Позавтракали. Вниз к классам. Небольшая приборка. На все про всё уходит два часа, и, когда прозвенел звонок на урок, кажется, что уже прожита жизнь, столько разных событий успело произойти. Но жизнь еще только начинается. Об уроках мы еще поговорим, а, кроме них - обед, ужин, между ними – свободное время.
Эти несколько свободных часов только называются свободными. Происходит множество событий: гуляния и игры на свежем воздухе, работы и занятия, собрания и встречи, работают кружки и секции. И везде надо побывать, все надо успеть. Обо всем сразу и не расскажешь. После ужина – самостоятельные занятия. Вновь все вместе, но каждый за своим учебником, все выполняют домашние задания. Затем вечерний чай, за которым ты, наконец, успокаиваешься. Впереди осталось только прогуляться перед сном. Заправить форму. Умыться и вымыть ноги опять же холодной водой, потому что теплой просто не было, залезть под одеяло. И, если все удачно сложится, «уснуть и видеть сны».
Но так рассказать о жизни нахимовца, это – ничего не сказать! В рассказе о будущих моряках непременно должны быть описания морей и штормов, за этим и приходят сюда ребята. Но оказывается, что их жизнь, особенно на первых порах больше всего проявляется в бытовых деталях. Основные три места, где протекает жизнь нахимовцев, - столовая, спальные помещения и классы. Кроме них, конечно, есть немало и других мест. И с каждым у нахимовца что-то связано, всегда там что-то происходит ...
***
Начинался и заканчивался день в спальном помещении. Спальный корпус стоял неподалеку от домика Петра, на углу Мичуринской и Пеньковых улиц. Представлял он собой типовое школьное здание неопределенного цвета.
Вид со стороны Пеньковой улицы.
Построенное перед войной оно и было начальной школой до самого начала войны. После войны его с трудом восстановили. Вход с полуколоннами. Небольшой вестибюль. Двухсторонняя лестница ведет в приподнятый первый этаж (бельэтаж, или первый этаж на цоколе). А под лестницей в центре вход в полуподвальные помещения, где у школьников, вероятно, располагался гардероб, теперь находились бельевые склады. В коридоре бельэтажа пост дежурного по спальному корпусу. В дальних концах коридора две лестницы, ведущие на этажи. Для каждой роты выделялась половина этажа с отдельным входом с лестницы. Два кубрика: один большой, на два взвода, другой маленький. Бытовая комната, туалет из двух отделений, одно из которых – умывальня. Часть большого кубрика была отделена и там оборудована бытовая комната и кладовка, вход в которую был со стороны коридора. Позже, на месте кладовки была оборудована сушилка. В коридоре у входа – столик дневального, вдоль стен стоячие вешалки для шинелей, бушлатов и головных уборов. Позже (в шестидесятые годы) в кубриках появились шкафы, разделенные на ячейки. Их называли рундуками, также как и корабельные ящики-рундуки. За ними иной раз прятались от физзарядки сачки. В кубрике – одноярусные койки в два ряда, голова к голове. Две койки стоят вплотную, а между этой парой и следующей такой же – тумбочка на двоих. У каждой кровати в ногах стоит табуретка – «баночка» по-морскому. На баночку мы складывали на ночь свою форму.
Настоящую морскую форму мы вожделели с раннего детства. В синем воротнике с тремя белыми полосками и настоящей полосатой тельняшке воплощалась наша детская мечта о море. Форма нахимовца почти полностью повторяла матросскую, только материал был качественнее, да сшита получше.
Да еще погончики были с буквой «Н». Предметов одежды на самом деле оказалось много. По вещевому аттестату нам выдавались: тельняшки (летняя, зимняя и майка-тельняшка), брюки, форменки: суконная и белая, бескозырки: чёрная и белая, шапка каракулевая, бушлат и шинель и еще много деталей. Из них в течение года слагалось семь вариантов формы одежды: от белых брюк и форменки (№1) до шинели и шапки с завязанными ушами (№7). Форму «раз» (№1) носили только на Черноморском флоте, то есть ее у нас не было. Зато зимой бывали такие морозы, что приходилось надевать на себя чуть ли не весь аттестат. Кроме того, форма могла быть рабочей: комплект из полотняных рубахи и брюк, а также повседневной и парадно-выходной – из сукна.
Укладывание носимой формы это – ритуал. Ровненько на баночке по стрелочкам в три раза складываются брюки, затем тоже строго определенным образом форменка, также тельняшка, форменный воротник, а сверху скрученный в кольцо ремень с настоящей морской бляхой. Неиспользуемые в данное время года вещи: выходная форма, нижнее белье и прочее, хранились в специальной комнате, по-морскому называемой баталеркой – это было заведование ротной баталерши. Звали ее тетя Зина (Зинаида Некрасова. – В.Г.). С 1961 года эту должность сократили, обязанности баталерш стали исполнять старшины рот, это, собственно, и была их исконная работа.
