Баннер

Первый взгляд
на глиссирующую
амфибию "Дрозд"

Главная / Каюта / Поэтический иллюминатор / Альманах "Балтийская лира"

Альманах "Балтийская лира", рассказы

Часть I. Стихи поэтов Балтики

Часть II. Писатели-маринисты Балтики

Страница III

Марк Кабаков

        Салага

Александр Лебедев

        Большая приборка
        Плата за любовь
        Зеркало
        Немой

Владимир Мигдалов

        Шевелюра
        Звездная ночь
        "Крыша поехала"
        Ворота экватора
        Сопротивление стали

Григорий Правиленко

        Чистое небо
        И все-таки море...

          Теперь и не припомнить, с чего все началось. Очевидно, я сошел с автобуса у Пяти Углов и сразу же увидел Зиновия. Была поздняя осень 1948 года, по всему Кольскому полуострову гудела пурга, но даже в такой круговерти я его не углядел.

          Удивляться нечему, кроме Зиновия я никого в Мурманске встретить не мог. Я и всего-то был в городе третий или четвертый раз. На дивизионе было принято "гонять салаг без продыха". Поэтому новоиспеченного инженер-лейтенанта и гоняли: только корабль ткнется носом в причал, уже "рцы" на рукаве, а если дежурство миновало - десять человек - и на разгрузку! А что разгружать: боезапас или картошку, это уж как повезет...

          Итак, я сошел у Пяти Углов и радость заполнила меня. Оттого, что вокруг столько окон - и в каждом огонь, что какой-никакой, а все же автобус! И вдруг - Зиновий. Кореш, одноклассник!

          Конечно, я знал, что он стоит в Мукрманске (мы не отсоединяли себя от корабля. По крайней мере в разговоре: "я в море". "я - у двенадцатого причала") - и все же обрадовался несказанно. Это надо - встретиться!

          Мы пожали руки, выяснили, что в нашем распоряжении целых четырнадцать часов и решили использовать их с максимальным КПД, т.е. пойти в "Междурейсовый" сфотографироваться, после чего переместиться в ресторан.

          Каменный центр Мурманска был полуразбит, к нему со всех сторон подступали кое-как сколоченные бараки.

          Голубостенный, двукрылый дом междурейсового отдыха рыбаков высился у залива, подобно оазису в пустыне Бекпат-Дала. Наши иссушенные души жаждали припасть к его живительной влаге, благо лейтенантские доходы это позволяли. Недорога была влага об эту пору...

          Фотоснимок сохранился: 9 х 12, Зиновий и я с папиросами в зубах, белые подворотнички подпирают выскобленные подбородки, щенячий восторг в глазах...

Фотография помещалась в подвале, ресторан этажом выше.Почему-то запомнилась высокая эстрада, на певице длинное платье в блесках...

          Синеватый дым, гомон подвыпивших людей, накрашенные (губы колечком) девушки.

          Зыркаем глазами. "Сейчас оркестр заиграет и ты приглашай вон ту, она кажется пониже. Лады? Ну..." Но мы продолжаем сидеть, потому что боимся, что нам откажут. Вокруг столько "мореманов", куда нам...И в то же время знаем, убеждены: сейчас произойдет нечто, не может не произойти.

          - Мальчики не танцуют? - она чуть отстраняет подругу, нагибается. И я вижу загнутые кверху ресницы, резкий запах духов щекочет ноздри... И опять туда, в толчею у высокой эстрады.

          И как только оркестр начинает играть снова, мы встаем и безошибочно находим их в противоположном конце зала и вот уже ее теплая рука на моем плече...

          Теперь нас четверо. "Что девочки будут пить?" "ТО же, что и вы". "Значит, так..." И поднаторевшая в таких делах официантка тащит бутылки, черную икру, отбивные... Большая часть этого великолепия остается на столе, но нам-то что? Мы гуляем!

          - Тебя как звать?

          Минутная пауза.

          - Витя.

          - А твоего товарища?

          - Коля, тебя как звать?

          И все понимающий, ответный взгляд Зиновия.

          Эту манеру мы переняли у старших: ни в коем случае не называть себя настоящим именами. "Потом не отвязаться..." Так я и остался для нее Витей. Где, в каких краях она потом вспоминала меня, не догадываясь, что я тогда, в первые же минуты солгал!

          Ресторан закрывался в три часа ночи. Мы ушли еще позже, уже свет начали гасить. Было ясно, что на корабль не попасть. Зиновию еще куда ни шло - он все-таки в Мурманске, а мне до Полярного надо добираться - и девчонкам предстояло решить, как распорядиться. Они пошушукались - и мы с Катей нырнули в ночную завьюженную темень. Шли долго по совершенно пустой улице, потом свернули к баракам. Катя нашарила в сумочке ключ, осторожно отперла. "Ты только потише!" Половицы скрипели так, что казалось мертвого разбудят! В темноте я налетел на какой-то сундук. "Тс-с", - Катя поднесла палец к губам.

          Коридором прошли в комнату. Я различил две кровати, на одной кто-то спал. Мне стало не по себе.

          - Не обращай внимания, у нее сон крепкий...

          Она шептала мне в самое ухо, смеялась и уже стягивала с себя платье.

          Я явственно различил, как ударяет сердце о грудную клетку. Метроном!

          - Ну, что ты стоишь?

          Невиданный силы хмель ударил в мою голову, дрожащие пальцы никак не могли расцепить крючки на воротничке кителя. Если бы она знала!

          Она все равно поняла. Отстранилась, облокотилась на руку. Сорочка сползла с плеча и даже в кромешной мгле обнаженное тело светилось, фосфоресцировало...

          - Тебе сколько?

          - Двадцать четыре.

          - У тебя что, никого не было?

          - Да.

          - Ты даешь...

          Она опять легла, темные волосы рассыпались по подушке.

          И вдруг обхватила руками мою голову и стала целовать, целовать!

          Я так и не понял, проснулась ее мать или нет, когда утром торопливо натягивал брюки, потом ползал на четвереньках, разыскивая запропавший носок. Я ведь отчетливо слышал, как от противоположной стены донеслось “О, Господи!” и женщина тяжело заворочалась под одеялом...

          В тот же день в кают-компании, когда за обедом я чуть не клюнул носом в тарелку, многоопытный штурман оценивающе глянул на меня и высказал предположение, что механик во всяком случае флот не опозорил. А доктор посоветовал зайти после ужина к нему в каюту. “Профилактика в таких случаях не мешает!”

          Дорогие коллеги, если бы вы знали, как мне были безразличны ваши шутки! Непобедимая флотская подначка отскакивала от меня, как девятый вал от бетонного мола. "Ка-тя, Ка-тя", - отбивало сердце 70 ударов в минуту...

          Теперь жизнь разделилась на две половины. Одна включала в себя невероятное множество дел, трех-четырех человек, которые командовали мною, и тридцати человек, которыми командовал я. Вторая состояла из одной Кати. И чтобы увидеть ее, я проявлял такое рвение по службе, что дивизионный механик уже всерьез подумывал о моем продвижении. "Молодой, а прямо-таки горит на службе!"

          Получив "добро" от начальства, я набивал чемодан тяжелыми банками с тресковой печенью, хрусткими пачками галет, совал туда же выпрошенные у подводников плитки шоколада - и сломя голову мчался на рейсовый катер.

          Катя работала счетоводом в конторе с замысловатым названием, и я норовил поспеть в Мурманск до конца рабочего дня. Написать заранее о приезде мне не приходило в голову, да и откуда я мог знать, получу "добро" на берег или нет?

          Иной раз это зависело от чистоты пуговиц моего подчиненного, иной раз и вовсе от явлений непредсказуемых.

          В ее конторе меня уже знали. Кто-нибудь из сотрудниц, завидев за окном лейтенанта с чемоданом, спешила сообщить: "Твой пришел!"

          И она выбегала, придерживая руками накинутое на плечи пальтецо, протягивала ладошку. потом говорила, укоризненно показывая на чемодан:

          - Ну зачем ты так?

          Но я знал, что живется ей тяжело, мать по вербовке приехала перед самой войной, отец куда-то сгинул... "Комнату мы после Победы получили, а так жили пятнадцать человек на одной площади. Представляешь?

          Хоть убей, не припомню, как она одевалась. Во всяком случае в ресторане она гляделась. Завсегдатаи "Междурейсового", барыги из ОРСа, и моряки с "капитально ремонтирующихся и вновь строющихся" провожали ее ладную фигурку восхищенными взглядами. ну, а я взлетал с Катей на щербатые ступени, как на седьмое небо!           Изредка к нам присоединялся Коля, он же Зиновий. С Катиной подругой у него что-то не заладилось и приходил он просто "посидеть".

          Сколько мы денег просаживали, как будто соревнуясь в удали перед сероглазой красавицей! Мы наперебой развлекали ее разговорами, рассыпали пестрый ворох еще не позабытых курсантских анекдотов...

          Увы, большей частью они не трогали Катю. Вряд ли в свои двадцать лет она прочитала хотя бы десяток книг. Питерские девчонки, осаждавшие Большой зал Филармонии и шпарящие наизусть Ахматову и Блока, не шли с ней по части интеллекта ни в какое сравнение. Но ни одна из них не шептала мне на ухо, задыхаясь от смеха: "Смотри, опять в одном носке уедешь..."

          Матери по сюжету еще рано было появляться на сцене, но я полагал, что мне отчаянно везет. После того первого раза я приезжал аккуратно в тот день, когда она выходила в ночную смену. По-моему она работала в рыбном порту. То ли вахтером, то ли крановщицей - впрочем, какое это имеет значение? Я ее практически все равно не видел. Домой с Катей, считанные минуты на преодоление - и в ресторан.

          Правда, один раз столкнулся нос к носу: ждал Катю на крыльце барака и вижу поднимается женщина в ватнике.

          Ветер раскачивал сороковаттную лампочку и в ее зыбком свете женщина показалась мне какою-то серой: серый платок, серый ватник, серое лицо. Глянула на меня не очень-то приветливо, пробормотала вроде того, что, мол, ходют тут всякие - и хлопнула дверью!

          В первую минуту я даже не отреагировал на такие ее слова - всякое бывает - а потом словно в сердце кольнуло. "Ходют тут всякие". Выходит, не я один... Пока спускались, рискуя ежеминутно упасть на заледенелом склоне, пока хрустели февральским снежком на тротуаре, Катя ничего не замечала.

          Ни минуты не замолкая, она рассказывала, какие ботики оторвала Светка, как "попалась" Зойка ("Пошла к врачу, а он говорит: третий месяц! Вот ужас, представляешь?) Потом, кажется, до нее дошло.

          - Витька, у тебя что, на службе что-то стряслось?

          Я сказал нет, на службе полный порядок.

          Тогда она забеспокоилась всерьез. Скажи да скажи. Пришлось рассказать.

          - Вот дурачок! - искренне удивилась она. - Да мне с тобой хорошо... А она тебе и не такое скажет, только ты варежку не очень-то разевай.

          И все. Как будто тяжкий груз с плеч свалился. Действительно, что за чепуха лезла мне в голову!

          Говорили мы с ней о будущем? Что-то не припомню. По всей видимости, не говорили. Да и зачем? У меня была женщина берегу, это причисляло меня к великому клану мореплавателей. Я был счастлив, как только может быть счастлив человек, открывший для себя едва ли не самую главную радость на этой Земле.

          О женитьбе я и не помышлял. Может быть потому, что видел всю беспросветность жизни наших "женатиков": груды пеленок на коммунальной кухне, чуланы, кое-как приспособленные под жилье, бывшие выпускницы хореографического, зябнущие на причале... Да и Катя ни о чем таком со мною не говорила. Только однажды, в ночном полубреду, повернула ко мне голову и как-то очень по-взрослому сказала:

          - Ты, Витенька, все же поосторожнее... А то я возьму и рожу тебе бэби. Что тогда твоя мамаша скажет?

          Я засмеялся, обнял ее...

          Иногда становилось не по себе. "Витенька". Кличка какая-то... Пора было все рассказать, но страшило: "Вдруг обидится?" И я все откладывал.

          В начале апреля мы выходили в море. Ненадолго, месяца на полтора.

          Впервые я расставался с Катей на такой срок. Не скажу, чтобы мы часто встречались. Если за месяц удавалось раза три вырваться, то это считалось великой удачей. И все-таки мне предстояло первое в жизни плавание в должности офицера. Не говоря уже о том, что Баренцево море в апреле месяце не самое лучшее место для морских прогулок...

          Словом, было задумано грандиозное прощание в "Междурейсовом" с обязательным привлечением официантки Ксении и, разумеется, Зиновия.

          Но Катя неожиданно все переменила.

          Когда я предстал перед нею в белоснежной сорочке, с кортиком на боку, она довольно равнодушно глянула на парадное мое великолепие и сказала:

          - Сегодня мы никуда не пойдем.

          Руки ее были по локоть в муке и тесте, поверх платья расшитый узорами, очевидно, мамин фартук.

          Тут я только заметил, что стол, обычно стоящий у окна, выдвинут на середину комнаты, застлан чистой скатертью, а посредине... о, чудо из чудес - бутылка коньяка! Здесь необходимо пояснить, что ни мой чемодан, набитый казенным харчем, ни наши вечера в ресторане в счет не шли. Было это с моей стороны чем угодно, только не подарками. Мы попросту убивали время, убивали потому, что по-иному не умели, не были обучены. Мы убивали время... Не правда ли, страшновато? Но только не тогда, когда тебе двадцать четыре и самое страшное: война позади.

          Словом, Катя сделала мне подарок и, если покопаться, то получалось, что в моей молодой жизни такое впервые. А тут еще пирог подоспел...

          Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, и Катя разложила на столе весь свой нехитрый запас фотографий: голенастая девчушка с мамой, стриженые головы, пионерские галстуки - 5 "б", подружки - на обороте: "Люби меня, как я тебя"... Моряки - "На долгую память", "С фронтовым приветом"...

          Один снимок привлек мое внимание. Катя, еще с косою через плечо, в группе военных. Фотография любительская, делалась наспех, лиц почти не разглядеть. Форма у военных какая-то странная...

          Ба, да это американцы! Я их видел не единожды, когда курсантом попал на короткое время на Север.

          - Откуда она у тебя? - спросил я Катю.

          - Мы в порту работали. И они попросили: давайте сфотографируемся. А на следующий день пошли с девчонками на танцы, а они уже там. И карточку мне подарили.

          Утром она проводила меня до самого катера. И на виду у зевающих спросонок моряков, у топчущихся на холоде укутанных в платки баб, на виду у всего Кольского полуострова поцеловала. А потом побежала, по-девчоночьи занося ногу за ногу...

          Какое плаванье было? Хорошее было плаванье. Я впервые ощутил не на словах, а на деле причастность к этой выкрашенной шаровую краской коробке, населенной людьми и грохочущим железом...

          Впервые я шел по воде, именно шел, потому, что это было также естественно, как идти по земле, потому, что это было моею службой, моим бытием.

          Конечно, случалось исходить в море черной завистью. К Зиновию, например. Мне почему-то живо представлялось, как он драит пуговицы на шинели, собираясь на бережок... Конечно, думал о Кате. И потому не принимал участия в "теоретических конференциях". Так величали у нас беседы в кают-компании между вечерним чаем и командой: "Очередной вахте заступить..." Собеседники в звании от лейтенанта до старлея включительно заинтересованно обсуждали жгучие проблемы. Капитан-лейтенанты и выше участия в конференциях не принимали, довольствуясь семейным опытом...

          Если быть до конца честным, я вспоминал не наши встречи с Катей в "Междурейсовом". Я вспоминал все, что происходило после. Память тела куда сильней памяти души...

          Иногда эти мысли так допекали, что я соскакивал с койки, лез в карман за "Казбеком".

          - Ты будешь спать в конце концов? - ворчал сосед по каюте.

          Вместо полутора месяцев побывать в море и два, и три - это сколько угодно. Обратного я что-то не наблюдал. То есть случалось и такое, но уж больно редко...

          Мы пришли в конце мая, было сказано - "на пару дней" - и я помчался в Мурманск.

          Жерло залива было полно туманом, потом никак не давали "добро" на подход к причалу...

          Я добрался до Мурманска, когда полярный день догорал на сопках. На Катину работу я опоздал.           Оставалось идти к ней домой. Чем ближе подходил я к бараку, тем больше ералаш был в моей голове.

          "Сейчас тебе откроют! Тебе такое выдадут!" Мысли, черные, как угри, так и крутились под фуражкой.

          Барак спал, вперив немытые окна в незакатное солнце. Я сообразил, какое из окон Катино. Вроде это... Дотянулся, стукнул.

          И сразу же, словно там, за стеклом, поджидали, дернулась занавеска, и я увидел лицо матери.           Никакой художник не изобразит, что было на этом лице!

          Надежда, мучительное недоумение, потом внезапная радость (она из всех сил кивала: сейчас, сейчас открою) - и все в мгновение ока!

          Я подбежал к крыльцу. Я слышал, как торопливо прошлепали босые ноги, дверь распахнулась. Она схватила меня за руку, потащила в комнату и, как была, в ночной сорочке, с жалкими неприбранными космами вдоль щек, бухнулась на колени.

          - Витенька, спаси, Витенька, заступись ради Христа! Она исступленно твердила одно и то же, протягивая ко мне руки. А я стоял перед нею и ровным счетом ничего не понимал.

          - Да что случилось?!

          Мне, кажется, удалось прервать ее.

          - Что случилось? - она встала, пошла к кровати, села, опершись руками о матрас.

          - Заарестовали Катьку. Теперь судить будут. За американцев проклятых. Вот так-то, Витя.

          Она безнадежно спокойно произнесла чудовищные слова и я увидел, что она плачет. Слезы катились по ее щекам сами по себе, она даже не пыталась их вытереть. Словно гигантской силы ветер ударил мне в уши, залепил ноздри, глотку - и вырвался, рванул дальше над побережьем!!! Я стоял совершенно опустошенный, пытался собраться с мыслями - и не мог.

          Мать соскользнула с кровати, накинула халат, через какое-то время на кухне загудел примус, я достал из чемодана консервы.

          Мы пили чай и она рассказывала, что Катю забрали вскоре после того, как я ушел в море, пришли ночью с обыском и увели.

          Она была у следователя, тот сказал: "Не надо было путаться с кем не следует", а больше и говорить не стал.

          Путаться! Да ей шестнадцать лет было! Девчонка, несмышленыш! Да я и сам и все мои товарищи по флоту согласно этой дьявольской логике "путалась"!

          Никогда, ни до, ни после я не унижал себя бранью при женщине. а тут! Я крыл в бога, в душу, в двенадцать апостолов, я не находил иных слов!

          Она предложила остаться до утра, я отказался. Клятвенно пообещал, что сделаю все, что в моих силах, и вышел, стараясь не скрипеть половицами.

          Уже когда подходил к морскому вокзалу, вспомнил, что забыл чемодан - и махнул рукой.

          До утра в кислой духоте (в зале ожидания кто-то вздумал натопить печи) я осмысливал, что произошло. Вспомнил, что еще в марте штурман сказал за обедом, что в Мурманске и Архангельске "хватают девок".

          - Настучит соседка, что с союзниками любовь крутила - и будь здоров!

          Замполит, обычно терпимый к новостям любого рода, вскипел:

          - Органы знают, что делают. И вообще, кончай болтать языком!

          Может, окрик зама подействовал, может, что другое, только к этому не возвращались.

          А сейчас я в который раз припоминал каждое слово тогдашнего разговора, снимок, который показывала Катя, и думал, думал. Нет, не о ее вине. Тут даже малейших сомнений у меня не было.

          Следующий день я прожил по инерции. дела есть дела, у механиков их всегда хватает. Все, что требовалось, я выполнял, но делал это бездушно, наверное, иного слова не подберешь. Единственно, что меня заботило, так это не оступиться. Ни в переносном смысле, ни в буквальном. Я был слишком необходим Кате.

          Сразу после ужина я пошел на соседний корабль и постучался в каюту номер 4.

          - Пожалуйста, - раздалось за дверью.

          Старший лейтенант Синичкин, уполномоченный Осбого отдела, слыл на дивизионе человеком приветливым и компанейским.

          Годами он был мне почти ровесник, но я, да и остальные, относились к нему с почтительным уважением. Коля Синичкин прежде, чем стать особистом, воевал на сухопутье, был дважды ранен, столько же награжден.

          В товарищи не навязывался, но, будучи холостым, мог двинуть в Дом флота даже с таким "зеленым", как я. Чем занимался Синичкин в служебное время, было нам, естественно, неведомо, но мы и не задумывались особенно. Служба есть служба.

          Коля показал на стул, сам пересел на койку.

          - С чем пожаловал?

          Голубые глаза с красноватыми, как у всякого альбиноса, веками, смотрели на меня спокойно и доброжелательно.

          - Коля, я пришел к тебе посоветоваться. Я хочу завтра с утра пойти в прокуратуру.

          - К прокурору так не ходят, сперва заявление пишут.

          - А я и написал.

          - Можно глянуть?

          Я протянул Синичкину тетрадный лист.

          Он читал внимательно. Мне показалось даже - повторяя, пухлые губы шевелились.

          - Я что-то не понял: ты давно с нею знаком?

          Я ответил.

          - Точнее не припомнишь?

          Точнее я припомнить не мог.

          Синичкин пожевал губами, встал, зашарил руками по верху шкафа.

          - У меня там в заначке папиросы хорошие. Мне без разницы, сам знаешь, а тебе пригодятся.

          Протягивая пачку, он, как бы между прочим, спросил:

          - Никому об этом деле не рассказывал?

          - Ты первый, - ответил я.

          - Это хорошо, что первый.

          Коля сел и, глядя на меня в упор внезапно потемневшими глазами, отчеканивая каждое слово, произнес:

          - Значит, так. Ты мне ничего не говорил, а я ничего не слышал. Но если ты завтра пойдешь с этим, - он взял со стола мое заявление, покачал в ладони, - если ты завтра пойдешь с этим куда бы то ни было - на меня не обижайся.

          И, возвращая мне листок, откровенно сожалеюще, добавил:

          - Эх, ты, салага...

          Я уже взялся за ручку двери, как Синичкин спросил:

          - Как тебя назвал-то: Петя? Вася?

          Показалось - шея - и та стала у меня красной!

          Синичкин произнес вслух то, о чем я подумал в первую же минуту. Там, в бараке. Подумал - и устыдился, и задушил в себе эту мысль. Но ведь она была. Была!!!           Я ничего не ответил Синичкину. И закрыл за собою дверь...Еще одну ночь я не спал. Соседа не было, я отдернул шторку на иллюминаторе, и розовый, бредовый свет полярного дня беспрестанно тек в каюту.

          Я перебирал мою, как мне теперь казалось, горемычную жизнь - и ничего, кроме флота, в ней не находил.

          Я припоминал ни с чем не сравнимое волнение, когда впервые ощутил холодящий ладони металл офицерского кортика. В тот день на Дворцовой площади мне вручили диплом инженер-механика.

          Я видел сияющие глаза отца - он попросил придти к нему на работу и знакомил своими сослуживцами...

          Что станет с мамой?! Я для нее единственный совет в окошке. Когда в отпуску мы крепко повздорили, отец отвел меня и, глядя в сторону, сказал: “Не забывай, она сердечница...”

          Из-за чего весь этот ужас? Из-за того, что девчонка, с которой я знаком без году неделя, которую я, в сущности, совершенно не знаю, танцевала с кем ни попадя в сорок четвертом году?!

          А честь, о которой мне твердили, едва я одел флотскую форму? Это что: треп, жалкие слова?

          "Витенька, ради Христа, заступись!"

          Снова мне обожгло душу. Я шел по накатанной дорожке и даже короткое испытание фронтом ничем меня не отличало. Так было со всеми. И вот, когда я впервые могу защитить, могу спасти - я трушу. Позорно, гнусно трушу! И, главное, что мне грозит? Самое худшее: выгонят с военного флота. Ну и что же? Пойду в торговый. Диплом-то не отнимут.

          Я вдруг почувствовал, как холод поднимается от палубы. Вот он в ногах, подбирается к грудной клетке...

          Идиот, при чем тут диплом?! Ты разве не видел в бинокль спичечные треугольники вышек на Таймыре, паутину колючей проволоки?

          Я так ударил по переборке, что дрогнул вахтенный у трапа. Поднес ладонь к глазам. На вздувшейся коже явственно отпечатались белые бугорки заклепок.

          Все, завтра после подъема флага, иду к прокурору. И будь, что будет.

          "Дурачок, мне хорошо с тобой", - последнее, что почудилось перед тем, как я провалился в лихорадочный сон.

          А рано утром меня сдернули с койки колокола громкого боя. На трапах отплясывали чечетку матросские каблуки, динамики захлебывались от команд. Через час мы уже принимали топливо, грузили до полного комплекта боезапас. На флоте начались учения и дивизион "синих" выходил в море на поиск и уничтожение условного противника.

          На этот раз повезло: на исходе второй недели мы пришли в Мурманск. У проходной подвернулся полуразбитый "виллис". Я сговорился с водителем и он домчал меня к самому дому, у крыльца судачили две женщины.

          - Вы к П.? - спросила одна из них.

          - Да.

          - Нету их.

          Она замолчала. Потом, видя, что я не собираюсь уходить, выдавила:

          - Катерину осудили. А мать ее съехала.

          - Куда?

          - А Бог знает. Только в Мурманске ее нет. Это точно.

          Я все еще стоял на крыльце.

          - Пять дали.

          Было видно, что больше мне уже ничего не скажут.

          Как отголоски давнего эха донеслись до меня слова уполномоченного Синичкина: "Эх, ты, салага!"

Александр Лебедев

Лебедев Александр Владимирович родился в городе Коломна Московской области в 1945 году. Более 30 лет прослужил на Военно-морском флоте. Капитан 1 ранга запаса. В Калининграде с 1979 года. Кандидат исторических наук, доцент Балтийского Военно-морского института. Стихи и рассказы печатались во флотских газетах и журналах. Член литературного объединения Балтийского флота.

Большая приборка

          Я подскочил на кровати, потряс головой, силясь отогнать привиденное во сне. Жена стояла рядом, гладила, словно маленького, по голове и приговаривала “Все хорошо, Володенька, все хорошо. Я с тобой, успокойся.

          Два месяца я провалялся в госпитале, консультировался у известных невропатологов, психиатров, да видно бес толку. Вернулся домой, перестал принимать лекарства, и афганский синдром вновь напомнил о себе. Чудовищная смесь реальности и фантастики, давние события, казалось навсегда похороненные, отодвинутые более поздними, прорвались через несколько лет. Появлению их всегда предшествовали жестокие головные боли, мучившие меня ночами. Черепная коробка распухала. Найдя слабые места, хранящаяся далеко в подсознании информация, изливалась потоками лавы наружу. После чего приходила легкость, легкость больного человека, у которого кризис сменился выздоровлением. Происходило это почти еженощно и здорово выматывало. Я со страхом ложился в постель, отодвигал момент засыпания: читал, смотрел телевизор, пытался перехитрить самого себя. Однако рано или поздно засыпал и погружался в кошмар.

