ДОРОГИЕ ДРУЗЬЯ! ОДНОКАШНИКИ! Всех с наступающим Новым годом! Здоровья, успехов, благополучия; любви близких и ОПТИМИЗМА! И какими бы санкциями нас не пугали, какие бы мерзости против нас не замышляли, мы верим – Россия вновь станет передовой мировой державой с мощным Военно-морским Флотом! И очень хочется это увидеть!... Так давайте же поставим перед собой вполне реальную задачу: - ДОЖИТЬ ДО ЭТОГО ВРЕМЕНИ! Если мы уже столько прожили, так неужели мы не сможем прожить ещё столько же? Ведь главное захотеть! Захотеть и не сдаваться! Верно? Ещё раз всех с Наступающим!
С уважением Виталий Ленинцев и ФЛЕЙ ХО ГЛЕСКЭТ Ф`ЕГОР, Потомственный пекинес, Главный Пёс города Кронштадта, города морской и воинской СЛАВЫ Кронштадт 30 декабря 2014 года
Дорогие друзья, братья-кадеты! Заканчивается 2014 год. Он был непростым для нашей страны и нашего Союза, неоднократно проверял нас на прочность. Но мы выстояли, чем заложили основы для будущих успехов! В уходящем году мы подвели итоги 25-летней деятельности нашей организации, продемонстрировав свою зрелость и готовность к дальнейшим свершениям. Мы много добились, но у нас большие планы на будущее! От всей души поздравляю Вас с наступающим 2015 годом и Рождеством Христовым! Желаю Вам и Вашим близким здоровья, счастья, мира и удачи во всех благородных начинаниях!
С уважением, Председатель Совета Санкт-Петербургского Союза суворовцев, нахимовцев и кадет А.Грязнов «30» декабря 2014 года
Дорогие друзья! Новогодний праздник – один для всех, и здоровых, и не очень… Главное, держать тонус на высоте, – чего желает Вам семья Калининых. И ещё:
Чтоб дела Ваши были с мечтою в ладу, Чтоб сердца желаний больших не забыли, Мы хотим пожелать, чтобы в Новом году, Всё свершилось, что Вами задумано было!
Семья Калининых.
С Новым Годом!
Друзья по жизни, дорогие ребята ПИТОНЫ ХХVIII выпуска!!! Проходят годы, уходят друзья и близкие, выросли дети, появились и активно подрастают внуки и внучки! Тянет на анализ прожитых лет и принятие решения, что не все просто и как хотелось. Спасает мысль – а ведь мы с Вами «знакомы» и после знакомства стали братьями с 1959 (пусть не все с 59-го, но мы пришедшим чуть позже великодушно и любя – прощаем) – и не забыли, и не предали друг друга и всегда поможем. Давайте все вместе радоваться жизни, наслаждаться счастьем близких, детей и внуков и помнить, что без питонско-нахимовского братства оставшийся каждому кусок жизни окажется бесполезно проведенным существованием! Прав Серега Карасев: давайте попробуем пошевелить оставшимися извилинами, вспомнить суровые испытания своей курсантской, флотской и не менее сложной пенсионной жизни, изложить их на клавиатуре компьютера и отправить ему для учета истории нашего выпуска в анналах «Вскормленные с копья» (кто понимает, должен Сереге поклониться, то что он взвалил на себя с коллегами – для меня неподъемная гиря да и для большинства из Вас, понимаю, тоже). Более того, наш предшественник на год В. Грабарь шикарно описал, как у них все хорошо, а мы, что - ничего для Родины с 1966 года не сделали??????? Пусть о нас узнают и отнесутся, может быть, уважительно. Честно говоря, сначала хотел просто поздравить Вас с небесполезно прожитым годом и поздравить с наступающим Новым 2015, когда мы будем вноиь здоровы, любимы, счастливы и надеяться на 50-летие встречи выпуска!!! Поднимем сегодня по рюмке (кто может и больше и по бокалу и два) за нас, за Родину. За родную Питонию! Счастья и Здоровья Вам, друзья! С Величайшим уважением! Всегда Ваш химик, пока преподаватель ВУНЦ ВМФ Военно-морская академия Виктор Хозов. 31 декабря 2014 года С уважением! Виктор Хозов
Приветствую Вас, дорогие товарищи-Питоны!
Несмотря на нашу современную действительность и прочие трудности, - Нам не в первой преодолевать тяготы (военно-морской службы) и сопутствующие проблемы ... "Ведь ты моряк, - а это значит ... ! " Желаю всем Вам и вашим близким здоровья, благополучия и доброго настроения всегда и во всём ! Дружим. _____________________________________ С неизменным уважением,- от тех, кто в море тоже был, Ю.А.
Коза, овца, баран! Какой же символ года?
Овца – без рог, характер мягкий, С неё возможен шерсти клок. Коза – хоть с выменем, но … бородата, От спутника (козла) – какой уж толк. В Египте высший из богов - Амон Изображён с главой барана. Шашлык и блюда из него Предпочитают, следуя Корану.
В Суоми – памятник, но лишь один, воздвигнут, До блеска у него затёрт «потенциал». И многие века к нему все руки тянут, В надежде, чтоб у них секс также заблистал! Что можно всем? Так в домино козлиться! И «БЕ» кричать, уставясь на ворота. Скакать и прыгать, просто веселиться!
И в радость чтоб любимая работа! Вносить мир, гармоничность в ощущенья, Упрямство и капризы исключать, Пить можно, не с копытца и не стать «козлёнком отпущенья». И лакомства с оглядкой потреблять. А зелень хороша не только в огороде! И пусть цена растёт – не смей желудок мучить! Ещё по шашлычку и лучше на природе!
Козлиный дух – не наш! И нас не будет пучить! За предсказуемость! Без жертвоприношений! За мудрость и возвышенность настройки! За ласку, доброту, корректность отношений! Консервативность и …немного перестройки. Душевность без душка! Забота без оглядки, Что будет от кого! Тогда и всё в порядке. За Новый Год! За Дед Мороза!
И хватит Санта-Клауса хвалить. Напитки хлебные нужны – не кока-кола! Отраву эту не переварить!
РОГ ПРЕКРАСНОЙ АМАЛФЕИ ИЗОБИЛИЕ ДАВАЛ. ПУСТЬ У НАС ЧЕГО-ТО БУДЕТ, НО НЕ ДЕНЕЖНЫЙ ОБВАЛ.
Дорогие друзья! С наступающим Новым Годом! Здоровья, бодрости, благополучия вам и вашим родным. С уважением, А.Самуленок
Галина Петровна Грищенко: Оставайтесь молодыми, будьте здоровыми и счастливыми!
Когда рота строилась на завтрак, офицер-воспитатель Сергей Филимонович Щегольков подозвал Алёшу: — Пантелеев! Сегодня твоя койка очень неаккуратно убрана. На первый раз не буду накладывать взыскания. Но я хотел бы, чтобы ты запомнил поговорку, которая была в ходу, когда я учился в лётной школе: «Плохо заправленная кровать не даёт управлять самолётом». Тебе понятно, что это значит? Это значит — неаккуратность в быту есть показатель неаккуратности в практической работе. А неаккуратность в практической работе — смертный грех как для лётчика, так и для моряка. Подумай об этом, Пантелеев. Алёша, красный, как кумач, отошёл от воспитателя. — За что тебе влетело от Филимоныча? — спросил его Омельченко — И вовсе не влетело, — буркнул Алёша. — Отвяжись! Омельченко осмотрелся, не видит ли их кто-нибудь, и погрозил Алёше кулаком. — Ты смотри у меня, — сказал он с угрозой, — будешь задирать нос, так я с тебя форсу сбавлю. — Ты... ты если хоть раз тронешь меня, — задыхаясь, выговорил Алёша. — Если тронешь... Гнев и обида душили его. — Напугал очень! — пренебрежительно сказал Омельченко и, засунув руки в карманы, отвернулся.
Предстоит мероприятие с выходом в театр. Во главе знамённой группы офицер-воспитатель старший лейтенант П.А.Киселев.
Алёша шагнул было вслед, но перед ним вдруг вырос Гефт. — Не стоит связываться, — сказал он. — Пусти, — отстранил его Алёша. — А я говорю: не стоит. Он сильнее тебя. И потом он драчун известный, кто влипнет в одну историю с ним, дёшево не отделается. Куда ты денешься, если отчислят? И разве дракой что-нибудь докажешь? Ты — нахимовец, а не беспризорник. Алёша сознавал, что Гефт прав, но обида и главное — боязнь показаться трусом побуждали его лезть в драку. Но в эту минуту раздалась трель дудки, и он волей-неволей пошёл на своё место. В этот день он ещё раз столкнулся с Омельченко. После обеда Алёша играл с Сильвестровым в шашки. Вдруг чья-то рука легла на доску и смешала шашки. — Вася! Зачем? — жалобно сказал Сильвестров. — А просто так! Захотел — и всё... — ухмыльнулся Омельченко. — Что ты мне сделаешь? Я и тебя, и твоего Бэна на одну левую возьму. Шестьдесят второй класс в то время увлекался игрой; мальчики разделились на две группы: в одну входили высокие, в другую — маленькие. Группы эти соперничали между собой во всех играх. Каждая выставляла свою команду шахматистов, городошников и волейболистов. Каждая соорудила свой «линкор» и завела вахтенный журнал. Случалось, что дело доходило до сражения подушками, причём другие классы шестой роты являлись в качестве зрителей и выставляли своих сигнальщиков, извещавших о появлении офицера-воспитателя или старшины. Все воспитанники получили клички, заимствованные главным образом из морских романов.
В дворе жилого корпуса. В первом ряду: второй слева - К.А.Безпальчев, начальник училища; третий слева – Л.Я.Плискин, заместитель начальника училища по учебно-строевой части.
Алёше досталось имя «Бэн». Он состоял в группе «маленьких». Приземистый Омельченко должен был тоже входить в неё, но из уважения к его силе Васю приняли «высокие» и окрестили «Блэком». — Блэк! Блэк! — искусно проблеял Алёша. — Глупый человек! Давешнее озлобление против Васьки Омельченко проснулось в нём с новой силой. Он отодвинул шашки и встал, готовый к драке. С разных сторон к ним подбежало несколько видевших эту сцену воспитанников. — Ты, Васька, вроде собаки на сене: и сам не играешь, и другим не даёшь, — угрюмо вымолвил Виноградов. — Чем тебе шашки помешали? — запальчиво крикнул Тилде. — Просто так,— повторил Омельченко. Он, видимо, растерялся, и на этот раз его слова уже не звучали самонадеянно. — Эх, ты... — мальчики ещё раз окинули его неодобрительным взглядом и разошлись. С их уходом Омельченко приободрился и постарался придать себе независимый вид. — Однако, храбёр ты, Лёшка,— сказал он.— Молодчага! За это отколочу тебя с милосердием. Только не сейчас: Иван Капитоныч в коридоре ходит. Надо выбрать местечко поудобнее. Я к тебе моих секундантов пришлю. Жди! Он вдруг засунул два пальца в рот, издал оглушительный разбойничий свист и медленно, вразвалку, удалился. — Чего ты перед ним лебезишь? — с досадой сказал Алёша Сильвестрову.
