В определённый момент стало ясно, что боевые пловцы реальная и серьёзная угроза для кораблей флота. Начали нарабатываться приёмы противодействия боевым пловцам. В какую-то начальственную голову стукнула идея отпугивать боевых пловцов акустическими тралами. Действительно, на палубе тральщика, он создаёт довольно сильный шум. Для проверки этого эффекта, тральщик вышел на рейд, стал на якорь, и прямо за кормой опустил в воду излучатель. В излучатель подали напряжение, и он начал шуметь на полную мощность. С катера, на приличном расстоянии от тральщика, нырнул в воду «диверсант». По условиям эксперимента он должен был всплыть на поверхность и дать сигнал фальшфейером в точке, где он не сможет переносить излучение трала. Время оговорено, секундомеры включены, народ ждёт на юте тральщика появления на поверхности пловца и дыма от фальшфейера. Время выходит, «а Германа всё нет». Кто-то заглянул за корму, а там, на работающем в полный голос излучателе сидит боевой пловец и делает дяде ручкой.
Совесть флота.
Осенью 1968-го года прибыл я в Балтийск к новому месту службы. Вся ВМБ шушукалась в ожидании разрешения скандальчика. Наше МО готовило для заброски в какую-то страну в качестве инструкторов группу из офицеров и старшин и делалось это под видом специалистов промышленности или сельского хозяйства. Для придания правдоподобия их должны были отправить в гражданской одежде. Военторгу была дана заявка, и все необходимые вещи были доставлены на вещевой склад ВМБ. Перед отправкой группу сосредоточили в Балтийске, где она ожидала сигнала к отправке. Ожидание затянулось, а тем временем некоторые предприимчивые офицеры из береговой братии, при попустительстве интендантов, начали приносить свои обноски и менять их на новые костюмы. В числе этих ловкачей был начальник политотдела базы в чине капитана 1-го ранга. На инструктажах и семинарах он весьма доходчиво объяснял, что такое «высокие моральные качества и как соблюдать кодекс строителя коммунизма». Так случилось, что из Москвы приехала группа офицеров для проверки готовности инструкторов. Старший офицер приказал построить группу в гражданской одежде и весьма удивился внешнему виду некоторых из группы. Началось разбирательство и об этом крохоборстве стало известно в городе. Народ ждал серьёзных выводов, но дело спустили на тормозах, поскольку у начпо где-то в Главном Штабе была волосатая лапа. Все остались при своих должностях, только костюмы пришлось вернуть. Примерно в 1980-ом году, волею начальства, я оказался в командировке на Балтийском флоте и перед началом своей работы должен был получить определённую информацию в минно-торпедном отделе при штабе флота. Ожидаю на улице, около КПП, пока мне оформят пропуск, и вижу, как из ворот выезжает чёрная волга с адмиралом, а лицо этого адмирала мне примелькалось по службе в Балтийске. Спрашиваю у дежурного по КПП, кто это такой, а он мне отвечает, что это член Военного Совета флота. В переводе на нормальный язык главный политработник и он же «совесть флота».
В тот же день нам выдали папиросы и спички. Фрол держал их на ладони с комическим видом. В Нахимовском Протасов отбирал у нас папиросы, и адмирал нас отчитывал за курение. Теперь оно было узаконено. В умывальной Фрол щелчком по коробке вытолкнул папиросу и с наслаждением затянулся: — Кури, Кит, нынче можно! — Ты же знаешь, я не умею. — Учись! Неопытные курильщики вокруг кашляли и плевались. Подошел Юра. — Не хочешь, Кит, курить, не учись; отдай папиросы курящим. Я отдал свой «Беломор» Фролу. Вбежал Алехин. — Братцы! Денежное довольствие получать! Живо! В канцелярии казначей в роговых очках вручил каждому новенькие хрустящие бумажки — «содержание» за два месяца.
(денежное содержание составляло 50 рублей).
Фрол восхищенно рассматривал деньги, будто они с неба свалились. Алехин появился с кульками конфет и печенья. Ну и нюх! В бесконечных, запутанных коридорах он сумел отыскать продуктовый» ларек! У ларька тотчас установилась веселая очередь. Вечером выдали палаши — прямые сабли в кожаных ножнах. Фрол примерял долгожданный палаш, не скрывая своего удовольствия. Выдали и новые ленточки с золотой надписью «Высшее военно-морское училище», но интендант потребовал сдать взамен старые. — Нахимовские? Сдать? Ни за что! — возмутился Фрол. — Но ведь они — предмет вещевого довольствия, — пытался возразить интендант. — Ну, нет, наши ленточки — не предмет вещевого довольствия! На них что написано? «Нахимовское училище»... Они нам дороги, они — наша святыня и гордость, и сдавать их мы не согласны! Идем к начальнику курса! Вершинин, выслушав нас, улыбнулся: — Я все улажу. Ленточки можете оставить себе. В кубрик летели мы, как на крыльях.
* * *
Перед сном в кубрике Фрол развернулся вовсю. От него все были в полном восторге: новичок Бубенцов, харьковский радиотехник, побывавший в Одессе и там полюбивший море, смотрел на Фрола с обожанием; Борис был счастлив, что Фрол, имевший благие намерения подбодрить новичков, вдруг увлекся и нагнал на них страху рассказами о штормах и магнитных минах. Фрол старался расшевелить Зубова и Пылаева, заставить их поведать о своих подвигах. Но Зубов отвечал, что рассказывать ему, собственно, нечего, потому что он всю войну занимался тралением, а Пылаев — котельный машинист, «ничего толком не видел, пропадая в котельном». Когда же Фрол рассказал, как он «попадал в вилку», маленький чернявый Серегин сказал: — Ну, я вижу, ты бывалый моряк. Мне есть у тебя чему поучиться. Поможешь? — Помогу. — По рукам? — По рукам. И Фрол ударил с Серегиным по рукам, закрепив соглашение. — Я-то ведь еще в прошлом году, — сообщил Серегин, — хотел ехать держать экзамены, да отец заупрямился. «Не пустишь, — говорю, — все равно убегу». — «Я тебе убегу!» — пригрозил батя, даже ремень потянул со штанов. А недавно приезжает домой из командировки и совсем по-иному: «Ну, что ж, Митяй, поезжай». — А кто твой отец? — спросил я. — Начальник строительства в Курске. — Ну, так Живцова и благодари — это он твоего отца сагитировал! И я рассказал о том, как «сагитировал» Фрол «папашу». В эту ночь я спал крепко, без всяких снов.