Уход за своей форменной одеждой целиком лежал на плечах самого нахимовца, какого бы возраста он ни был. Ему самолично надо было подшивать белый подворотничок на галстук, зашить протертую дырку а, если понадобится, то и заштопать или поставить на нее заплату, отгладить форму, отпарить брюки, почистить пуговицы и еще многое другое.
Для чистки латунных пуговиц и бляхи использовались асидол, пахнущая нашатырем эмульсия, или «зеленка», разведенная на бензине паста ГОИ. Попутно поясняем, что официальное название пасты никак не связано с художником Гойя (тот, который сказал, что сон разума рождает чудовищ), а образовано заглавными буквами имени того места, где ее создали: Государственный Оптический Институт им. академика С.И.Вавилова в Ленинграде. Чаще использовался асидол, потому что он продавался в готовом виде. Чтобы не пачкать форму, под пуговицы сначала надо подвести специальный трафарет, а затем уже сведенные в ряд пуговицы намазать полировочной жидкостью и с помощью маленькой щетки драить пуговицы до блеска. А их: на шинели – семь больших и три маленьких, на бушлате – 12 больших, на форменке – четыре маленьких. Хорошо, что в более поздние времена стали изготавливать анодированные пуговицы, которые не надо было драить. Среди разнообразной фурнитуры, кстати, иногда попадались металлические «союзнические» пуговицы с маркировкой «US army» и двумя прорезями вместо дырочек. Эти пуговицы – со времен войны, как память о ленд-лизе и втором фронте.
Особой заботой была бляха, ее надо было не только чистить, но и довольно часто полировать. Полировать можно вручную на любом куске сукна. Но легче это сделать на полировальном станке в наших мастерских. Удавалось подобраться к этому станку только в свободное время, да и то не всегда. И еще для этого надо было иметь свой кусок «зелёнки». Бляхи чаще всего царапались о гранитные парапеты набережных, когда нахимовцы свешивались через них, чтобы проследить за мощным течением Невы, и при этом терлись о гранит животами. Но однажды многие в роте стали замечать, что царапины стали появляться и на ремнях, причем в местах, никак не связанных с животом. Ремни мы тоже обихаживали, покрывая их черным лаком, поэтому и стали выискивать того гада, который так всем пакостит. В итоге оказалось, что на гладильном столе, в том месте, где была прибита суконная полоса, на которой мы полировали бляхи, из стола выполз гвоздь. Им то мы сами и царапали ремни. А все уже были готовы всыпать первому заподозренному.
Ещё один писк моды – латунные и тоже отполированные вместо вышитых жёлтой нитью буквы «Н» на погончиках. Долгое время эти буквы имели затейливый вид. На чёрном квадратном погончике с белым кантом красовалась золотая заглавная буква «Н» в виде слегка упрощенного вензеля. Их вытачивали самостоятельно, и при этом какую только форму этой буквице не придавали. Особенно изгалялись над видом перекладинки. Чаще ее делали в виде парящей чайки. А если ножки буквы чуть сблизить, то вместе с витиеватыми лапками буква «Н» становилась похожей на якорь, и тогда нахимовский погон трудно было отличить от курсантского (очень хотелось быть взрослыми!) У сегодняшних нахимовцев, к сожалению, эта буквица на погонах деградировала до самого примитивного вида, и стала похожа на регбийные ворота.
Уход за формой дело муторное, рассчитанное на любителя. Через два-три года нудная полировка надоела, да и морская мода менялась. А к нашему выпуску и вовсе стало модным не драить бляху. Чем она была более окисленной, тем была более мариманистей.
Одна деталь нашего гардероба с пятого по седьмой класс была особенной, ее не было ни у матросов, ни курсантов. Это - ночная рубашка. Худущая ребятня в этих рубашках выглядела чудаковато. И обычно в них мальчишки изображали приведений. Кубрик почему-то располагал к театрализованным действиям. Наверное, вдали от классов сознание было свободнее и воображение раскованней. Вот Вася Калашников пристает ко всем: «А, поворотись-ка, сынку…», после чего следовал удар подушкой. А Толя Крамаровский, не произносящий букву «р», будто специально выбрал для себя фразу из кинофильма «На дальних берегах»: «Точнее, я не ба’он, а лейтенант Гонча’енко». Толя - заядлый любитель футбола и поклонник Лобановского, а в кубрике он был советским разведчиком.
***
Как неожиданно порой рождаются воспоминания! Володя Полынько вдруг вспомнил, что в коридоре спального помещения первое время стоял бильярд. И посыпались подробности. Большой бильярд стоял на первом этаже в кадровой команде. А у нас в роте был, конечно, малый, но все-таки с костяными шарами. Шары вместе с киями хранились где-то у старшины роты в баталерке. И получить их можно было только в субботу после большой приборки или в воскресенье.