— А как же? Ведь он — заводила! Его, брат, полкласса слушается. — Пусть слушается. А мне он — тьфу! — Алёша в самом деле плюнул и затёр башмаком. Сильвестров с удивлением посмотрел на него. Омельченко вторично издал свист, ещё громче и пронзительнее первого. И сейчас же из углов отозвались: залились, засвистали на разные лады, так что задребезжали стёкла в окнах. Сильвестров заткнул уши, Алёша с удивлением смотрел на свистунов. Внезапно в общую какофонию ворвался новый свист — такой могучий, лихой и резкий, что все мальчики, будто по команде, смолкли и стали удивлённо осматриваться. Лица у них вытянулись, и через мгновенье в комнате воцарилась тишина. Только Омельченко, стоя спиной к двери, весь покраснев от напряжения, продолжал свистеть. Тогда вторично раздался отчаянный свист, перед которым невинной забавой казались самые «ушераздирающие» рулады воспитанников. Тут уже и Омельченко услышал, обернулся и — обомлел. В дверях стоял офицер-воспитатель. — Ну, что же, товарищи воспитанники, уметь свистеть — дело нехитрое. У меня, кажется, это даже лучше, чем у вас получается. Не правда ли? Итак, будем подавать пример дисциплины — свистеть, как уличные мальчишки, в стенах нашего военного училища. Пускай удивляются нашим порядкам гражданские люди. Правда, хорошо будет? Что же вы молчите? Омельченко, давай ещё попробуем? Что же ты не решаешься? Неважно, что на нас морская форма и погоны, чего там стесняться. Ребята молчали, потупившись. — Эх, товарищи воспитанники, не сознаете, видно, вы, что вы — будущие морские офицеры. — Вечно ты, Омельченко, что-нибудь затеешь, из-за тебя краснеть приходится, — сердито и презрительно бросил Виноградов, когда Щегольков вышел из комнаты.
Командир роты капитан-лейтенант Штепа Виктор Степанович в клубе училища проводит с нахимовцами сеанс одновременной игры в шахматы.
В продолжение трёх недель Алёша по уставу изучал, как подойти к старшему по званию и отойти от него, как вести себя в его присутствии и прочее. Потом командир роты проэкзаменовал его. — Готовясь стать офицером Военно-Морского Флота, — с волнением говорил Алёша, — воспитанник нахимовского училища должен любить флот, море и училище... вырабатывать в себе мужество и презрение к трусам... дружить с одноклассниками, но бороться с ложным товариществом... — Хорошо! Достаточно! — прервал его Евстигнеев. На следующий день он вручил перед строем роты Пантелееву погоны и ленточку на бескозырку. Теперь Алёша стал полноправным нахимовцем. По воскресеньям Алёша брал увольнительную и уходил гулять. Постепенно у него выработался определённый маршрут прогулок. Сперва он шёл в Старый город: вначале надо было пройти мимо громадного здания, в котором помещалась Академия наук, за ним открывался пустырь с оставшимися в наследство от немцев развалинами, а потом вдруг начиналось необыкновенное: узенькие улочки — по тротуару только двоим разойтись, через мостовую перепрыгнешь — с домами, угрюмо и гордо замкнувшимися от внешнего мира. Глухие ворота, решётчатые окна, уходящие ввысь остроконечные шпили на крышах... У Алёши рождалось ощущение, будто он попадал в другой мир. Так, наверное, чувствовали себя герои Уэльса, путешествовавшие на чудесной «машине времени». А потом, так же внезапно, — опять высокие дома, и звонки трамваев, и огни светофоров на людных перекрёстках.
Алёша внимательно читал театральные афиши. Шестая рота уже несколько раз ходила в театр. Алёше было приятно, что проставленные в афишах фамилии актёров не были для него чужими, что с ними связывались определённые, яркие воспоминания. На цветистые аншлаги кинотеатров он почти не обращал внимания: каждую субботу в училище демонстрировались фильмы. Не представляли для него особого интереса и объявления экскурсионного бюро: маленьких нахимовцев часто водили на экскурсии; Алёша побывал уже в музее живописи, в зоопарке, в ботаническом саду, на детской технической станции и в воинской части. Зорко глядя по сторонам, он издали замечал офицеров и ловко, внутренне любуясь самим собой, приветствовал их. Иногда он позволял себе удовольствия, требовавшие траты денег. Получаемые от родных деньги нахимовцы должны были хранить у офицера-воспитателя, и тот выдавал их мальчикам, по мере надобности, небольшими суммами. Алёша знал, что ему не от кого получать деньги, и поэтому был несказанно удивлён, когда однажды Сергей Филимонович уведомил его: — Пантелеев! Тебе открыт счёт: пятьдесят целковых. — Мне? Да что вы, товарищ капитан-лейтенант! Кто же мне деньги прислал? — Некто, пожелавший остаться неизвестным. «Скорее всего, Эрнест Фёдорович меня отыскал»,— соображал Алёша. Но Гефт направил его мысли в другую сторону. — Да это сам Сергей Филимонович или ротный наш... Здесь уже так принято: если никто не присылает, они из своих денег открывают счёт. Теплом повеяло на Алёшу от этих слов.
Слева направо: капитан 1 ранга Л.Я.Плискин, заместитель начальника училища по учебно-строевой части; капитан 1 ранга К.А.Безпальчев, начальник училища; капитан 3 ранга Г.В.Розанов, начальник политического отдела училища.
«Славные какие! — подумал он.— Заботливые! Чем только мне отблагодарить их?» С этих пор он, выходя в город и нащупывая в кармане несколько шуршащих рублёвых бумажек, чувствовал себя преисполненным солидности. Самое большое удовольствие Алёша приберегал к концу прогулки. Когда начинало смеркаться, он отправлялся в маленький магазинчик на улице Бривибас, где симпатичный старичок в очках продавал марки для коллекций. В шестой роте многие мальчики собирали марки. Но Алёша скоро стал известен как наиболее заядлый филателист. Он увлекался этим с пылом и страстью. Часами мечтал он о какой-нибудь марке, которую ему хотелось иметь, с огромным интересом рассматривал коллекции товарищей. Как приятно было неторопливо листать альбомы в тесном магазине, рассматривая никогда не виданные марки, с волнением решая вопрос о сегодняшней покупке. Столько было заманчивых сокровищ, и так мало можно было себе позволить! Но вот выбор сделан, продавец вручает ему пергаментный конверт с отобранными марками, и Алёша, радостный, спешит по улицам к родному училищу. Однажды у самого училища ему загородил дорогу плотный мальчуган лет двенадцати. — Давай драться,— сказал он. Алёша молча обошёл его. — Давай драться,— повторил мальчик.— Я всех нахимовцев одолеваю,— и для пущей убедительности он запустил в Алёшу большим комком мокрой глины. Комок попал Алёше в затылок, холодная жижа потекла ему за воротник, новенькая фуражка покрылась грязными пятнами. Маленький нахимовец почувствовал прилив холодного бешенства. Он обернулся и, тяжело дыша, пошёл на обидчика.
Тот стал, пританцовывая, пятиться от Алёши. Вдруг он выбросил одну ногу и больно ударил Алёшу в колено. — Ногой? — почти простонал Алёша.— Разве ж это по правилам? — Всяко по правилам,— захохотал мальчишка. — Ладно же! — Бешенство всё более овладевало Алёшей. Он улучил момент и прыгнул на своего противника. Тот рванулся в сторону, но Алёша успел ухватить его за рукав, и они оба покатились на мокрую мостовую. Ловкий и скользкий, как угорь, забияка обладал к тому же большим опытом в подобных схватках и сразу огорошил Алёшу целой серией приёмов: всевозможных подножек, щипков, ударов головой и неожиданных пинков ногами; в довершение он перевернул через себя Алёшу и, не дав опомниться, сел на него верхом. — Ага! — злорадно прошипел он: — теперь пущу из тебя сок. Совсем рядом раздались голоса: по тротуару шли люди, но они не видели скрытых темнотой, лежащих на земле мальчиков. Алёша мог бы позвать проходивших, но какое-то сложное внутреннее чувство мешало ему так поступить: это значило бы капитулировать перед мальчишкой, признать себя побеждённым. Да и не только себя! Ведь драчун напал на нахимовца, значит, он, Алёша, как бы защищает честь своей формы. Нет, он не крикнет! Собрав все силы, он рванул мальчишку и схватил его за горло. — Пусти! — прохрипел тот, но Алёша еще сильнее сдавил ему горло. — Пус-ти! — мальчишка молниеносным движением сунул правую руку в карман, и сейчас же Алёша ощутил острую, непереносимую боль в плече.
По окончании урока во втором классе преподаватель литературы Евгений Николаевич Шевердяков почувствовал себя совсем плохо. В ушах стоял — всегдашний спутник жара — лёгкий звон, по телу пробегали волны холодного озноба, побаливало простреленное лёгкое. Посмотрев расписание и убедившись, что в этот день у него больше нет уроков, он решил уйти домой. Шагая по аллее парка, подставив лицо сырому ветру, Евгений Николаевич отдался своим невесёлым думам. В дни Великой Отечественной войны, когда он шёл с боями по родной стране, видел вокруг гнев и горе людей и дымящиеся развалины городов, он не думал о личном счастье. Не думал он о нём и в грохоте сражений, когда очищал от врагов родную землю и ежечасно был готов умереть за неё и когда раненый попал в руки гитлеровцев. Но когда чудом удавшийся побег вернул ему свободу, в нём зародилась смутная надежда ощутить когда-нибудь тепло семейного очага, увидеть сына, которого он покинул совсем крохотным. Ему казалось, что это не слишком много, но... «не судьба», как говорили на фронте. Евгений Николаевич передёрнул плечами и ускорил шаги.
Курская Роза Владимировна, преподаватель английского языка, старший лейтенант.
— Евгений Николаевич! Куда вы так спешите? — окликнул его кто-то сзади. Обернувшись, он увидел преподавательницу английского языка. Женщина лет тридцати пяти, она была, видимо, очень красива в ранней молодости. Теперь глаза ее потускнели, фигура стала несколько грузной, но было в ней почти неизъяснимое обаяние искренности, вдумчивости и душевной ясности. Муж её погиб в Ленинграде во время блокады. В войну она работала переводчицей при штабе, а после стала преподавательницей в училище. Держалась она всегда бодро и даже весело, но Евгений Николаевич чувствовал искусственную приподнятость за этим постоянным оживлением. Он понимал, что она, подобно большинству женщин, оставшихся одинокими в период, когда жизнь начинает идти под уклон, испытывает грусть и смутное острое беспокойство. Может быть, поэтому Шевердяков был с ней всегда особенно любезен. — Здравствуйте, Галина Владимировна, — произнёс он, пожимая её руку, затянутую в замшевую перчатку. — Что видно на вашем горизонте? Она пожала плечами. — Всё то же. Во всяком случае, корабль с алыми парусами еще не показывался... А вот на днях случился со мной один небольшой эпизод, о котором я расскажу вам, если хотите. Это было в воскресенье. Часов в девять вечера я возвращалась из гостей, на окраине города. Погода была плохая, и мне почти не попадались прохожие. Вдруг я услышала глухое ворчание, и откуда-то из подворотни на меня бросилась большая собака. Я так растерялась, что не могла защититься, только вскрикнула. В этот момент кто-то врывается между нами. Собака летит в сторону от сильного пинка ногой и с жалобным визгом убегает. Кто же мой спаситель? Нахимовец, лет пятнадцати. Понимаете, бросился на разъярённого пса и разделался с ним. Не молодец ли? Прямо герой! Увидев, что я в безопасности, он откозырял и, как истый рыцарь, удалился, не назвавшись. В темноте я плохо разглядела его лицо и вряд ли узнаю теперь. А жаль! Мне хотелось бы поблагодарить его. — Это не столь важно, Галина Владимировна. Всякий нахимовец должен был бы поступить так же. — Должен... Но всякий ли решится рискнуть ради незнакомого человека? Знаете, я испытываю особую гордость, что принадлежу к учреждению, в котором воспитываются такие сильные, смелые и славные ребята.
Безпальчев Константин Александрович, начальник Рижского Нахимовского училища.