          Я стою на вытяжку перед командиром разведывательного батальона, бритоголовым, коренастым майором. У комбата не лицо, а маска, ни каких эмоций. Война отняла у него семью, не просто закалила, а отсекла все то, что мешает планировать убийства и реализовывать намеченное. Он был жестким, иногда жестоким командиром. Человеческая жизнь и его в том числе, не имела для него самостоятельной ценности. Главное выполнить боевую задачу. Майор скупо, не охотно роняет слова: “Завтра на рассвете проникнешь на территорию, занятую моджахедами. Пойдешь через пески. Возьмешь восемь человек. Ребят я отобрал. Вам придается десантная рота. Идти строго в колону по одному. Иначе засосет. Ты замыкающий. На той стороне выйдешь на связь. Рассчитывай только на свои силы, помощи ждать неоткуда и не от кого.

          Нас девять. Впереди десантура. Лощина, которую предстоит перейти, полна песку. Песок живой, с тихим шелестом перемещается с места на место. Командир роты спускается в лощину. Песок доходит ему до щиколоток, затем до колен. Он погружается все глубже и глубже. Видна только голова и поднятые вверх руки, сжимающие автомат. Взгляд отрешенный, будто лейтенант уже оставил эту жизнь. Сто человек следует за ним, соблюдая дистанцию на вытянутую руку. Командира поглощает песок. На его месте образуется небольшая воронка. Потом пропадает и она. Движение не прекращается. С каждым шагом колонна теряет одного человека. Расстояние до противоположной стороны лощины неуклонно сокращается, и так же неуклонно исчезают люди. Настает и моя очередь. Песчинки щекотят подбородок, забивают нос, и тут нога нащупывает опору, неровную, зыбкую, как кочка. Я с ужасом понимаю, что мы ступаем по головам тех, кто шел впереди. Край лощины совсем близко, руку протянуть. Но и рота пропала бесследно. Уходит в песок первый из моих ребят, второй. Остались я и Алексей. Начинается подъем. Мы выбираемся наверх. Нет сил. Валимся на горячую, растрескавшуюся землю, долго, тупо смотрим назад. Нас бьет нервный озноб. Я чуть не пропускаю сеанс связи.

          - Нас двое – шепчу непослушными губами.

          - Этого вполне достаточно – слышу в ответ. Вам необходимо уничтожить новое оружие – биоробот.

          - Пока с вашей подачи уничтожена сотня парней.

          - Они погибли, чтобы спасти тысячи.

          - Для меня такая арифметика не подходит. Я учился другому.

          - Именно поэтому капитан никогда ты не станешь майором. Ладно, хватит сопли жевать. Задача ясна?

          - Предельно. Если можете, поясните, что из себя представляет этот грозный противник, его слабые места, особенности.

          - Если бы я знал. Вы будете в качестве приманки. Он сам найдет вас. Видимо он уже засек наш разговор. Хотите остаться в живых, найдете способ его уничтожить. Двигайтесь в юго-западном направлении. Конец связи.

          Конец так конец – со злостью повторил я, и размахнувшись, забросил аппарат в лощину. Мы встали, сняли береты, минуту постояли и двинулись на юго-запад. Солнце светило в затылок. Защитные очки не спасали. Раскаленный песок ослепительно блестел, противно скрипел под подошвами ботинок, подобно разбитому стеклу. Тени шагали впереди нас. Мы сами превратились в роботов. Солнце обходило слева. Однообразие, усталость притупило восприятие. Я не сразу уловил посторонний звук, который нарастал, усиливался. Тень накрыла на нас. Я оглянулся и увидел огромных размеров существо. Оно напоминало известного персонажа детских сказок. Только голова одна, а не три. “Каюк” обожгла мысль. Тело между тем, помимо сознания совершало отработанные до автоматизма действия. Я упал на землю лицом вверх, вскинул автомат и нажал на спусковой крючок. Пули отскакивали от блестящих чешуйчатых пластин, покрывавших тело чудовища. Оно пронеслось над нами и плавно пошло на разворот. “Сейчас угостим кое-чем посерьезнее” – пробормотал я, приходя в себя, извлек из ранца под ствольный гранатомет, подождал, когда чудище закончит разворот и выстрелил в голову. Взрыв, свист разлетающихся осколков. Результат нулевой. Через секунду чудище схватило нас лапами и пронеслось дальше, набирая высоту. Мы извивались похожие на червяков только, что нанизанных на крючок. Голова чудища повернулась к правой лапе, и Алексей исчез в темной пасти. За ним последовал и я. По огромному ярко красному языку, будто то по ленте транспортера мы скользнули в глотку, напоминавшую туннель, скатились по жестким, обдирающим кожу ворсинам вниз, и оказались в огромном вытянутом мешке, стенки которого находились в постоянном движении. То сокращались, то растягивались. Мы стали перемещаться вдоль стенок мешка, медленно приближаясь к отверстию, вход в которое перекрывала пара вращающихся валов. Я понял - это конец. Мы попытались бежать и сразу осознали тщетность попыток. Тогда Алексей повернул назад и в отчаянии сунул автомат между валов. Ствол затянуло. Было видно, как легко, словно картонная коробка сплющивается металл. Алексей попытался освободить кисть от перехлестнувшего ее автоматного ремня. Он с такой силой дергал руку, что казалось, выдернет ее из сустава. Большая часть автомата скрылась в узкой щели. Валы безжалостно захватили кисть. Алексей закричал, и этот крик подействовал на меня отрезвляюще. Ко мне вернулось спокойствие. Так случалось всегда, когда смерть приходила за мной. Я достал гранаты, зажал их в обеих руках, зубами выдернул чеки и шагнул вперед. Вместо Алексея только кровавое пятно. Я сунул гранаты между валов и непроизвольно закрыл глаза. Сквозь плотно сжатые веки ощутил яркую вспышку, волна горячего воздуха ударила в лицо, я полетел куда-то в бездну, закричал… и проснулся.

          Принимать транквилизаторы, к которым начал привыкать не хотелось. Запить в горькую, сесть на иглу тоже не выход. Может уйти в лес, в самую глушь и жить будто медведь в берлоге. По крайней мере, никому не мешаешь, никого не мучаешь.

          Однажды я возвращался с дачи на стареньком запорожце, доставшемся мне от отца. Вечерело. При въезде в город подсел мужчина, попросил довести до дворца культуры рыбаков. Обычный вроде мужичок. Неприметный, невысокий, худой. Пройдешь мимо не заметишь. Но когда он посмотрел мне в глаза внимательно долго, я понял, что он обладает огромной силой воздействия. Не физической, а духовной. На всех перекрестках на удивление при нашем приближении загорался зеленый свет. За время пути мы не сказали друг другу ни слова. Иногда я чувствовал на себе его изучающий взгляд. Кода добрались до места, он протянул визитку и произнес “Я смогу вам помочь. Надумаете, обращайтесь. Буду рад”. Открыл дверцу и растворился в темноте. На визитке лишь номер телефона. Я кинул ее в бардачок. Дома показал жене. Она почему-то сразу поверила и начала уговаривать “Володя, это твой шанс”. “Не бывает чудес” – отнекивался я. И все же на второй день позвонил. Ответили быстро. “ “ Я ждал вашего звонка” Договорились о встрече Я пришел по указанному адресу. Обычная пятиэтажка, обычная квартира. Необычным было количество книг. Они заполняли пространство, не давили, а создавали удивительно спокойную обстановку. Я решил подшутить над хозяином:

          - Книги у вас для интерьера?

          - Сейчас это не модно – ответил он.

          - Неужели все прочитали?

          - Представьте, практически все.

          - Мне бы нескольких жизней не хватило.

          - Мне бы тоже, если бы пользовался традиционным методом. На одну книгу у меня уходит несколько минут. Однако мы отвлеклись. Я знаю ваши проблемы, и все же желательно поглубже разобраться в причинах. Вы расскажите подробно о сновидениях, а затем побеседуем о том, что можно предпринять. Согласны?           Он посмотрел на меня, и вновь показалось, что он и так все знает и только хочет проверить на сколько я искреннин. Тем не менее, я выполнил просьбу. Он слушал внимательно, прикрыл руками глаза, не перебивал.

          Одно время подумалось, что он задремал. Я замолчал и спросил “ Вы слышите меня?” “Я смотрю. Ваши слова сразу превращаются в образы. Вы их только комментируете. Теперь полная ясность. Выслушайте предложения. Можно избавиться от кошмаров двумя способами. Покидать свое тело перед сном. Это облегчит существование, ноне устраняет причину, порождает проблемы и требует ежедневных усилий. Или сделать большую приборку в памяти, очистить ее оттого, что мешает. Это радикально, но опасно и конечно сложно. Первый освоить сравнительно легко, на второй уйдут годы. Предлагаю на ваше усмотрение такой путь: я обучу вас первому способу, а когда возникнет необходимость, сам проведу операцию по корректировке памяти”.

           Я согласился и постепенно в начале с помощью Алексея Федоровича, а затем и самостоятельно научился выходить из телесной оболочки. Оставшись без энергетической подпитки тело, могло существовать в автономном режиме трое суток. Самое главное энергии не хватало, чтобы спровоцировать подсознание, раскачать память. Всем было хорошо. Я устраивался где-нибудь поудобнее и за ночь прочитывал до двух десятков книг, Изредка посматривал на лежащее рядом тело. В первую ночь забыл предупредить жену. Она проснулась, испуганно трясла меня, прикладывала ухо к груди, прислушивалась к дыханию. Затем, всхлипывая и причитая, бросилась к телефону вызывать скорую. Я успел. Вошел в телесную оболочку, поднялся с постели, обнял жену за плечи. Она вскрикнула от неожиданности, бросила трубку, разрыдалась. “Володя, что с тобой, ты лежал, неподвижный, холодный, настоящая ледышка, не дышал”. Я объяснил. Жена недоверчиво посмотрела на меня. Не новый ли бзиг у любимого супруга. Нет, вроде не похоже. “И так будет каждый день?” “Пока да. Спокойный сон обеспечен и тебе и мне. Дальше поглядим”. На том и порешили.

           Читал я много, бессистемно, в основном различную справочную литературу и скоро, по выражению жены превратился в “ходячую энциклопедию” Жена теперь не заглядывала в кулинарные книги, чтобы приготовить какое-нибудь экзотическое блюдо, обращалась ко мне “Володя, ну-ка выдай рецепт…”           Учитель, так стал называть я Алексея Федоровича, ругал меня “Не разбрасывайся, Владимир, жизнь коротка. Знания важны, необходимы, и вместе с тем бессмысленны, если нет навыков и умений. Возможно, я бы остановился на первом варианте, если бы со временем не стал замечать, что родное, знакомое мне тело становиться чужим. Я влезал в него утром, словно в новые туфли. Там жмет, здесь давит. Мы отдалялись друг от друга, переставали быть единым целым. Поделился своими наблюдениями с Алексеем Федоровичем. Тот заметил:

          - Я предполагал такой вариант. Стало быть, возможности исчерпаны. Надо или возвращаться к прежней жизни, или пробовать второй вариант.

          Я возразил:

          - Лучше мучиться кошмарами, чем лишиться памяти, пусть и частично. Это прожито мною. Я ни о чем не жалею и стыдиться мне нечего.

          - Согласен, Владимир. И для того, чтобы жить и мучиться, и для того, чтобы решиться на операцию, необходимо мужество и не малое. Давай подождем. Попробуй относиться к кошмарам, как к неизбежному, не напрягайся, не живи ожиданием, меньше думай о предстоящей встрече с прошлым, тогда картины будут менее яркими, смазанными.

           Алексей Федорович оказался прав. Стало полегче, хотя и не на много. Ведь нет большой разницы, болит один палец, или вся нога. Короче говоря, долго я не выдержал, пришел к учителю со словами “Хватит, согласен на операцию”. Алексей Федорович не удивился “ Сядь, запиши на кассету свой афганский период. На всякий случай. После чего и начнем”. Часа три я изливал душу. Затем появился учитель, уложил меня на диван, включил музыкальный центр. Звуки музыки наполнили комнату. Алексей Федорович посмотрел мне в глаза, и я стал воспринимать происходящее отстраненно, будто со стороны. Я наблюдал за учителем. Тот сел на коврик и начал медитировать. Он то увеличивался в размерах, то уменьшался. Переходы эти становились с каждым разом более резкими, амплитуда колебаний росла, и вот Алексей Федорович исчез, будто растворился. Я слышал только его голос.

          - Владимир, не волнуйся, я внутри тебя. Перемещаюсь по венам в сторону сердца. Дважды прошел через него. По артериям приближаюсь к головному мозгу. Я в капиллярах. Подхожу к центру, ответственному за память. Какие испытываешь ощущения?”

          - Будто муха по лбу ползет. Не больно, но неприятно.

          - Наберись терпения. Я начинаю выжигать клетки, где храниться информация. Работа долгая. Прошу еще раз потерпи.

&;;nbsp;         Я чувствовал только легкое покалывание. Прошло довольно таки много времени. Наконец раздался еле слышный голос учителя:

          - Владимир, я закончил. Пока останусь здесь. На сколько чисто сработал, узнаешь сегодня ночью.

          - Не иначе, Алексей Федорович, собираетесь к моим мозгам свои добавить – пошутил я.

          - Все проще и серьезнее, Володя. Увлекся, не рассчитал, слишком много энергии израсходовал на приборку, и нет сил, чтобы выбраться.

          - Что же делать? – встревожено спросил я.

          - Не знаю. Пока не знаю. Будем думать вместе. однако не сейчас. Нам обоим надо отдохнуть.