Глава четвертая. ЛАГЕРЬ
Промозглым, пасмурным утром мы ехали в лагерь. Из лохматых туч накрапывал мелкий дождь. Мокрый асфальт убегал под колеса машины. За вымокшими соснами виднелось море, покрытое рябью. Море! Пусть оно тусклое, серое, пусть оно называется «Маркизовой лужей», но оно все же море... Лагерь Нахимовского училища был в горах, и воду можно было найти только в рукомойнике; мы учились гребле в шлюпке, ерзавшей по песку. Здесь же лагерь был расположен в лесу, возле старого, забытого форта. Форт, занесенный песком, смотрел на залив пустыми глазницами казематов. Это было романтично и таинственно! Не беда, что у стен форта воды по колено, и чтобы добраться до глубокого места, надо пройти по отмели целый километр! — А что, Кит, тут, пожалуй, и подземные ходы есть? — заинтересовался Фрол. — Давай-ка, пойдем поищем... Мы двинулись вдоль стены. Сразу за фортом были врыты в мокрый песок два надолба и валялся ком колючей заржавленной проволоки. Чуть подальше, в камышах, сохранился холмик, почти занесенный песком; на нем лежала помятая каска, и чья-то заботливая рука выложила звезду из стреляных гильз. — Могила бойца, — сказал Ростислав Крамской, снимая свою бескозырку. — Мичман кличет, пойдемте, друзья, — прервал молчание Игнат. Мы пошли разгружать машины. Потом резали в лесу дерн, таскали его на носилках (ну, и тяжел же он был!), вбивали колья, натягивали брезент. К вечеру вырос лагерь.
В палатке было так холодно, что Фрол перебрался ко мне на койку. Вдвоем было тесно; отлежав один бок, Фрол командовал: — Поворот через фордевинд! И мы дружно переворачивались. Не предупреди он меня — я очутился бы на земле! Согревшись, мы крепко заснули. Во сне мой катер напоролся на что-то; я отчаянно старался выплыть; тянуло вниз, все глубже, в ужасающий холод... В ушах гудело. И вдруг я проснулся голый, замерзший — Фрол натянул на себя оба одеяла! Горн возвещал подъем. — А ну, вставай, умываться! — вскочил Фрол и побежал в трусах к речке. После зарядки позавтракали, и начался урок тактики. Веселого мало — бегать по мокрому полю, плюхаться по команде «ложись» в сырую траву, пахнущую болотом, перебегать, снова падать с размаху в канавы, наполненные грязной водой... Но всему бывает конец, пришел конец и дождю и уроку. К обеду из-за облаков выглянуло солнце, и жизнь опять показалась нам радостной; к тому же Боткин решил пойти с нами на шлюпке. Под мерные взмахи весел наша шестерка вышла в залив. Мичман сидел на руле и поглядывал на нас с недоверием. Мы натерли на ладонях мозоли, но зато показали, на что способны нахимовцы. — Ну, не мне вас гребле учить, сами любого научите, — повеселел Боткин. — Поставим-ка лучше паруса. Под белым четырехугольником мы лавировали вдоль берега: каждый мог посидеть за рулем, сделать поворот оверштаг. Когда возвращались к ужину, на руле сидел я. Сердце вдруг ушло в пятки — мы прошли в ужасающей близости от прибрежных камней! Фрол весь задергался. Но мичман, уверовавший в «нахимовскую жилку», мою оплошность принял за особую .
Когда убрали паруса и рангоут, Фрол, отведя меня в сторонку, тихонько сказал: — А хороши бы мы были! — С чего ты взял? — Ну-ну, со мной не хитри! Чуть не посадил нас на камни. Нахимовец! Скажи лучше, струсил? — Струсил, Фролушка! — Хотел было я у тебя руль отобрать, да позорить нахимовское сословие не хотелось! — Спасибо, друг!
* * *
На другое утро лил дождь. Вместе с мичманом пришел капитан-лейтенант с круглым улыбающимся лицом, командир нашей роты. Его китель и новая фуражка мигом промокли. — Займемся «наступлением», — оказал Костромской так весело, будто над нами сняло яркое солнце. — Наступать будем, — продолжал он, — на суше, но мы — моряки и не должны забывать морских правил. «Уведомляю, — сказал Павел Степанович Нахимов перед Синопом, — что в случае встречи с неприятелем, превосходящим нас в силах, я атакую его, будучи совершенно уверен, что каждый из нас сделает свое дело». Степан Осипович Макаров учил: «Если встретите слабейшее судно, — нападайте, равное себе — нападайте и сильнее себя — нападайте». В дни гражданской войны наши моряки не раз вступали в неравный бой и выходили из него победителями. А примеров из последней войны я могу привести вам десятки... Командир роты приказал Фролу отобрать людей и занять оборону. — Напоминаю еще одно жизненное правило, — сказал он, — любое дело выполняй горячо, даже если оно тебе кажется знакомым, приевшимся.