— Будущие воины, — договорил Евгений Николаевич. — Поглядите-ка, вот идёт наш шеф Леонид Петрович. В самом деле, навстречу шёл начальник училища своей характерной, вразвалку, походкой, которой завидовало немало воспитанников, втайне учившихся так же широко и прочно расставлять ноги при ходьбе. Рядом с ним шагал командир шестой роты, капитан 2 ранга, Пётр Семёнович Евстигнеев и преподаватель арифметики Пилипенко. — Зову вас в арбитры, — сказал начальник, поздоровавшись. — У нас горячий спор с товарищем Пилипенко. Спор касается наших маленьких питомцев. По-моему, главное внимание мы должны уделять малышам. В этом возрасте накапливаются черты, которые, достигая определённых количеств, получают в последующем возрасте новое качество. Учебный год начался недавно. Нынешнее пополнение еще не вполне изучено нами. Но в общих чертах мы уже познакомились с ним. Товарищ Пилипенко находит, что это — не очень удачное пополнение, потому что имеется много ленивых и неспособных мальчиков, которых нелегко будет обучить. Я не понимаю этой точки зрения. Пилипенко хотел что-то сказать, но Леонид Петрович жестом остановил его и продолжал: — Вспомните старую истину: чем труднее учителю, тем легче ученику. Не думаю, чтобы кто-либо из наших педагогов стремился к лёгкой работе. Добролюбов говорил, что учитель должен быть нравственным примером для учеников. Мы внушаем воспитанникам, чтобы они не боялись труда, любили труд — так будем же и мы показывать образцы трудолюбия. — Разве всякий и каждый готов следовать хорошим образцам? — иронически сказал Пилипенко. Леонид Петрович взглянул на него.
"Письменная" по математике. За столом учитель по математике Зинаида Андреевна Никитина.
— Вы утверждаете, что в нынешнем пополнении много своевольных, недисциплинированных? Этим жалобам я также не сочувствую. По моему убеждению, именно такие часто и проявляют себя, как яркие индивидуальности. Конечно, иной раз мальчик не хочет подчиняться режиму, не слушается просто из озорства. Таких мы сумеем перековать, а нет — отчислим. Но государство вручило нам этих мальчиков не для того, чтобы мы прямолинейно, я сказал бы, по линии наименьшего сопротивления, решали их судьбу. Наша задача — сделать даже из ленивого, недисциплинированного ребенка хорошего гражданина. — Вот, вот, — ввернул Пилипенко. — И я того же мнения. Но это благие намерения, которыми, по словам Данте, вымощена дорога в ад. А вот как решить эту задачку? — Как решить? — начальник училища с минуту помолчал. — Она будет решена, если мы сумеем воспитать мальчиков в духе ленинизма, сумеем привить им отвращение к обывательщине и аполитичности, разовьём у них чувство любви к Родине, понятие о долге, товарищескую солидарность и уважение к труду. На нас лежит обязанность вытравить пережитки старого и сформировать новое сознание, новую, коммунистическую нравственность. Верно я говорю, Пётр Семёнович? — Совершенно верно,— отозвался Евстигнеев. — Что и говорить, программа обширная, — буркнул преподаватель арифметики.— Но она нам не под силу. Наша власть над питомцами гораздо более ограничена, чем власть родителей. — Власть? — вступил в разговор Шевердяков. — Товарищ Пилипенко, как говорится, не с того конца берётся за дело. Лично мне кажется, что нам не нужно больше прав. Чуткость — вот чего не хватает многим воспитателям и преподавателям. Наказать за провинность легко, труднее сохранить индивидуальный подход при оценке каждой провинности. Тогда по-новому предстанет и вопрос о власти. — Чуткость! У нас военно-учебное заведение, а не институт благородных девиц, — раздражённо проговорил Пилипенко. Шевердяков пожал плечами.
Заседание Педсовета училища.
— Я говорю о разумной, справедливой снисходительности и такой же строгости, я говорю о жаре души педагога и воспитателя. Я слушал доклад Михаила Ивановича Калинина и никогда не забуду его слов о том, что ничто не действует так ужасно на юную душу как холодность. — Правильно! — подхватил Леонид Петрович. — И давайте кончим на этом дискуссию. Тут не место для неё. А вообще-то мы ещё побеседуем на эту тему. Счастливого пути, Евгений Николаевич! А вас, Галина Владимировна, я прошу вернуться: к вам у меня есть срочное дело. Галина Владимировна с явным сожалением распрощалась с Шевердяковым. Оставшись один, Шевердяков присел на пустую скамью. Жар и головная боль у него усиливались с каждой минутой. Странные мысли кружились в его мозгу. То ему виделись немецкие танки, надвигавшиеся на его батарею, то сам он, лежащий с пробитой грудью на мёрзлой земле. Вдруг из мрака выплыло лицо сероглазого мальчика с выпуклым лбом. «А ведь я знаю это лицо, — неожиданно подумал он, — где-то я видел его. Но где? Где?» Он долго сидел в пустом парке, тщетно силясь вспомнить, когда он видел раньше этого новичка, неведомо почему вдруг занявшего его воображение.
Глава IV. РАДОСТИ И ТРЕВОГИ
Осень 1947 года была в Риге как-то по особенному хмурая. Над городом низко стлались белые тучи. В парках бушевала жёлтая метель: кружились в воздухе и густо ложились на землю падавшие с деревьев листья. В их ломком ворохе попрыгивали крикливые вороны и молчаливые грачи. Иногда с моря на город надвигался туман, забивался во все щели, оседал влажным потом на каменных стенах зданий, предвещая близкие заморозки. Жизнь в училище шла своим чередом. Дни походили один на другой, и в то же время каждый день приносил много нового. Просыпаясь утром, Алёша Пантелеев иногда подолгу лежал с закрытыми глазами, перебирая в памяти события отшумевшего «вчера» и радостно думая, сколько неожиданного принесёт наступившее «сегодня». Могучее обаяние большого, жизнерадостного, занятого осмысленным делом коллектива полностью захватило его. Взятые в отдельности происшествия дня были малозначительны; но их непрестанная смена, вся атмосфера училища, напоённая задором и энергией, пафосом соревнования и преодоления трудностей, — всё полнило грудь, и на этот страстный, напряжённый темп жизни мальчики охотно меняли привольный уют домашнего очага и быстро приучались видеть в училище подлинный родной дом.
По улицам Риги торжественным маршем под оркестр.
Немалое значение для популярности этого дома имело его военное обличие: погоны, строй, сигналы, слова команды — всё то, что испокон веков так привлекает мальчиков. Время от времени командование училища устраивало прогулки по городу с оркестром. Шагая в рядах в такт маршу, маленькие нахимовцы с несказанной гордостью глядели на бегущих по сторонам колонны ребятишек. Давно ли эти нахимовцы сами бежали так за проходившими солдатами? А теперь они маршируют по улицам, возбуждая почтительное любопытство у взрослых и жгучую зависть у мальчишек. Прежде Алёша думал, что только он так горячо желал стать нахимовцем. Но, сойдясь ближе с другими мальчиками, он обнаружил, что был не единственным в этом отношении. Однажды, лёжа на койке, он разговорился с соседом, Юрисом Тилде. Обычно мальчики мало говорили между собой о том, как они жили до поступления в училище, скупо, застенчиво описывали свои личные переживания. Но в этот вечер они разоткровенничались. Была ли тому причиной луна, заливавшая таинственным зеленоватым светом длинную спальную, или родилась почему-нибудь потребность поделиться бродившими, плохо осознанными мыслями, но оба мальчика, перебивая друг друга, рассказывали своё самое сокровенное. — Уж как я хотел попасть сюда, — шептал Юрис. — Документы у меня подходящие, меня сразу приняли, а мать согласия не давала. «Отец, говорит, погиб на войне, ты поступишь в училище — никого у меня не останется». Вообрази: заперла дверь на ключ, целый день из дома не выходила, только бы меня не выпустить. Но я упрямый. Вечером, когда мамка на кухне была, открыл я окошко, закрепил длинную верёвку и совсем уже изготовился вниз съехать... — С какого этажа? — не утерпел Алёша. — На третьем живём. Вдруг мать входит. Эх, дело было! Отлупила она меня, а потом всплакнула и, вижу, собирает мои вещи. Ну, тут мы с ней помирились. — Юрис, а ты по матери не тоскуешь? Я, вот, сирота... А ты-то не скучаешь?
«Нахимовец Женя» С.С.Бойм.
— Сперва скучал, здорово скучал, — тихо ответил Тилде. — Иной раз всё, кажется, отдал бы, чтобы посидеть немного с мамой. Даже плакал иногда. Вот до чего скучал. А после привык. Открылась дверь. Старшина Иван Капитоныч просунул голову, посмотрел, всё ли в порядке, и опять исчез. Мальчики не сразу заговорили: у Ивана Капитоныча была манера неожиданно возвращаться. Алёша глядел на тускло освещённые ровные ряды коек, перемежающихся тумбочками, на стоящие у коек, в ногах у воспитанников, табуретки со сложенной пирамидкой одеждой и думал о том, что с этими, спящими сейчас, мальчиками он проведёт ещё шесть лет. Шесть лет учения и игр! А потом, когда они пройдут, эти долгие годы, он будет уже взрослый. Он поедет в Ленинград, поступит в училище имени Фрунзе или имени Дзержинского, несколько лет — и он станет лейтенантом. Его назначат командиром торпедного катера. Начнётся война, и он потопит вражеский линкор. Его произведут в капитаны первого ранга. Сам Сталин пожмёт ему руку... — Алёша! Ты спишь? — шёпотом, окликает его Тилде. Алёша не слышит. Он весь во власти своих грёз. Он видит себя командиром отряда торпедных катеров. Он — гроза неприятельского флота. Прорвавшись через минные заграждения, он атакует корабли противника на рейде. Взрывы торпед, грохот орудий... Вода кипит от бесчисленных снарядов... А он стоит в рубке торпедного катера, руководя атакой, и вражеские корабли один за другим скрываются в пучине. Осколок ударяет его в ногу, нет — лучше в грудь. Зажав рукой рану, он продолжает , хотя сознаёт, что минуты его жизни сочтены...
— Пантелеев! Заснул? — выходит из себя Тилде: — Ну, и чёрт с тобой! Юрис поворачивается спиной и демонстративно начинает храпеть. Алёше хочется возобновить разговор, но рот широко раскрывается в сладком зевке, и он безмятежно засыпает. Утром его ждала неприятность. Обычно он вскакивал при первых звуках трубы, но, видимо, поздняя беседа не прошла даром, он никак не мог проснуться, минут пять лишних полежал, кряхтя и зевая, а потом наскоро оделся и кое-как заправил койку.
— Сегодняшний урок начнётся с того, что я попробую решить заданную мне Гефтом задачу, — сказал преподаватель, улыбаясь и топорща усы. — Как могло случиться, что в классе, насчитывающем двадцать пять воспитанников, двое отсутствуют по болезни, а налицо всё-таки двадцать четыре? Это какая-то новая арифметика.
— Новенький, у нас новенький!—закричали со всех сторон. — А-а... Тогда я опять верю в арифметику. Где же новый нахимовец? Алёша, конфузясь, встал. — Это не вы ли пешком сюда путешествовали? А-а... Слышал о вас, слышал. «Может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать». Не так ли? Алёша молчал. — Ну, садитесь, Пантелеев. Присматривайтесь, прислушивайтесь, помните, что наука требует неослабного прилежания. Усевшись на место, Алёша шёпотом спросил: — Что такое невтоны? — А кто его знает,—ответил Бурцев. — Да ты не обращай внимания, он любит непонятное вворачивать, этот арифметик. К удивлению Алёши, всё, о чём говорилось на уроке, оказалось ему знакомым. Выходило, что, занимаясь с матерью, он прошёл больше, чем требовалось программой. Это заставило его вновь с нежностью подумать о матери, но, почувствовав в глазах предательскую влагу, он старался думать о другом.
Когда прозвенел звонок, преподаватель не сразу ушёл из класса, а, подозвав к себе одного мальчика, что-то тихо стал говорить ему. Алёша, сидевший недалеко от двери, хотел было выйти, но Гефт удержал его: — Раньше старшего нельзя выходить. Не знаешь еще? У нас за это два наряда дают. Алёша хотел было осведомиться, что такое «наряд», но смолчал. Не столько разумом, сколько догадкой он уже понял, что следует поменьше приставать с вопросами и самому разбираться в том, что интересует. Следующим был урок русского языка. Уже по тому, как ждали его, Алёша понял, что предмет и преподавателя любят. В классе царило сдержанное оживление, некоторые вполголоса декламировали стихотворение. Дверь скрипнула. Воспитанники вскочили с мест: в класс, не торопясь, вошёл преподаватель в форме подполковника. Это был человек лет сорока, среднего роста, немного сутуловатый, с правильными чертами матово-бледного лица, с большими грустными глазами; на левой стороне груди у него поблёскивала планка с пятью орденскими ленточками. Положив журнал, он медленно прошёлся между партами, внимательно осматривая мальчиков. — Еремеев, ты что-то бледный сегодня? Нездоровится? Или вчера в футбол переиграл? Я видел, как ты носился... А у тебя, Омельченко, учебник в жирных пятнах. Книга — твой друг; не уважая друзей, ты и себя не уважаешь, — говорил преподаватель. Подойдя к кафедре, он уселся и сказал: — На сегодня задано выучить до конца «». Послушаем, как. звучит в ваших устах Пушкин. Начни-ка хоть ты, Сильвестров.
