В летнее время для детей сотрудников училища, достигших 7 лет и старше, за счет сил и средств училища организовывались летние лагеря на взморье в районе станции Вецаки. В то время поезда туда еще не ходили. Детей и родителей по воскресеньям отправляли туда автотранспортом училища. Мне в ту пору уже исполнилось 11 лет и имелось законченное начальное образование, а знания – сила. Правда и без образования в голове моей всегда было достаточно много разных мыслей. Иногда даже интересных и необычных. Переход от мысли к действию в критические минуты у меня не задерживался. Как правило, эти качества в жизни мне очень помогали, хотя и не всегда. Перед отправкой в лагерь решил я, что буду поступать в нахимовское училище. Буду независимым, к тому же моряком. В роду один моряк был – дядя Коля. Мой дядя по матери. Во время краткой остановки его эшелона по дороге на фронт на станции Ишим, он сумел разыскать свою сестру без адреса в незнакомом городке. Нашу клееную из черной бумаги радиоточку он мгновенно успел обменять у соседей на бутылку водки. Обмыл встречу. Расцеловал маму, меня, мою сестренку и побежал защищать Родину. На поезд успел. Моряки мне определенно нравились. Навести справки о порядке поступления в нахимовское для человека с начальным образованием труда не составляет. В военкомате показал похоронку на отца. Мне сказали, что необходимо, помимо моего заявления, заявление от матери, что она не возражает. При этих условиях к осени мне пришлют повестку, а медкомиссию пройду в военкомате и получу направление в нахимовское, где надо будет сдавать экзамены. Написать заявление за мать и изобразить ее подпись для меня трудов не составило. Поблагодарив офицеров военкомата, я спокойно поехал в лагерь.
Лагерь располагался на берегу Рижского залива, в дюнах. Недалеко находились разбитые казематы береговой батареи. При желании можно было найти длинные макароны от пороховых зарядов. Если такую макаронину поджечь и наступить ногой, то она начинает с шипением носиться по песку. Несколько одновременно запущенных таким образом макарон расстраивали все построение отряда к ужасу наших воспитательниц. Время мы проводили весело и интересно, пока в один будний день мне не сообщили, что меня ищет моя мать, которая пешком пришла в Вецаки. Пешком к нам в лагерь никто не ходил. Мать плачет и показывает типовую с военных лет повестку из военкомата, по которой гражданин Жеглов Б.Е. обязан явиться 25 июля в военкомат, имея при себе ... Пришлось все объяснять матери и она, опять в слезах, пешком отправилась в обратную дорогу. Детский эгоизм это, конечно, плохо, но в воскресенье на машине училища я отправился в Ригу. Ждала меня, как говорят цыганки, новая дальняя дорога. В военкомате мне выдали направление в Рижское нахимовское военно-морское училище (РНВМУ), которое занимало большую территорию, на которой располагалась Пороховая башня, большое административное здание красного кирпича (актовый зал, кабинет начальника училища, камбуз, учебные классы), казармы Екаба (спальные кубрики) и огромный двор огороженный забором вдоль трамвайных путей.
Двор был заполнен штабелями дров для отопления и огромной толпой разномастно одетых пацанов, желающих стать нахимовцами. Из этой толпы надо было отобрать роту в сто человек, а желающих было в 5-6 раз больше. И начался отсев. Больше всего народу отсеялось на мандатной и медицинской комиссиях. Потом начались экзамены. Моему другу Юрчику пройти экзамены не удалось и позже он поступил в Рижскую мореходку. Имеющее большой опыт командование училища оставило 125 кандидатов, вместо 100 положенных. Отобранных постригли наголо, помыли и одели в старую матросскую робу. В качестве обуви мы получили больших размеров старые полуботиночки от черноморских моряков. Каждый получил настоящий флотский брезентовый мешок под названием «киса», куда складывался нехитрый личный скарб. Месяц до начала учебного года мы должны были провести в лагере, который располагался на берегу реки Булльупе на острове Даугавгривас. Фактически на острове была закрытая зона и из гражданских лиц там проживало только несколько семей рыбаков. Нас в лагерь доставили в шлюпках, которые буксировал малый военный катер. Этот катер из Риги в лагерь ходил регулярно и использовался для разных нужд. В лагере офицеры-воспитатели и их помощники старшины разместили нас в большущих зеленых палатках, где стояли двухярусные койки. В каждой палатке размещался взвод из 25 человек. По краям линейки палаток располагалось два караульных грибка, где мы несли круглосуточную охрану, получив на вооружение штык-нож. Служба началась. Питались мы на заброшенном хуторе, довольно далеко от лагеря, там располагался наш камбуз и холодная землянка для хранения продуктов. У этого объекта располагался еще один наш ночной пост. Ночной патруль из 2-х человек регулярно курсировал от лагеря к камбузу. Каждую ночь на дежурство заступало до 15 человек.
Остальных по утрам будил горн и надо было бежать на берег реки на зарядку. Умывание на берегу реки и строем с песней на камбуз на утренний чай. После завтрака 4 часа различных занятий: гребля и парус на шлюпках, подготовка шлюпок к покраске, покраска шлюпок, вязание морских узлов, флажной семафор, стрельба, физическая подготовка (кросс, плавание, работа на разных спортснарядах). Один час отдыха и с песней на камбуз обедать. После обеда положенный на флоте «адмиральский час» в койке. После адмиральского часа все занимаются личными делами по своему усмотрению до ужина. Это самое лучшее время в распорядке дня. После ужина политинформации и прочая дребедень. Завершает день вечерний чай и построение на вечернюю поверку. На вечерней поверке рота торжественно поет гимн Советского Союза и заслушивает информацию зам. начальника училища по строевой части полковника Карпецкого (Н.А.Верюжский: полковник КАРПЕЦКИЙ был представителем Главкомата по подготовке нашего училища к Московским парадам!!!
Должность зама по строевой части успешно выполнял капитан 3 ранга ЕФРЕМОВ Александр Иванович). О начальнике училища К.А.Безпальчеве в лагере среди кандидатов в нахимовцы ходят только слухи и легенды, как о Боге. Видеть его нам пока не дано. Все продумано в системе воспитания будущих служителей Флота. Месяц подготовки к посвящению в нахимовцы с непривычки тянется долго. Очень много новых впечатлений. Постоянно хочется кушать, хотя кормили в училище очень хорошо. Для решения этой проблемы создаются артели из 5-6 человек. Пара ловит рыбу, пара добывает картофель, пара разводит костер и кипятит воду в большой консервной банке. Соль и хлеб берутся на камбузе. Эта пища съедается перед официальным ужином. В котел может попасть и выпавший из гнезда вороненок. Занятия греблей требуют много калорий, а вальковое весло для двенадцатилетних пацанов совершенно тяжелое. Циклевание шлюпок осколками стекла перед покраской требует также много усилий. Некоторые пытаются сачковать и выполнять эту работу небрежно, но такие попытки решительно пресекаются боцманом мичманом Гуляевым с помощью короткого линька с узлом на конце. Жаловаться не положено. Мичман Гуляев всех на всю оставшуюся жизнь научил вязать основные морские узлы.
Плаванию обучает здоровенный старшина грузин. Взвод грузится на десятивесельный катер и старшина не умеющих плавать по очереди бросает за борт. Тонущих он цепляет отпорным крюком за трусы. Через месяц все умели уверенно держаться на воде. Но в конце месяца потихоньку наступает осень, а с ней дожди. Старые дырявые палатки текут, как решето. Выход находится скоро и просто. Обитатель верхней койки перебирается на нижнюю и спим вдвоем, укрывшись матрасом с верхней койки. Пока этот матрас промокнет, горнист уже играет подъем. На зарядке бегаем по лужам и мокрые с головы до ног. Днем выходит солнце, сушатся матрасы и все остальное. Жизнь становится лучше и веселее, но не для всех. На вечерних проверках перед строем зам. начальника училища все чаще начинает зачитывать суровым голосом перехваченные письма домашним с просьбой забрать обратно. С утра авторов этих писем катером отправляют в Ригу. Рота кандидатов к концу месяца сокращается почти до требуемого количества в 100 человек. Все выдержавшие испытания буксиром отправляются в Ригу.