Бильярд – это шик, достаточно вспомнить Михаила Жарова в фильмах о Максиме: «Менял я женщин тиль-диль-ямти как перчатки …». И после каждого забитого шара – рюмочка водки на подносе. Добавь к этому умение играть на рояле и в преферанс, и это уже вполне пристойный офицерский стиль, которым не плохо бы владеть. И некоторые начали его осваивать еще в детстве. На бильярде мы чаще всего играли в «американку», она быстрее «пирамиды», а почти всегда была очередь. Основные бильярдные термины: «свой, чужой, дуплет, зайцы, круазе» и другие, – мы узнали от наших офицеров-воспитателей и старших нахимовцев.
В конце 1950-х – начале 1960-х годов эта игра уже не была столь массовой, и правил игры было трудно отыскать, а их свободная трактовка у нас сначала приводила к потасовке: у сильного всегда… Но в дальнейшем, перед игрой мы договаривались о некоторых правилах. Например: бить подставку или нет; можно ли играть двух шаров, если между ними шар не проходит; можно ли при ударе отрывать ноги от пола и т.д. Часто возникал вопрос и о выигрыше. Каков он будет? На деньги никогда не играли, не было принято, да и, откуда они? А вот на щелбаны или компот – это, будьте любезны, завсегда «могём».
Леонид (слева) и Марк Козловские. Лето 1959 года.
Но у братьев Козловских никакие правила не действовали. Они не пропускали случая, чтобы не подраться между собой или не напакостить один другому. И однажды в пылу схватки Марк, вдруг, схватил бильярдный шар и запустил им в Лёньку. Тот вовремя пригнулся, но шар попал в стену, отвалив от неё кусок штукатурки, и раскололся пополам. Мы с изумлением обнаружили, что он был сделан не из кости, а из какого-то прессованного материала. Случай был не единственный, шары приходили в негодность или терялись, а сукно стола имело тенденцию рваться, и настал момент, когда бильярд из ротного коридора убрали насовсем. Так что поиграть на нём нам довелось не более двух лет. Но навык остался. И в дальнейшем это помогало нам разгонять холостяцкую скуку в закрытых гарнизонах.
Что же до спального корпуса с его незатейливой обстановкой, то, как видно, мы там не только спали. Там происходило множество всяких дел и случаев. Можно вспомнить пожар в бытовой комнате, который устроил нахимовец Грабарь, забыв выключить утюг. Пожарная часть стояла впритык, но пожарные приехали на машине, произвели, как положено, боевое развертывание и наломали столько дров! А сгорела-то всего только столешница, обтянутая сукном.
Да, что там, пожар! Нормальному человеку и представить трудно, сколько может рассказать один только кусочек мыла.
Для ежедневного пользования нам выдавалось обычно два сорта дешёвого мыла: красное «Земляничное» и желтое «Яичное». В баню часто давали и хозяйственное мыло. Ветерану в этом факте ясно виден чей-то корыстный интерес, поскольку по норме вещевого довольствия такое мыло предназначалось исключительно для стирки белья, а вовсе не для мытья детей. Нахимовцы этого не знали, но всеми порами ощущали противность того мыла, про которое к тому же говорили, будто варили его из дохлых кошек. Поэтому, кто мог, покупал себе более дорогое туалетное. И часто это мыло было почему-то белого цвета. Поэтому любое белое мыло у нас было в цене.
В старших классах добровольным помощником в баталерке у старшины роты был Саша Алёхин, он и выдавал мыло всех сортов. И вот, в один из вечеров кто-то бросил «мульку», что Алёхин выдаёт, но далеко не всем, белое мыло. Несмотря на ежедневные подначки, нашлось с десяток доверчивых ребят, кто поверил в «чудо». К ним, для достоверности присоединились и те, кто это «чудо» сотворил. И все они, как бы невзначай, подходили к Саньке и просили у него по дружбе дать им кусочек белого мыла. Расчет был прост - довести Сашку до точки кипения. А надо сказать, в детстве Саша-Японец был очень заводным (таким он оставался до конца жизни – В.Г.). После девятого или десятого просителя он понял, что идёт розыгрыш, начал наливаться дурной энергией, и каждый следующий рисковал послужить в качестве громоотвода. Теперь оставалось только подобрать подходящую кандидатуру. Лучше, чем Коля Петров и не найдешь. Едва смыв деревенскую грязь, он превратился в такого чистюлю, что без мыла не представлял жизни. А тут – белое! Не оценив обстановки, Филимон радостно подошёл к Японцу, и, как ни в чем ни бывало, простодушно попросил для себя заветный кусок вожделённого белого мыла. Спусковой крючок у Алёхина сработал, и Филя мигом получил оплеуху. Не понимая причины столь неадекватной реакции, он встал на ноги, и едва не началась драка. Под нескончаемый хохот их с трудом успокоили, а Кольке все разъяснили. Он был разочарован.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