Когда тот прочитал пять-шесть строчек, преподаватель прервал его. — Текст знаешь, но бубнишь, будто баталер бельё считает. Огонька тебе не хватает, дружок. Продолжай, Гефт! Яша Гефт, глядя преданными глазами на преподавателя, начал декламировать. Голос его приобрёл неестественные, напряжённые интонации, он всячески подчёркивал рифмованные созвучия, отчего чтение его напоминало речитатив и казалось, что он вот-вот запоёт. — Довольно, — ласково сказал преподаватель. — Уменья, конечно, в твоей декламации мало, но это придёт. Ты любишь искусство, а это — главное. Бурцев, читай дальше! Прослушав чтение Бурцева, он спросил его: — Тебе нравится это стихотворение? И вообще, ты любишь стихи? — Люблю, товарищ подполковник. И это стихотворение, конечно, нравится, — с вежливым равнодушием ответил Бурцев. Преподаватель поморщился, потом улыбнулся и покачал головой: — Мне кажется, Бурцев, что я тебя насквозь вижу. Часто ты на себя напускаешь безразличие в том, что касается занятий. Дескать, глядите, какой я ухарь. Так ведь? А ты посмотри: никто из товарищей тебе не сочувствует. Чем скорее ты осознаешь свою ошибку, тем лучше будет. Кто же следующий? — Тут взгляд преподавателя упал на Алёшу.
— А это кто же рядом с Бурцевым? — Новенький... новичок... — снова зашумели голоса. — Новичок? Ах да, слышал. Как твоя фамилия? — Пантелеев. — Давай, познакомимся, Пантелеев! Ты не знаешь этого стихотворения? — Я с мамой учил его, — проговорил Алёша. — Отлично! Прочти-ка немножко. У Алёши перехватило дыхание, но он справился с волнением и стал читать с той строки, которой закончил Бурцев: Волхвы не боятся могучих владык, А княжеский дар им не нужен... Он вдруг поразительно ясно увидел перед собой старого . У него окладистая седая борода, а глаза такие же добрые и грустные, как у этого, стоящего рядом с ним, человека. Правдив и свободен их вещий язык И с волей небесною дружен.
По мере того как он читал, голос его делался крепче и звучнее. Он прочитал стихотворение до конца. Преподаватель задумчиво сказал: — Да... со старанием... Даже с увлечением... Ты кем хочешь быть, дружок, когда вырастешь? Морским офицером? Алёша кивнул головой. — А не скажешь ли, почему именно в этом ты видишь своё призвание? — Мой отец был на войне,— тихо ответил Алёша.— Он погиб в боях с фашистами. Я должен заменить его. — Значит, хочешь идти по пути отца. Это хорошо, дружок. Отец твой служил во флоте? — Нет... Но я хочу стать моряком, потому что... потому что... я хочу увидеть Африку, Индию, Австралию, — Алёша оживился, лицо его раскраснелось. — Я хочу много знать о море. — Понимаю. Скажи, какие книги ты читал о море? — «Восемьдесят тысяч лье под водой», «Остров сокровищ», про адмиралов: Ушакова, Нахимова и Макарова, про Седова. Потом про крейсер «Варяг», про «Морскую душу». Прочитав эти книги, меня ещё больше потянуло в море. — Ясно! Только не говори так: «прочитав — потянуло». Это неправильно. Надо сказать: «когда я прочитал, меня потянуло». Ну, что же... садись, дружок! Преподаватель встал и, заложив руки за спину, прошёлся по классу. — Мне хочется спросить ещё кое-кого из вас, кем он хочет быть по окончании училища, — сказал он задумчиво, будто говоря сам с собой. — Ну, вот ты, Виноградов. Виноградов, распрямив широкие округлые плечи, проговорил: — Моя мечта стать лётчиком. Как. ястребы, налетали наши прославленные лётчики на фашистов, громили их везде... Я сам видел! И потом ещё... перед полётом Чкалова экипажу предсказывали плохую погоду: циклоны у Кольского полуострова, у Земли Франца-Иосифа, на Северном полюсе и в Канаде. Четыре циклона!
Но Чкалов всё же полетел в Америку и хотя встретил в пути много препятствий, но достиг своего пункта. Я хочу стать офицером морской авиации. — Он помолчал и, по-детски улыбнувшись, добавил: — И потом очень уж мне нравится возиться с моторами, и управлять ими люблю... — Садись, Виноградов! Я уверен, что и ты, — преподаватель мягко улыбнулся, — «достигнешь своего пункта». А что скажет Тилде? Худой мальчик со светлыми волосами, в котором сразу можно было узнать латыша, долго обдумывал свой ответ. — В кинофильме «Мы из Кронштадта», — сказал он, наконец, — показано, как умерли моряки, выдав себя за коммунистов, хотя почти все они были беспартийными. И вообще я никогда не слышал, чтобы моряки оставили в беде своего товарища. Потому и я хочу во флот. — Хорошо, очень хорошо, Тилде! Он опросил ещё нескольких. Бурцев сказал, что хочет быть минёром, Омельченко — подводником, Сильвестров — корабельным инженером. Под конец все хотели высказаться, но преподаватель прервал беседу. — Хватит, дружочки, — сказал он. — Я доволен нашей беседой, потому что она дала мне возможность ещё с одной стороны узнать вас. А теперь займёмся грамматикой. Вот один из вас сказал: «Прочитав, меня потянуло...» Он приступил к объяснению безличных предложений. В его изложении всё было просто и понятно. Задав следующий урок, он взглянул на часы и сказал: — Ещё десять минут осталось, почитаем немного.
Нахимовцы 2-го выпуска (1950 г.) пишут сочинение за 10-й класс.
Он выбрал отрывок из тургеневского «Муму». Читал Шевердяков с подлинным мастерством. Его негромкий, глуховатый голос звучал как-то по-особенному. Шевердяков придавал ему множество интонаций, то грустных, то иронических, но всегда выразительных, и от этого каждое действующее лицо рассказа обрисовывалось со скульптурной выразительностью. Когда раздался звонок, преподаватель взял журнал и поклонился: — До свиданья, товарищи воспитанники! — До свиданья, товарищ подполковник! Ответ был дан по уставу, но прочувствованные интонации молодых голосов говорили о большем, о чём-то гаком, что вызвало на губах преподавателя радостную улыбку. Когда дверь за ним закрылась, все начали взволнованно, наперебой делиться впечатлениями. Алёша отошёл к окну и, глядя на желтеющую листву городского парка и выступающие за ним остроконечные шпили зданий, глубоко задумался. Дома он часто любовался небольшой, красиво окантованной фотографической карточкой: маленький мальчик спит на коленях у матери, а над ними склонился мужчина с тонкими усами, переходящими в полукруглую бородку, с мягким взглядом больших глаз. Это — отец. До сих пор, думая о погибшем отце, Алёша никогда не мог представить его в плоти и крови, образ отца был каким-то бестелесным. Теперь Алёша ощутил во всей реальности, как приятно и как важно для него было бы находиться вблизи любимого отца. Он вдруг особенно остро почувствовал своё одиночество, и даже интерес к окружающему его заманчивому мирку не мог заглушить эту тоску. Весь урок природоведения он понуро просидел, вжавшись в парту, с трудом воспринимая объяснения преподавателя.
Слева направо: Гребенников Эдик, Маркин Толя, Бабурин Витя, Лавренчук Коля, не установлен (за цветами), Боря Рапопорт (старшина класса, вице-старший нахимовец, с одной лычкой на погончике).
По окончании урока раздались бодрые, повелительные звуки трубы. — В столовую! — оживлённо вскричал Бурцев и запел, искусно подражая трубе: Бери ложку, бери бак, А нет хлеба, иди так! — Пантелеев! Леша! Ты что? Айда со мной в пару строиться! Алёша встрепенулся и, ухватив за руку Бурцева, побежал в коридор, где, резвясь и толкаясь, шумно строились маленькие нахимовцы.
На глазах у поражённого Алёши муравейник стал быстро принимать определённые очертания и через минуту превратился в ровную тонкую линию выстроенных нахимовцев. Старшина подтолкнул Алёшу: — Командир взвода к нам идёт! Молодой офицер с румянцем на щеках обнял Алёшу за плечи. — Поправился, Пантелеев? Вот и хорошо! Мы тебя уже несколько дней ждём. Семья у нас большая, весёлая — надеюсь, ты не соскучишься. Идём, покажу твоё место. Они быстро прошли за спинами мальчиков почти в самый конец коридора. — Здесь, — сказал офицер, — шестьдесят второй класс. Тут и будет твоё место. Сильвестров, потеснись вправо, а ты, Омельченко, влево: между вами встанет новенький. Алёша, не глядя на своих соседей, шагнул и влился в общий строй. Стоявший по левую руку от него мальчик тотчас сказал свистящим шёпотом: — Это не тебя ли я в приёмной начальника видел? И чего тебя приняли в училище? Тебе фланелевая идёт, как рыбке зонтик. Верно, Сильвестров? Воспитанник справа от Алёши тотчас угодливо откликнулся: — Точно! — Разговорчики! — прогремел повелительный голос.— Сколько раз повторять: в строю не разговаривать. Омельченко, опять вы порядок нарушаете? Ро-ота-а, смирно!
В нахимовских училищах рота делится на 3 или 4 взвода, по 25 человек в каждом. Взвод в учебном отношении называется классом. Классы нумеруются так: первая цифра — номер роты, вторая — взвода. Таким образом, второй взвод третьей роты именуется 32-м классом, второй взвод шестой (самой младшей) роты — 62-м классом. В коридоре появился пожилой офицер и неторопливо приблизился к строю. — Товарищ капитан второго ранга, — отчётливо рапортовал дежурный, — шестая рота на чай построена. — Здравствуйте, товарищи воспитанники! — поздоровался командир роты глуховатым баском. Мгновенная тишина, затем обвал целой лавины звонких голосов: — Здравия желаем, товарищ капитан 2 ранга! И сейчас же команда: — На первый-второй рассчитайсь! — Первый, — грохнуло на правом фланге. — Второй, — подхватил чей-то пронзительный дискант. — Первый... — Второй... Разноголосая перекличка, точно телеграмма по проводу, мчалась через длинный коридор, и Алёша не успел опомниться, как Сильвестров рявкнул: «Первый», — и толкнул его локтем, Алёша судорожно глотнул воздух. Наступила секундная пауза.
Начальник училища К.А.Безпальчев перед строем нахимовцев.
— Что там такое? — раздался голос командира роты. — Отчего заело? Алёша, сгорая со стыда, выдавил из себя: — Второй! Ему казалось, что он крикнул изо всех сил, но получился тонкий писк. — Первый! — рявкнул Омельченко, и волна голосов покатилась дальше, пока не сменилась внезапной тишиной. — Ряды-ы вздвой! — прозвучала команда. — Раз... Два... Три... Воспитанники стояли уже в два ряда, и только Алёша растерянно топтался, силясь встать в затылок Сильвестрову. — Тетёха... — просвистел насмешливый шёпот Омельченко. — Брось, Вася! — примирительно сказал Сильвестров. — Ты не дрейфь, новенький, он всех задирает.