Плата за любовь

           Полгода прошло, как Алексей получил назначение на берег. Служба не в пример корабельной, спокойная, чиновничья: от звонка до звонка. Времени свободного много. Отвыкший от больших городов, он бродил по незнакомым улицам. Разглядывал старинные, пузатые, купеческие особняки. Отдыхал в скверике. Наблюдал за молоденькими мамами, наседками квохчущими возле своих чад. Ощущал одиночество. Вон одна их них, на вид не больше восемнадцати лет, вполне бы могла быть его дочерью, а ее сынишка – розовощекий бутуз – внуком.

           Семейная жизнь Алексея продолжалась недолго. Познакомился с Викторией на выпускном вечере. Через неделю поженились. В приморский городок приехали вдвоем с двумя чемоданами. Сняли комнату. На следующий день Алексей поспешил на корабль. До выхода на боевую службу виделись всего несколько раз. Приходил поздно. Уходил рано. Торопливые, неумелые ласки не сближали, оставляли чувство неловкости, неудовлетворенности. Вместе с другими женами Виктория провожала его на пирсе. Стесняясь при всех целовать в губы, Алексей чмокнул ее в щечку. Крючковые оттолкнули командирский катер. Полоса воды ширилась. Фигурки на берегу становились меньше и наконец слились в одну точку.

           Море разлучило их не на время, как они предполагали, а навсегда. По возвращении, на одном дыхании взлетев на пятый этаж, Алексей долго жал кнопку звонка. Никто не открывал. Соседка по площадке, к которой он обратился, протянула ключ “Виктория просила передать. Хозяйка у дочери гостит”. В комнате ждала не жена – коротенькая записка “Уехала в Питер к родителям. Подаю на развод. Извини, так получилось. Виктория”. Сначала Алексей не мог понять суть написанного. В море он жил радостным ожиданием, мечтал. В мельчайших подробностях, ярко, как наяву представлял их встречу. Перечитал несколько раз, с трудом передвигая внезапно потяжелевшие ноги, добрался до кровати. Во рту пересохло. В висках стучало, будто морзянку отбивали “Как же так! Как же так!” Навалилась тоска, безысходность. В душе пустота. Лежал на спине, рассматривал пятна на обоях, трещинки на потолке, паука деловито снующего в углу. “Зачем? Почему я здесь?”. Он заставил себя подняться. Вернул ключ соседке. Попрощался и побрел на корабль. Единственное теперь пристанище.

           Прошли годы, прежде чем Алексей оттаял, научился вновь улыбаться, радоваться. Спасло море. Оно заменило ему все. По службе рос быстро. Самый молодой командир корабля. Самый молодой капитан 1 ранга. С начальством ладить не умел, поэтому промахов ему не прощали. Многим помог подняться на командирский мостик. Сам же незаметно стал неперспективным офицером. Когда предложили должность начальника военной приемки, на удивление быстро согласился. Однако разлуку с морем, кораблем переживал тяжко. В памяти часто всплывали минуты прощания с экипажем. “Марш славянки”, под который в последний раз сошел с трапа. Матросы и старшины, окружившие его на стенке. Сердце тогда подступило к горлу. Он не подавал вида, продолжал улыбаться.

           После развода с Викторией Алексей не женился. Уважения к женщинам не потерял, но и открываться не стремился, осторожничал. Так и дожил до сорока лет бобылем. Утешал себя. “Любовь и поэзия требуют времени. Его-то как раз и нет. Все впереди. Все образуется”. И вот очередное знакомство постепенно переросло в производственный роман с возможным продолжением. Интересная, энергичная, годами не намного моложе его, Лиза работала в отделе главного конструктора. Они часто виделись. Разговоры носили деловой характер. Лиза вела себя подчеркнуто официально. Алексей не любил, пустую болтовню. На вечере по случаю заводского юбилея Лиза пригласила его на танец.

          - Несмелый вы какой-то, товарищ капитан 1 ранга. Стоите в сторонке, на местных красавиц внимания не обращаете. Приходится брать инициативу в свои руки. Кто начинает, тот и выигрывает. Не боитесь проиграть? Алексей посмотрел на лукавую, смеющуюся Лизу.

          - Нет. Пожалуйста, ваш ход.

          Он принял правила игры. Почувствовал себя легко и свободно.

          - Я гадала на вас, Алексей Петрович.

          - Умеете?

          - Бабушка научила.

          - Ручку позолотить?

          - Подарки принимаю только от друзей.

          - Я к ним не отношусь?

          - Пока нет. Не расстраивайтесь, есть надежда.

          - Что говорят карты?

          - Карты говорят о больших переменах. Приятных и неприятных. Говорят, что на сердце у вас дама треф.

          - Какая дама? Я давно и безнадежно одинок.

          - Пока, Алексей Петрович. Пока одиноки.

          - Может, вы еще и экстрасенс?

          - Может быть. Во мне столько кровей намешано. Не знаю, на что и способна.

По дороге домой они неожиданно откровенно поведали друг другу о своем прошлом. Лиза воспитывала двоих детей, погодков. Замуж “выскочила” рано. Муж, рыбак, погиб. Из четырех лет совместной жизни виделись, дай бог, три месяца. “Я и женой не успела себя почувствовать”, - призналась она. Перед подъездом остановились. Алексей протянул руку, попытался обнять. Лиза ловко перехватила, вывернула ладонью вверх, взглянула.

          - Да вы, Алексей Петрович, долгожитель. Линия жизни длинная, чистая, непрерывная. Только, - она замялась, - нет, ничего, показалось.

          - Что показалось?

          - Ничего, ошиблась. Я ведь учусь.

          Они попрощались. “Необыкновенная, удивительная женщина”, - подумал Алексей, - “ как я раньше не замечал? Откуда в ней столько мудрости, проницательности? Столько пережила, не замкнулась, не потеряла уверенности”.

           На следующий день Алексей не мог сосредоточиться. Мысли возвращались к Лизе. Вспоминал запах ее волос, серые с косинкой глаза, родинку над правой бровью. Хотелось видеть ее, слышать мягкий мелодичный голос. Он пробовал сопротивляться нахлынувшему чувству, выстраивал аргументы, доводы и понимал их бесполезность. Они виделись ежедневно. Незаметно перешли на ты. Его поражала ее естественность, откровенность, искренность. Она знакомила Алексея со своим миром, во многом неизвестным для него и увлекательным.

          - Садись, - командовала Лиза, - закрой глаза, говори, как относишься ко мне. Я определю, насколько ты честен.

          Комментировала, практически безошибочно:

          - Обманываешь, – аура стала черной.

          - Равнодушен, - преобладают серые тона.

          - Искренен, - цвет небесно-голубой.

           В очередное воскресенье повела осматривать одну из немногих сохранившихся крепостных башен. С           трудом забрались на второй ярус. Кованые стяжки крестом соединяли стены. На противоположной стороне находилась небольшая ниша.

          - Я хочу добраться до нее, - заявила Лиза.

          - Ты работала в цирке? – с иронией спросил Алексей, не придав ее словам значения.

          - Нет не приходилось.

          Не раздумывая, она ступила на стяжку и уверенно шагнула вперед. На середине качнулась. Замахала раскинутыми в стороны руками. Алексей замер. Сердце словно иглой проткнули. Резкая боль не отпускала.

          - Держись, еле выговорил.

          Губы онемели, не слушались. Лиза восстановила равновесие. Высоко подняла голову и плавно, как по ковру, двинулась дальше. Ступила в нишу. Повернулась. Молчала. Ждала. Алексей, забыв о боли, повторил пройденный ею путь.

          - Знаешь, по преданию в этой башне замурована Марина Мнишек, - сказала Лиза, - чтобы о ней ни говорили, для меня она женщина, которая любила. Мы настолько скучно, серо живем, что большая любовь боится посетить нас. Должно произойти какое-то необыкновенное событие, потрясение. Вот я и устраиваю себе экзамены.

          - И мне заодно, - добавил Алексей, целуя ее.

          Они стояли, тесно прижавшись, друг к другу, отделенные от мира и времени многометровой кирпичной кладкой. “Будет ли нам всегда так хорошо, как сейчас?” – подумал он. Сигналы будильника наручных часов Алексея вернули их в действительность.

          - Давай спускаться, - предложила Лиза.

          Из ниши вниз вела винтовая лестница. Стертые за века крутые, скользкие ступени. Тяжелый воздух. Мрак. Спускались медленно, ощупывая холодные, влажные стены. Последний виток. Яркий солнечный свет ослепил, заставил зажмуриться.

          - Ты знала, что здесь есть ход? – спросил Алексей.

          - Конечно. В детстве часто лазала с мальчишками. Прости, не ведаю, что творю. Кто-то ведет меня, подталкивает к , казалось бы бессмысленным поступкам. Думаю не случайно. Пойдем расскажу. Вчера ходила к отцу на кладбище. Он умер молодым. Я всегда советуюсь с ним, когда, что-то важное происходит в моей жизни. Ночью приснился сон. Мы с отцом идем вдвоем. Босые. Ноги утопают в невесомой, шелковистой пыли. Отец старый. Седые волосы до плеч. Глаза печальные, спокойные. Как у святых, все видевших и познавших. Мы идем долго, не чувствуя усталости Справа и слева от дороги ничего нет. Только голубое небо и белые облака. Показываются развалины города, уцелела одна башня, она похожа на ту, в которой мы побывали. Проходим сквозь стены внутрь. Перед нами пропасть и кованый крест, повисший в воздухе.

          - Закрой глаза и иди, - говорит отец и исчезает. Мне страшно. Я плачу, зову его и просыпаюсь. Поэтому я привела тебя сюда. Как ты считаешь, нашла я свое счастье?

          - Тебе виднее, - отшутился Алексей.

Он не был готов к серьезному разговору. До самого дома молчали.

          - До свидания Алексей Петрович, или прощай? Лиза взъерошила ему волосы. Попыталась улыбнуться. Не получилось. Оба понимали, что подошли к рубежу, который изменит их отношения, а может и жизнь.

          - Надо подумать, - невпопад произнес Алексей.

          - Ночь впереди, - пошутила Лиза.

          Алексей долго гулял один, размышлял “Я боюсь ошибиться второй раз, боюсь менять привычный холостяцкий уклад. Встречу ли я такую, как Лиза? Очевидно, нет”. Дома помылся под душем, вышел расслабленным и усталым. Ныло левое плечо. Лег без обычной чашке кофе. Не спалось. Вновь, как и днем ощутил боль под лопаткой. Боль нарастала, заполняла грудь, мешала глубоко вздохнуть. На лбу выступили холодные капли пота. “Одному пожалуй не справиться” подумал Алексей и, преодолевая неловкость, постучал в стенку соседям. Немногословный, основательный Виктор и хохотушка Верочка жили дружно и весело. Прибежали оба. Вера посмотрела на бледное в испарине лицо Алексея, расспросила и бросилась вызывать врача. Виктор присел на стул взял в руки вялую ладонь Алексея и хриплым ото сна голосом произнес “Держись, командир, прорвемся”.“Скорая” приехала быстро. Доктор тучный, подвижный, улыбчивый переступил порог и, потирая руки, спросил:

          - Тэк-с, кто тут больной? – и, обращаясь к медсестре, тихо сказал, - ЭКГ. Посмотрел на выползающую из аппарата ленту и произнес “Как обычно”. Медсестра ввела раствор в вену, сделала укол. Полегчало.

          - Ну, что, уважаемый, будем лечиться или как?

          - Попробуем, - через силу улыбнулся Алексей.

          - Тогда на носилки и в машину. Доставим в больницу. Там диагноз уточнят. И ни каких возражений. Поверьте, дело серьезное, но поправимое.

           … Дальнейшее Алексей помнит смутно. Врачи передавали его, будто эстафетную палочку. И, наконец, изнуренный болью, уколами, измерениями, он уснул.

           Разбудила дежурная медсестра:

          - Подъем, открывайте глазки. Пора работать. В руке у нее блестел шприц, за спиной стоял лечащий врач.

          - Порадую вас, Алексей Петрович, выкарабкались из предъинфарктного состояния. Не без нашей, правда, помощи. Тромб растворили. Сосуды выдержали. Скажите спасибо своему сердцу. Пролечим две-три недельки. В отпуске отдохнете и в строй. Советы и рекомендации при выписке. Просьбы?

          - Разрешите с женой повидаться? Для меня очень важно.

          - Хорошо. Учитывая примерное поведение больного, в качестве исключения. Тем более она в коридоре мается.

          - Откуда вы знаете, что жена? – вырвалось у Алексея.

          - Сама призналась.

          Доктор попрощался, открыл дверь и, галантно пропустив даму, удалился. Придерживая руками халат, вошла Лиза. Тревожные, покрасневшие от слез глаза ее вопросительно смотрели на Алексея. Они словно не верили, что это он перед ней: бледный, слабый, живой.

          - Как же так, Алеша? Почему? Я во всем виновата.

          - Да нет, не ты. Любовь. Наверное, это плата за счастье. Ничего даром не дается.

          Лиза прильнула к нему, осторожно, нежно погладила лицо, руку.

          - Никому я тебя не отдам: ни женщинам, ни болезням.

          - Вот и славно. Готовься жена, к отпуску.