В городе нам выдается новая форма, погоны и ленточка на бескозырку с надписью «Нахимовское училище». Перед началом учебного года начальник училища капитан I ранга Константин Александрович Безпальчев в актовом зале торжественно представляет всем новое пополнение. Четыре года совместной службы и учебы под командой этого замечательного командира, воспитателя и педагога навсегда останутся в памяти. В дальнейшем мне неоднократно приходилось сравнивать своих новых начальников с К.А.Безпальчевым и сравнение это было не в их пользу.
Командование училища - штаб разместилось на ул. Парковой в районе современного дома Москвы. Семьи сотрудников получали квартиры в пустующих домах. Разрушенных в войну зданий в было сравнительно мало. В 1941 г. части Красной Армии поспешно покидали Ригу, а в 1944 г. ее поспешно оставили немецкие войска и части Легиона СС из местного населения. С отступающими войсками Латвию покидало и большое количество гражданского населения, в разной степени сотрудничавшего с немецкими оккупационными властями. Пустующих квартир в Риге было достаточно много, в том числе и большое количество многокомнатных. Многодетные семьи получали отдельные квартиры, остальные распределялись по несколько семей в квартире. Моя мать, которая к этому времени работала портнихой в училище, получила совместно с молодой семьей супругов Рыбаковых, участников войны, общую квартиру на третьем этаже дома N 3 по ул. Марияс, позже переименованную в Суворова. Каждая семья занимала две комнаты. С этими соседями по коммунальной квартире теплые, душевные отношения остались на всю жизнь. Эта большая квартира до войны принадлежала зубному врачу – еврею. По доносу местных латышей эта семья была расстреляна и квартиру заняла латышская семья, бежавшая в конце войны. В этом доме в 1945 г. проживала только одна латышская семья, остальные квартиры были пустыми и позже были заселены работниками училища. Дом стоял в районе вокзала и по черной лестнице можно было спуститься во двор и выйти на ул. Меркеля. Возможностями проходного двора пользовались цыгане и разные проходимцы, обманывающие приезжих. Историю дома и его обитателей рассказывали взрослым две колоритные дворничихи, работающие в этой должности еще при Улманисе. Одну звали тетя Наташа, а вторую Луция Карловна. В доме они поддерживали настоящий немецкий порядок. Сверкали чистотой не только лестницы, но и двор, и тротуар в районе дома. Летом очень рано тротуары поливались водой из шланга. По этим чистым тротуарам народ спешил на работу. После войны многие жители в качестве обуви носили деревянные клумпы и по их стуку весь дом мог точно определять время.
Опоздание на работу строго каралось. Зимой снег с тротуаров и с проезжей части жестяными ваннами дворники завозили во двор. Луция Карловна зимой смело расхаживала босиком. На почве чистоты у нас пацанов с дворниками были частые конфликты, победителями из которых выходили всегда дворники. Луция Карловна была не только оригинальным, но и смелым человеком. Она смело критиковала советскую власть. После войны в Риге существовала карточная система почти на все продукты. Существовала карточная система и в годы немецкой оккупации. Луция Карловна отмечала, что у немцев, если написано в карточке джем, то дают джем. В советское время если у тебя в карточке написано масло, то могут дать и селедку. На приезжих пацанов большое влияние оказал внешний вид местных мальчиков, особенно старших классов. Они были одинаково хорошо одеты в шорты и гольфы до колен. Это произвело на нас неизгладимое впечатление. Мы все носили брюки, как правило, перелицованные от предыдущего поколения. Еще мы отметили, что все они были рослыми и, несмотря на прошедшую войну и оккупацию, хорошо упитанными. По-русски, в отличие от взрослых местных жителей, они почти не говорили и мы с ними не общались. Они были не интересны и это похоже было взаимно. Освоение и деление сфер влияния в городе шло между командами русских ребят. Наша территория Парковых заканчивалась на границе территории Московских, которым принадлежал весь Московский форштадт. Часто пограничные конфликты приводили к очень серьезным дракам.
Освоение своей территории шло постепенно и очень детально. Все дома в Риге имели печное отопление, дрова хранились в подвалах. При подробных исследованиях оказывалось, что подвалами можно проходить значительные районы, не выходя на поверхность. Это было таинственно и интересно. Временами ночью около нашего дома трещали выстрелы из шмайсера (в этом мы хорошо разбирались), которым отвечали выстрелы трехлинеек училищного патруля. В команде Парковых, как и в других подобных командах города, были представлены все возрасты с разными интересами. Если мы будущие первоклашки собирали осколки цветных витражей в разрушенных зданиях Дома Черноголовых и Церкви Петра, то наши старшие товарищи прошли за годы войны огонь и воду, и медные трубы и у них были другие интересы. Хотя из наших поисков, когда мы нашли у аптеки на ул. Ленина целую кипу пакетов с отпечатанным адресом Адольфа Гитлера штрассе, то и они узнали, что центральная улица молодого государства, которое целых двадцать лет для России было заграницей, в годы войны не называлась Свободой. Впрочем старших это похоже не очень и волновало. Среди них были лидеры, которые постепенно стали прибирать к рукам всю команду. Летом мы ежедневно и довольно организованно отдыхали на Заячьем острове посреди Даугавы. Жители этого острова связь с городом поддерживали с помощью маленького старого колесного пароходика, который отходил от Сенного рынка. Билеты продавались в будочках на рынке и на острове. Лишних денег у нас всегда не было. Приходилось выдумывать способ посадки на пароход. Продав все билеты, по расписанию кассир перекрывала цепью сходни и давала сигнал к отправлению. Капитан перекладывал руль и колесный пароход медленно отчаливал от причала. Тут мы гурьбой выскакивали из укрытия и летели к причалу, чтобы успеть прыгнуть на маленькую площадку у .
На острове надо было с площадки своевременно выпрыгнуть на причал, чтобы не поймал контролер. Дальше надо было идти на другой берег острова, где отличный песчаный пляж и чистая в то время вода. По пути проходили женский пляж, где загорали местные нудистки. Все-таки заграница. Женщины очень возмущались и приходилось обходить эту территорию на дистанции. Купались и загорали мы целый день. Коллективно читали книги Майн Рида и Фенимора Купера. Играли в индейцев. Игры носили и прикладной характер. Песком до боли натиралась кожа, чтобы была похожей на кожу индейцев. Над костром прижигали руки, имитируя пытки бледнолицых врагов. Стреляли из луков и бросали самодельные лассо. Успешно метали ножи. Ножи после войны были почти у всех, а вот топор для метания был один на всю компанию. Практически все возрасты научились плавать. И это очень пригодилось, т.к. на следующий год меры борьбы с зайцами на пароходе были усилены и приходилось раздеваться, сдавать одежду ребятам, которые плавали слабо и брали билет, а мы плыли через Даугаву и выплывали на остров почти у железнодорожного моста, где дежурила вооруженная охрана. Лето – замечательное время, но рябины на острове со временем начали краснеть и наши опытные старшие товарищи и командиры начали искать утепленное жилье на зиму. Помещение нашлось во дворе дома по ул. Меркеля, который через забор граничил со зданием Цирка. Располагалось оно над старым добротным гаражом, ворота которого были постоянно закрыты на два навесных замка, а влезть в это помещение можно было по приставной лестнице, которую мы всегда прятали или затаскивали наверх. Итак, у нас появился штаб. Старая мебель в то время выбрасывалась редко, но кое-что мы сумели туда натаскать. Осенью произошли два важных для меня события: начались гастроли в цирке и я поступил в школу. В было гораздо интереснее.