— Шагом арш! Раз-два... Раз-два... Спустились по широкой лестнице, прошли вестибюль, где возле свёрнутого знамени стоял навытяжку нахимовец, и вошли в огромную столовую. На стенах надписи: «1-я рота», «2-я рота»... Старшеклассники уже стояли у своих столов. Когда последние ряды достигли места, предназначенного для 6-й роты, строй сломался, и все быстро встали вдоль столов. По знаку дежурного офицера горнист протрубил сигнал: «Слу-у-шай все» — и все воспитанники приняли положение «смирно». Сейчас же горн сказал отрывистое: «Та-там», и все быстро расселись на скамьях. На каждом столе стояло десять приборов, подле каждого прибора лежала салфетка. Посередине возвышалась корзинка с хлебом, с краю стола — тарелка с ровными ломтиками масла, а рядом дымящееся блюдо. — Опять варёное мясо с ячневой. Не терплю этого варева, — процедил Вася Омельченко, лениво расправляя свою салфетку. — А тебе подай бифштекс по-гамбургски? — насмешливо проговорил светлоглазый рослый воспитанник, с двумя характерными дугами густых пушистых бровей. Алёше указали место между этим мальчиком и Сильвестровым. — Всегда здесь сидеть будете, — сказал ему Иван Капитоныч, обращавшийся к нему, как, впрочем, и к другим воспитанникам, то на «ты», то на «вы». — Кушайте чисто, закладывайте за воротник салфетку, чтобы фланелевую не запачкать. А кто же дежурный по столу? — вдруг повысил он голос. — Отчего не приступаете к раздаче? — Ложка упала, товарищ старшина, за другой бегал, — ответил дежурный воспитанник и стал быстро накладывать на тарелки кашу и мясо из блюда. Все ели быстро, с аппетитом, но Алёша не видел жадности у своих товарищей. — Ещё осталось. Кто хочет добавочного? — спросил раздатчик.
— А вот новенький... Ему и дай,— сказал кто-то. — Точно! Давай свою тарелку, Пантелеев. Да ты не стесняйся. Когда будешь раздатчиком, я у тебя тоже попрошу. — Ого! — засмеялись вокруг. — Гляди, Пантелеев, он тогда один всё уничтожит... Но ты пока ешь! Вот ещё и масло осталось, Чаю налить тебе? Алёша, смущённый и растроганный, отнекивался, но тем не менее ему пододвинули тарелку с маслом и вторично положили большую порцию мяса. — Гефт, какой сегодня первый урок? — спросил Сильвестров, придвигая стакан с чаем. Мальчик с пушистыми бровями ответил: — Арифметика. — У меня задача не вышла, — нахмурившись, сказал Сильвестров. — У тебя, Яша, ответ получился? — Получился. Что же ты, Гришак, на самоподготовке молчал? — Он в это время «Смену» читал под партой, — подзадорил Омельченко. — А теперь жалится... — Это оса жалится, а человек жалуется, — усмехнулся Гефт. — А какая, ребята, мне задача в «Смене» попалась, — ввязался в разговор дежурный по столу: — деду вдвое больше лет, чем сыну и внуку вместе, а внук... — Шестьдесят второй класс, поторапливайтесь с завтраком, — послышался голос старшины. Разговоры прекратились; челюсти усиленно задвигались. Вася Омельченко, несмотря на пренебрежительный отзыв о завтраке, съел свою порцию одним из первых и, стараясь не привлекать к себе внимания, протянул тарелку за добавочной.
Старшие классы уже уходили из столовой. Следом за ними, быстро построившись по два, двинулись и младшие. Лестница, коридор, классы... — Пантелеев, ваше место будет здесь, — сказал старшина, показывая на парту у стены. — Сегодня вам выдадут учебники и тетрадки. Алёша уселся на краешек парты и стал осматриваться. Класс представлял собой высокую, в три больших окна, комнату, окрашенную в желтовато-белый цвет. На передней стене, за кафедрой, висела длинная чёрная доска; половина её была расчерчена в клетку, половина — в линейку. На других стенах географические карты и два плаката с лозунгами. Они гласили: ««Учиться хорошо и отлично — это самое главное патриотическое дело советских ребят». «Воспитанники! Повторяйте в первую очередь то, что вы усвоили нетвёрдо». Сосед по парте, худенький мальчик, с хитринкой во взгляде, толкнул Алёшу в бок. — Ты что же молчишь? Коли вместе сидеть, давай поручкаемся. Меня звать Петей... Бурцев по фамилии. Может, слыхал? Алёша смущённо пробормотал: — Нет, не слыхал. Здравствуй, Петя.
Бурцев протянул свою руку, и в тот же миг с Алёшиных губ сорвалось невольное громкое «ай!» — Бурцев чем-то острым больно уколол его в ладонь. — Ай — по-немецки яйцо, — усмехнулся Петя. — А ты не кричи: это я для знакомства, чтобы долго помнил меня. — Бурцев, — произнёс кто-то сзади, — ты чего новенького обижаешь? Опять фокусничаешь? Против овец ты известный молодец. Извинись! — Серёжа, да я же в шутку, — заюлил Бурцев. — Знаю твои шутки. Извинись немедленно! — От вредный, — с досадой пробормотал Петя. — Извини меня, новенький. Давай, покунакаемся с тобой. Корешки, значит, будем. У нас это так делается,— он согнул большой палец правой руки и зацепил Алёшин палец. — Вот и готово! Будем дружить, — сказал он, но в голосе его не чувствовалось искренности. Алёша обернулся и посмотрел на своего защитника. То был крепкий высокий мальчик, почти на голову выше всех остальных в классе, с зелёными, чуть раскосыми глазами и упрямым подбородком. — Кто это? — вполголоса спросил Алёша у Бурцева. — Виноградов Серёжка, — нехотя буркнул тот. — Он на катере в войну плавал, медаль Нахимова имеет. Тринадцать лет ему. Силён, чёрт,.. Его даже Омельченко боится.
— Встать! Смирно! — послышалась негромкая команда Ивана Капитоныча. В класс торопливо вошёл плотный человек с тронутыми сединой густыми усами, в штатской одежде, свидетельствовавшей о том, что он был «вольнонаемным». Воспитанники поднялись, дежурный, Яша Гефт, выступил вперёд и отрапортовал: — Товарищ преподаватель! Шестьдесят второй класс собран на урок арифметики. Присутствуют двадцать четыре человека, отсутствуют двое — в лазарете. Преподаватель кивнул головой и громко сказал: — Здравствуйте, товарищи воспитанники. — Здравия желаем, товарищ преподаватель, — грянул стройный хор голосов. — Вольно! Садитесь! Преподаватель подошёл к кафедре и положил на неё переплетённый в чёрный коленкор классный журнал. Иван Капитоныч на цыпочках вышел из класса, плотно притворив за собой дверь.
— Почему ты в наше училище хочешь? Можно тебя в ремесленное устроить. — Я хочу быть военным, как папа! — угрюмо проговорил он, в упор посмотрев на офицера. — Понимаю... Как же с тобой быть? Ну, вот что, подожди здесь минутку! Я сейчас вернусь. Посиди. Алёша присел на кончик стула. Он снова почувствовал себя плохо: мутило от голода, ныла распухшая лодыжка, и было такое ощущение, словно кто-то стучит деревянными молотками в виски и в затылок. — Докладывал о тебе, — проговорил, входя в комнату, офицер. — К начальнику училища пойдём. Положи тут свою сумку. Они миновали просторный вестибюль, посередине которого стояла шлюпка с поднятым парусом. В переднем углу, на постаменте, было водружено знамя училища, и рядом с ним, под его тяжёлыми пурпурными складками, вытянулся на часах нахимовец. Алёша с острой завистью посмотрел на него. — Идём, идём, — торопил его офицер. Они поднялись по широкой лестнице и вошли в длинную, узкую комнату. — Подожди здесь, — сказал офицер и со строгим лицом прошёл в обитую чёрной клеёнкой дверь. Алёша прислонился к стене. У него вдруг стеснило дыхание. Он инстинктивно прижал руки к груди, как бы стараясь унять прыгающее сердце. Сейчас всё решится! Он загадал, как любил делать еще в детстве: зажмурив глаза, попробовал соединить кончики пальцев. Они плотно сошлись, и Алеша невольно улыбнулся от удовольствия. Вдруг чей-то голос прошипел у него над ухом: — Ты чему радуешься? Вот чудак: глаза закрыл, а сам смеётся.
Центральный вход в учебный корпус Рижского Нахимовского училища.
Алёша открыл глаза и увидел нахимовца; он был мал ростом, курносый, но держался самоуверенно и важно. — Это я гадал, — простодушно сказал Алёша. — Гадал? — фыркнул мальчик. — На гуще или на бобах? Он одёрнул курточку и осторожно постучал в клеёнчатую дверь. — Войдите! — послышался глухой голос. Мальчик отворил дверь и вытянулся на пороге. — Товарищ капитан первого ранга, — отчеканил он звонким голоском, — воспитанник шестой роты Омельченко явился по вашему приказанию. Дверь захлопнулась за ним. Алёша стоял, как заворожённый: маленький нахимовец показался ему в этот момент существом необыкновенным. Спустя несколько минут Алёша услыхал звонкий дискант: «Разрешите идти?» — дверь снова растворилась, и нахимовец, печатая шаг, вышел из кабинета. Следом за ним вышел дежурный офицер. — Входи, мальчик, — сказал он, и Алёша, обомлев, шагнул в кабинет. Подле массивного письменного стола стоял офицер с широкими золотыми нашивками на рукавах. Он приветливым, но вместе с тем пытливым взглядом осмотрел вошедшего. Алёша подумал, что надо бы стать «смирно , и вытянул руки по швам, но при этом выронил свою пилотку, которая была зажата у него под мышкой.
Безпальчев Константин Александрович.
Начальник училища чуть улыбнулся и сказал: — Значит, моряком хочешь быть? Дело хорошее. Только поздно, брат, прибыл. — Как поздно? — не понял мальчик. — Я все экзамены сдам. Хоть сейчас... — Не в экзаменах дело, — проговорил начальник. — Приём уже закончен. Сегодня шестнадцатое сентября, а с первого числа у нас занятия идут. Надо было тебе месяц или хоть недели три назад явиться. Алёша все еще не понимал. Губы его были плотно сжаты, глаза скользили по маленьким изящным моделям кораблей, красовавшимся под стеклом на узких стойках. Сказать, как он стремился сюда, как шёл голодный, с распухшей ногой? Сказать, что всё, вся жизнь... что только военным... Но он не находил слов. Вместо того он лишь тихо, жалобно пролепетал: — Я буду стараться... — Не в этом дело, — повторил начальник. — Опоздал ты: комплект уже полон. Но ты не унывай. Повремени годик, поучись пока в другом учебном заведении, а на будущий год приходи. Он подошёл к Алёше, погладил его по голове и участливо спросил: — У тебя здесь в городе есть кто-нибудь? А не то я созвонюсь с кем нужно, чтоб тебя приняли в училище с интернатом... то есть устроили бы тебе жильё и питание. А в будущем году увидимся; если выдержишь экзамены — обязательно примем. Алёша ничего не отвечал. Ему было совершенно безразлично, что произойдёт с ним дальше — рухнула его мечта.
— Что же ты молчишь? — сказал начальник училища. — По-другому хочешь поступить? Ну, решай. Во всяком случае, всегда можешь обратиться ко мне, и я сделаю то, о чём сказал тебе. Видя, что мальчик не уходит, он с лёгким нетерпением добавил: — Оставь свои документы, мы еще посмотрим; завтра узнаешь ответ. Но особой надежды не могу тебе подать, а пока ступай, дружок. Он кивнул головой и склонился над бумагами. Алёша чужим голосом проговорил: «До свиданья», и вышел. Дежурный офицер следовал за ним. Он что-то говорил, но Алёша не улавливал смысла его слов. Молча взяв свою сумку и палку, он, не прощаясь, поплёлся к проходной будке. В нём вдруг с новой силой заговорил голод, остро полоснула боль в ноге. Он вяло подтянул сползшую с плеча сумку и попытался ускорить шаги. Но в этот миг проходная поплыла куда-то в сторону, всё завертелось, он почувствовал, будто летит в глубокую, чёрную яму, потом кто-то с силой ударил его по голове — и всё померкло. ... Полумрак незнакомой комнаты. Странный, чуть приторный запах. Взад и вперёд неслышно движется белая фигура, доносится позванивание склянок. Алёша слышит приглушённые голоса. — Острое истощение... Вероятно, уже продолжительное время он плохо питался, а в последние дни совсем отощал. И к этому, видимо, какое-то нервное потрясение... — Может быть, отказ в приеме? — Возможно. А что вы узнали из его документов?