           В сентябре поезд, неспешно постукивая колесами, вез их на юг. Оставив вещи в номере гостиницы, они пошли к морю. Стоял теплый, тихий день. Алексей вошел в море по щиколотку. Волны ласково, как слепые щенки лизали ему ноги. Он смотрел в даль, туда, где небо обнималось с морем. Линия горизонта не разделяла, а соединяла их, подчеркивая родство двух стихий. Солнце, летом молодое, безудержное, к осени вошедшее в зрелую пору, приятно согревало тело. Все вокруг дышало покоем и вечностью. Недоступность горизонта притягивала. Время останавливалось. Хотелось улететь, туда, в бесконечность. На какое-то мгновение Алексей забыл, что не один, что его рука сжимает руку женщины. Он привел ее сюда. Он хотел познакомить их: море и женщину. И волновался: понравятся ли они друг другу?..

Зеркало

           Виктор Иванович Дубов, прослужив на флоте двадцать пять календарных, вышел в запас, получил выходное пособие и купил немецкой постройки домик в деревне. Как и почему утвердился он в своем желании, объяснить не мог. У него и в мыслях не было оставшиеся годы посвятить рыбалке или огороду. Житель городской, с сельским трудом не знаком, измотан беспокойной корабельной службой. Видимо, поэтому и захотелось тишины и покоя. Места, где можно отлежаться, побыть одному.

           Виктор Иванович, по традиции, устроил отвальную. Строгий, суховатый в общении начальник отдела, подвыпив, искренне признался:

          - Иваныч, связист ты классный, но психолог от бога. Недаром к тебе сослуживцы исповедоваться ходили. Удивительно точно ситуацию схватываешь и рекомендации выдаешь.

           Отдохнув месяц, Дубов, устроился на работу. Специалисты такого уровня нарасхват. Коллектив принял его доброжелательно. Спокойный, уравновешенный, немногословный, Виктор Иванович быстро разобрался в обстановке, освоился в новом качестве.

           На лето Дубов проводил жену с внуком к родителям и в выходные отправился разбираться с приобретенной собственностью.

           На деревенской улице морщинистая старушка с выцветшими, слезящимися глазами, повязанным под подбородком белым в горошину платком, остановила его.

          - Постой, милый, куда торопишься? Что-то не припомню тебя.

          - Сосед ваш. Рядом поселился. Зовут Виктор Иванович.

          - А меня Пелагея Никитична. Надолго к нам?

          - Сколько проживу.

          - Ой, не загадывай. Несчастливый дом Хозяев сменилось и не упомнишь.

          - Почему бабушка?

          - Кто же знает. Я здесь почитай с сорок шестого года. Хозяина немца еще застала. Один жил, никуда не выходил. Сказывали умом тронулся маленько. Да и то. Детей схоронил. Жена пропала. Народ к нему за помощью обращался. От болезней лечил, несчастья упреждал. Когда уезжал, с собой лишь сумку матерчатую взял. Попрощался. Ждите, говорит, скоро придет тот, кто меня заменит. Дубу поклонился. Вон, какой красавец. Три тащи лет ему. Ни топор, ни пила не берут. На месте деревни дубовая роща стояла. Свели. После немца никто не прижился. Через два три годика съезжают. Когда последний, Васька-рябой помер, сын его, стало быть, тебе дом и продал, не захотел оставаться.

          - Разберемся, Пелагея Никитична. За информацию спасибо.

           Виктор Иванович подошел к калитке, облокотился на темные горбылины забора, стал рассматривать “загородную резиденцию”, Ничего особенного. Дом, каких много осталось. Из красного, добротного кирпича. Крутая крыша под черепицей. Крыльцо и фундамент из гранитных валунов. Дорожка выстлана брусчаткой. Одна достопримечательность – дуб. Мощный, раскидистый. Навис над домом, укрывая и защищая его.

           По неопытности и беспечности дом Дубов при покупке толком не осмотрел. Со слов владельца знал, что есть мансардная комната. Нежилая. Со старой мебелью. Подумалось тогда – под мастерскую использую. Теперь пришла пора посмотреть. Виктор Иванович в полутьме поднялся на второй этаж, нащупал ключ, торчащий в замочной скважине, толкнул дверь, отворившуюся легко, без скрипа. Вошел, осмотрелся. Напротив двери окно, круглое, как иллюминатор, набранное из цветного стекла. Свет шел неровно, пятнами. Стены, пол, потолок обшиты светлым деревом. Доски ровные, плотно подогнанные. Иголку не просунешь. Чисто. Ни паутинки, ни пылинки. Справа книжный шкаф, сквозь стеклянные дверцы которого просматривались корешки книг. За ним диван, обтянутый желтой кожей. Напротив дивана двустворчатый платяной шкаф с зеркалом. У окна письменный стол, стул с резными подлокотниками. Мебель ручной работы, массивная, надежная, удобная, вечная. Как она сохранилась?

           Дубов осторожно опустился на диван, откинулся спинку, задумался. Его не покидало ощущение, что он не один. Взгляд остановился на зеркале. Отражение шло из глубины, было не четким, расплывчатым. Изменчивость, неуловимость, не постоянство притягивали. По матовой поверхности зарябили волны, появилась, набирающая скорость электричка, автобус на рельсах, искореженный, перевернутый. Длилось это мгновение. Когда пораженный Дубов присмотрелся внимательней, то увидел себя, диван, часть стены и картину.

           Занимаясь различными делами, он возвращался к увиденному, пытался найти объяснение. Наверное, привиделось.

           Настало время возвращения. На скамейке сидела Пелагея Никитична.

          - Не иначе в город собрался?

          - На автобус спешу.

          - Чего спешить, потом в духоте маяться, да в окружную добираться? Леском и на электричку. Они часто ходят. Быстрее будет.

          - И то правда, Никитична. До свидания. Ждите.

           Виктор Иванович зашагал по тропинке. Дышалось легко. Ветерок разогнал комаров. Птицы, не стесняясь, весело переговаривались. Он остановился, дотронулся до молодой березки, ощутил гладкую, будто отполированную кору. Торопимся, суетимся и не замечаем красоты вокруг, – подумалось ему. Дубов поднес к глазам часы. Ого. До отправления электрички оставалось несколько минут, а станции не видно. Потоптавшись на месте в нерешительности, Виктор Иванович повернул назад. Спешить теперь некуда.

           Бабуля участливо спросила:

          - Не иначе опоздал, Иваныч?

          - Сами отправили леском. Лучше бы по дороге. Надежнее.

          - Видно тропинку не ту выбрал. Не кручинься. Мишка-тракторист на машине к сыну едет. Подбросит.

           Через час Дубов пил чай в городской квартире. Вечером включил телевизор, посмотреть местные новости. Миловидная дикторша сообщила о происшествии. На переезде автобус выехал на железнодорожное полотно, заглох. В него врезалась электричка. В автобусе уцелел лишь водитель. Крепко задумался тогда Дубов.

           Рабочая неделя пролетела быстро. В пятницу Виктор Иванович открывал дверь деревенского дома. Переоделся, достал купленные накануне свечи, зажег одну, поднялся наверх. Старался не смотреть в сторону зеркала. Открыл шкаф, взял книгу. Латынь, непонятные значки, рисунки. Но зеркало звало, приглашало на беседу. Он перестал сопротивляться. Сел.

           Обычное изображение. Я, диван, стена, картина с пейзажем, написанным в стиле импрессионизма. Буйство красок. То это опушка далекого, еле угадываемого леса, то поле с одиноким деревом, то проселочная дорога в густой траве, с расходящимися лучиками тропинок. Пейзаж меняется в зависимости от освещения и угла зрения. Вот и сейчас колеблющееся пламя свечи, чередование света и тени стали вырисовывать на зеркале фигурки спешащих куда-то людей. Среди них Дубов узнал новую сотрудницу. Ее звали Галя. С сумкой на левом плече она остановилась вместе со всеми. Речка, пересекавшая поле превратилась в сплошной поток машин, желтое пятно всходившего солнца в глаз светофора. .Люди продолжили движение уверенные в своей безопасности. Пошла и Галя. Не успевшие проехать перекресток машины тормозили. Один отчаянный водитель попробовал проскочить. Галина с опозданием увидела мчащийся “Мерседес”, заметалась. Сидевший в машине бритоголовый парень вывернул руль и все-таки зацепил Галину. Она опрокинулась на капот, ударилась о лобовое стекло и, беспомощно раскинув руки, упала на асфальт. Виктор Иванович вскочил, повернулся к картине. Спокойный, слегка колеблемый ветром ковер полевых цветов, освещенных утренним солнцем. В зеркале ничего кроме светлых и темных пятен, принимающих самые причудливые формы.

           Да, скоро забуду про телевизор, начну смотреть зеркало. Интересно, во сколько начинается сеанс? Только ли по пятницам?

           Виктор Иванович твердо решил в следующий приезд зеркало выставить и выбросить. Может и разбить. С тем и уехал.

           Не искал Дубов, как некоторые пенсионной работы, однако и так крутиться откровенно говоря не рассчитывал. Темп в общем привычный. Жаль, на книги сил не оставалось. Впрочем, он был рад. Меньше думалось.

           Прошло два дня. Утром Дубов вышел из дома позже обычного. Провозился с утюгом, перегоревшим в очередной раз. На улице встретил Галину. Оказалось, живет она поблизости. Вечно опаздывала. В заботах, в хлопотах. Одна воспитывала сына. Неслух растет, жаловалась, а глаза счастливые светятся. На перекрестке Галина, не дожидаясь зеленого, шагнула на желтый свет.

          - Не торопитесь, – схватил ее Дубов за плечо. Придержал. Мимо пронесся “Мерседес”. Женщина с большим полиэтиленовым пакетом, в метре перед ними семенившая на высоких каблуках, громко ойкнула, сделала шаг назад. Нога подвернулась. “Мерседес” подцепил ее правым крылом, отбросил и, не останавливаясь, умчался. Виктор Иванович успел подхватить осевшую Галину, встряхнул и бросился на помощь. Увеличивающееся пятно крови, ярко красные яблоки, высыпавшиеся из зажатого в руке пакета. Пульса нет. Зрачок не реагирует. Жизнь ушла. Дубов не спал ночь, ходил по комнате, вновь и вновь прокручивал в голове случившееся. Совпадение полное. Отличие в одном – вместо Галины неизвестная женщина.

           В очередной приезд он сидел перед зеркалом. Так же неспешно горела свеча. Та же игра света и тени. Надо найти причину происходящего, выяснить, докопаться до сути. То ли судьба человека предопределена, то ли все зависит от его величества случая. У меня мало фактов для анализа. Давай посмотрим, что нас ждет? Зеркало послушно откликнулось. Замелькали неясные, как на экране плохо настроенного телевизора сюжеты: пробежка по парку, работа, встреча семьи, поездка на море. Почти каждое событие несло в себе потенциальную опасность, о которой никто и не подозревал. И правду говорят, – меньше знаешь, крепче спишь. Почему выбран именно я? Кто направил меня сюда?

           Ответ не замедлил. Появилась большая поляна, окруженная дубовыми деревьями, посредине самый высокий из них, похож на тот, что растет рядом с домом. Возле него двое старик и юноша. По краю поляны люди в белых одеждах. Видение исчезло. Затем Виктор Иванович замечает себя. Он подходит к книжному шкафу, берет книгу, стоящую в третьем ряду с левого края, усаживается за письменный стол. Подпирает рукой голову и погружается в чтение.

           Спасибо за подсказку, благодарит он зеркало и идет за книгой. Стоп. Я не знаю латыни. И тут же успокаивается, читай, не сомневайся.

           Сначала с трудом, подобно первокласснику, затем уверенней он вспоминал значение слов. Хранившаяся глубоко в подсознании информация оживала. Дубов жадно поглощал текст. Его знакомили с историей друидов – предсказателей, лекарей, жрецов древних, воинственных, кельтских племен. Когда Виктор Иванович очнулся, последняя страница оказалась прочитанной. Он поставил книгу на место, взял следующую, открыл – чистые листы. Лишь в конце короткое сообщение: «Откроется все тому, кто способен пройдя испытания отрешиться от прежней жизни». Но можно ли отрешиться от прошлого, от самого себя. Жить в зеркале…

          Всматривался в него. Зеркало молчало. Правильно, мне решать самому, понял Дубов.

Немой

          Сегодня, в день своего рождения я получил письмо из Гамбурга от Ганса Бодена, друга детства. Он звал в гости, укорял, что долго не навещал. Мы были одногодками, родились в один день. Какая-то нить связала, переплела наши судьбы. Однако по порядку.

          Весной тысяча девятьсот сорок шестого года отца перевели служить на Балтику. Мама настояла, чтобы ехали всей семьей. Так самый западный город страны стал для меня родным. Проблемы с жильем не было. Большинство домов пустовало. Какой приглянулся, тот и занимали. Остановились перед уютным двухэтажным особнячком, огороженным аккуратным, низким, чугунным забором. На крыльце сидел худой лысый мужчина, во флотском бушлате. Рядом с ним белобрысый мальчуган моего возраста. Отец спросил:

          - Скажи служивый, дом не заселен.

          - Считай, что нет. Внизу мы с Ванюшкой обосновались, а верх свободный. Заходите, смотрите.

          Родители поднялись на второй этаж. Через некоторое время вернулись.

          - Остаетесь? – с надеждой спросил мужчина.

          - Остаемся. От добра добра не ищут. Квартира хорошая. У сына приятель. Вы, надеюсь поможете по хозяйству в мое отсутствие. – ответил отец.

          - Вот и ладно, вот и хорошо. Насчет помощи не сомневайтесь. Меня, между прочим, Семен Захаровичем кличут. Сейчас чайку сообразим. – обрадовано затараторил он.

          - Давай знакомиться. – я потянул руку белобрысому.

          - Ванька немой. – пояснил Семен Захарович и прижал мальчонку к себе, - дикий совсем. Солдаты под развалинами откопали, чуть живого, без сознания. Прижился. И мне с ним теплее. Пока воевал, фашисты деревню мою сожгли. Жителей в коровник согнали и сожгли. Ни семьи, ни свата, ни брата. Один, как перст. После ранения здесь обосновался. Такая история.