Пока «противник» под предводительством Фрола добирался до леса, дождь прекратился и солнце зазолотило . — Бесподобно, — одобрил командир роты перемену погоды. И вот игра началась. По траве стлался густой дым завесы; в небо со свистом уходили ракеты. Трещали холостые выстрелы. Перебежками мы добрались до рубежа атаки и, забыв, что происходит игра, с победоносным «ура» устремились на засевшего в обороне «врага». Костромской подоспел как раз вовремя, чтобы остановить рукопашную. Мы могли покалечить друг друга! — Пылу-жару в вас много, — одобрил он, — а это неплохо! Командир роты ушел, не забыв выправить вымокшую фуражку и оправить китель. Походка у него была четкая и веселая, на него было приятно смотреть. Перед обедом из города приехал парикмахер. Расположившись на песке среди сосен, он надел белый халат, поставил на небольшой столик зеркало, сунул в песок табурет, защелкал машинкой и, как в парикмахерской, провозгласил: «Оч-чередь!» — Па-прошу ваш пробор, — комическим жестом пригласил Фрол Бубенцова. — А ты? — Ну, нахимовцев стричь не станут. — Безусловно, — поддержал Фрола Борис. — Мы не какие-нибудь новички. Старослужащие, пятый год служим. Но подошел мичман и, критически оглядев «нахимовский полубокс» Фрола, приказал ему немедля остричься, — Никаких исключений! Наголо!
Я невольно вспомнил такую же сцену в Нахимовском, когда Фрол так же требовал, чтобы стригли лишь «маменькиных сынков», «сопляков», а он, мол, старослужащий, пришел с катеров и не намерен расставаться со своей огненной шевелюрой. Борис увял, а остриженный Бубенцов шутливо показал Фролу на табурет: — Па-прошу ваш нахимовский полубокс! Апеллировать было не к кому. Командир роты был в городе. Фрол возмущенно заерзал на табурете и его спас лишь сигнал на обед. Настроение было испорчено. Фрол, всегда истреблявший по две порции супа, на этот раз отставил тарелку. — Ты что? — Аппетита лишился... Знаете что? — осенило его. — Махнем-ка все в лес. Командир роты приедет — во всем разберется. Никак не могу допустить, что нахимовцев обкарнают. Борис нашел, что это остроумная мысль. Почему-то и мне показалось, что Костромской спасет мой пробор. Ростиславу тоже было жаль расставаться со своей прекрасной прической. Фрол мигом сообразил, что ему сочувствуют, и скомандовал: «А ну, все за мной!» Сломя голову, чуть не сшибая с ног девушек, разносивших обед, мы ринулись через камбуз на волю и скатились кубарем с косогора. Ух, и бежали же мы! Словно за нами гналась стая волков! Только забравшись в самую чащу, мы с трудом отдышались. Спасены! Увы, мичман быстро настиг нас; его средство передвижения было более совершенным, чем наше: он ехал на велосипеде. — Вы что, в младенчество впали? — укоризненно спросил Боткин. — Вот не ожидал! Такие гребцы лихие, под парусами здорово ходите, и — нате вам, отличились! Нечего сказать, хороший пример новичкам показываете! А еще нахимовцы, флотские... Старослужащие, — подчеркнул он, выразительно взглянув на Бориса. — Возвращайтесь-ка поскорее. Он уехал, подпрыгивая на кочках. Ничего другого не оставалось, как возвратиться в лагерь. Но Фрол не унимался. Он трагически провозгласил: «Погибают мои рыжие кудри!» — «Становись!» — скомандовал он, стал впереди, снял бескозырку и запел на мотив похоронного марша: «Про-щай, мои рыжи-е ку-дри...» Дурной пример заразителен! Степенно, держа бескозырки в руках, мы шли по лесу, отпевая свои рыжие, черные, русые кудри, проборы свои и прически...
Парикмахер, давясь от смеха, делал вид, что усердно правит : в душе он, наверное, думал: «Вот великовозрастные болваны!» Мичман прочел нам нотацию и упомянул о прокуратуре и трибунале, что больно резнуло по сердцу: неужели мы зашли так далеко? Пришел и Вершинин. — Ну, держитесь! — вздохнул Борис. Мы сразу притихли. Дело обернулось не на шутку серьезно. Теперь ожидали всего: «фитиля», «разноса», гауптвахты и самого страшного — следствия... Я в ужасе подумал о том, что будет, если узнает отец. А мама! Вершинин стоял перед нами спокойный, ничем не обнаруживая своего раздражения, голос его тоже был совершенно спокоен. Ну и выдержка же у человека! — Нехорошо получилось, курсанты. Очевидно, я не сумел разъяснить вам разницу между Нахимовским и Высшим военно-морским училищем и разницу в званиях «воспитанник» и «курсант». То, что в Нахимовском могло сойти за детскую шалость, у нас именуется серьезным проступком. Я обязан вас считать взрослыми и буду требовать с вас, как с курсантов. Пусть сегодняшний случай вам послужит уроком на будущее. Приказываю остричься всем... Исполняйте. Мы старались не смотреть друг на друга. Фрол безропотно дал остричь себя наголо, сосредоточенно глядя в пространство. Ростислав даже не пожалел о своей роскошной прическе. А я, подставив под машинку свой обреченный чуб, ругал себя в душе на чем свет стоит: вот осел, чуть было не совершил тяжкого проступка из-за дурацкого пробора!
* * *
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
В Калининграде – Кенигсберге в одном месте, близком к историческому центру, где раньше жили зажиточные граждане, начали расчищать развалины, готовить место для строительства. В процессе расчистки обнаружили трубки малого диаметра, эмалированные внутри и приборчики похожие на счётчики жидкости. Строители очень долго ломали голову о назначении этих находок, в конечном итоге оказалось, что в квартиры зажиточных граждан с по этим трубочкам подавалось свежее пиво, а расчёт с фирмой-пивоваром производился по показаниям специальных счётчиков.