Полковник м/с Саул Маркович Марменштейн - начальник медицинской службы училища.
— Немного, доктор. После гибели отца мальчик усыновлён техником Пантелеевым, за которого в сорок пятом году вышла замуж его мать. Но затем этот Пантелеев, бросив жену и пасынка, куда-то уехал. Мать скончалась в июле текущего года. — Да-а... — первый голос опять что-то говорит, но Алёша не слышит: его заливает волна томной слабости, блаженного покоя, и он погружается в забытьё. Когда к Алёше в следующий раз вернулось сознание, он чувствовал себя крепче и бодрее. Он сделал движение, чтобы встать с постели, но чья-то рука удержала его, и густой, басистый голос грубовато-ласково произнёс: —— Ну как, дружок, очнулся? Уже и не лежится? Придётся потерпеть ещё малость. Алёша, невольно улыбаясь, поглядел на седого усатого человека в халате, из-под которого виднелся синий китель. — Ишь, пострел, сколько хлопот задал. Есть хочешь? Помногу давать пока не будем. На вот, жуй помаленьку. Он сунул Алёше что-то завёрнутое в серебряную бумагу. Алёша удивлённо повертел его. — Что это? — Как что? Шоколад! Любишь, небось? — ? — повторил Алёша: — Это мне?
— Тебе, конечно, кому же ещё? Эх, ты, милая душа! — он поправил на нём одеяло и сказал: — Ты лежи смирненько и ешь шоколад, а я скоро вернусь. Тебя здесь один человек видеть хочет. «Кто бы это мог быть? — размышлял Алёша. — Ведь никто меня тут не знает. Может, Эрнест Фёдорович приехал?» Из глубины сознания выступила мысль: вот выпишут его из лазарета, куда он тогда денется? Вспомнив маленького нахимовца, ловко докладывавшего начальнику, Алёша всхлипнул. — Вот так-так! Это что же? Аника-воин сидит да воет, — загремел над ним странно знакомый голос. Алёша встрепенулся, поднял глаза: перед ним стоял начальник училища, а из-за его плеча выглядывал и почему-то лукаво подмигивал доктор. — Разве моряку пристало плакать? Моряку, говорят, и море по колено, а уж горе и подавно. Начальник пристально посмотрел на силящегося подняться мальчика и другим, чуть торжественным тоном произнёс: — Воспитанник Алексей Пантелеев! Что это? Не ослышался ли он? Неужто это его назвали воспитанником? А начальник продолжал: — Поздравляю вас с зачислением в Нахимовское училище. Надеюсь, из вас выйдет доблестный офицер, который с честью будет служить Советской Родине. Вашу руку, Пантелеев! Алёша, дрожа, протянул ему свою ручонку. Начальник охватил её широкой тёплой ладонью и крепко пожал. — Узнав о том, как ты стремился поступить в училище, и учитывая твоё положение, мы приняли тебя без экзаменов и сверх нормы. Надеюсь, ты догонишь класс в науках и вообще командованию училища не придётся раскаиваться в принятом решении. Так ведь?
Вручение погон, погончиков и ленточек начальником строевого отдела капитан-лейтенантом А.И.Ефремовым.
Но Алёша не мог ответить ему. Он уткнулся лицом в подушку, всё его маленькое тело тряслось от рыданий. Чего бы он не дал за то, чтобы сдержать эти непрошенные слезы, чтобы чётко, по-военному ответить начальнику. Но сердце его полнилось радостью, и слезы счастья лились против воли. — Пойдёмте, товарищ начальник, — тихо сказал доктор. — Ему надо успокоиться. Думаю, что теперь он быстро выздоровеет. Спустя три дня Алёшу повели в вещевой склад и выдали ему новенькую форму. Глядя в зеркало на тонкого, с иголочки одетого нахимовца, он не верил себе и украдкой шевелил то одной, то другой рукой, следя, повторяет ли эти движения фигура мальчика в зеркале. — Погоны и ленточки получите тогда, когда сдадите строевую подготовку, — сказал ему выдававший обмундирование баталер. — Тогда уже станете нахимовцем во всех правах. Эту ночь Алёша провёл ещё в лазарете. — Спи хорошо, а завтра с утра в класс! — сказал ему доктор. —
Глава II. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
Чуть свет Алёша был уже на ногах. Ровно в семь раздались призывные звуки горна. Спустя некоторое время в палату вошёл высокий, сурового вида старшина 1 статьи (Алёша уже начал различать морские звания) и отрывисто сказал: — Воспитанник Пантелеев! Пойдёте со мной в вашу роту. Но, видя волнение новичка, старшина подобрел и по дороге из лазарета стал словоохотливо рассказывать о распорядке дня в училище. — У нас, чтоб вы знали, порядок такой: как сыграют подъём, то, значит, через десять минут будь готов к прогулке. Потом — умывание. За полчаса должен управиться, лицо, шею, уши — всё чисто вымыть. За этим старшина следит, то есть я, и также дежурные по классу воспитанники. Потом надо идти в столовую: конечно, не как-нибудь, кто пеший, кто конный, а по-военному, строем. Придти враз, позавтракать, не теряя времени, и уйти. Вот сам увидишь. А зовут меня Иваном Капитонычем. Ну, пришли... Он распахнул дверь. В длинном светлом коридоре было черным-черно от снующих в разные стороны, бегущих и стоящих, борющихся и расхаживающих в обнимку маленьких нахимовцев. Воздух дрожал от неумолкаемого разноголосого говора. Изредка всплёскивался какой-нибудь особенно звонкий возглас, но сейчас же тонул в общем гуле и жужжании.
И вдруг, пронизывая эту сумятицу звуков, раздалась резкая, острая трель . В коридоре сразу стало тихо. Чей-то спокойный, повелительный голос скомандовал: — Рота-а, становись!
В большой комнате стояло вдоль стен десятка полтора узких железных кроватей, застеленных байковыми одеялами. У двери за столиком сидел человек с карандашом за ухом и щёлкал костяшками счётов. Парень обменялся с ним несколькими словами, а затем обратился к Алёше: — Порядок! Получаем две койки. Давай — плати. Он небрежно вынул из кармана деньги и бросил их на стол. Алёша вытащил из противогазной сумки пачку завёрнутых в газету десятирублёвок. — Э, да ты богатый,— сказал его новый спутник. — Двести рублей,— гордо ответил Алёша. Они уплатили, получили квитанции и прошли на отведённые им две соседние койки. Парень тотчас же снял сапоги и растянулся на кровати. — Чего копаешься? — грубовато сказал он мальчику. — Ложись, спи. Через пять часов разбужу. Сумку под голову положи — оно и удобней, и надёжней. Алёша поставил у изголовья палку, стащил мокрую одежду, скинул, не расшнуровывая, явно широкие ему ботинки и, положив сумку под подушку, с наслаждением улёгся. Жёсткий матрац показался ему мягче перины. Во сне он увидел себя маленьким мальчиком на коленях у высокого сильного человека. Алёша не помнил отца, с которым расстался в двухлетнем возрасте, но, судя по рассказам матери, догадался, что это и есть отец. Значит, он вовсе не погиб, и теперь они снова заживут все вместе, втроём, как когда-то, до войны... Впрочем, нет! Как это — втроём? Что-то не так — но что, Алёша не мог сообразить. Вдруг он почувствовал какую-то тревогу. Он оказался на палубе большого корабля. На нём была надета новенькая форма нахимовца.
С.Бойм «На парусах без руля»
Ветер рвал с его головы бескозырку, и он пытался прижать её затылком к мачте, но не мог преодолеть ветра. Тогда он в досаде лёг плашмя на палубу, положив голову на жёсткие доски. В этот момент голос Эрнеста Фёдоровича произнёс: «Утречком с попутной машиной» — и Алёша сразу проснулся. В комнате было уже довольно светло. За окном приглушённо гудели моторы, чей-то женский голос громко произнёс: — Лудзу! Другой, мужской, ответил: — Палдэас (2).
2 Лудзу — пожалуйста. — Палдэас — спасибо.
Алёша посмотрел на соседнюю койку. Она была пуста. Наскоро одевшись, мальчик подошёл к заведующему, как и вчера щёлкавшему костяшками счётов. — Скажите, вы не видели человека, который снимал со мной койку? — вежливо спросил он. Заведующий, не поднимая глаз, буркнул: — Он недавно уехал. Сказал, что за тобой придёт другая машина и чтобы я тебя разбудил через час. Алёша в недоумении отошёл, но в этот момент заведующий отодвинул счёты и вновь окликнул его. — Скажи, мальчик, где ты связался с Мершавцевым? — спросил он, пристально глядя на Алёшу. — С каким Мершавцевым? — Ну, с этим... С шофёром. — А я его вовсе не знаю. Он со мной заговорил, предложил довезти до Риги, и вот...
— Гм... Да... Ты бы подальше от него держался. он человек. Как переночует — всякий раз что-нибудь исчезает: то простыня, то ложки из буфета. Имеем на него большие подозрения, только поймать его с поличным не удаётся: больно он ловок. Вот сегодня, кажется, всё цело осталось, я уж начеку был. Словом, не водись ты с ним, не доведёт он тебя до добра. Алёша в полной растерянности вернулся к своей койке. «Эх, тюря,— ругал он себя,— поверил тому дяденьке, а он вот кем оказался. Ну, ладно! Пойду теперь с запиской Эрнеста Фёдоровича». Надев еще не просохшее пальтецо, он вытащил из-под подушки свою походную сумку и вскинул на плечо. Она показалась ему лёгкой, в ней глухо постукивали какие-то предметы. Алёша снял сумку и дрожащими руками развязал тесёмку. Едва он глянул внутрь, лицо его побелело. Всё исчезло: и фланелевое бельё, которое сшила ему незадолго до смерти мать, и большие серебряные карманные часы с монограммой — единственная вещь, оставшаяся ему от отца, а главное — не было завёрнутой в газету пачки денег. Остались только учебники и две книги: «» и «», да фотографическая карточка, изображавшая семейную группу. Мальчик, понурив голову, сидел некоторое время без движения, потом сунул обратно книги, завязал сумку и побрёл из комнаты. Выйдя на крыльцо, он вспомнил, что записка Эрнеста Фёдоровича также исчезла, и в раздумье остановился. Конечно, можно попробовать пойти в горком, но поверят ли ему там на слово? А если не поверят?
Он решительно спустился с крыльца и зашагал по дороге. Над полями стоял голубовато-серый туман. Пахло прелыми травами. Придорожные кусты, то ли не просохшие от дождя, то ли унизанные росой, жемчужно искрились в первых солнечных лучах. На западе виднелись клубящиеся тучи. Алёша старался не думать о пропаже вещей и денег и даже попробовал запеть, но песня не получалась, и он замолчал. К полудню его начал мучить голод. Обшарив карманы, он нашёл кусок хлеба и неторопливо, с аппетитом съел его. То и дело его обгоняли автомашины. Он хотел было «проголосовать» — попросить, чтобы его посадили на попутную, но застеснялся и пошёл по обочине шоссе своим лёгким упругим шагом. Часа в три небо опять заволокли тучи, и полил мелкий холодный дождь. Алёша продрог и ещё сильнее почувствовал голод. У него появилось ощущение, будто в желудке образовалась пустота, подымавшаяся всё выше и настойчиво требовавшая заполнения. У него кружилась голова и темнело в глазах. Так Алёша дошёл до небольшой деревни. Увидев палатку, в которой торговали пивом и бубликами, он поспешно направился к ней. — Сколько стоит бублик? — несмело спросил он. — Шестьдесят пять копеек, — ответил продавец, с любопытством рассматривая мальчика. — Дяденька,— заливаясь краской стыда, прошептал мальчик,— может, выменяете у меня чего? На ...
