Вьется-стелется Белый снежный дым,
Ничего не видать во мгле.
Восемнадцать лет. Восемнадцать зим
Я прожил на этой земле.
Вчера у меня был день рождения. Как много перемен произошло за пять минувших месяцев! Будто вертится калейдоскоп – одна за другой мелькают пестрые картины.
Для меня самый тяжелый месяц – декабрь. С утра, примерно до третьего урока, приходится заниматься при электричестве. А на последнем уроке, после обеденного перерыва, опять загораются желтые плафоны: к этому времени уже наступают серые промозглые сумерки. Кажется, что желтый электрический свет проникает в мозг и притупляет зрение. От темных окон веет ознобным холодком. Хочется залезть куда-нибудь в угол, к батарее, накрыться с головой шинелью и сидеть, сохраняя тепло, тишину и дрему. Вот тогда становится хорошо: вспоминается другая зима, зима далекого детства. Морозные узоры на стекле, горячие изразцы лежанки, репродукция с картины "Тайная вечеря» на стене – бабушка пользовалась ею вместо иконы. Отчетливо стучат старинные часы, мурлычет кот, вытянувшись на кровати и сладко позевывая. Ветер играет жестяным флюгером на трубе. Если долго смотреть, сощурившись, на язычок пламени за стеклом керосиновой лампы, то увидишь разбегающиеся во все стороны лучики, потом они сольются в один сверкающий и струящийся круг, похожий на распущенный павлиний хвост...
– Зотов! Опять вы спите!.. Сейчас же садитесь за уроки,– это лейтенант Эльянов поднял голову от книги и заметил меня. Сейчас самоподготовка: все должны сидеть и выполнять домашние задания. Самоподготовка длится четыре часа с перерывами по десять минут.
Я все уроки сделал за один час.
– Товарищ лейтенант, разрешите пойти в читальню. Я все сделал.
Лейтенант хмурится, потом едва заметно кивает.
Я ищу взглядом Толю Замыко, но его уже нет: видно, не вернулся с перемены.
Нет, я не иду в читальню. Там сейчас еще хуже, чем в классе. За окнами читальни виден трап «Авроры» с раскачивающейся тусклой лампочкой над ним, одинокая фигура часового в тулупе и серая, еще серей, чем декабрьские сумерки, броня кормовых орудий.
Я иду в «кают-компанию»– так называется у нас закоулок под лестницей в темном коридоре, рядом с кабинетом химии. Вечером там никого не бывает, электричество выключено, только сквозь маленькое, величиной с форточку, окошко заплескивается иногда свет болтающегося на столбе уличного фонаря.
На ступеньках сидят невидимые в темноте Толя Замыко и Витя Милющенко, метко прозванный Пожилым за сутулость, нависшие лохматые брови и здравомыслие. Он напоминает мне смекалистого мужичка, до которого все новое долго доходит, но держится зато крепко. Пожилой – лучший боксер в училище. Я люблю смотреть, как он держится во время боя: он никогда не горячится и не торопится. Защита его почти непробиваема, а если и прошибет перчатка противника заграждение из двух не знающих усталости рук, то немедленно последует такой удар Пожилого, после которого обычно прекращают бой по причине «явного преимущества».
Толя курит. Курить он не умеет, просто сосет папиросу и долго плюется, выпустив изо рта дым. Пожилой не курит, он считает, что это вредно. Он вообще всегда бывает прав, и меня это почему-то возмущает.
– Ты до такой степени правильный, что даже противно,– сказал я ему однажды.
Пожилой задумался и ответил минуты через две:
– Вот дым глотать – это действительно противно.
Прав, ничего не скажешь. Остается развести руками.
Я прошу у Толи папиросу, закуриваю и затягиваюсь раза два. Голова начинает плавно кружиться, ноги становятся ватными. Мне нравятся эти первые минуты опьянения дымом. Хорошо смотреть, как поворачивается справа налево заиндевелое окошко, как дробится свет в кристалликах льда на стекле и разливается по белым ступеням колышущейся рябью.