В конце шестидесятых годов руководство области задумалось, почему бывшая Восточная Пруссия, раньше считавшаяся житницей Германии, не может прокормить своё население? Специалистам в области сельского хозяйства было дано указание разобраться и доложить. Долго копались специалисты в сохранившихся архивах и пришли к выводу, что надо искать ответ на полях. Для немцев этот вопрос был из разряда «само собой разумеется» и в документах отражения не находил. Начали опрашивать местных жителей, это тех, которых переселили в область после доклада «колхозы созданы, шлите колхозников». Колхозники вспомнили, что когда первые несколько лет пахали поля, а пахали по указивке сверху «поглыбже», на поверхность стал выскакивать всякий мусор в виде глиняных трубочек. Эти трубочки успешно собирали боронами на межи, а затем вывозили на свалку. Немцы помещики не селились вместе со своими работниками. Фольварки стояли особняком, как правило, в живописных местах и к этому времени представляли почти полностью разграбленные развалины. Специалистов заинтересовало, зачем при усадьбе находилась довольно мощная котельная, для обогрева усадьбы она была явно велика. В конечном итоге выяснили, что из таких котельных по глиняным трубочкам на поля в нужное время подавался пар низкого давления, в результате поля были готовы к посеву на несколько недель раньше. По этим же трубочкам производился полив и подкормка посевов минеральными удобрениями, а при необходимости удаление с поля лишней воды. В пятидесятых годах прошлого века в составе балтийского флота находился лёгкий крейсер . Этот крейсер наш флот получил после раздела немецкого флота. Во время штурма Кенигсберга нашими войсками, он стоял в морском канале в ожидании какой-то команды. Армейская разведка доложила командованию армии, «вот в этом месте стоит крейсер, не под парами». А в академиях учили, что такие корабли поднимают пары около двенадцати часов, а в экстренном случае не меньше двух часов. Генералы решили, что уж за два часа, пока у него нет хода, они справятся с крейсером, и бросили в атаку на крейсер танки. Очень хотелось похвастаться таким необычным трофеем. К их великому удивлению, крейсер снялся со швартовых и пошёл на выход в море. Как говорят, «учите ТТД». У крейсера была дизельная машина. Конечно, досталось на орехи нашим танкистам. Комендоры крейсера им сказали «кто не спрятался, я не виноват».
Обстановка, приближённая к боевой.
Эсминец стоял у палов в Калининградском морском канале. Шли флотские учения, и это было его местом рассредоточения. На берег был переброшен трап, а берег был сплошные кусты, камыши и деревья. По плану боевой подготовки нужно было провести учение по борьбе за живучесть, о чём командир напомнил старпому, и тот начал готовить такое учение. На этот раз старпом решил внести в сценарий учения элемент новизны и внезапности. План учения разработал лично, не посвящая никого в детали, предусмотрел массовое применение средств имитации, смонтировал пульт управления имитацией из своей каюты, записал на магнитофон звуки боя из военных кинофильмов. Около двух часов, когда все на корабле сладко спали, старпом незаметно для дежурной службы разместил всю пиротехнику и химические вонючки по кораблю и начал управление всей этой потехой из своей каюты. На корабле начали греметь взрывы, повалил дым, вспышки и химическая вонь. Все динамики корабельной трансляции на максимальную громкость начали изрыгать пушечную стрельбу, вой падающих бомб и рёв самолётных двигателей. Старпом выждал около минуты и нажал на тангенту авральной сигнализации, объявляя боевую тревогу, затем неторопливо поднялся на мостик. Вот тут его ждал сюрприз. На мостике не хватало рулевого и одного из сигнальщиков. Начали поступать доклады о готовности боевых частей к бою, и оказалось, что на корабле не хватает около пятидесяти человек. Начали их искать и вскоре они нашлись на берегу в кустах и камышах.
В окна весело светило солнце, и кажется, невозможно грустить в такой день. Но мама грустна: еще бы! Два месяца я жил дома, а теперь буду приходить лишь по воскресеньям. — Ну, ни пуха вам, ни пера! — напутствовал нас отец. — В комендатуру не угодите! Мы тщательно осмотрели друг друга и убедились, что к нам не придерется самый требовательный и строгий начальник. Настроение у меня было приподнятое. Мне казалось, что каждый встречный догадывается, что мы сегодня начинаем новую жизнь. — Будем проситься в один класс, — напомнил мне Фрол. — Чего бы ни стоило, сядем за одну парту. — За стол, не за парту... — Какая разница? Ну, за стол. — Стоп, братцы! Умерьте свой самый полный! — соскочив с трамвая, окликнул нас Борис Алехин. С ним был Игнат и еще один рослый красавец нахимовец.
— Знакомьтесь! — Борис представил приятелей: — Булатова ты, Кит, знаешь, а это — Крамской. Алехин так горячо принялся жать руку Фролу, будто они не видались года три. А между тем Борис видел Фрола в первый раз в жизни. Игнат поздоровался дружески. Крамской мне понравился. Его карие глаза смотрели на всех дружелюбно. — Будем, братцы флотские, держаться вместе, — сказал Борис, чем сразу завоевал сердце Фрола. — Товарищи! — заорал он. — Смотрите-ка, Вадим Платоныч с Платошей! Алехин лихо козырнул отставному капитану первого ранга, опиравшемуся на палку, и пожал руку улыбавшемуся верзиле в нахимовской форме. — Платон Лузгин, — познакомил он нас. У капитана первого ранга лицо было смуглое, загорелое, в шрамах, виски — совершенно седые. — Он был ранен? — тихо спросил Фрол Бориса, когда мы пошли вслед за Лузгиными. — Ранен?! Из него вынули целую сотню осколков! — Тише ты! — приложил Игнат палец к губам: старик мог услышать. — Он на своем «охотнике», не раздумывая, ринулся на помощь товарищам, когда фашисты потопили их катер, — продолжал Борис шепотом. — Его сбросило в воду, по нему стреляли, всего изрешетили, беднягу. Матросы спасли Вадима Платоныча... — Они бы за него жизни не пожалели, — сказал Игнат. — Теперь Вадим Платоныч не может больше служить на флоте: болят рука, нога, сердце... — Зато посмотрели бы вы, какие чудесные штуки он выпиливает из дерева для музеев! — громким шепотом перебил Борис. — Фрегаты, корветы, катера, подводные лодки! Вот увидите, когда пойдем к Лузгиным. Они живут тут, поблизости, на Васильевском.