— Что же у тебя есть? Действительно, что у него было? Он мысленно перебрал своё имущество. — Книги. — Книги? Учебники, небось? Вот и ладно: мне для сынишки как раз надобны. Ты себе другие достанешь, а я тебя за учебники накормлю и на дорогу бубликов дам. Алёша хмуро смотрел в землю. — Не отдам я учебников, — с усилием проговорил он. — Не отдашь? — продавец откусил кончик папиросы и сплюнул. Подумав, он сказал: — Если очень проголодался, возьми пару бубликов. Ну, а сверх того — уж извини. Мальчик смущённо взял бублики и побрёл дальше. Было уже совсем темно, когда он дошёл до следующей деревни. Голода он почти не чувствовал, но всё тело было сковано усталостью. Он ни разу не присел отдохнуть — хотелось поскорее попасть в училище. Кто-то окликнул его. Пожилая латышка, стоявшая на пороге своего дома, подозвала мальчика и спросила, кто он и куда идёт. Алёша, сгорая от стыда, попросил хлеба; латышка накормила его и позволила переночевать у неё.
Следующий день был тяжелее предыдущего. Сосало под ложечкой, кружилась голова; самое худшее было то, что он оступился и повредил ногу в лодыжке. Обливаясь холодным потом, Алёша спустился в овражек, лёг на сырую, поросшую редкой травкой землю и долго лежал, всхлипывая и перебирая скрюченными пальцами бурые перепрелые листья. Когда боль немного стихла, он встал и, прихрамывая, пошёл дальше. Но каждый шаг причинял боль. Алёша попробовал скакать на одной ноге, опираясь на палку, но вскоре почувствовал, что слишком слаб для таких упражнений. В этот день он прошёл километров двенадцать. На третий день он заставил себя попросить милостыню; весёлый, разбитной возчик, ехавший на телеге, запряжённой рыжим битюгом, и горланивший какую-то песенку, дал ему ломоть хлеба и кусок жирного мяса. Алёша с жадностью, в один присест, проглотил всё и, приободрившись, двинулся к видневшемуся невдалеке селу. Там фельдшер забинтовал ему ногу и сказал, что пока не спадёт опухоль, он его не отпустит. Но Алёша торопился: наверное, в Нахимовском училище уже начались занятия. Он упросил отпустить его и в доказательство того, что нога не болит, сделал даже несколько прыжков по комнате, отворачивая лицо, чтобы скрыть гримасу боли. Фельдшер уступил, вышел с ним на шоссе и устроил его на крестьянский воз, лично сделав подстилку из пахнущего мятой сена. Повозка плавно катилась по гладкой дороге, и под ритмичное цоканье копыт мальчик вскоре сладко уснул. К вечеру он добрался до Риги.
Распростившись с крестьянином, Алёша, прихрамывая, двинулся по улицам. Город подавлял его своим шумом, многолюдием, высокими зданиями. В витрине одного магазина он увидел замечательные игрушки: крокет, набор для игры в пинг-понг, настольный кегельбан, волейбольные мячи; перед другой витриной он простоял, любуясь роскошными книгами. Когда же он достиг центра города и перед ним открылись утопающие в зелени бульвары, а высоко в небе заискрились в закатном солнце три золотые пятиконечные звезды в поднятых руках изваяния Свободы, — Алёша был вконец потрясён. Всё, что он видел в городе, связывалось в его мыслях с Нахимовским училищем. Если он станет нахимовцем, то сможет гулять по этим прекрасным улицам, посещать театры, заходить в магазины... Давнее желание поступить в Нахимовское училище приобрело теперь небывалую остроту. Забыв о голоде, не чувствуя боли в распухшей ноге, Алёша торопливо шагал туда, где, по указанию милиционера, помещалось училище. — Нахимовское около Торны, — сказал милиционер. Покойная мать рассказывала Алёше, что Торна — это башня, остаток старинной крепости, которую взял штурмом Пётр Первый. Как хорошо, что училище помещается рядом с Торной! Вот оно... Перед ним возникла огромная красная башня. Толстые, старые стены с глубокими, забранными железной решёткой бойницами, и вокруг бойниц — венчик вонзившихся в стену ядер. Не будучи в силах пробить чудовищную толщу стены, ядра застряли в первом же слое массивной каменной кладки и уже два с половиной столетия находятся в этом бесславном плену, сверкая на солнце своими круглыми блестящими телами.
Рядом с башней — ворота и калитка. Высокий щеголеватый нахимовец стоял в проходной, проверяя пропуска. «Дежурный», — почтительно подумал Алёша. — Чего тебе, малыш? — спросил дежурный, заметив робко жавшегося к стене мальчика. — В училище... поступить хочу,— прошептал Алёша. Рослый нахимовец оглядел забрызганную грязью маленькую фигурку. — Видать, немалый путь проделал,— сочувственно сказал он и прибавил: — Обожди! Позвоню дежурному офицеру. Алёша, прислонившись к стене, стал ждать. — Ступай! Вон в ту дверь и направо,— раздался над ним голос высокого нахимовца. Алёша переступил порог. Калитка со стуком захлопнулась за ним. Пройдя в указанном ему направлении, Алёша увидел дверь с дощечкой: «Дежурный по училищу» и несмело открыл её. Человек в форме морского офицера, с повязкой на рукаве сидел за столом и писал. Он обернулся к вошедшему. — Ну, что скажешь, мальчик? Алёша смущённо пролепетал: — Я поступить хочу... учиться... — Учиться? Отец у тебя есть? — Нету... Погиб на войне с фашистами. — А мать? — Умерла мама. ,— С кем же ты остался? — А ни с кем, один...— тихо сказал Алёша. Офицер задумчиво глядел на него.
Холл первого этажа учебного корпуса училища. В глубине холла - часовой-нахимовец у Знамени училища.
Герои этой книги живут и действуют в Рижском нахимовском и Киевском суворовском училищах. Однако, дорогие читатели, не пытайтесь отыскивать сходство между героями повести и воспитанниками и офицерами этих училищ, ибо эта повесть написана на материалах, собранных в ряде городов. Мне хотелось показать, как живут и учатся нахимовцы и суворовцы, как в стенах военных училищ наши офицеры воспитывают юных патриотов, готовящихся стать воинами и стойкими защитниками Родины; поэтому я обобщал и комбинировал наблюдения, произведенные в различных училищах.
Часть первая. Путь к морю
Глава 1. АЛЁША ПАНТЕЛЕЕВ
Солнце не показывалось уже третий день. Дождь лил не переставая, и в частых выбоинах давно не ремонтированного шоссе образовались лужи. Ветер, не по-сентябрьскому холодный, рябил воду в лужах и сёк лицо путников дождевыми струями. Близились сумерки, и редкие автомобили мчались с рискованной быстротой, вздымая фонтаны брызг и пугая хриплым рёвом гудков сидевших на обочине шоссе ворон. Обгоняя тяжёлые полуторатонки, летела старенькая «эмка». За рулём сидел человек в кожаной куртке, с трубкой во рту. Сквозь мокрое стекло он пристально смотрел на пустынную дорогу. С выработанной у всех автомобилистов привычкой обращать внимание только на то, что имеет отношение к их машине, он безразлично обводил взглядом чахлые придорожные кусты, нахохлившихся мокрых ворон. Внезапно он оживился и, сощурившись, вгляделся в фигуру одинокого пешехода.
По мокрому скользкому шоссе шагал мальчик лет десяти-одиннадцати. Через левое плечо у него была надета сумка от противогаза, видимо, выполнявшая роль рюкзака. В правой руке он держал палку с железным наконечником. На ходу он подкидывал её в воздух и, почти не глядя, ловил; изредка же, когда на пути попадалась особенно широкая лужа, мальчик, опираясь на палку, легко перепрыгивал через препятствие. Казалось, он не чувствовал ни дождя, ни злых порывов ветра. Широкая, явно с чужой головы, красноармейская пилотка была натянута до глаз. Старенькое пальтецо небрежно распахнуто. Когда машина обогнала маленького пешехода, человек за рулём заметил, что губы мальчика шевелятся. Юный путник пел. Автомобилист круто — так, что тормоза жалобно взвизгнули, — остановил «эмку». — Эй, паренёк, куда путь держишь? Мальчик остановился и, сдвинув наползшую на глаза пилотку, ответил: — В Ригу. — Вон что... Так до неё километров полтораста отсюда. Пешком думаешь? Мальчик кивнул головой. — Я из Алуксне иду, — сказал он. — А поездом? Или денег нет? Мальчик не ответил. — Ну вот что, путешественник, садись ко мне, я тебя до Яунпилса довезу, оттуда уже недалеко до Риги. Садись.
Попыхивая трубкой, он смотрел, как мальчик неумело влезал в машину. — Захлопни дверцу. Сильнее... Так! Ну, поехали. Юркая машина снова полетела вперёд, Новый пассажир с интересом рассматривал приборы и даже потрогал пальцем стекло на одном из них. Потом он робко спросил: — А для чего это? — Это измеритель скорости. Спидометр называется... Видишь, стрелка показывает на 60, значит, едем со скоростью шестьдесят километров в час. А вот сейчас я сбавлю ход — гляди, сразу на 40 прыгнула... Кстати, имя моё Эрнест Фёдорович. Так и зови меня. — А вы кто? — Я инструктор ЦК партии. Знаешь, что такое ЦК? — Знаю, — неуверенно произнёс мальчик, — это главный комитет, где Сталин. — Сталин в Москве, а я работаю в Риге. А тебя как звать? — Алёшей... Пантелеев. — Ты где живёшь? Мальчик наклонил стриженую голову и нахмурился.
— Нигде, нет у меня дома, — проговорил он неожиданно низким голосом. — И родителей нет. До войны мы в Калязине жили. Может, знаете: под Калинином. Отец командиром был артиллерийским; с тридцать девятого года на Дальнем Востоке служил. Оттуда, когда напали немцы, его на фронт послали, и с тех пор он нам не писал. Сообщили из полка, что пропал без вести... Видно, убит. А мать... — он помедлил, — в сорок шестом году сюда на работу приехала: вперед в Ринужи, потом под Алуксне... Два месяца назад она померла. Машина, пофыркивая мотором, подпрыгивая на брёвнах попадавшихся мостиков, переброшенных через речушки, мчалась вперёд. Эрнест Фёдорович искоса рассматривал своего спутника: ему нравился этот мальчик — квадратный лоб с двумя выпуклыми шишками, серые глаза, твёрдо, не по-детски очерченная линия рта. — Алёша, ты, кажется, пел, когда шёл по дороге? — вдруг спросил Эрнест Фёдорович. — Пел, — смутился мальчик. — Да разве это пение: мурлыкал неизвестно что. — Это хорошо, что ты пел. О чём же ты думал тогда? Что тебя радовало? Мальчик недоумённо пожал плечами. — Просто так... — Пелось? — Ну да.
После непродолжительной паузы он вдруг широко улыбнулся, обнажив ровные, матово-белые зубы, и доверчиво сказал: — Я в училище иду. — В какое? — В нахимовское, — веско проговорил Алёша и с заискрившимися глазами добавил: — Морским капитаном буду. — Вон что! Понятно! А экзамены сдашь? Ведь туда не каждого принимают. Ты сколько лет в школе учился? Мальчик тяжело вздохнул. — Только три года. Но вы не думайте: если я отстал — догоню. Мама говорила, что я способный, она со мной занималась. — Всё-таки трудно. Почему же ты обязательно в нахимовское хочешь? В ремесленное легче. Мальчик покачал головой.
- Но зависти у нас к потомкам нет, А будут НАМ завидовать потомки!