Мы сидим в темноте и молчим. Кажется, у нас с Толей все уже переговорено за пять лет дружбы. Мы и думаем-то примерно об одном и том же. А с Пожилым разговаривать трудно: он всегда изрекает прописные истины, как электронный робот, в которого заложена программа – «положительный человек».
– Завтра танцы,– говорит Пожилой без всякого выражения. Он хорошо танцует, но как-то деревянно, без выдумки и задора. Я вообще не умею танцевать, хотя на уроках танцев мне неизменно ставили пятерки. Может быть, я и умею танцевать, но все равно среди наших признанных танцоров считается, что не умею. От танцора требуется еще и умение обращаться с девушками, а я обязательно ляпну какую-нибудь глупость. Впрочем, есть еще одна причина, по которой я не танцую: в прошлом году я подошел к одной школьнице, одиноко сидевшей всю первую половину вечера, и пригласил ее на вальс. Девушка встала – и я чуть не упал: моя голова едва достигала подбородка партнерши. Конечно, я позабыл, в какую сторону надо кружиться, конечно, я наступил девушке на ногу и, безусловно, меня целую неделю потом звали кнехтом и тумбой. И это при моем в общем-то неплохом росте в сто семьдесят три сантиметра!
– Танцы так танцы!– отвечаю я после паузы.– Я намерен спать и видеть сны о белых ночах.
– Почему именно о белых?– лениво спрашивает Толя.
– Потому что черные мне надоели.
– Трепачи,– делает вывод Пожилой.– И охота вам...– Он долго смотрит на светящийся циферблат наручных часов.– Скорей бы вечерний чай.
Успеешь, Витя, не торопись. Десять граммов сахара и два куска серого хлеба от тебя не уйдут,– говорю я, лишь бы что-нибудь сказать. Опять под лестницей тихо, лишь в клубе, в другом крыле здания, кто-то бренчит на рояле.
Мне опять становится уютно и спокойно. Вспоминается бабушка, ее шершавые руки с короткими сильными пальцами, ее страшные сказки про двенадцать гробов и Сатану, ее старые книги с пугающими картинками, на которых изображены смерть грешника, распятье и искушение какого-то святого.
– А зачем эти тетеньки разделись?– спрашивал я у бабушки.
– Искушают – вот и разделись, бесстыдницы. Бесстыдницы, несмотря на бабушкину неприязнь к ним, мне явно нравились. Они чем-то напоминали мать, которую я видел только на старой любительской карточке. Там она снята вместе с моим отцом на морском' пляже, незадолго до войны. Отец погиб в сорок первом, мать вскоре уехала куда-то и совсем перестала писать. Бабушка ее даже не разыскивала и говорила обычно:
– Ее дело молодое. Уехала – и ладно, и без нее проживем, не пропадем. Вот кабы Николаша вернулся с фронта!.. Да нет, где уж там...
– Я, пожалуй, пойду в спортзал,– говорит, наконец, Пожилой и медленно встает.– Уснешь тут с вами...– Но уйти он не успевает: по всем этажам отрывисто и пронзительно, как сигнал бедствия, разносятся короткие звонки боевой тревоги и почти одновременно с ними – грохот множества бегущих ног.
– Тревога-а-а!..– прокричал часовой у ворот училища, и ему ответили стонущие удары рынды на «Авроре» и сиплые булькающие трели боцманских дудок.
– Тревога-а-а!.. Тревога-а-а!..– В один момент пустеют вешалки, без разбору расхватаны шапки, лязгнули насаживаемые штыки – роты замерли в суровой неподвижности, готовые хоть сейчас выступить на боевые позиции.
Нас как вихрем сорвало со ступенек темной «кают-компании», пронесло сквозь три коридора и через несколько лестничных пролетов. Прогромыхали по паркету тяжелые ботинки, сорвана с вешалки черная шинель, нахлобучена шапка – и мы в строю.