          Семен Захарович достал кисет, оторвал клочок газеты, насыпал табаку, провел языком по краю бумаги, свернул и закурил, по привычке пряча самокрутку в кулаке. Отец занес вещи. Мама накрыла чистой простыней стол в беседке. В маленьком садике цвела алыча. Белые лепестки припорошили вокруг землю.           Нетронутый уголок, будто и не было страшной и жестокой войны.

          Зажили дружно, словно одна семья. Отец пропадал в в море на боевом тралении. Приходил редко и поздно. Усталый, издерганный. Во сне кричал, метался. Мама готовила, обстирывала. Семен Захарович, мастер на все руки, был в роли завхоза, добывал дрова, уголь. Иван водил меня по городу, показал и то место, где его нашли. Спустились по уцелевшим ступеням в подвал. Сводчатый, кирпичной кладки потолок в нескольких местах обрушился. У стены в дальнем углу перед массивной стальной дверью заметили существо размером с кошку, но без хвоста. Мордочка с кулачок, безволосая, морщинистая, стариковская. Большие круглые глаза и нос пуговкой. Существо не испугалось, а мягко прыгнуло и оказалось на груди у Ивана. Обхватило его обеими лапками и что-то забормотало на ухо. После долгих размышлений решили, что это потерявшийся домовой. Взяли с собой, разместили под лестницей в чулане, назвали Барабашкой. Взрослые о том, что появился новый жилец не догадывались. Больше общался с ним Иван.

          В памяти навсегда осталась картина проводов отца, как оказалось потом последних. Ярко синее утреннее, словно умытое небо, зеленая, мокрая от росы трава, из которой выглядывали желтые головы одуванчиков. Отец в кителе с нашивками капитана второго ранга. Он присел на корточки притянул меня к себе. Я почувствовал запах табака и одеколона. Затем отец встал, повернулся к матери, но не стал подходить, а только посмотрел долго пристально, словно прощаясь, произнес «Расходятся, по-моему, наши курсы, Зинаида», одел фуражку и быстро пошел к калитке. Мать стояла, не шелохнувшись, виновато опустив голову. Вечером пришли три офицера. Они долго беседовали с мамой, а когда уходили, один из них похлопал меня по плечу «Ты теперь за старшего остался, Иван». Мама ничего не сказала, как обычно уложила меня спать. Позднее я узнал, что тральщик, на котором находился отец, подорвался на мине. Погиб весь экипаж.

          Через некоторое время в доме начали твориться странные вещи. Ночью слышались чьи-то шаги, скрипели половицы. Иногда я просыпался от того, что кто-то гладил меня по голове. У Семена Захаровича стали пропадать вещи. За столом он то тарелку с первым на колени опрокинет, то сядет мимо табуретки и с грохотом рухнет на пол. Ванька и я с нетерпением ждали, что еще выкинет Семен Захарович. Ему было не до смеху. Он с горечью произносил свою коронную фразу «Твою мать» и в недоумении разводил руками. Изменился и мой друг, Иван. Иногда он исчезал не на долго и возвращался с добычей: банкой тушенки или сгущенного молока, плиткой шоколада. На вопрос «Откуда?», пожимал плечами. Я проследил за ним. Немой приходил к развалинам, спускался в подвал, и там, в дальнем углу на ящике из под патронов забирал гостинец. Я попробовал прийти сюда один, но, как не пытался, не мог найти входа. Скорее всего, это были проделки Барабашки. Между тем подошла пора учиться. Ивана хотели отправить в специальную школу. Однако мама убедила директора школы попробовать. « Парень смышленый и мой в случае чего поможет». Иван схватывал на лету и стал лучшим учеником в классе. Кроме меня, друзей у него не было. Ребята часто дразнили его «Немой». Так кличка за ним и приклеилась. Иван обижался, прятался подальше и плакал, потом привык. Семен Захарович сшил ему чехольчик из брезента, в котором находился карандаш и нарезанные листочки бумаги, для общения. Нам это было не нужно. Мы часто ходили на входной мол, садились на самой его оконечности и смотрели на море, завидовали морякам, мечтали о далеких странах. А еще любили лазить по подземельям разрушенных крепостных сооружений. До сих пор удивляюсь, как мы остались живы. Не подорвались, не сгорели, не утонули. Может, потому что с нами был Барабашка.

          Иван считал Семена Захаровича отцом. Мать, чтобы не путать, обращалась ко мне по имени, а Ивана звала сынком. «Сынок, подмети пол» Немой с готовностью хватался за веник, выполнял задание, подходил к маме, прижимался к ней. Она гладила коротко стриженые волосы, целовала в макушку и приговаривала «Умник ты мой».

          Безмятежная наша жизнь круто изменилась в один из октябрьских дней. Под вечер уставшие, но довольные мы возвращались из похода по казематам береговой артиллерийской батареи. Драгоценный трофей – офицерский парабеллум с полным комплектом патронов спрятали в подвале. В доме было непривычно тихо. На кухне на столе стояли две кружки с молоком, хлеб в тарелке и кастрюля с гречневой кашей. С ужином справились быстро. Погрелись у печки. От тепла и пищи потянуло ко сну. «Пока» кивнул я Ивану и поднялся на второй этаж. Хотел заглянуть в мамину комнату, но дверь оказалась закрытой. Я постоял минутку, потом т тихонько спустился в низ. «Они там вдвоем» - сказал я Ивану, помолчал и добавил «Наверное, из дома уйду. Иван жестами показал «Я с тобой». Утром проснулись поздно. Ни мамы , ни Семена Захаровича. «Иван, сходи, посмотри. Что-то случилось». Иван понимающе кивнул и застучал голыми пятками по лестнице. Вернулся, схватил топор и вновь побежал на верх. Я следом. Просунули лезвие топора в щель между дверью и косяком, сорвали крючок и осторожно вошли в комнату. На родительской кровати, прижавшись друг к другу, лежали мама и Семен Захарович, неестественно бледные, вокруг глаз и над верхней губой синева. Я дотронулся до маминого лба и отдернул руку. Лоб был холодный. Мы кубарем скатились в низ. Горло мне сдавило, как обручем. Я задыхался, пытался, говорить, но вместо слов издавал какие-то булькающие звуки. Немой захрипел, надолго зашелся кашлем и неожиданно прокричал «Бежим!». Произнесенное слово настолько удивило его, что он уже шепотом повторил несколько раз « бежим. бежим, бежим». Я упал на землю и потерял сознание. Очнулся от резкого запаха. Женщина в белом халате держала возле моего носа кусочек ваты. Во дворе суетились незнакомые люди. У калитки стояла машина с красным крестом на кузове. На крыльце появились санитары с носилками. На носилках лежали мама и Семен Захарович. Следом спустился доктор. Обращаясь к женщине, он произнес «Видимо, угарный газ». Почему заслонку закрыли преждевременно, и кто это сделал осталось не выясненным.

          Командование пожалело сирот, оставила за нами нижнюю часть дома. Нас определили в интернат, который находился в областном центре. С собой мы взяли только кастрюльку, в которую посадили Барабашку. Попытки воспитателя выкинуть кастрюльку оканчивались неудачей. Она непременно возвращалась на свое место под кровать. Вскоре речь у Ивана восстановилась полностью. Правда, он часто, особенно в первые дни путал немецкие и русские слова, зато легко овладел немецким языком и говорил на нем свободно. Я же наоборот не мог произнести ни единого слова. В шестнадцать лет мы с Иваном получили паспорта, и Барабашка повел нас в знакомый подвал, где чуть не погиб Иван. Он ловко вынул несколько кирпичей из стены, засунул в образовавшуюся нишу лапку, вытащил портфель желтой кожи и передал его Ивану. В портфеле оказался чей-то семейный архив. На первой странице альбома надпись на немецком языке «Наш сын Ганс». Многочисленные фотографии малыша, начиная с рождения. Чем старше становился ребенок, тем более знакомыми становились его черты. На последнем сниме запечатлен мальчик в матроске и шортах вместе с родителями. Иван схватил портфель, вытряхнул содержимое, стал внимательно читать документы. Он сразу переводил на русский. «Иван, так ты немец?» написал я ему. Он неуверенно кивнул и вновь занялся чтением. Я продолжал рассматривать фотографии. По всему выходило, что мой друг действительно иностранец. Барабашка спрятал портфель, подвел нас к стальной двери, что-то потрогал лапками, и она легко отошла в сторону. Открылся широкий хорошо освещенный тоннель. Барабашка пригласил войти, однако сам остался, как ни уговаривали. Только головой мотал. Дверь бесшумно закрылась, путь к отступлению был отрезан, и мы двинулись вперед. Путешествие затянулось. Мы несколько раз останавливались, отдыхали. Во рту пересохло, хотелось пить. Выбившись из сил, легли и незаметно уснули. Мне приснился отец. В белой на выпуск рубашке светло-серых брюках. Лицо загорелое, глаза веселые. Он тряс меня за плечо «Подъем, Иван, подъем». Я открыл глаза. Передо мной стоял отец. Рядом с ним мужчина, тот с фотографии. Он радостно улыбался и показывал пальцем на Ивана-Ганса. Я потряс головой, с силой сжал и разжал веки. Видение не исчезало. Я вскочил, бросился к отцу, неуверенно выговаривая «Па-па, па-па». Ганс напротив держался сдержанно. «Пошли сынки, покажем, как мы устроились» проявил инициативу мой отец. «Тем более время у вас ограничено». Оказалось до выхода из тоннеля совсем ничего, каких-то пятьсот метров. Собственно и выхода никакого не было. Глухая стена, при приближении к ней, раздвинулась, пропустила нас, и вновь сомкнулась. В низу, между невысокими холмами, поросшими густым лесом, виднелись, похожие на подосиновиков, небольшие, беленькие домики, под красными черепичными крышами. «Здесь отдыхают те, кто погибли под Пиллау. Я с Фридрихом разместился в этом доме. Мы все о вас знаем. По разному сложится ваша жизнь, однако, не теряйте связи, помогайте друг другу.

          Возвращались тем же путем. Барабашка преданно ждал в подвале.

           Дороги наши действительно разошлись. Я, по стопам отца, окончил военно-морское училище. Ганс уехал в Германию. Барабашка исчез.

Владимир Мигдалов

Мигдалов Владимир Евгеньевич после летного училища служил в авиации, был командиром авиационного звена. После увольнения из армии стал работать на рыболовецких судах тралмастером. Пишет короткие рассказы и стихи.

Шевелюра

           Лысеть Юрка начал рано. Наверное, это было наследственное – и отец и два его брата, тоже, каждый в свое время, один за другим, стали лысыми.

           Всякий раз, глядя в зеркало, он с ужасом замечал, как быстро волосы покидают голову. Однажды в газете Юрка вычитал, что в одном из НИИ разработан способ вживления искусственных волос и загорелся. Решил во что бы то ни стало воссоздать потерянную шевелюру.

           За 10000 “баксов”, которые после своих морских рейсов отложил на покупку квартиры, наконец-то обрел он копну густых волос. Не веря своим глазам, осторожно поглаживал голову, боясь потерять хоть один волосок.

           По улице Юрка шел счастливый, сияя белозубой улыбкой, смело подмигивая встречным девушкам, они отвечали ему очаровательными улыбками. В баре Юрка решил отметить это знаменательное событие. Изящная молоденькая официанточка быстро подпорхнула к столику, приняла заказ, краткий как приказ – водки и закуски. Играла музыка, переполняя Юрку необыкновенными чувствами любви, свободы и гордости, и был он от всего этого на седьмом небе.

           Из бара он вышел в ночь. Рекламы, витрины и фонари освещали улицу. Юрка шел слегка вразвалку, штормящей походкой бывалого моряка. Вдруг откуда ни возьмись, резко взвизгнув тормозами, перед ним остановилась машина с мигалкой. Тут же выскочили два милиционера и, подхватив опешившего Юрку под руки, стали заталкивать его в “воронок”. Юрка попытался объяснить ситуацию, но понял, что бесполезно вырываться из цепких милицейских рук. Один из милиционеров, зацепившись за что-то, упал. Споткнувшись об него, упал и Юрка, придавив собой милиционера. Из машины выскочил еще один милиционер, и они втроем закрутили Юрке руки за спину и надели наручники.

           В отделении милиции, куда привезли Юрку, составили протокол о задержании. Потом Юрку постригли наголо и посадили в КПЗ на 15 суток за хулиганство.

           Когда Юрка вышел за ворота, на улице светило солнышко, легкий летний ветерок ласково поглаживал его гладкую, как арбуз, стриженую голову. Юрка брел, ничего не видя перед собой. Крупные слезы выкатывались из его глаз и стекали по давно небритым щекам.

Звездная ночь

           Море такое же непонятное и капризное, как женщина. Оно то покачивает, лаская и убаюкивая, то вдруг сбрасывает с себя в остервенелой ярости и злости. Но когда оно ласковой волной и нежным шепотом прибоя, спокойное в своей величавой красоте, стелется у ног, тогда готов простить и позабыть все те невзгоды и обиды, которые пришлось еще совсем недавно испытать и пережить.

           Лазурные волны, медленно накатываясь, нежно ласкают песчаный берег, нашептывая и напевая ему знакомую мелодию, изредка выбрасывая то необычайной красоты камешек, то роскошную ракушку, в шепоте которой пытаешься услышать свою судьбу.

           Синие сумерки постепенно сгущаются. На бархате ночного неба появляются первые звездочки. Они выкатываются, словно жемчужинки. Их становится все больше и больше. И вскоре ночное небо превращается в огромный ковер, весь расшитый созвездиями и отделанный каймой горизонта.