Попасть туда без билета можно было через наш забор и по аварийной лестнице через дверь, которая открывалась в конце каждого отделения для вентиляции помещения. По окончании представления мы все должны были перебираться на ул. Меркеля к выходам, через которые валом валила почтеннейшая публика под впечатлением замечательной игры артистов цирка. Нужно было воровать кошельки из карманов зазевавшихся зрителей. Дело это не простое и опасное. Попавшихся толпа лупит безжалостно. Криминальное обучение мы проходили под руководством своих старших товарищей. Обучение было жестокое, но результативное. После школы наши педагоги у здания цирка устраивали для новичков мастер-класс и практически демонстрировали, как доставать из карманов кошельки. Потом они отходили в сторону и наблюдали за нашими действиями. Если кто-то попадался и толпа начинала избиение, то старшие налетали стаей и отбивали пострадавшего. После завершения операции старшие выдавали малышам деньги на очень вкусное мороженное, которое продавалось тут же у цирка. Себе старшие покупали сигареты и водку и отправлялись отдыхать в штаб. Помимо цирка, аналогичные мероприятия проводились и у касс красивого кинотеатра Сплендид Палас. Отношение старших к младшим не всегда было спокойным и товарищеским. Некоторые старшие, очевидно, по складу характера, борзели и били младших без причины в свое удовольствие. Тут надо было проявить характер, иначе эти козлы могли избивать регулярно. Слава Богу, с характером у меня оказалось все в порядке. И хоть били меня иногда жестоко, но почти никогда такой старший не хотел бить меня второй раз. А потом и вообще перестали. Похоже, что я перешел на следующий курс уличного факультета. Позже по жизни эта учеба мне пригодилась.
Помимо криминальной учебы надо было учиться и в нормальной школе. Мать весь день была на работе, и для детей, подобных мне, существовали заведения под названием дневной детский дом. Там за нами следили, чтобы мы готовили школьные задания и вовремя отправлялись в школу. Дорога в 1-ю железнодорожную школу, где я учился, проходила мимо латышской школы. Если раньше мы с латышскими ребятами не конфликтовали, то теперь началось. В причины в то время мы не вникали. Великовозрастные латышские ребята нас с удовольствием били, а мы, как могли, сопротивлялись. Если кому-то удавалось пробиться к школе, то на помощь нам прибегали наши старшеклассники. Великовозрастные пуйки ("мальчуганы";) отступали в здание своей латышской школы и начинали обзываться из окон и из–за дверей. Но с матом в латышском языке есть определенные трудности, поэтому со временем они научились выражаться по-русски. Вначале они использовали две фразы: эй дирст (иди в задницу) и криеву цука (русская свинья). От второй фразы всех быстро отучили. По одежде вычислялись авторы и их караулили на всех углах хоть до ночи. После проведения воспитательной работы эта фраза практически больше не использовалась, а потом и драки постепенно прекратились, т.к по дороге в школу нас никто не задевал. После второго или третьего класса дневные детские дома прекратили свое существование, и пришлось делать уроки на дому и еще готовить себе еду перед школой, что совсем не нравилось. Пришлось мне объединиться в артель с моим другом Юрой, который жил на 5-м этаже в доме на Меркеля во дворе. А по брусчатой мостовой улицы Марияс (Суворова) ходил трамвай и поворачивал на Меркеля. Остановку он делал аккурат у моего дома N 3, и тогда в доме дребезжали окна и посуда в буфете. У Юрчика делать уроки было спокойнее и удобнее. Быстро справившись с уроками, мы отрезали в карманы по куску хлеба, брали каждый по бидону и спешили на центральный рынок. Молочный ряд мы обходили с разных сторон. Суешь тетушке крышку и она наливает туда для пробы молока. Отходишь в сторону и запиваешь свой кусок хлеба. Две-три крышки и можно считать, что пообедали.
Бегом домой, бидоны меняем на сумки с книгами и в школу. Передвигались в то время жители Риги в основном конным транспортом и можно было прицепиться по дороге в школу к фаэтону летом или легким санкам зимой. Но можно было и очень сильно получить кнутом от возницы. Бесплатный комфорт требовал жертв. Помимо обычной школы продолжалось и обучение в уличных университетах. Росло мастерство и еще быстрее росли аппетиты старших наставников. Правда, часть из них за это время успела перебраться из штаба прямо в тюрьму, но оставшиеся «держали базар» и строили свою младшую команду. Старшие товарищи в штабе пили уже не водку, а коньяк и закусывали копченой колбасой. В соседнем со штабом доме по ул. Меркеля в подвале располагался шикарный ресторан «Кавказ». Посетители гуляли поздно, а вентиляция в подвале была не очень. Поэтому официанты на ночь оставляли пару окон открытыми, тем более, что на всех окнах были красивые и прочные решетки. К тому же на противоположной стороне улицы располагался дорожный отдел милиции. Старшие товарищи решили пить и есть за счет ресторана, не тратя денег. Рэкет в то время не существовал – милиция работала четко и добросовестно, как заграницей. Еще засветло у решетки нужного окна садились двое старших бойцов и, т. к. через решетку они никак пролезть не могли, то милиция и переставала обращать на них внимание. А зря. Когда стемнело, подходил я со своими малыми габаритами. Надо было вытянуть руку и прижать к ней голову. Вторую руку плотно прижать к туловищу. И вот такой торпедой, головой вперед, два товарища просовывали меня сквозь ячейку решетки. Дальше через открытое окно надо спрыгнуть в зал и в кратчайшее время обнаружить заначки официантов, где они прячут деньги и свои левые бутылки коньяка. Все это через окно передается старшим товарищам. В последнюю очередь из подсобки берется несколько палок копченой колбасы. Дело сделано. Старшие товарищи аккуратно вытаскивают меня сквозь решетку и все отступаем в штаб. Там меня награждают палкой копченой колбасы, которую я не могу принести домой, иначе мать прибьет меня до смерти. Колбасу едим с Юрчиком дня три и за молоком на рынок не ходим. Раз в месяц мать на свою зарплату в 600 рублей (если я правильно помню) устраивала в доме праздник. Получив какое-то количество денег, я направлялся в интересный рыбный магазин за углом Суворова на Кирова (Элизабетес). Этот государственный теперь магазин содержал бывший его частный владелец. Какой там был порядок? А какой выбор рыбных продуктов? Стоишь растерянный и продавец спрашивает: «Что господин желает?». Упадешь – не встанешь. Хоть и пацану, но всегда продаст и посоветует качественный товар. Икру на бутерброд дома мы не мазали, а раскладывали поштучно, и начинался пир.