— А Платон? — спросил я. — Был человек-человеком, а в последний год вдруг свихнулся, — сказал Крамской. — Его чуть не выставили из Нахимовского. — Но мы его вытянули за уши на экзаменах, — подхватил Борис. — Платоша! — окликнул он шагавшего впереди приятеля. — Не страшно тебе? — А чего страшного? Училище, как училище, — обернувшись, пожал плечами Платон. — Нет, Платон Вадимыч, не «училище, как училище», — возразил отец, — а училище, быть курсантом которого — великая честь. Он остановился, опираясь на палку, чтобы сказать нам: — Советую полюбопытствовать, сколько его питомцев стало героями — загляните в историю. Я бы на твоем месте, Платон, вошел в подъезд с трепетом, да-с, Платон Вадимыч, с трепетом, и не стыдился бы, что трепещу... А Платон, слушая отца, ухмылялся. Вот дубина-то! — И воспитание ваше доверено людям достойным, — продолжал Вадим Платоныч. — Начальник вашего курса, Михаил Андреевич Вершинин, — отважный, смелый, не раз глядевший смерти в глаза офицер. Он первый ходил подо льдом на подводной лодке. Однажды его лодку немцы забросали глубинными бомбами. Вода хлынула в отсек, дышать было нечем. Но видя, что командир совершенно спокоен, матросы по пояс в ледяной воде заделывали пробоину. Благодаря своей выдержке и хладнокровию он спас и людей, и лодку... А заместитель начальника курса по политической части Степан Андреевич. Глухов воспитал целую плеяду героев. Великолепнейший человек! За ним его подчиненные шли в огонь и в воду... Помните это, друзья, и постарайтесь не огорчать ваших воспитателей... Пожелаю всего хорошего... До воскресенья, Платон. Я надеюсь, ты запомнил вчерашний наш разговор?
, мастер торпедных ударов, еще в финскую войну отработал тактические приемы подледного плавания. С 1946 по 1964 год на преподавательской работе. Его сын Александр закончил Ленинградское нахимовское училище в 1952 году.
Вадим Платонович свернул за угол. А мы пошли дальше, к старинному зданию, растянувшемуся на целый квартал. Нас растолкал размахивавший фанерным чемоданчиком парень с заплаканными глазами. — Видали? Провалившийся, — подмигнул Борис. — Списали начисто к папе и маме. А ну, подтянись! Я с замиранием сердца вошел в прохладный, сумрачный вестибюль, нас встретил офицер с голубой повязкой на рукаве — как на корабле; курсант стоял на почетном посту у знамени. Я знал, что вхожу сюда на четыре года, на четыре долгих и замечательных в моей жизни года, а потом стану офицером, таким же, как мой отец или тот дежурный, что нас встречал... Первое знакомство с училищем мне запомнилось на всю жизнь. Радостно встретили нас Илюша и Юра и повели по коридорам в помещение нашего курса. Здание было толстостенное, с основательными полами и тяжелыми сводами. Многочисленные двери походили на двери корабельных кают. В широко раскрытые окна тянуло с Невы ветерком. Казалось, в иллюминаторы влетает дыхание моря. Кубрик, в котором нам предстояло жить, был большой, ослепительно чистый, светлый. Койки застланы новыми одеялами, на подушках надеты хрустящие наволочки. Среди новичков, на которых форма еще не обмялась и сидела мешком, мы сразу заметили своих, «флотских». Это был Зубов, голубоглазый, с очень светлыми волосами минер, во время войны служивший на тральщиках, и широколицый, скуластый Григорий Пылаев, воевавший котельным машинистом на «Ловком».
Мы познакомились с начальником курса капитаном второго ранга Вершининым и его заместителем Глуховым. На продолговатом лице Вершинина, покрытом ровным загаром, резко выделялись светлые усы. Из-под густых, тоже белых выгоревших бровей смотрели спокойные синие глаза. На его кителе два ряда орденских ленточек. Глухов, невысокий, с коротко подстриженными, черными, с проседью волосами, с бровями, двумя треугольниками сходившимися к крупному носу, был мало похож на героя войны. Но и у отца, и у Русьева, у Серго ведь тоже на лице не написано: «Я герой». На вид они самые обыкновенные люди, и без золотых звездочек их не отличишь от других моряков. Вершинин сказал нам несколько слов об училище, в которое мы пришли — он окончил его в двадцатых годах. Сказал, что мичман Боткин, училищный ветеран, нам покажет все, что успеет, а завтра мы уедем в лагерь, где пройдем строевую подготовку. А потом, еще до начала занятий, мы пойдем в плавание. Это обещание привело нас в восторг. — Одни из вас, — продолжал Вершинин, — «старослужащие», прошли большую и суровую школу войны: они получат теоретические знания, чтобы стать опытными и умелыми офицерами, другие — нахимовцы, они обладают и теоретической и практической подготовкой, третьи пришли из десятилеток и техникумов. Я надеюсь, что всех вас без исключения привела к нам в училище горячая любовь к флоту, и эта любовь не остынет... — Никогда не остынет! — с энтузиазмом, воскликнул Фрол. — Надеюсь, что так, — чуть улыбнулся Вершинин. Мичман Боткин — пожилой, с рябым лицом, человек повел нас осматривать училище. На рукаве у мичмана были золотые шевроны — много лет Боткин служил на флоте и, как видно, был училищным старожилом. Не одно поколение новичков он, наверное, знакомил с училищем.