           Ночь тиха и прохладна, но в ней чувствуется волнующее дыхание и движение весны. И, словно в подтверждение этому, где-то там, высоко, среди россыпей звезд, раздается дружная и радостная многоголосица лебедей. Будто оттуда, с тех далеких звезд, возвращаются они на свою родную землю.

"Крыша поехала"

Второй механик делал очередную запись в вахтенном журнале. Вдруг перед самым его носом промчался красный таракан. “Показалось, наверное”, - подумал механик. Через некоторое время промчался еще один – уже зеленый. “Переутомился, наверное”,- подумал механик. Но когда пробежал синий таракан, он подумал: “Наверное, у меня “крыша поехала”, и побежал к доктору.

А в это время за перегородкой, в соседней каюте, боцман раскрашивал тараканов во все цвета радуги и пускал их сквозь щель в каюту второго электромеханика. Просто так, ради шутки.

Ворота экватора

           Наш траулер взял курс на Аргентину. Утром вахтенный штурман сообщил по судовому радио, что примерно к обеду пересечем экватор.

           В команде было много новичков. Были и те, кто море увидел впервые. И вот в самый разгар обеда в столовую команды вбежал взволнованный боцман и своим зычным голосом торжественно произнес:

           - Проходим ворота экватора!

           Побросав ложки, бегом, дожевывая на ходу котлеты, наивные матросы выскочили на палубу посмотреть ворота экватора. Но ворот не было. Вокруг до самого горизонта расстилался, мерно покачиваясь бесчисленными волнами, бескрайний океанский простор, над которым в таком же бескрайнем небе, словно паруса фрегатов, медленно плыли белые облака.

           Вечером долго смеялись над новичками видавшие виды матросы, но еще сильнее смеялись сами над собой новички. И несся над засыпающим океаном безудержный и заразительный хохот.

Сопротивление стали

Шторм начался внезапно. Разбушевавшаяся стихия превзошла все виденные ураганы. Ветер крепчал, волны вздымались, становясь раз от раза все выше и круче. И обрушивались они всей своей силой и неимоверной мощью на нас, сотрясая корпус траулера и пытаясь переломить его. И встретив стальное сопротивление всех балок с еще большей яростью и упорством снова и снова сотрясали корабль. С грозным ревом, шипя и пенясь, проявляя свой жуткий нрав, словно стаи диких зверей, выпущенные из клетки, они старались показать свое могущество.

Сила и мощь разбушевавшейся стихии, ее неподвластность и непредсказуемость царили над нами в ту штормовую зимнюю ночь. Чувство тревоги переросло в чувство явной опасности. Мы могли вот-вот оказаться в объятиях ледяных волн бушующего и штормящего моря. Волны уже захлестывали палубу беспрерывным и бесконечным валом соленых брызг и пены. Клокочущие их громадины поднимались все выше и выше. Они старались во что бы то ни стало утопить траулер или перевернуть его. И он, швыряемый ими, то взлетал, то проваливался. И вздрагивал под их мощными ударами. И скрипел перебоками, звенел шпангоутами, визжал флорами, оказывая стальное сопротивление. И в эту ночь сталь схлестнулась с водой, чтобы спасти нас.

Григорий Правиленко

Правиленко Григорий Тимофеевич родился в 1919 году на Украине. Участвовал в войне с Финляндией и в Великой Отечественной войне. В составе морской пехоты сражался под Сталинградом. Награжден многими орденами и медалями. Капитан I ранга в отставке. После увольнения в запас работал в “Рефтрансфлоте”. Занимался литературным трудом. Издал документальные книги о военных моряках, повести о калининградских рыбаках. Член Союза писателей России. В 2004 году закончилась его долгая и героическая жизнь.

Чистое небо

           Все, что было в ту суматошную августовскую ночь безжалостного сорок первого года, произошло, собственно, из-за наблюдательной вышки и ветхого рыбацкого домика, что выпялился на песчаном рыжем бугре у самого устья своенравной Тулоксы. С этой вышки, наверное, какой-нибудь немногословный карел смотрел, не вспыхнул ли где-нибудь в лесной чаще нежелательный огонь. Теперь же с этой шаткой деревянной каланчи немецкие солдаты наблюдали, хорошо ли пылают осиротевшие карельские деревни, зажженные немецкой артиллерией, точно ли ложатся их снаряды в систему нашей обороны.

           Армейские артиллеристы периодически открывали огонь по домику с вышкой, может, и попали бы, но...

           - Мало у нас снарядов, понимаете, мало, - беспокойно скреб обросший затылок прибывший к нам представитель армейского штаба, сутулый, черный от фронтовой копоти майор.

           - Чтобы попасть в домик, надо произвести примерно сотню выстрелов, а боезапас необходимо беречь. Вот и просим вас, морячков: попробуйте уничтожить этот засевший в печенках наблюдательный пункт противника. Он ведь перед вашей обороной.

           - Ну, что вы об этом думаете, орлы, сумеем? - спросил комбат Валицкий.

           Мы молчим. Понимаем, что рейд на занятый противником берег - это не детская вылазка в чужой огород.

           - А на чем переправляться? - спросил командир взвода старший лейтенант Смирнов.

           - Переправу вам саперы обеспечат. Они наведут наплавную дорожку, вы по ней туда и обратно...

           - Туда и обратно, - вроде бы про себя многозначительно повторил Коля Столяров.

           ... Сегодня просьба армейского майора обернулась для нас строгим приказом комбата: взводу разведки переправиться на правый берег Тулоксы, сжечь рыбацкий домик, взорвать наблюдательную вышку и попытаться взять “языка”. Валицкий так и сказал: “попытаться”. Но в конце этого жесткого задания обычно улыбчивый наш майор, камнями навострив желваки, процедил:

           - Задача должна быть выполнена во что бы то ни стало.

           ... Наш взвод состоит из добровольцев, стремившихся попасть в разведку. Большинство - младшие командиры кадрового состава и только несколько запасников. Их мы знаем плохо. Зато с кадровыми в Кронштадте мы вместе съели сотню бачков каши.

           Когда решался вопрос о назначении командиров отделений, обстрелянный в боях с белофиннами поседевший майор Валицкий заколебался. Он хорошо знал нас по службе в мирное время - парни, как на подбор, все со старшинскими лычками. Кого назначать? Выбор пал на Васю Жука, Колю Столярова и меня. Почему на меня, самого младшего по возрасту, не знаю. Может, потому, что Валицкий всегда хвалил меня за требовательность к подчиненным и хорошо поставленный командный голос, а может, из-за того, что в финскую войну он был моим командиром взвода в лыжном отряде капитана Гранина.

           Мы лежим на небольшой полянке. Над нами чистое голубое небо, жарко раскочегаренное солнце, рвущиеся в небо громадные ели. Слева, за невысокими песчаными дюнами, ворчливо вздыхает Ладожское озеро, напоминающее нам Балтику. А в сотне метрах впереди - быстрая Тулокса, про которую до войны мы даже не слышали. Теперь она стала нашим рубежом обороны.

           Белобрысый Смирнов предоставил нам полдня для чистки оружия и сна. А сам, развернув под деревом карту, размышлял, как организовать выполнение задачи. Потом он собрал командиров отделений.

           - Значит, так: первое отделение берет на себя домик.

           - Есть! - хмуро отвечает чуть присвистывающий Жук.

           - Бутылки с горючей смесью передать в первое отделение. Схвачено? Второе отделение. С подрывным делом знакомы? - Смирнов поворачивает опаленное солцем лицо к Столярову. Тот улыбается.

           - Угадали. На корабле я был минером.

           - Схвачено, - придавая этому слову разные оттенки, наш взводный и спрашивает, и утверждает. - Вы берете мины и взрываете вышку.

           - Понял. - Столяров толкает меня в бок: “Отдавай мины...”

           - Третье отделение, - прерывает нас Смирнов. - Третье отделение, - повторяет он еще раз, - вам, Лошкарев, “язык”.

           Я ошарашенно таращу глаза на Смирнова, он на меня.

           - Вами, Лошкарев, не схвачено?

           - А ... где “язык”? - непроизвольно вырывается у меня.

           Смирнов открывает рот, высовывает язык. Товарищи хохочут, а мне не до смеха.

          - Вот тут, может быть, “язык”, - уже серьезно отвечает взводный и показывает на карте. - От вышки к домику тянется ход сообщения вот сюда, к озеру, там блиндаж.

           Нам «повезло» с самого начала. Рядом с наведенной саперами понтонной дорожкой разорвался снаряд - переправа взлетела на воздух.

           - Ну, гады, - злился Смирнов, беспокойно поглядывая на часы. - Что теперь делать? Рассвет скоро.

           Саперы нашли выход: они протянули между берегами скованную цепью связку в одно бревно, подвернувшуюся им под руку. Ею, очевидно, ограждали сплавлявшийся по реке лес.

           ... Когда взвод скрытно подошел к реке, укрылся за беспорядочно раскиданными, засосанными песком бревнами и мы увидели эту ненадежную связку, “пузом” вытянувшуюся под напором течения, то даже ахнули от удивления:

           - Это и вся переправа? - зачем-то спросил Столяров.

           Но Смирнов скомандовал: “Первое отделение - вперед!”

           Вася Жук неспешно поднялся, пошел к реке. В реденьком тумане, несмело, наползавшем с озера, его нескладная фигура напоминала костлявую птицу. Внезапно вспыхнувшая в глубине обороны противника ракета кинула Жука на мокрый песок. Мы ждали, что за этим последует огонь, но ракета была предназначена не нам.

           - Быстрее, - едва слышно прошипел Смирнов. И тогда впереди Жука вдруг вскочил кронштадтский парень из запаса Виктор Богданов. Пригнувшись, он броском кинулся к реке, не останавливаясь, прыгнул на бревно и, балансируя руками, быстро-быстро устремился к противоположному берегу. Вот он уже проскочил одно бревно, второе, прыгнул на третье. Почерневшие стволы выскальзывали из-под ног Виктора, притоплялись, но он лихо продвигался вперед.

           Мы замерли, дожидаясь, что вот сейчас полоснет по Виктору автоматная очередь. Но ее не было. А из наших рядов вдруг вырвалось:

           - Назад!

           Ошарашенный, я вздрогнул, оглянулся. А Смирнов подхватился, сжав рукоятку пистолета, приглушенно спросил:

           - Кто скомандовал?

           Я посмотрел вправо, откуда донеслась эта предательская команда, и увидел, как бледнолицый язвенник Михаил Сивак уткнулся крупным хрящеватым носом в песок и обеими руками лихорадочно греб его себе на голову. Взгляд мой оторвал внезапный плеск воды. Это с бревна упал Богданов. Нет, не упал. Остановившись после этой предательской команды, он потерял равновесие и спрыгнул в воду, но назад не повернул. Левая его рука торопливо перехватывала скользкое бревно, а правая с новой полуавтоматической винтовкой была поднята над головой.

          - Вперед! - придавленный голос Смирнова заставил меня подхватиться, вести отделение к реке. Мы не пытались идти по бревнам. Держась за них, тихо-тихо переплыли на правый берег, залегли. Все больше вспухавший туман скрывал наши мокрые фигуры.

          Ход сообщения нашли сразу и медленно пошли по нему. Шум озера заглушал наши осторожные шаги. Очень быстро наткнулись на вход в блиндаж. Я стоял перед этим почти собачьим лазом не в силах справиться с дрожью во всем теле. Чтобы взять “языка”, надо было лезть в блиндаж. Можно было послать кого-то из отделения, но я командир и должен был проникнуть туда сам. Шепнув Витьке Редину, чтобы трое были наготове здесь, а остальные вели наблюдение, я опустился на корточки, зажал в кулаке штык-нож и просунул голову в темноту вражеского жилья. В нос сильно ударил запах прелого сена, сапог и непривычного чужого быта. Осторожно передвигаясь, наткнулся на грубый солдатский башмак, отдернул руку, словно от огня, и замер, не зная, что делать дальше. Присмотревшись, быстрее угадал, нежели увидел, смутно белевшие в полутьме два лица. Мысли смешались, хотелось быстрее избавиться от этого противостояния. Напружинившись всем телом, я подался вперед и саданул штыком в того, кто лежал ближе ко мне. Он тихо дернулся, захрапел и начал руками хватать воздух...

          Я выдернул штык, чуть подвинулся вперед, намереваясь левой рукой достать горло второго... Но неожиданный сильный удар ногой в лицо опрокинул меня навзничь. Я завалился очень неудобно, с подогнутыми коленками и не сразу смог подхватиться. А солдат уже давил меня к стенке блиндажа, зажав рот. Он был явно сильнее меня, и не знаю, чем бы кончилась наша возня, если бы не штык. Я откинул руку и ударил ему под лопатку. Солдат вскрикнул, опустил руку и на четвереньках, по-собачьи, рванулся к выходу.

          Когда я, отплевываясь густой сукровицей, выполз из блиндажа, ребята уже скрутили солдата. А за нашими спинами в это время раздались взрыв и грохот рухнувшей наблюдательной вышки, запылал домик. Ожила немецкая оборона. Надо было спешить...

          Прикрываясь туманом, мы торопливо волокли к реке оглушенного прикладами солдата. Вовсю гремел бой. Наша оборона, прикрывая отход, секла передний край противника плотным пулеметным огнем, давила минометы.