Надо отметить, что со временем блатная жизнь мне нравилась все меньше и меньше. Возможно, сказывалось и влияние нормальной школы, где меня со временем приняли в октябрята. Отход от блатной компании проходил тяжело. В системе «ниппель» существует только вход. В 1949 г. в моей жизни произошло очень много важных для меня событий. Я закончил 4-й класс, сдал первые в своей жизни экзамены, которые подтверждали законченное мной начальное образование. Мать очень радовалась моим успехам, т.к. сама она закончила в свое время только два класса, но письма отцу на фронт писала сама, хотя и не очень разборчиво. Дальше мне приходилось сдавать разные экзамены каждый год до 1966 г., но первые очень запомнились, тем более, что сдал я их довольно успешно. Вторым событием поделилась со мной моя мать. Она планировала вторично выйти замуж и спрашивала моего совета. Ее избранником был старшина дорожной милиции, бывший в войну артиллеристом, Антон Вегис. С дорожной милицией, располагавшейся рядом с домом, я уже раньше имел отношения, т.к. на чердаке одного из домов по ул. Меркеля в свое время нашел спрятанный кем–то пистолет ТТ и принес к себе в квартиру. Под нажимом старших пришлось отнести и сдать его в милицию. Мой потенциальный отчим носил форму, которая по рисункам напоминала мне форму городовых царского времени. Вполне возможно, что и брали ее из складов еще царских времен (Н.А.Верюжский: про царские склады и николаевские вензеля, конечно, фантазия, хотя и занятная). Черные суконные брюки заправлены в сапоги. На белой гимнастерке от шеи к правому боку располагался красный шнур, который крепился к нагану. На левом боку располагалась сабля. Как в такой сбруе можно было бегать по вагонам, преследуя разных нарушителей, для меня было большой загадкой. Но порядок на транспорте все же был. Будучи даже в те годы по житейски мудрым, я согласился, что матери нужно выходить замуж. Женщина она молодая и ей будет жить полегче, воспитывая мою сестру. Про себя я тут же решил, что жить с отчимом не буду, хотя еще не придумал, на что решиться. Хотелось облегчить жизнь матери. Правда, это не удалось, т.к. отчим прикидывался одиноким, хотя в г. Опочки у него была жена, которая бежала с немцами, оставив ему трех дочек с очень разными характерами. Вместо легкой жизни пришлось матери тянуть лямку по воспитанию всех четырех дочек.
Родился в Ленинграде. Живу в Риге. По окончании уличных университетов поступил в нахимовское училище, затем в высшее военно-морское. Адмирал из меня не вышел, пришлось переквалифицироваться в инженеры. В этой должности закончил трудовую деятельность, вышел на пенсию и стал писать заметки, которые предлагаю читателям.
Глава 1. Почти автобиография.
Год 1937 считается расстрельным в истории страны, но, очевидно в качестве компенсации потерь народонаселения, в этот год я и родился в славном городе Ленинграде. У родителей моих уже был один сын – мой старший брат, он он вскоре умер. От очень тяжелого воспаления легких чуть было вслед за ним не отправился в мир иной и я, но, очевидно судьба решила не ухудшать статистику народонаселения, пришлось выжить. Родители мои родом из мордовского села Кельдюшево Горьковской области. Как я позже узнал, деревень населенных мордвой, в Горьковской области достаточно много. В период индустриализации страны бесправные и беспаспортные колхозники оказывается имели возможность попасть в города. Мой дядя, старший брат моего отца, Иван Трофимович Жеглов имел золотые руки и как специалист ценился на многих работах. Часть этих трудовых способностей перенял от него и мой отец. Благодаря своим способностям, мой дядя получил постоянную работу столяра во в г. Ленинграде. По этой же причине он со временем получил и одну комнату в общей квартире по ул. Красного Курсанта.
Вскоре он перевез из деревни свою жену и младшего брата – моего отца. В семье дяди в свое время появился сын, а позже и две дочери – двойняшки на год старше меня. Мой отец Егор Трофимович Жеглов, отслужив срочную службу, устроился на работу в это же авиационное училище шофером и вскоре привез из своей деревни мою мать Марию Григорьевну. Большинству современных жителей, пожалуй, трудно себе представить жизнь двух семей с детьми в одной комнате, разделенной занавесками из простыней. Но жили и радовались жизни. В 1940 г. у меня появилась маленькая сестренка, с громким плачем, по имени Тоня. А на следующий год началась страшная война, которую никто не ждал и не хотел. Дядя мой, отпросившись у начальства, отвез свою жену и детей в родную деревню, считая, что туда немцы не дойдут. Мой отец решил, что семья должна жить или погибать вместе. Училище получило приказ на эвакуацию в маленький сибирский город Ишим на берегу реки с таким же названием. Эвакуировались преподаватели, слушатели и вольнонаемный состав с семьями. Эвакуировались в теплушках, причем теплушки эти в музеи, как в некоторых странах, не попали, а люди были спасены. Первая зима для всех взрослых ленинградцев оказалась очень тяжелой и суровой. Местных жителей г. Ишим, конечно, стеснили и уплотнили массой беженцев. Только благодаря душевной щедрости сибиряков удалось с большими трудностями выжить ленинградцам. Всем приходилось строить бараки для учебных классов училища. Всем семьям приходилось испытывать огромные трудности с питанием и выживанием. Жены преподавателей вынуждены были продавать или менять свои семейные драгоценности на продукты питания. С семьями вольнонаемных делились скудной едой местные жители. Первая зима тянулась очень долго и тяжело.
На всю жизнь осталась в памяти картина ишимского базара на окраине . Из окрестных сел крестьяне на санях привозят свои нехитрые продукты. На рогоже прямо на снегу стоят пирамидки замороженного в форме тарелок молока. Покупатели прямо без всякой упаковки несет с собой под мышкой эту льдинку молока. И еще в память о Сибири были обморожены руки и ноги так, что на всю жизнь они остро чувствовали любое похолодание. Весной все ленинградцы стали все свободные земли по окраинам городка обрабатывать под огороды. Кони почти все были взяты для нужд фронта, и местные жители в плуги стали запрягать коров. На коровах же возили из леса дрова. Буренки вносили свой вклад в общее дело борьбы с врагом. Родители мои, как потомственные крестьяне, справлялись с огородными делами успешнее, чем семьи преподавательского состава училища. А отец, как шофер, имел возможность и заниматься халтурами. Благодаря этому родители смогли к концу лета купить коровенку, которая практически и спасла нашу семью от голода, когда отца в 1942 г. призвали в армию. На этой корове мать пахала огород и ездила в лес за дровами.
Отец получил специальность механика-водителя танка, и состав с его танковой частью, по дороге на фронт, проезжал через станцию Ишим, которая находилась далеко за городом. Помню, как мы с матерью бежали на вокзал, чтобы увидеть отца. Успели. Потом мать долго еще ревела вслед уходившему составу, а дома с ней случилась истерика и мне пришлось отливать ее водой. Вторая истерика с ней случилась, когда на следующий год в дом пришла похоронка и орден Отечественной Войны I степени. Случилось это в 1944 г. На следующий год кончилась война. Училище стало готовиться к возвращению из эвакуации. Командование училища решило семью погибшего на войне своего вольнонаемного Е.Т.Жеглова с собой не брать и оставить в Ишиме, хотя уезжал брат отца и все семейные знакомые. Матери пришлось со слезами и на коленях умолять начальство взять нас с училищем. С трудом удалось уговорить. Несмотря на все желания и планы сотрудников училища, возвращали училище из эвакуации не в Ленинград, а в Ригу. В 1945 г. я, ленинградец, оказался в Риге.
— Это кто здесь панику разводит? Нехорошо, дорогой. Совершенно спокойным надо быть. — Георгий! — Алёша радостно бросился к Беридзе. — Скоро семнадцать лет Георгий. Пришёл взглянуть на свою команду. Думал — уже спать легли, а они сидят и волнуются, как море. Никуда не годится! Он сел и усадил вокруг себя мальчиков. — Вот, сели рядком — потолкуем ладком. Ты, Вася, к утру успокоишься: по себе знаю. Прошлым летом, когда мы в Москву на физкультурный парад ездили, мы тоже всё время здорово волновались. А как вошли на стадион -— волнения как не бывало. — Счастливый вы, товарищ Георгий, — вздохнул Омельченко: — в Москву ездили, Сталина видели. И на Красной площади были? И в мавзолее? — А как же! Побывали в мавзолее, в музее Ленина, в Третьяковской... — Вазу Победы видели? — деловито осведомился Тилде. — Недавно про неё писали. — И вазу видел. Высотой она, ребята, в два метра, на ней нарисованы эмалью события из обороны Ленинграда. — Ну, а парад? — закричали мальчики.
