях его и Феди. Отмечу, что подобный стиль разговора, как определённо стало ясно в дальнейшем, не был свойственен характеру Ивана Сергеевича. Чем была вызвана в тот раз его неприветливость, можно только догадываться. Возможно, мы, что называется, попали под «горячую руку», и импульсивный по натуре Иван Сергеевич сорвал на нас своё раздражение. Правда, теперь я склонен считать более вероятным другое: своей резкостью Щёголев маскировал тот факт, что, совсем ещё не зная своих подопечных, он опасался брать на себя ответственность за моё увольнение и связанное с этим нарушение «карантина», а обращаться по этому вопросу выше не хотел.
Не оказалось под рукой
В общем, идя на выход к КПП, мы чувствовали себя не только паршиво, но и униженными таким безапелляционным отказом. У меня возникла мысль о самовольной отлучке, и, провожая брата, я сказал: - Сегодня вечером всё равно буду дома! Федя понял и промолчал. - Старшина, что невесел, - с дружелюбным задором окликнул его разбитной белокурый дежурный по КПП с тремя лычками на погонах, который ранее без волокиты пропустил Федю на территорию училища, -не увольняют брата? И после утвердительного ответа сказал, обращаясь ко мне: - Я в 15 часов меняюсь, зайди на цикл ВМП (военно-морской подготовки), спроси Емельянова, постараюсь тебе помочь. Это предложение нас обрадовало, хотя и озадачило: с чего вдруг такой широкий жест; да и что сможет сделать старшина, если отказал начальник курса? Однако уверенный тон, каким было сделано предложение, внушал надежду, и брат уехал несколько ободрённый. В начале четвёртого я спустился на цикл ВМП (он располагался над столовой). Войдя в обширное помещение, невольно замер у дверей, поражённый царившим в нём порядком и тем особым изяществом, которое свойственно многим предметам морского оборудования и снаряжения, особенно когда они заботливо обихожены, надраены и умело размещены на столах и специальных подставках. Даже воздух здесь был особый: в нём витал приятный аромат смолёного троса от лежащих перед дверями плетёных матов. Одна из выходивших в помещение дверей была полуоткрыта, и из неё доносились голоса. Робко войдя в неё, я неожиданно для себя очутился в центре внимания находившихся там нескольких человек, среди которых были старшина Емельянов и офицер в звании капитана. Все они прекратили разговор и выжидательно уставились на меня. Зная уже уставное положение, что вступать в разговор с младшим по званию в присутствии старшего можно лишь с разрешения последнего, я, стараясь не ударить в грязь лицом, чётко начал: - Товарищ капитан, разрешите обратиться к старшине... Тут я, ещё неуверенно разбиравшийся в морских званиях старшин, запнулся и, решив, что число лычек на погонах должно соответствовать статье старшины, продолжил: - ...третьей статьи Емельянову.
Ответом мне был громовый хохот, впрочем, не обидный, но всё же изрядно смутивший меня. Поясню для не моряков, что фактическое звание Емельянова было «старшина первой статьи», а упомянутого мной вообще не существует. К тому же, поскольку во флотских званиях большая цифра соответствует меньшему званию, моя ошибка приобретала и некий уничижительный для него акцент. Отсмеявшись, Емельянов таким же лёгким и уверенным тоном, каким он ранее сулил свою помощь, сказал мне: - Нет, дорогой, ничем помочь не могу, никто не соглашается отпустить тебя. Обещание Емельянова оказалось пустым бахвальством. Оставалось одно - самоволка. После ужина, спрятав в дровах бескозырку и форменный воротник, без которых наша серая хлопчатобумажная роба почти не отличалась от рабочей спецовки, я перелез через забор на 12-ю Красноармейскую и на трамвае поехал домой. О моём намерении знал только Серёжа Никифоров. Он обещал в случае задержки подстраховать меня на вечерней проверке, и, если проводящий перекличку старшина будет находиться на безопасном удалении, откликнуться на мою фамилию. На душе было неспокойно. Помимо опасения, что моё отсутствие может быть обнаружено в роте, в городе существовала возможность нарваться на патруль. К этому времени нас уже успели основательно застращать тем, что самоволка есть тяжёлый проступок, за который следует неминуемое отчисление. Поэтому моя природная дисциплинированность подвергалась серьёзному испытанию. Но не менее сильно давало о себе знать и моё упрямство, особенно проявляющееся в случаях, когда я имею основания считать, что по отношению ко мне поступают несправедливо. В итоге я ехал домой с сознанием своей правоты. Дома мне обрадовались. То, что я в самоволке, понял только Федя. Чувство радости, однако, скоро опять сменила тревога. Мысленно постоянно возвращаясь в училище, я никак не мог почувствовать себя полностью дома. Мне казалось, что между мной и присутствующими - дорогими и близкими людьми - возникает какой-то невидимый барьер, который мне уже не переступить. Федя несколько раз пытался развеять мою хандру, но без успеха. Побыв дома часа полтора, весьма для меня томительных, я уехал.
Минут за двадцать до проверки я уже был в роте, и внешне самоволка не имела последствий. Но в душе надолго поселились на людей, отравивших мне встречу с братом и родными. Вместо глотка радости, так необходимого мне тогда, я получил море отрицательных эмоций. Впервые дал мне себя почувствовать так называемый «воинский порядок», при котором буква часто главнее смысла, а проявление гуманности к подчинённым может квалифицироваться как отягчающее обстоятельство. Привыкать к новой жизни стало ещё труднее.
132-й класс
Учебный год наступил незаметно. В моей памяти не осталось ничего, связанного с его началом. Кроме, пожалуй, чувства, что именно с этого момента наше существование на Приютском обрело смысл, систему и целенаправленность. Теперь мы практически неотлучно находились в кругу своего классного коллектива, и жизнь каждого, вплоть до самых мелких поступков, проходила на глазах одноклассников. Наголо постриженные, в не обмятых топорщившихся робах, с тяжёлыми «гадами» на ногах, недоедающие, втайне до боли тоскующие по дому, очень по сути беззащитные, но, как и положено в этом возрасте, моторные, шумливые, беззаботные, падкие на шутку и розыгрыш, легко ранимые и незлопамятные - такими начали мы свой путь осенью 1946-го года. Нами владело общее стремление поскорее стать заправскими «мариманами». Конечно, не матёрыми морскими волками (это маячило далеко впереди), а прежде всего обрести полноценный курсантский статус и обзавестись «мариманскими» атрибутами: бескозыркой - «блином» без каркаса, с полями, ушитыми настолько, что на тулье едва умещалась звёздочка, и ленточкой с концами до пояса, обесцвеченным хлоркой почти до белизны форменным воротником (гюйсом), суконкой (форменкой) туго обтягивающей торс, нередко весьма хилый, из разреза которой на груди выглядывало бы не более трёх полосок тельняшки, и всенепременно брюками-клёш, расширяющиеся книзу штанины которых как минимум полностью скрывают ботинки. Таков был тогда высший «флотский шик». С этим «порождением порока» вели неустанную, но безуспешную борьбу командиры всех степеней, патрули, коменданты и другие многочисленные ревнители уставной формы одежды. Последняя, хотя и смотрелась добротно, для искушённого глаза совершенно не обладала той лихой небрежностью, пижонистостью, которая так нас привлекала.