          На свой берег мы вернулись, когда уже совсем рассвело. Опять лежали в лесу, просушивая одежду. Над нами были тишина, чистое голубое небо, рвущиеся к нему богатырские ели. А на душе было гадко, муторно, противно. Потому что на сыром песке, за бревнами, мы увидели бледного язвенника Михаила Сивака с простреленным виском. Он не ходил на тот берег, закопался в песке... И было не ясно - то ли достала его вражеская пуля, то ли сам покарал себя за трусость.

И все-таки море...

          Описанным здесь событиям минуло тридцать лет - тогда начинал корабельную службу на СКР “Кобчик” мой сын Валерий. Теперь он уже капитан 1 ранга запаса, 13 лет прокомандовавший кораблями разных проектов. Вместо себя он оставил на флоте уже своего сына Алексея, капитана 3 ранга, помощника командира БПК “Адмирал Харламов” на Северном флоте. Выведенные в рассказе контр-адмирал Берест, комдив Геворкян и командир сторожевика Воронов - имена вымышленные.

          Командующий эскадрой контр-адмирал Берест сидел в боевой рубке крейсера, прислушиваясь к завыванию ветра за бортом и радиопереговорам кораблей в море. Он не ожидал, что так разыграется погода, когда во вторник принимал решение о начале учения. А сегодня уже четверг - море не успокаивается. Волны, словно злые псы, кидаются на крейсер, беспрерывно накатываясь на якорную стоянку. Массивная якорь-цепь крейсера от натуги дрожит и стонет. И эта дрожь слегка передается корпусу корабля. Кресло под командующим слегка покачивается и едва слышно поскрипывает.

          Вчера вечером Берест приказал командирам кораблей стать на якорь. И теперь в указанных точках корабли “гуляют” на якорь-цепях, подталкиваемые ветром и волнами.

          Но не все успели до шторма подойти на рейд Балтийска, и адмирал теперь отслеживает переговоры каждого из них. Вот отозвался эсминец “Неустрашимый”, находившийся в полигоне боевой подготовки.

          - “Вымпел”, “Вымпел”, я “Крутой”, прошу на связь.

          - Я “Вымпел”, - ответил своим позывным Берест, узнав голос командира эсминца Юрия Савчука.

          - “Вымпел”, докладываю: хвост поймал.

          - Молодец, “Крутой”, - ответил Берест, понимая, что хвост - это щит для артиллерийской стрельбы. Вчера вечером его у “Неустрашимого” волной и ветром оторвало и понесло к шведским берегам. Моряки всю ночь отлавливали и швартовали щит. И вот теперь он наконец пойман.

          - Поймал без происшествий? - продолжал разговор Берест.

          - Матрос Колосов побывал за бортом, успели удачно выхватить его из воды.

          - Хорошо, - облегченно выдохнул Берест. - Ваши действия сейчас?

          - Иду в точку.

          - Тяжело?

          - Тяжело, - подтвердил Савчук, хвост опасно виляет.

          - Осторожно, “Крутой”, иди на малом ходу, людьми не рискуй.

          - Понял. Конец связи.

          Берест переключил радиостанцию на диапазон дальней связи, надеясь услышать командира дивизиона сторожевых кораблей капитана 2 ранга Геворкяна. Берест знал комдива еще командиром БЧ-2 на эскадренном миноносце, когда сам командовал бригадой. Горячий, порывистый армян, как в шутку звали его эскадренные штабники, был очень старательным в службе. Два года он отбарабанил старпомом, три - командиром сторожевого корабля и вот уже второй год командует дивизионом. Хорошо командует, уверенно, но иногда не хватает Ашоту Сааковичу должной выдержки.

          - “Кубанец”, “Кубанец”, - позвал адмирал. - Прошу ответить.

          - Я, я “Кубанец”, - едва донесся голос Геворкяна.

          - “Кубанец”, коробочки собрал?

          - Три уже в точке, две тяжело гребут против волны.

          - Понял, - ответил Берест. - Выгребут, доложишь.

          - Есть! - весело ответил комдив.

          Не переходя на другую волну, адмирал слушал переговоры кораблей дивизиона.

          - “Юнга”, “Юнга”, я “Кубанец”, как держишься?

          - Держусь с трудом, - это звонкий голос молодого командира сторожевого корабля “Кобчик” капитан-лейтенанта Воронова.

          - Внимательно следите за обстановкой, - подсказал Геворкян.

          - Следим.

          “Юнга” - это позывной старенького сторожевого корабля “Кобчик”, на котором уже второй год командиром БЧ-2 служит Валерий Берест, сын адмирала. Не хотелось командующему назначать сына после училища на старенький сторожевик, но запротестовал сын.

          - Папа, я там был на стажировке, ко мне хорошо относились, прислали запрос на мое назначение, разве этого мало?

          - Кадровик предлагает назначить тебя на новый сторожевой корабль “Образцовый” на интеллигентную должность командиром группы управления артиллерийским огнем. Мама меня просила, чтобы ты служил в Балтийске.

          - Маме, конечно, спасибо, но я пойду на “Кобчик”.

* * *

          Вахтенный офицер Валерий Берест стоял рядом с командиром корабля на мостике. Вызывал командир дивизиона Геворкян.

          - “Юнга”, я “Кубанец”, прием?

          - “Юнга” слушает.

          - Как пеленг?

          На “Кобчике” знали, что комдива беспокоил пеленг на маяк, изменение пеленга говорило о смещении корабля с заданной точки.

          - Пеленг не меняется, - ответил Воронов.

          - Смотрите, чтобы яшка не пополз, иначе сядете на мелягу и тогда я вам всем головы поотрываю.

          - Думаю, что наши головы останутся на месте...

          - Поговори у меня...

          По-прежнему волны белопенными рядами неслись к берегу. Над водой беспокойно метались чайки, медленно наступала темнота.

          - “Кубанец”, я “Нахлебник”, мой пеленг меняется, я начинаю ползти, - это докладывал командир сторожевого корабля № 15 Виталий Шевченко.

          - “Нахлебник”, вас понял, отдайте второй якорь, - ответил Геворкян.

          - Второй якорь давно отдан, не держит...

          Наступило непродолжительное молчание, крутились радиолокационные антенны, дрожали закрепленные на мостике навигационные приборы...

          - Я “Кубанец”, - нарушил молчание Геворкян. - Всем коробочкам приготовиться исполнять буки.

          И через пять минут его нервный голос скомандовал:

          - “Буки”! - это означало, что сторожевикам надо сниматься с якорей, идти мористее, штормовать.

          - Помощника - на мостик! - скомандовал Воронов вахтенному офицеру. - Играйте аврал.

          - Баковым - на бак, - подал команду Валерий Берест. - С якоря сниматься!

          Он снял с рукава повязку вахтенного и передал прибежавшему на мостик помощнику командира старшему лейтенанту Прокофьеву. Взяв в руки тяжелый аккумуляторный фонарь, он торопливым шагом поспешил на бак, где по авралу возглавлял швартовную команду.

          ... Матросы собрались у первого тамбура, с опаской поглядывая на залетавшие на полубак волны, урча и пенясь, они ударялись о волнорез, дыбились и катились к надстройке.

          Удерживаясь за натянутый штормовой леер, с фонарем в руке, Валерий подошел к клюзу.

          - Как якорь-цепь? - крикнул с мостика командир.

          Валерий перегнулся через бортовой леер, посмотрел за борт, поднял голову, оглянулся, крикнул:

          - Вперед, очень туго.

          Воронов, опасаясь как бы не лопнула якорь-цепь, подскочил к машинному телеграфу и двинул его ручки вперед на самый малый ход. В машине мгновенно отработали маневристы, несколько оборотов дали гребные винты, якорь-цепь ослабла. Налетевшая очередная волна сильно ударила сторожевику в нос, вздыбилась, сбила с ног Валерия и поволокла его по мокрой палубе. На его пути встретился кнехт - капитальная металлическая тумба для швартовки. Лбом Валерий чиркнул об эту железку, выронил аккумуляторный фонарь, но успел обхватить кнехт руками, а нога поползла по острой железке волнореза. Весь вымокший, с окровавленной головой, в такой же рубашке, он вполз в тамбур первого кубрика, на коротком трапе матросы подхватили его, положили на рундук. Валерию все время что-то мешало нормально смотреть, застило глаз. Он думал, что это сползла пилотка, и рукой старался ее отбросить. Но оказалось, что это навис лоскут содранной со лба кожи. Его била тяжелая нервная дрожь, лицо стало бледным. Матросы позвонили в санчасть, чтобы вызвать доктора, но там никто не отвечал. Кто-то сказал, что доктор в отпуске. Валерия перенесли в медпункт, где находился санитар. Он увидел окровавленного лейтенанта, начал готовить марлевые тампоны, но тут же склонился над раковиной в тяжелой рвоте.

          ... Матросы швартовной команды, переждав за тамбуром налетевшую волну, приблизились к тому месту, где стоял Валерий, и увидели только валявшийся аккумуляторный фонарь. Кто-то из них пронзительно крикнул на мостик:

          - Лейтенанта смыло!

          - Человек за бортом! - скомандовал Воронов.

          Но еще не успели на мостике выполнить эту команду, как позвонил командир БЧ-5 Герман Киселев, доложил командиру, что лейтенант Берест - в санчасти, он ранен, нужен врач.

          - Знаю, - ответил командир. - Надо бы войти в базу, но как?

          А Киселев тем временем сбегал к себе в каюту и появился с бутылкой спирта, раздел Валерия и начал усиленно его растирать. Через несколько минут тело лейтенанта покраснело, рана на лбу перестала кровоточить. Воронов связался с береговым госпиталем, доложил о состоянии больного, получил рекомендации об уходе за ним, вызвал командира дивизиона:

          - “Кубанец”, я “Юнга”, прошу добро в базу.

          - Нэ понял.

          - У меня ранен лейтенант, его надо в госпиталь.

          - Что значит ранен, как? - повысил голос Геворкян.

          - При съемке с якоря волной его сбило с ног, понесло по палубе, лейтенант Берест получил две травмы.

          - Н... да, - видимо, задумался комдив. - При такой погоде в базу оперативный вряд ли разрешит.

          Комдив опять помолчал, видимо, размышляя, потом добавил:

          - “Юнга”, а вы уверены, что сможете при такой погоде войти в порт - входные ворота узкие и течение там большое?

          - Я все это знаю, при такой погоде входить не приходилось.

          - То-то же... Но я запрошу, - ответил комдив.

          ... Командующий эскадрой слышал едва доносившийся до него разговор, и нервы его напрягались. Сын, единственный сын ранен. Не выдержал, позвал Геворкяна.

          - “Кубанец”, “Кубанец”, я “Вымпел”, - необычно тихим голосом заговорил адмирал. - Примите все меры, чтобы госпитализировать лейтенанта.

          ... Он не назвал фамилии, не желая лишних разговоров...

* * *

          Двадцать три дня пролежал в госпитале Валерий Берест. Содранный лоскут кожи на лбу ему пришили, швы наложили и на левой ноге. После госпиталя Геворкян дал ему недельный отпуск с выездом домой, в Балтийск. Берест-отец встретил сына в аэропорту на машине, привез домой.

          Нина Дмитриевна ахнула, запричитала, обняла сына и залилась слезами. Валерий сменил прическу: черную, свисавшую на лоб челку повернул на правую сторону, скрыв след шва на лбу.

          Неделю он побыл дома, отоспался, порозовел лицом. Мать радовалась, но тревога в ее глазах не исчезала. Улучив момент, спросила мужа:

          - И ты опять пошлешь его на корабль?

          - Я не посылаю, Валерий решает сам.

          Мать обратилась к сыну. Он увидел в ее глазах нескрываемую тревогу, обнял, усадил в кресло.

          - Я корабельный офицер, мама, - взволнованно заговорил сын... - Прости меня, но мое место там, в море. Я вернусь на мой “Кобчик”, где ждут меня товарищи и мое закаленное железо - корабельные орудия...

          Он отошел от матери, левой рукой откинул со лба упавшие волосы и, видимо, чтобы успокоиться, начал напевать куплет любимой песни отца:

Легко затеряться в соленом просторе,
Волной набегает, грохочет прибой...

Из ванной выглянул отец, подхватил песню:

И все-таки море останется морем,
И нам оставаться на вахте с тобой...

          - Одержимые, - только и сказала Нина Дмитриевна, помолчала и спросила:

          - Вам к обеду по рюмке налить?

          - А как же, мама, - ответил сын. - Полагается, ведь я сегодня уезжаю...

          Они стояли рядом - заметно поседевший, но еще крепкий, осанистый контр-адмирал и на полголовы выше отца спортивно сложенный лейтенант, служба которого только начиналась.

Главное за неделю

Важное

Главное в военных СМИ за неделю: новые перестановки на верфях ОСК, первые серийные комплексы С-500, арест замминистра обороны

26 апреля 2024 в 16:48

Важное

Hyundai Heavy Industries продвигается на оборонный рынок США

25 апреля 2024 в 15:44

Важное

Авианосец "Джордж Вашингтон" заменит "Рональда Рейгана" на базе в Японии

25 апреля 2024 в 9:43

Важное

Заместитель Сергея Шойгу задержан по подозрению в коррупции

24 апреля 2024 в 8:01

Copyright © 1998-2024 Mil.Press FLOT. Наряду с Mil.Press Военное, Mil.Press Отраслевое, Mil.Press FlotProm и другими изданиями входит в состав информационной группы Mil.Press. Свидетельство о регистрации СМИ № ФС77-39156 от 11.03.2010, выдано Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций. Использование материалов разрешено только при условии указания источника: прямой гипертекстовой ссылки (при публикации в Интернете), не запрещенной к индексированию в поисковых системах Яндекс, Google; указание адреса сайта (при публикации вне Интернета). Выходные данные. Реклама. Онлайн-презентация "Видеодневник инноваций". 18+