— Парад — это и не расскажешь. На главной трибуне — товарищ Сталин, правительство! Как пошли церемониальным маршем, так даже птицы в небе летать перестали: засмотрелись. Открыла марш колонна суворовцев, за нею — мы! Проходим мимо трибуны. Р-раз, два! Р-раз, два! Эх, как ножку давали! А у Сталина лицо весёлое, радостное. И всюду, слышали, переговариваются: «Нахимовцы, нахимовцы». Да, братцы, нахимовцы — дело не шуточное... Ну, а теперь хватит болтать. Спать нужно! Чтобы завтра свеженькие, как огурчики, были. И я пойду лягу. Только бы завтра дождя не было... Завтрашний день встретил пробудившихся нахимовцев ярким солнцем и небольшим ветром. «Два балла», — определили знатоки, глядя, как полощутся вывешенные на рейде флаги. Вдоль всего маршрута гонок уже расположились прибывшие зрители, и скоро берега запестрели яркими зонтиками и разноцветными платьями. В одиннадцать часов участники начали готовиться к выходу на старт. Сергей Филимонович был назначен ответственным распорядителем и главным судьёй гонок. Он огласил условия. Сохраняется обычная дистанция: 50 кабельтов, но первая часть её проходится на вёслах, затем вёсла сменяются парусами. После краткого напутственного слова восемнадцать шлюпок отвалили от берега. На линию старта пришли за четверть часа до начала гонок. Четверть часа последних приготовлений и предельного волнения. Беридзе лично осмотрел у каждого гребца уключины и вёсла и дал последние наставления: — Пантелеев и Гефт! Помните, что вы — загребные, не нервничайте, делайте гребки под мой счёт. Виноградов и Омельченко, не забудьте, что вторая банка — основная тягловая сила. Гребите со всей энергией, проводите весло до конца, не забывайте выворачивать при заносе. Бурцев, ты гребёшь хорошо, но уж очень бережёшь себя. На сей раз забудь об этой привычке. Восемнадцать шлюпок выстроились в длинный ряд. Сергей Филимонович на «полтиннике» промчался мимо, выравнивая линию. Затем он остановился несколько в стороне и дал сигнал приготовиться. — Вёсла! — скомандовал Беридзе новым, строгим, напряжённым голосом. Паф-ф! Пистолет в руке Сергея Филимоновича щёлкнул, спугнув носившихся над морем птиц, и еще не затихло эхо от выстрела, а шлюпки, уносимые мощными ударами весел, уже были далеко, и восемнадцать прямых дорожек протянулись на водной глади.
— И-и-и-раз... И-и-и-два-а... — фиксировал такт Беридзе, пригибаясь и делая корпусом рывок вперёд всякий раз, как гребцы «вырывали» вёсла из воды. — Пантелеев, сильнее упирайся ногами, откидывайся при гребле всем туловищем. Гефт, не топи весло. Виноградов, следи за дыханием, а то вымотаешься. И-и-и-раз... И-и-и-два-а... Мальчики гребли со старанием, но всё больше отставали от старшеклассников. Их шлюпка шла теперь пятой с конца, на добрую четверть кабельтова отставая от «Аквамарина», уверенно лидировавшего гонку. С берега доносились возгласы зрителей, подбадривавших своих фаворитов. — И-и-и-два... — считал Беридзе. — Ну, скоро финишировать будем, тогда понатужьтесь. Вдруг лицо его потемнело. — Бурцев,— закричал он неожиданным фальцетом. — Ты что же это? Веслом по воздуху водишь? — Петька, не дури у меня, — натуженно проговорил Виноградов. — Да у меня весло сорвалось, — оправдывался Бурцев. — Финиш! — покрывая его голос, рявкнул Беридзе. — Навались, ребята! Вёсла замелькали быстрее. Шлюпка, разрезая бурлящую воду, быстро подвигалась к заветному бакану, где покачивался «полтинник» и Сергей Филимонович с секундомером в руке делал пометки в своей книжечке. «Аквамарин» был уже за баканом, на нём поставили мачту, и команда поспешно поднимала парус.
Бакан — буёк на якоре, служащий для обозначения фарватера и пр.
Сигнальщик на «полтиннике» взмахнул флажком. — Всё! — отрывисто вскрикнул Беридзе. — Молодцами прошли: семь шлюпок позади оставили. Шабаш! Рангоут ставить! В эту минуту на «Аквамарине» взвился парус, и шлюпка, сделав крутой поворот, помчалась вперёд под восторженный рёв зрителей. — Эх, ч-чёрт! — не выдержал Виноградов. — Ничего, ничего, главное еще впереди, — весело сказал Беридзе. — Мы еще ему нос обрежем. Одна за другой шлюпки окрылялись парусами и устремлялись к еле видневшейся вдали брандвахте. И тут-то Беридзе показал своё искусство. Трудность заключалась в том, чтобы учесть ветер и довольно сильное течение и выйти прямо к брандвахте. Все шлюпки брали курс лишь немного в сторону от брандвахты. А Беридзе пошёл далеко вправо, затем повернул, заходя влево от неё, оттуда повернул снова к брандвахте — и вышел прямо на неё. Этот сложный манёвр вызвал сперва недоумение и даже насмешку у неискушённых зрителей. «Куда он держит? Слепой, что ли?» — переговаривались некоторые. Только на трибуне у финиша, где собрались преподаватели и воспитатели, а также несколько приехавших полюбоваться гонками моряков, наблюдали за действиями Беридзе с живейшим одобрением, да Сергей Филимонович, переместившийся на своём глиссере к брандвахте, одобрительно улыбался, испуская восклицания вроде: — Вот молодчага! Заправский моряк! Верно рассчитал!
Команда Беридзе вначале тоже приуныла. Мальчики добросовестно выполняли приказания своего командира, но лица их всё более вытягивались. Один Алёша лукаво ухмылялся. Перемигнувшись с Беридзе, он достал небольшой клочок бумаги и молча пустил его по рукам. Там была схема манёвра. Юные матросы поочерёдно рассмотрели схему, и лица их прояснились: — Ловко! Поняв и оценив тонкий замысел своего командира, мальчики с удвоенным рвением стали выполнять его приказания. Беридзе умело управлял шлюпкой. То и дело раздавались его приказания: — Поворот оверштаг! Фокашкоты стянуть! Кливершкоты раздёрнуть! Кливер на левую! Исходившее от него нервное напряжение передалось всем мальчикам, и они быстро и точно выполняли свои обязанности. Выйдя к брандвахте, Беридзе ловко обогнул её и лёг на обратный курс. «Аквамарин» в это время только огибал брандвахту. Маленькие воспитанники с трудом сдержали свой восторг, когда Беридзе смело пересёк путь «Аквамарина», промчавшись под самым его носом. — Обрезали нос! — воскликнул Гефт.— Теперь Альбинос будет с носом. Каламбур понравился. Альбинос с носом! — Погодите, — проворчал Беридзе: — как бы он нам еще нос не натянул. «Аквамарин» на ходу лёгок, а они теперь нажмут, голубчики. Действительно, вскоре стало заметно, что «Аквамарин» постепенно догоняет их. Уже близился финиш. На берегу поняли, что борьба за первое место идет между этими двумя шлюпками, и возбуждение достигло предела. Старшеклассники желали победы Альбиносу, хоти бы для того, чтобы «молокососы» не зазнавались, а младшие роты с энтузиазмом следили за успехом своих сверстников.