Если об университете говорят — «храм науки», то здесь можно было сказать: «храм морской науки». Куда бы мы ни вошли, все напоминало о море, о флоте, о флотской службе, которой мы готовились посвятить свою жизнь. В полусумрачном зале, — дневной свет туда проникал сквозь стеклянный купол, — стояли бюсты русских флотоводцев. В гостиных и в галереях были развешаны картины в тяжелых золотых рамах, изображавшие истребление турецкого флота при Чесме, Гангутское морское сражение, Синопский бой, подвиг брига «Меркурий», не опустившего русского флага перед превосходящими силами турок, истребление турецких кораблей при Афоне, Наваринское морское сражение, морские бои Великой Отечественной войны... В музее можно было ознакомиться с историей русских морских училищ; первое — «Навигацкая школа» — было основано Петром-флотоводцем. В эту школу Петр приказал набирать юношей «добровольно хотящих, иных же паче и с принуждением», чтобы они стали впоследствии «искусными в кораблестроении и мореходстве». Петр сам экзаменовал будущих моряков и лучших посылал в дальние походы, а нерадивых, засидевшихся в классах, сдавал в солдаты. Тут был и петровский регламент морской академии. Ученикам Петр предписывал сидеть на своих местах «со всяческим почтением, всевозможной учтивостью, без всякой конфузии, не досадя друг друга, никакого крика и шума не чинить и время не проводить в разговорах...» Мы бы застряли в музее надолго — тут было собрано все о русских мореплавателях, исследователях новых земель, флотоводцах и героях всех войн — моряках. Но мичман торопил идти дальше, ведь у нас много времени впереди, чтобы побывать здесь не раз и не два. И Боткин — живая энциклопедия училища — по пути рассказывал о всех примечательных в жизни училища датах, вспоминал всех начальников, преподавателей, воспитателей, помнил стихи моряков, написанные давно и давно позабытые.
Десятилетиями стекались сюда, в кабинеты, сокровища со всех флотов нашей родины. Чего только не было в «храме морской науки»! Тут были модели тех кораблей, на которых Петр-флотоводец побеждал шведов, и тех кораблей, на которых неутомимые русские мореходы побывали во всех океанах, пересекали экватор, забирались в Арктику и в Антарктику, открывали проливы, земли, острова, новые морские пути. Тут были прославленные корабли более поздних времен, отличившиеся в боях с японцами, немцами, тут были первые подводные лодки, торпедные катера, миноносцы... Морские орудия, которым было тесно в четырех стенах, казалось, стремились на простор, на корабельные палубы, в башни, овеваемые морскими ветрами... Тяжелые шкафы были доверху набиты старинными лоциями в толстых кожаных переплетах, атласами и уставами петровских времен, историями всех флотов мира, биографиями замечательных флотоводцев. В библиотечных шкафах хранилось сто восемьдесят тысяч томов. Сто восемьдесят тысяч! Фрол тут же подсчитал, что если читать даже по книге в день, то за год прочтешь 365, а за десять лет — 3650, все прочитать — целой жизни не хватит! Я взглянул на портреты прославленных адмиралов — и мне показалось, что Нахимов, Корнилов и Ушаков пытливо смотрят на нас... А Фрол подтолкнул меня: «А ты знаешь, Кит, они ведь прикидывают: «Поглядим, что из вас получится, новички!» В огромном, со множеством окон зале мичман показал белые мраморные доски с высеченными на них золотом именами курсантов. Четырнадцать курсантов защищали свой город от нашествия белогвардейских банд. Они погибли в боях с Юденичем. Другие шестнадцать погибли в неравном бою у самых стен Петрограда.
(оставшиеся в живых), совершившие на форту "Император Павел" 19-20 июля 1923 года. Слева направо: К.Сокольский, В.Полещук, Ф.Седельников, Н.Морылев, А.Евсеев.
— А эти, — показал мичман на третью доску, — совершили незабываемый подвиг уже в мирное время, в 1923 году, спасли корабли и много человеческих жизней. Как сейчас помню, — продолжал мичман, — я шел в этот вечер на шлюпке в Кронштадт из Ораниенбаума. Мы слышали взрыв, видели, как взметнулся к небу столб огня, дыма. Взрыв случился на «Павле», на старом форту, превращенном в склад мин. На другой день флот узнал: ночью сигнальщик «Авроры» заметил огонь на форту. Он доложил командиру. Командир понимал: мины взорвутся — не сдобровать кораблям. На «Авроре» были курсанты, отбывавшие практику. Они вызвались потушить пожар. Командир с тревогой наблюдал за удалявшейся шлюпкой. В бинокль было видно: вот они высадились; нашли горевшую мину. Засыпают песком. Она все же горит. Тогда курсанты пытаются скатить ее в воду. Нелегко это сделать. Курсанты напрягают последние силы. У самой воды мина все же взорвалась... — И все погибли? — воскликнул Фрол. — Четверо уцелели. Двое из них — сейчас адмиралы. Они приезжали к нам, беседовали с курсантами, вспоминали, как здесь учились. Они сказали, что и сейчас свято чтут боевые традиции училища. Боевые традиции училища дороги всем поколениям моряков. Вот поглядите, — показал мичман вереницу портретов героев последней войны, — все наши... Это были катерники, подводники, моряки, на суше защищавшие Ханко и предгорья Кавказа... — Смотри-ка, Кит, наши! — тихонько сказал мне Фрол. Я увидел знакомые лица: отца, Серго, Русьева... — Выходит, мы — их преемники. Не подведем! — сказал Фрол так, будто отец и Русьев могли его слышать...