— Не хочу в ремесленное. Папа офицером был, и я буду. Когда мама умерла, меня дядька из Совета отвёз в детдом и сказал, чтобы я подучился немного, и он пошлёт меня в ремесленное. А я хочу в нахимовское, вот я и убежал из детдома и иду в Ригу; там есть нахимовское: я слышал, по радио говорили. Он упрямо, даже почти сердито сжал губы и стал смотреть на мокрую дорогу. Спустя несколько минут до слуха Эрнеста Фёдоровича донеслось ровное глубокое дыхание: мальчик спал, запрокинув голову. Остановив машину, Эрнест Фёдорович вытащил из-под сиденья туго свёрнутую шинель и осторожно прикрыл спящего. Стараясь не давать гудков, он уверенно вёл машину, то и дело поглядывая на своего маленького пассажира, который тихо посапывал, изредка вздыхая и бормоча что-то во сне. Алёша проснулся от того, что его мягко, но настойчиво встряхивали. «Эмка» стояла подле небольшого строения с ярко освещёнными окнами; вокруг суетливо сновали какие-то люди. Дождь перестал, в небе мерцали бледные звёзды. — Вставай, приятель! Вот и Яунпилс. Тут мне сворачивать придётся. А ты вот что: пойди с этой запиской в горком партии, там тебя устроят переночевать, а утречком отправят с попутной машиной в Ригу.
Местечко Яунпилс находится в 93 км от Риги. Архитектурный памятник
Алёша, не успевший как следует проснуться, ощутил крепкое рукопожатие, потом его подняли и поставили на мостовую, ещё мокрую от прошедшего дождя. — Не потеряй записку! Горком тут недалеко, покажут. Цвейки!(1)
1 Латышское приветствие, употребляемое при встрече и прощании
«Эмка» зафырчала, рванулась и в тот же миг растаяла во тьме. Мальчик с невольной грустью посмотрел ей вслед. Чья-то рука легла ему на плечо. — Тебе до Риги, пацан? В узкой полосе лившегося из окна света Алёша разглядел долговязого парня в бушлате и сапогах. — Если до Риги, можешь ко мне моститься: я туда на рассвете порожний грузовик поведу. А переночевать здесь можно. Три рубля — всё удовольствие. Дадут отдельную коечку. Алёша стоял в нерешительности. — У тебя, должно, монеты нет? — насмешливо спросил парень. — Есть... — Ну, всё! Айда за мной!
Он шагнул к , над которым Алёша разглядел новенькую вывеску: «Дом для приезжих». Алёша, поколебавшись, последовал за ним.
В 1983 году ракетный подводный крейсер стратегического назначения ( РПК СН ) «К-417» проекта 667-Б готовился к несению очередной боевой службы. После выполнения массы подготовительных мероприятий и целой серии проверок, положенных в таких случаях (штабом дивизии, штабом 2 флотилии подводных лодок, штабом Тихоокеанского флота) РПК СН должен был выйти в море на так называемый контрольный выход. На этом выходе окончательно проверялась готовность материальной части, личного состава корабля к длительному плаванию и выполнению задач боевой службы. Для этого необходимо было выполнить целый комплекс мероприятий, в том числе произвести условную ракетную стрельбу и выполнить боевое упражнение «Торпедная атака подводной лодки в дуэльной ситуации» с фактической стрельбой одной практической противолодочной торпедой (для проверки умения командира применять торпедное оружие в целях самообороны).
Считаю нелишним пояснить, что практическая торпеда - это торпеда, в которой боевая часть вместо взрывчатого вещества снабжена записывающей аппаратурой, которая фиксирует работу всех её механизмов с момента выстрела до прохождения полностью заданной дистанции, всплытия и подъёма на торпедолов, где эта аппаратура отключается специалистом (своего рода чёрный ящик). Нас, подводников, интересовал в основном один вопрос: было ли включение аппаратуры самонаведения или нет? А это устанавливалось лишь при считывании записей на торпедо-технической базе (ТТБ). Если было, значит попадание, если нет – промах. Ещё должен заметить, что на практической торпеде устанавливалась фиксированная глубина её хода, что полностью исключало её маневрирование по глубине. Подводная лодка – цель должна была маневрировать на глубине, отличной от этой фиксированной глубины минимум на 20 метров, что исключало попадание торпеды в подводную лодку, т.е. торпеда проходила (в случае наведения) или над подводной лодкой или под ней. Я, капитан 1 ранга Платонов Эдуард Трофимович, в то время заместитель командира 25 дивизии РПК СН, готовился к выходу на «К-417» на боевую службу старшим на поход, т.к. командир капитан 2 ранга П.М.Асеев недавно был назначен на эту должность и опыта несения боевой службы в должности командира не имел. В связи с этим я принимал самое непосредственное и активное участие во всех мероприятиях, проводимых на этом корабле.
Перед производством боевых упражнений с выполнением практических торпедных стрельб, как правило, проводилась тренировка в учебном центре с участием личного состава главных командных постов (ГКП) обеих подводных лодок, как стреляющей, так и подводной лодки – цели. И, что греха таить, зачастую командиры во время этих тренировок договаривались о взаимном маневрировании во время упражнения, чтобы обеспечить положительный результат. Более того, наши командиры иногда просили командира подводной лодки – цели, особенно если в качестве оной выделялась подводная лодка 671-РТМ проекта (довольно-таки малошумная), пустить во время маневрирования трюмную помпу или пошуметь ещё каким-нибудь способом для обеспечения благоприятных условий обнаружения своему акустику на приличной дистанции. Итак, все предпоходовые мероприятия выполнены, атомная энергетическая установка введена и работает без замечаний, походный штаб во главе со мной на борту. Не помню точно состав походного штаба, но что на корабле флагманский штурман – капитан 2 ранга Виктор Александрович Рябоконь, флагманский минёр – капитан 3 ранга Ставский, флагманский РТС капитан 2 ранга Корольков и начальник электромеханической службы дивизии капитан 1 ранга Леонид Григорьевич Полищук – это точно. Вперёд!
После выполнения дифферентовки следуем в заданные районы боевой подготовки. Несколько дней выполняем мероприятия контрольного выхода. А это – сплошная нервотрёпка. Постоянные тревоги, учения, всплытия, погружения. Люди измотаны до предела. Но без этого нельзя. Торпедную стрельбу всегда оставляли напоследок. Это делалось для того, чтобы не сорвать выполнения мероприятий контрольного выхода в случае необнаружения торпеды после стрельбы и длительного её поиска. Всё! Все мероприятия выполнены. Следуем в район выполнения торпедной стрельбы. Малый противолодочный корабль из состава Камчатской флотилии разнородных сил (для обеспечения безопасности района), подводная лодка – цель, торпедолов – все прибыли своевременно. Это радует. Я, как руководитель боевого упражнения, инструктирую командиров, даю команду командиру подводной лодки – цели занять исходную точку и погрузиться на заданную глубину. Делаю донесение оперативному дежурному ТОФ о начале упражнения и после получения квитанции командую командиру: «Погружайся, начало боевого упражнения». Далее командир:«Учебная тревога! Все вниз! Погружаемся! И т.д.» После прихода на заданную глубину: «Торпедная атака! Торпедный аппарат №… к выстрелу приготовить! Акустик! Прослушать горизонт! Включить магнитофоны!». После нескольких докладов о различных целях, которые были классифицированы, как транспорта и рыболовные сейнеры, вдруг последовал доклад: «По пеленгу …градусов слышу шум винтов, прослушивается работа турбины, предполагаю - атомная подводная лодка!» Не знаю, договаривались о чём-либо командиры заранее или нет, но у Асеева проскочило: «Чёрт! Ведь он же должен быть совсем не там!»
Командир: «Классификацию – атомная подводная лодка, утверждаю! Штурман, БИП! Определить элементы движения цели. Стрельба из первого отсека (на подводных лодках этого проекта стрельбу можно производить из центрального поста, с БИУС, но командиры предпочитали по старинке, из первого, для верности)». После определения элементов движения (курса, скорости) и осреднения данных старшим помощником даю командиру «добро» на стрельбу. Командир: «Торпедный аппарат № … ТОВСЬ! ПЛИ!» Первый: «Торпеда из торпедного аппарата №… вышла, боевые на месте (имеется ввиду что из других торпедных аппаратов, где находятся боевые торпеды ничего не вышло). Командир: «Акустик! Следить за торпедой! По местам стоять, к всплытию!» Акустик: «Торпеду наблюдаю, шум торпеды совпал с шумом винтов подводной лодки. Шум винтов подводной лодки пропал. Торпеду наблюдаю.» Командир: «Боцман, всплывай на перископную глубину! Акустик, продолжай следить за торпедой.»
Поднимаемся с командиром в боевую рубку, поднимаем перископ. После осмотра горизонта, убедившись в безопасности всплытия, всплываем в надводное положение. Следуем курсом на и обнаружив её, вызываю торпедолов. Торпедолов благополучно поднял торпеду на борт, о чём и доложил мне, одновременно запросив добро на следование в базу. Получив его, рванул так, что через несколько минут мы его уже не видели. И вдруг! О горе нам! Подводная лодка – цель, о которой мы за последние полчаса уже как-то подзабыли, всплывает в надводное положение совсем не там, куда мы стреляли! В уставшей голове роятся какие-то смутные мысли: «И что там померещилось акустику? Винты, турбина, обнаружил, потерял… Так ведь он же не один был, по тревоге наблюдение ведут командир гидроакустической группы (офицер) и старшина команды гидроакустиков (мичман). Но в конце концов побеждает одна здравая мысль: «Торпеду благополучно подняли и увезли на ТТБ, а что стрельнули в белый свет, как в копеечку – бывает, не первая и не последняя двойка. Перестреливать не будем, некогда. График боевых служб не позволяет. В море всё равно уйдём вовремя.» Курс в родную базу. Не то чтобы со щитом, но и не на щите. С прибытием в базу командир минно-торпедной боевой части ноги в руки и на ТТБ, а я с докладом к командиру дивизии, контр-адмиралу Ерёменко Анатолию Павловичу. Анатолий Павлович, как я и ожидал, сказал: « Да и хрен с ней со стрельбой. Главное, что план выполнили, матчасть исправна, экипаж укомплектован и готов. Иди домой, собирай портфель, прощайся с семьёй на 78 суток.»
Анатолий Павлович Еременко. Григорий Николаевич Корольков. -
Но не тут-то было! Прибегает взмыленный флагманский минёр и докладывает: « Было наведение. Мне позвонили, я не поверил. Сам сбегал на ТТБ и проверил. Всё правильно.» Как говорил у Леонида Соболева его герой капитан 2 ранга Кидряга: «Вот те суффикс!» Вызываем флагманского РТС Гришу Королькова (впоследствии заместитель начальника радиотехнического управления ВМФ) и отправляем его вместе с начальником РТС корабля и магнитофонными записями в учебный центр, где имеется набор записей шумов винтов различных кораблей для тренировки гидроакустиков, с целью произвести идентификацию шумов, записанных во время торпедной атаки. Через какое-то время прибывает флагманский РТС и докладывает, что шумы идентифицированы, цель – американская атомная подводная лодка типа «Стёрджен». Вот тут-то мы почесали затылки. Анатолий Павлович звонит командующему флотилией контр-адмиралу Балтину Эдуарду Дмитриевичу (впоследствии адмирал, командующий Черноморским флотом, ныне, к сожалению, покойный) и просит добро прибыть нам к нему со срочным докладом. Садимся в машину и к нему. Ему уже, видимо, прошёл доклад из учебного центра о нашей идентификации, т.к. он, встретив нас сказал: «Ну что ты, тёзка, (так он меня всегда звал) опять натворил?» Мы ему всё доложили, как на духу. На что он сказал: «Отчёт о торпедной стрельбе завтра мне на стол! И помалкивать!» Не знаю, докладывал ли командующий кому-либо наверх, но в отчёте он проставил и командиру и руководителю оценки «хорошо», а мы постарались этот случай больше не вспоминать. В заключение хочу сказать, что я с восхищением вспоминаю выдержку и смелость того американского командира, по которому мы стреляли. Ведь он наверняка слышал наши приготовления к торпедной стрельбе: прохлопывание клапанов, заполнение водой кольцевого зазора торпедного аппарата, открывание его передней крышки и т.д. А что если бы он струхнул и стрельнул бы на упреждение или в ответ? Ведь он же не знал, что у нас в торпедном аппарате практическая торпеда. А у него в торпедных аппаратах практических торпед не было, только боевые…