Вспенивая воду, рассыпая сверкающие на солнце брызги, шлюпка Беридзе на полном ходу вошла в «ковш». Как артист, приберегающий последний эффект «под занавес», Беридзе сделал лихой поворот, накренив шлюпку так, что парус почти полоснул по воде, и медленно, сбавляя скорость, прошёл перед трибуной. Минутой позже в «ковш» влетел «Аквамарин». Убрав паруса, шлюпка пятой роты на вёслах подошла к берегу. Её встретили овацией. Все младшие классы, посторонние зрители и даже большинство старшеклассников кричали «ура» и аплодировали победителям. Леонид Петрович пожал руку каждому члену команды, а Сергей Филимонович попросту расцеловал шестерых малышков и долго тряс руку Беридзе. Альбиноса и его товарищей встретили аплодисментами, но они выбрались на берег сумрачные и при первой возможности скрылись. Алёша, пьяный от счастья и возбуждения, направился в свою палатку. Добрый десяток почитателей провожал его, горланя песни, подпрыгивая и пританцовывая. Вдруг кто-то отделился от толпы зрителей и окликнул его. В стройном, хорошо одетом человеке Алёша с трудом узнал Эрнеста Фёдоровича. — Ты почему не здороваешься? Забыл меня? — Здравствуйте! Нет, не забыл, я вас часто вспоминаю. Вы на гонки приехали? — говорил Алёша, улыбаясь и протягивая обе руки. — На тебя взглянуть приехал. Вон какой ты стал. И не узнаешь... — А вы всё-таки узнали! — смеялся Алёша, рассматривая знакомую ему трубку, которую по-прежнему не выпускал изо рта Эрнест Фёдорович. — Рад, рад за тебя, мальчик! Ну, иди — тебя товарищи ждут. Мы еще повидаемся.
Действительно, после обеда, когда улеглось возбуждение от гонки, Алёша встретил у своей палатки Эрнеста Фёдоровича. — Это — тебе,— сказал он, вручая Алёше прекрасный перочинный нож с десятью предметами. — За то, что победил на соревновании, а главное — за то, что хорошо учишься и тобой довольны в училище. — Откуда же вы знаете, что мной довольны? — Сорока на хвосте принесла... Думаешь, я о тебе так ничего и не знаю? Я, милый мой, весь год о тебе справлялся. Директор ваш хвалил тебя. — Начальник, а не директор, — строго поправил Алёша. — Ах, прости, пожалуйста. По привычке. — Ничего! Многие гражданские так ошибаются, — он весь ушёл в рассмотрение подаренного ему ножа.— Для чего это лезвие? — Чтобы открывать консервы, — А это? — Это шило. — Какой замечательный ножик! Большое, большое спасибо, Эрнест Фёдорович. — Рад, что тебе понравилось.
Они погуляли по аллейке. Эрнест Фёдорович расспрашивал Алёшу об учёбе, о жизни в училище и между прочим рассказал, что он выступал с докладом на военном корабле и ему очень понравились моряки. На прощанье он сказал: — Ну, Алёша, твоя мечта сбылась, будь же хорошим нахимовцем, а потом хорошим моряком-офицером. Он наклонился и поцеловал Алёшу в лоб. — Опять проштрафился, — сказал он с улыбкой. — Забыл, что моряки не целуются. Попрощаемся как мужчины. Он крепко пожал Алёше руку. — Ну, до свиданья, Алёша! Мы с тобой еще не раз встретимся. Он ещё раз тряхнул Алёшину руку и ушёл, попыхивая трубкой. ... Вечером был устроен торжественный ужин. В 8 часов Леонид Петрович поднялся и, подождав пока водворится тишина, начал свою рель. — Шлюпочные гонки стали у нас уже традицией. Сегодня они прошли с большим успехом. Дело не в том, что та или другая шлюпка первой прошла дистанцию, а в том, что все сто воспитанников, участвовавших в гонках, проявили выдержку, характер, уменье преодолевать усталость и познания в морском деле. Моряк должен быть силён духом. Ему должно быть также особенно присуще чувство коллектива. В стенах нашего училища мы воспитываем эти черты: силу духа и чувство коллектива, — и состязания показали, что мы не потеряли времени даром. Товарищи воспитанники! Через неделю наш летний лагерный период заканчивается. Я хотел бы, чтобы, уезжая отсюда, вы увезли с собой ещё большую любовь к морю, чтобы весь год, в классной комнате, в спальной вы ощущали запах моря и слышали мерный шум прибоя. Помните замечательные слова нашего великого флотоводца : «в море — дома, на берегу — в гостях».
Он помолчал, и все ясно услышали, как шуршат, будто совсем рядом, набегающие на прибрежный песок волны. — Я заканчиваю, друзья мои, — снова заговорил начальник училища, и на его обычно строгом и замкнутом лице появилось выражение, которого воспитанники никогда не видели: светлая улыбка садовника, смотрящего на распускающиеся цветы. — Время летит быстро. Недалёк день, когда старшие из вас станут на вахту на палубах боевых кораблей. Для того чтобы оказаться на высоте в час испытания, нужно задолго готовиться к нему: воспитывать в себе качества настоящего советского человека, накапливать знания, изучать морские науки. Мы стараемся помочь вам в этом, но главное зависит от вас. Помните, что когда вы поведёте корабли по океанам, на ваши плечи ляжет огромная ответственность перед Родиной и перед человеком, которому больше всего обязан советский военный флот, перед величайшим человеком нашей эпохи — великим Сталиным. За него я провозглашаю первый тост на нашем скромном торжестве. За родного Сталина! — Ура! — оглушительно грянули молодые голоса. — Да здравствует товарищ Сталин! Ура! Потом Леонид Петрович сказал: — Послезавтра от нас уезжает воспитанник первой роты Беридзе. Он хочет попрощаться с вами. Беридзе начал говорить с заметным волнением. — Товарищи офицеры и товарищи воспитанники! Уезжая отсюда, я понял, как я люблю наше училище. За годы, проведенные в его стенах, я изменился. Я научился следить за собой, за своим внешним видом и разговорной речью. Когда я жил дома, я учился неважно. Теперь я понимаю, чем это объяснялось: дома меня никто не заставлял систематически готовить уроки. Здесь меня сначала заставляли, а потом я сам втянулся, осознал, что надо работать над собой. Мне очень полюбилась строгая воинская дисциплина. Я вижу, что это — залог успеха в труде. Самое же главное — здесь воспитывают любовь к нашей Родине, честность, правдивость: те черты, которые необходимы советскому офицеру. Здесь мы получаем также большие знания, расширяем наш кругозор, укрепляемся в понятиях чести и человеческого достоинства. А это очень важно, потому что в культурном и моральном отношении советский офицер должен стоять выше всех офицеров других стран. За все это я глубоко благодарен нашему дорогому нахимовскому, всем воспитателям и преподавателям, и командованию, и всем старшинам... Беридзе махнул рукой и закончил: — За наше нахимовское! Ура!
И снова воздух задрожал от восторженных возгласов. В этот вечер обычный регламент был нарушен. До полуночи в лагере звучали песни, недавние противники пылко обсуждали ход состязаний. — До свиданья, Балтика, — говорил Беридзе, стоя с Алёшей на обрыве и глядя на лениво колышущееся море.— Не довелось мне поморячить... Эх, жалость какая! — Это вы, Беридзе? — и женская фигура, неестественно высокая от обманчивого лунного света, выдвинулась из тени и остановилась подле них. — Я — Галина Владимировна. Вот что... Вы, наверное, увидите в Киеве подполковника Шевердякова. Передайте ему, пожалуйста, привет и скажите, что я давно не имела от него писем и очень... жалею об этом. — Хорошо, Галина Владимировна, передам обязательно, — Спасибо. До свиданья, товарищ Беридзе. — И фигура исчезла так же внезапно, как появилась. — Георгий, и от меня кланяйся ему, — сказал Алёша. — Ладно! Ну, Алексей, завтра ещё свидимся. А сейчас пойдём спать. Они в последний раз взглянули на величавую гладь моря и пошли к палаткам. Беридзе немного укоротил шаг, и они шли в ногу, легко переступая через валежник и обомшелые пни.
Л.Окунь. Писатель К.Осипов в гостях у нахимовцев. - Советская молодежь.1948, 18 марта.