Начальник училища обходит ряды, проверяет при свете карманного фонаря чистоту стволов наших карабинов. Дубонос идет следом и записывает на бумажку замечания, обжигая провинившихся взбешенным взглядом.
Кажется, все в порядке. Начальник училища благодарит нас за службу.
– Служим Советскому Союзу!– рявкает строй, и гул катится по этажам старинного здания, а в столовой вздрагивают официантки, разносящие по столам чайники с кипятком.
– Обе старшие роты построить в актовом зале,– негромко приказывает начальник училища.
, капитан первого ранга, затем контр-адмирал, начальник Ленинградского нахимовского училища в 1949-1961 гг.
Старшие роты – это десятиклассники, ленинградские и рижские, ленинградцы – исконные жители училища,– мы – приезжие. Нас здесь пока не знают, к нам не привыкли ни учителя, ни офицеры. Поэтому мы иногда чувствуем себя чужими и вздыхаем, вспоминая Ригу.
– Командуйте, товарищ вице-главный старшина,– говорит Дубонос и идет вслед за начальником училища в актовый зал.
Цератодус вытягивается и козыряет... В актовом зале полумрак, на сцене нагромождены стулья. Старый рассохшийся паркет похрустывает под мерным шагом двух рот. Мы выстраиваемся друг против друга – ленинградцы и рижане. Наверное, мы ничем не отличаемся, если смотреть со стороны глазами постороннего человека: все в одинаковой форме, с одинаковой выправкой, достигнутой путем нескольких лет строевых занятий и пяти московских парадов. Посторонний взгляд не сразу научится различать даже наши лица. Но мы-то сами хорошо чувствуем оттенки, отличающие нас от ленинградцев. Ленинградцы щеголеватей и подтянутей. Их гимнасты искусней наших, их танцоры забивают наших во всех отношениях, отличников учебы у них больше. Но морское дело, паруса, сигналопроизводство, такелажные работы, историю флота и оружие – лучше знаем мы. Наши боксеры и борцы сильнее ленинградских. Нашим гребцам ленинградские в подметки не годятся.
Рижская рота, выпускное фото
Соперничества между нашими ротами нет: просто мы, как говорят государственные деятели, «поделили сферы влияния». Они хороши в одном, мы – в другом.
Равняйсь! Все головы тотчас поворачиваются в сторону правого фланга. – Смирно! – Резкий поворот голов в обратном направлении.
– Товарищ капитан первого ранга, выпускные роты по вашему приказанию построены!– доложил майор Климов, командир ленинградской роты.
– Вольно.
– Вольно!– громко повторил Климов команду начальника училища. Климов невысок ростом. Майорские погоны с красными просветами береговика кажутся на его плечах непомерно большими. Портупея перерезает его надвое – и он чем-то напоминает китайский земляной орех. Ребята из ленинградской роты говорят, что Климов очень толковый офицер, прекрасно знает математику и всегда справедлив. В нашей роте многие думают, что Дубонос тоже справедлив. Я в этом очень сомневаюсь: он не справедлив, а педантичен,– а это разные вещи.
– Товарищи!– произнес начальник училища.– Я собрал вас для того, чтобы сделать одно важное сообщение,– он прошелся вдоль рядов, вглядываясь в лица. Глаза у него серые и спокойные, почти Батины. На щеках резкие вертикальные складки.
– Нам, наконец, привезли уголь. Ледокольный буксир подтащил баржу с углем к борту крейсера. Баржа и буксир могут стоять не больше суток: их ждут в других воинских частях. Нужно выгрузить уголь и засыпать его в бункера «Авроры». Работать будете в две смены, всю ночь и весь завтрашний день. Занятия отменяются...
– Ура,– сказал кто-то за моей спиной.
– Все понятно?– спросил начальник училища. Ряды молчали – все ясно как дважды два.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), Карасев Сергей Владимирович (КСВ) - архивариус, Горлов Олег Александрович (ОАГ) commander432@mail.ru, ВРИО архивариуса