* * *
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Одного из офицеров нашего дивизиона, комдив направил уладить определённые вопросы в тыл флота. За один рабочий день нужно было сделать много дел. Один он явно не успевал. В это время на дивизионе проходили переподготовку офицеры запаса из Мурманска. Были это мужички в возрасте 30-35 лет, окончившие в своё время мореходные училища и работающие на судах торгового и рыболовецкого флота. На наши корабли их послали вспомнить, чему учила военная кафедра училища. В помощь офицеру определили одного из старших лейтенантов, направленных на переподготовку. Если попал в список призванных на переподготовку офицеров запаса, чины и должности на «гражданке» значения не имели. Сделали они все запланированные дела в Росте, надо возвращаться в Видяево. До отправления рейсового автобуса несколько часов и мурманчанин предложил зайти к нему домой, отдохнуть и попить чайку. Сказал, что семью отправил, на период переподготовки, на юг, куда отправится сам после окончания сборов. Квартира пустая, никому не помешаем. Дело стоящее, зашли. Квартира на втором этаже, почти в центре города, дом «сталинка», хорошо со вкусом обставлена, довольно просторная. Случайно разговор вышел на гаражную тему, и хозяин квартиры предлагает посмотреть его гараж. Офицер удивился и высказал мысль, что ничего удивительного он в гараже не увидит, и тратить время на такие пустяки не стоит. На что хозяин квартиры возразил, что никуда из квартиры выходить не надо, надо лишь перейти в другую комнату. Повёл он своего гостя в другую комнату, а там оказался люк и лестница на первый этаж, где и был гараж. Гараж был устроен на месте бывшей раньше арки. В гараже освещение, отопление, водопровод, канализация и остальные милые автолюбителю мелочи. Посмотрели, вернулись к чаю, и офицер спрашивает хозяина: - «А где и кем ты работаешь?» - «Вторым секретарем в ».
Уши развесили, стали в хоровод.
Рабочий день у офицеров плавсостава, как известно, семичасовой. А именно, с семи часов утра и до семи часов вечера. После 19-ти часов, когда прошел развод суточного наряда, отпущенных домой офицеров увозил в посёлок Видяево автобус. В автобусе у народа приподнятое настроение, шутки, прибаутки, едут к семьям. Кто-то начал травить очередную весёлую историю, а автобус тем временем подъезжает к Т-образному перекрёстку, где должен повернуть направо к жилому городку. Налево дорога к причалам Урицы, а прямо - в губу Урица. Ограждения нет и за краем дороги скат с наклоном около тридцати или сорока градусов, а метров через сто – вода. Уже проехали матросский клуб, что на углу. И тут кто-то из офицеров командует водителю: «СТОП». Автобус останавливается почти у кромки и сидящий рядом с водителем офицер спрашивает у того: «Ты что делаешь?» У матроса водителя по лицу течёт пот, и он говорит виноватым голосом « Извините, забыл повернуть!»
Мы пошли провожать гостей. До чего же хорош Ленинград в июньские белые ночи! Трудно описать это. «Заря с зарею сходится», ночи нет, так светло и тихо... Будь я настоящим художником, а не мазилкой, который малюет кораблики и покрытое барашками море, я бы всю жизнь писал горбатые мосты над каналами, в зеркальную гладь которых смотрятся старинные дома; писал бы шпиль крепости, освещенный невидимым источником света; или пустынный Невский в прозрачном розовом воздухе; или застывшие на Неве корабли... Неслышно текла Нева: она была белая, словно политая молоком. Буксир тянул тяжелые, похожие на понтоны, баржи. В прозрачном воздухе застывал черной полосой дым. Ростральные колонны и колоннада Военно-морского музея, казалось, были нарисованы пастелью... — Пора домой, — сказал, наконец, отец, — завтра рано вставать. До свидания, друзья... — До свидания...
* * *
На другое утро я получил от Антонины письмо. «Только теперь я начала по-настоящему понимать, — писала она, — какое большое место занимаешь ты в моей жизни. Мне хочется быть с тобой, переживать все твои радости, горести (пусть их будет меньше!), делиться с тобой всем, что меня волнует. Я готовлюсь к зиме, к институту, целые дни провожу с дядей в садах, прочла, что могла о Мичурине... Моя будущая профессия мне по душе. Буду специализироваться на цитрусах. А как твои краски, карандаши? Ты не забросил их? Не забрасывай! У тебя, Никита, талант, и то, что ты будешь морским офицером, не помешает тебе быть художником. Стэлла просила передать Фролу: если ему писать лень, пусть черкнет несколько слов на открытке. Сама она ему не будет писать. Она на него обиделась. Она пишет, что Гоги женился, что они с Анико очень счастливы. Сейчас ночь, море светится в лунном свете, дядя работает в своем мезонине. Так тихо кругом! Спокойной ночи, родной!» Внизу — приписка: «Отец почему-то не пишет. Он здоров? Утешаю себя, что если бы он заболел, ты бы мне написал...»
* * *
Приехали Илюша и Юра. Илико привез полный чемодан вяленой , чернослива, инжира, чурчхелы, и мы, вывалив все это богатство на стол, устроили пиршество. Мама, видя, как мы уничтожаем сладкие черные плоды и аппетитные колбаски из орехов и крутого теста, посоветовала сбегать в аптеку и запастись слабительным. Но Илико убеждал, что от зестафонской снеди мы станем лишь здоровее, и уговаривал маму отведать всего. Весь его вид подтверждал, что зестафонские сласти действительно, кроме пользы, ничего не приносят. Он вспоминал, как принимали в Зестафони его отца, подводника: весь двор застелили коврами, собралось все население городка, и дом был украшен цветами. А вечером жгли в саду фейерверк, пили вино и отец с друзьями детства пел старинные грузинские песни. Юра свой отпуск провел в Севастополе. Он с увлечением рассказывал: — Вы знаете, братцы, весь город наводнили строители! Повсюду разбирают развалины, дробят камень, закладывают фундаменты. И на Приморском бульваре уже цветут розы и по вечерам гуляет много народа... А ведь было все сожжено: и кусты и деревья! Вот когда мы окончим училища, не останется и следов развалин. Каких настроят домов! Город строят из белого инкерманского камня... — А панорама? — поинтересовался Фрол.