На днях воспитанники Нахимовского училища встретились с писателем К.Осиповым. Воспитанники хорошо знакомы с произведениями писателя «Дорога на Берлин» и «Суворов» и поэтому встреча с ним представляла для них большой интерес. Писатель прочитал отрывки из новых своих произведений. С интересом прослушали отрывок из новой повести писателя о двух русских девушках, работавших на каторге в гитлеровской Германии. К.Осипов рассказал о своих творческих планах на ближайшее будущее.
Через два года К.Осипов опубликовал небольшую повесть «На пороге жизни» о совсем юных суворовцах и рижских нахимовцах. Повесть навеяна впечатлениями о посещении училища и предназначена для детей младшего школьного возраста.
О том, что произошло потом, воспитанники узнали из рассказа Ивана Капитоныча. — Значит, больше часа капитан первого ранга с ним беседовал. Никого не принимали. Потом меня вытребовали. Я вошёл. Омельченко сидит весь в слезах, перед ним стаканчик с водой, а начальник смотрит на него, сам строгий, а глаза добрые. «Позовите товарища Львова и товарища Евстигнеева», — говорит. Я пригласил их, а сам остался в приёмной. Ещё полчаса прошло. А через дверь нет-нет и донесётся словечко. У Васи-то голос звонкий. Слышу, он говорит: «Убью себя!» А дальше я не разобрал. Наконец, снова зовут меня. Вижу: Омельченко кулаками глаза вытирает, но сияет, точно солнце после дождя. И офицеры все довольные. А начальник мне: «Передайте капитан-лейтенанту Щеголькову, чтобы съездил на машине с воспитанником Омельченко за его вещами». Омельченко сидел на прежней парте, за целый месяц не имел ни одного взыскания и учился на пятёрки.
Глава IX. НА ВЗМОРЬЕ
Августовское солнце щедро поливает лучами, как горячими струями, море, тянущиеся до самой воды сосновые рощи и рассыпчатый золотой песок на берегу. Группа маленьких нахимовцев лежит на пляже, зарывшись по пояс в тёплый песок, и лениво ведёт беседу. — Был я на Чёрном море, — говорит Серёжа Виноградов, — там отойдёшь от берега шагов пять, и — всё: дна нету. А здесь чуть не полкилометра прохлюпаешь, вода по колено или по грудь. Аж зло берёт! — Издали посмотреть, будто пешком по воде ходят, — поддерживает Зеркалов. Свежий ветер доносит солоноватые брызги. Задевая крылом волну, с резким криком проносится чайка. — Чёрное море, Балтийское море,— возобновляет разговор Тилде,— а есть ещё Белое, Каспийское.,. Ведь нашу страну тринадцать морей и два океана омывают. — Юрис у нас профессором становится, — смеётся Пантелеев. — А вот скажи мне, почему нахимовцам такая форма дана: на воротнике три светлые полоски на голубом фоне. — Три полоски... три полоски...— мнётся Тилде. — А я знаю, — задорно кричит Омельченко, — это память о трёх великих сражениях русского флота: Гангут, Чесма и Синоп. — Правильно,— кивает головой Алёша. — Сразу видно воспитанника пятой роты. А вы еще зелень... Тилде и Виноградов с двух сторон накидываются на него, нагромождают на него груды песка, а на голову надевают лежащий поблизости спасательный круг.
Заразительный смех разносится далеко вокруг. Внезапно Вася Омельченко вскрикивает: — Полтинник! Возня тотчас прекращается. «Полтинником» назывался полуглиссер, делающий 50 километров в час; он служил чем-то вроде дежурного судна. Зоркие глаза заметили на корме глиссера киномеханика. — Киноленту из города привезли,— высказывает кто-то предположение. — Наверное, сегодня кино будет. — Интересно, какое. Пойдём в лагерь, ребята. Мальчики одеваются и чинно идут по берегу между купающимися. Но, выйдя на дорогу, ведущую к лагерю, они больше не могут выдержать собственного благонравия. Им некуда девать избыток энергии, она обременяет их, её нужно тотчас же расплескать, вложить во что-нибудь. — Давайте на перегонки,— предлагает Алёша. — Идёт! Вот до того столба. Зеркалов, будь стартёром. Зеркалов бегает плохо, поэтому на его долю всегда выпадают почётные, но малоинтересные роли. Мальчики выстраиваются в ровную линию, тщательно следя, чтобы никто не выдавался даже на сантиметр вперёд. — Раз... Два... Три!.. При счёте «три» десятка два загорелых ног, вздымая облачко белой пыли, уносятся вдаль. Сперва впереди бежит Омельченко, затем его обгоняет Алёша, потом их обоих обходит Серёжа Виноградов. Вдруг недалеко от финиша из кустов вывёртывается лохматая белая собака и с радостным визгом бросается на мальчиков.
Наступает общее замешательство; состязание сорвано. — Кабысдох! Пошёл вон! Вот чёртов пёс! — ругаются тяжело дышащие ребята. Собака, виляя хвостом, повизгивает и явно ждёт знаков одобрения. У неё несчастная привычка появляться не вовремя; этим и объясняется установившаяся за нею кличка, на которую она, однако, с охотой отзывается. — Кабысдох! Фьють! — Тилде высоко подкидывает кусок булки. Собака ловит его на лету, мгновенно проглатывает и, крутя хвостом, трусит мелкой рысцой позади ребят. Так они и входят в лагерь. Толстая, белокурая латышка, повариха Ирма, с корзинкой в руке идёт из «камбуза». — Ирма, что сегодня на обед? — кричат мальчики. — Жареное мясо. — А на третье? Ирма ждёт этого всегдашнего вопроса и лукаво смеётся: — Очень вкусное. Покушаете — хвалить будете. Лудзу! Когда ребята проходят мимо палаток первой роты, оттуда кто-то громко кричит: — Пантелеев! Алёша! Ходи сюда, дорогой, — и Беридзе, потягиваясь, откидывает полог палатки. Алёша подбегает к нему. — Здравствуйте, Георгий. — Здравствуй, кацо! Поговорить надо. Пойдём погуляем.
— О чём говорить, Георгий? Беридзе молча обрывает листочки на сорванной ветке. Никогда еще Алёша не видел его таким хмурым и озабоченным. — Уезжаю я отсюда, Алексей. — Уезжаете? Надолго? Беридзе с досадой швыряет ветку. — Совсем уезжаю. Вчера медкомиссию проходил. Сказали: плохо со здоровьем, климат неподходящий. Вечером батя меня вызвал. Говорит: «Я не могу взять на себя ответственность за вас». Короче сказать, сошлись на том, что я перевожусь куда-нибудь на юг в суворовское училище, кончаю его, а там, если здоровье позволит, поеду в Ленинград, в морское, а нет,— он сузил глаза и зло сжал губы,— значит, планида такая. Алёша растерянно спрашивает: — Куда же вы едете? — Наверное, в Киевское двинусь. — В Киевском наш бывший преподаватель.
— Знаю: подполковник Шевердяков. Душа-человек. Так что скоро расстанемся с тобой, кацо. Переписываться будем. Каждую неделю. Хорошо? Если бы не боязнь показаться слабым, Алёша откровенно расплакался бы. Он судорожно пытается проглотить подкативший к горлу сухой комок и, наконец, сдавленным, дрожащим голосом произносит: — А как же гонки? В скором времени предстояли гребные и парусные гонки — центральное событие летнего сезона. Участвовали в этом состязании все роты, причём на некоторых шлюпках команда формировалась из младшеклассников, а командиром назначался воспитанник старшего класса. Беридзе был командиром на лучшей шлюпке шестой, точнее — теперь уже пятой, роты, команда которой состояла из Виноградова, Пантелеева, Омельченко, Гефта, Тилде и Бурцева. — Ну, гонки-то я проведу. Вдали запела труба. — Пора обедать. Пойдём, Алёша. Он будто ненамеренно взял Алёшу за руку, и они торопливо зашагали по мягкой хвое. Весь остаток дня Алёша ходил грустный, и даже кинокомедия не утешила его. Но утром яркое солнце, птичий щебет и доносившийся отовсюду гомон молодых голосов оказали своё действие. Алёша старательно проделал гимнастические упражнения, искупался в море, а затем предался многочисленным делам, заполнявшим день воспитанников. В летнем лагере нахимовцев понятие «отдых» отнюдь не отождествлялось с понятием «безделье». Воспитанники, имевшие переэкзаменовки, серьёзно занимались; дважды в неделю к ним приезжали из города преподаватели. Остальные тоже не теряли времени впустую.
Все нахимовцы изучали винтовку и ходили на учебные стрельбы. Это называлось огневой подготовкой. Не была забыта и тактическая подготовка: мальчики совершили пеший поход и провели в пути военную игру. Морская подготовка выражалась в обучении гребле и управлению парусами. По определённому плану проводились спортивные игры, экскурсии, плавания на моторных катерах, походы на шлюпках и всевозможные соревнования: по семафору, по стрельбе, по плаванию. Но самым интересным и важным соревнованием были, конечно, шлюпочные гонки. К ним готовились еще с весны, о них говорили целый год. Отличившиеся на гонках завоёвывали себе громкую популярность, перед которой бледнела известность футболистов, боксёров и шахматистов. Порядок предстоявших состязаний был уже объявлен. Сперва состоятся гонки на первенство по каждой роте, затем крейсерские — на 15 миль для младших классов и на 25 миль для старших, потом комбинированная эстафета и, наконец, «гвоздь» соревнований: общие парусные гонки. Тут встречались команды всех возрастов. Дело тут решалось не силой, а искусством: при умелом руководстве командира-старшеклассника даже малыши из шестой или пятой роты могли соперничать с первой ротой. Ежедневно все команды тренировались в море. Наблюдавшие с берега воспитанники и офицеры делились критическими замечаниями и строили предположения о результатах гонок. Шлюпка под командой Беридзе, безусловно лучшая в своей роте, имела, по мнению знатоков, шансы попасть в первый десяток. Беридзе был отличным моряком, в лице Виноградова он имел опытного, надёжного помощника, а остальные члены команды отличались проворством и энергией. В день, последовавший после разговора с Алёшей, Беридзе провёл, как обычно, тренировку, дополнив её на этот раз подробными разъяснениями того, как будет происходить соревнование.
— Запомните, — говорил он, еле уловимыми движениями руля держа шлюпку под ветром, — вначале все участники уходят на старт, ставят там рангоут и поднимают паруса. Затем начнётся гонка: шлюпки уходят под ветер, огибают поставленную на известном расстоянии брандвахту (в данном случае шлюпка с контролёром-офицеро), снова выходят на ветер, делают восьмёрку вокруг двух расставленных на воде буйков и направляются в базу. Вот и всё дело. Вся дистанция — 50 кабельтов. — Самое трудное — это восьмёрка, — замечает Виноградов, — накоротке не развернёшься, волна нанесёт на буйки, и сразу вычеркнут из соревнования, а станешь большой круг делать — отнесёт тебя в море и много времени потеряешь. — А хорошо бы прямо в «ковш» под парусами войти,— мечтательно произнёс Тилде. Беридзе смеётся: — Попробуем и с восьмёркой совладать, и в «ковш» на всех парусах влететь. Вы только не подкачайте: слушайте команду, не суетитесь, не волнуйтесь, всё делайте чётко и быстро. Тренировка происходила даже в плохую погоду, когда по морю ходила зыбь и накрапывал мелкий, скучный дождик. Летели дни. Из Москвы сообщили, что Беридзе переводится в Киевское суворовское училище, куда ему предложено было явиться к первому сентября. В центре лагеря, на небольшом помосте под деревянным круглым навесом-«грибком», стояло знамя училища. С утра до вечера около знамени несли почётный караул воспитанники. Здесь это было значительно труднее, чем в помещении: пекло солнце, так что, несмотря на «грибок», часовой чувствовал, как лицо и шея его покрываются липкими, тёплыми струйками пота, иногда неожиданный вихрь бросал в лицо стоявшему на часах пригоршни колючего, слепящего песка, и, наконец, трудно было недвижно стоять, когда вокруг кипела и клокотала весёлая лагерная жизнь и ежеминутно возникал соблазн хоть одним глазком взглянуть на происходящее. В такой именно день Алёша встал на почётный пост у знамени. Два часа, которые он простоял под «грибком», показались ему бесконечно долгими. Но вместе с тем он испытывал чувство гордости: он, Алёша Пантелеев, охраняет знамя нахимовского училища! Он вспомнил, какой недосягаемо прекрасной показалась ему эта перспектива, когда он впервые увидел маленького воспитанника на часах у знамени. Алёше страстно захотелось, чтобы знамя вдруг подверглось опасности, и тогда все увидели бы, что он, Алёша, готов пожертвовать жизнью ради спасения знамени.
Он стоял навытяжку, не шевелил ни одним пальцем, взгляд его был устремлён вперёд, губы сведены в твёрдую линию. Таким увидели его проходившие мимо начальник училища и капитан второго ранга Евстигнеев. Не предполагая, что мальчик слышит его слова, Леонид Петрович сказал вполголоса: — Поглядите на Пантелеева. Стоит, словно гвардеец. А ведь, небось, устал уже, и жарко ему, и хочется поглазеть на товарищей. — Молодцы наши нахимовцы,— сказал Евстигнеев, — им всем свойственна высокая ответственность за порученное дело. Они уже сознательные граждане своей страны.
Вечером накануне состязаний все участники ходили взвинченные. Алёша с Васей Омелъченко затеяли игру в ; каждому давался разграфлённый на 100 клеток лист, на котором он помещал свою эскадру: линкор, два крейсера, три миноносца и две подводные лодки. Чертёж линкора занимал четыре клетки, крейсера — три, миноносца — две и подводной лодки — одну клетку. Играющие поочерёдно делали выстрелы, то есть называли номера клеток, стремясь поразить корабли противника. Попадание давало право продолжать стрельбу. Тилде исполнял обязанности арбитра. — Стреляю на Жэ семь,— объявил Омельченко. — Мимо! Артиллеристы у вас, товарищ адмирал, неважнецкие. А мы пальнём на Бэ четыре.
— Попал! — с сожалением сказал Вася. — В линкор попал. — То-то! — Алёша задумался. Предстояло сообразить, как сделан чертёж линкора: если по вертикали, то надо стрелять по линии «б», если же по горизонтали, то надо бить на одну из смежных клеток по четвёртой горизонтальной. Он углубился в рассмотрение имевшегося у него второго 100-клеточного листа, на котором он отмечал свои «выстрелы» и наносил обнаруженные неприятельские корабли. — Завтра, кажется, волна будет, — сказал Омельченко. — Это Альбиносу выгодно. Он своих на волне тренировал. Альбинос был командиром шлюпки «Аквамарин», команда которой состояла из воспитанников первой роты. В предыдущем году этот состав команды выиграл первенство. Хотя Альбиноса в училище не любили, но его искусство управления шлюпкой было общепризнано: «Аквамарину» прочили первое место и в нынешних гонках. — Бэ пять,— сказал Алёша. — Мимо! — констатировал Тилде. — А у меня мозоль от весла под средним пальцем лопнула. — Чудак, беги к доктору, чтобы пластырь положил. А то завтра разъест водою, как грести будешь. — Чей же ход? — спросил Алёша. Омельченко швырнул карандаш. — Ну его к лешему! Не могу играть... Всё о завтрашнем думаю.