— Уже . В лесах вся стоит. Да, вы знаете, на том месте, где бился с фашистами мой батальон, матросам поставили памятник... Стоял я, смотрел на него — и все вспоминалось, словно это было вчера... — Вот и мне вспоминается, как я ходил в бой на катере, — подтвердил Фрол. — И тоже кажется, будто это было вчера... — Да, ребята, с катеров-то вам самый горячий привет! — вспомнил Юра. — А о тебе, Фрол, даже пишут в газете! — Правду говоришь? Обо мне? — усомнился Фрол. — Честное нахимовское! Сам читал. В «Катернике». — Постой! Там ругают меня или хвалят? — Молодые матросы обещают брать пример с гвардии капитана первого ранга Рындина, с гвардии капитана второго ранга Гурамишвили, с гвардии капитана третьего ранга Русьева, а также с воспитанника Фрола Живцова! — Да ну тебя! У Фрола никак в голове не укладывалось, что кто-то может с него брать пример. А Юра уже спешил сообщить еще одну новость: — Братцы! А у Илюши-то — невеста завелась! — Невеста? У Илико?
— Ну да! Его старухи хотели сосватать. Ей восемнадцать лет, у нее — виноградник, барашки, индюки, сундук с платьями, косы до пят, глаза, словно плошки, , славится на весь Зестафони! А Илюшка с перепугу залез в подвал, где хранится вино, и просидел в темноте целый день! Отец едва убедил старых свах, что Илико не дорос до женитьбы. — Ну, и правильно отец сделал, — выпалил Илико, прожевывая хурму. — Дурака нашли! Человек еще на ногах не стоит, а они — женись! Вот окончу училище, вдоволь поплаваю, тогда решу — жениться или нет. Пойдемте-ка, дорогие, лучше покажите мне Ленинград. Отец все записал, что я посмотреть должен... Он вытащил из кармана длинную, мелко исписанную полоску бумаги. Мы чуть не умерли со смеху. — Ничего нет смешного, — надулся Илюша. — Отец только самое необходимое записал, в другой раз пришлет продолжение... Перед тем как выйти на улицу, мы привели себя в порядок. Брюки выутюжили, ботинки начистили. Такова была твердо усвоенная «нахимовская традиция». За один день, конечно, не увидишь всего Ленинграда и не зачеркнешь в памятном («что надо посмотреть») списке даже одной десятой всего перечисленного. Как говорится, нельзя объять необъятного, но Илико к этому стремился. И вопросы сыпались из него, как из автомата. — Это крепость, да? Сюда царь сажал революционеров? А это дом балерины Кшесинской? Говоришь, с этого балкона выступал Ленин? Вот бы послушать его... А как ты думаешь, тогда были установлены микрофоны? — Летний сад? — спросил он, когда мы перешли через Кировский мост. — Постой, постой, ведь это в Летнем саду Герман встречался с Пиковой дамой! Ай-ай-ай, совсем как в театре, похоже! А это что, Инженерный замок? Здесь, значит, Павла душили?
Мы дошли до Дворцовой площади — мимо Эрмитажа и . «А это Зимний дворец, да, Никита? «Аврора» стреляла по нему боевыми? Нет, холостыми, конечно, иначе она разнесла бы его вдребезги! А Зимний дворец ведь и моряки брали?» Вышли к Адмиралтейству, на набережную. Илюша не унимался: — А высоко поднималась вода во время наводнения? Отметка есть? Ну-ка, поглядим... Ого, не умей плавать — утонешь... — А правда, что Балтийский флот — Ленинграду ровесник? И Петр строил на Котлине первые форты? А где Петр стоял «на берегу пустынных волн»? Услышав мое решительное «здесь» (хотя я совсем в этом не был уверен), Илико быстро сбежал по гранитной лестнице — взглянуть на медленно катящиеся в залив серые волны... Мы шли по набережной, и я показывал друзьям Академию художеств на той стороне, сфинксов, которых разглядеть было отсюда почти невозможно, «Медного всадника». Фрол пояснил со знанием дела, что и среди декабристов, выходивших на Сенатскую площадь, были флотские... За мостом лейтенанта Шмидта стоял у стенки красавец-парусник, на борту его мы прочли: «Крузенштерн». — А напротив — училище! — Где? Где? — С мачтой на крыше, с куполом... — ...Нет, посмотрим поближе... Когда мы перешли через мост и подошли вплотную к училищу, меня охватило то самое волнение, о котором говорил Игнат. Через несколько дней я войду в тот подъезд, в который входили великие флотоводцы... Я, наконец, напомнил друзьям, что нам пора идти в Русский музей. Мы с сожалением расстались с Невой, с кораблями.
В вызвали маму. Она, как опытный штурман, взяла курс на самое главное. Илюша расспрашивал, в каком году написана та или другая картина, где учился художник, когда он родился и умер, — и все записывал в свою карманную книжечку, подаренную ему для этой цели отцом. Юра был в восторге от Шишкина, а Илико — от кавказских пейзажей, напоминавших ему знакомые с детства места; Фролу больше нравились жанровые сюжеты. Когда многое, но далеко не все, было осмотрено, мама проводила нас вниз и просила не опаздывать к обеду. Стояла жара. Горячий асфальт жег подошвы. Мы вернулись к Неве, но и у воды было душно. Эх, хорошо бы сейчас пойти в море на яхте! Я спросил, нравится ли друзьям Ленинград. — Очень! — воскликнул Юра. — Мне кажется, я ничего подобного в жизни не видел! — Смотри, пожалуйста! — ударил Илико каблуком по гранитной плите, — и на этом самом месте, говоришь, было болото? А на скольких островах, Никита, стоит Ленинград? Он записал ответ в свою книжечку. — Хороший город! Можно сказать, отличный! Но и неплохой городок! — добавил он тут же.
Каждый имеет право гордиться своим родным городом.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
