"Мы живем фантомами и идолами. Это идолократия! Если мы будем собирать новое мышление из старых представлений, тогда с точностью копии повторим все структуры тоталитарной системы, и слепые вновь поведут зрячих, сгорбленных в знак всеобщего и полного повиновения."
Мераб Мамардашвили
Идею индивидуализма и независимости человека философ называл возрожденческой-"Я истину ставлю выше моей родины".
Грузинское слово "тависуплеба"-переводится как свобода распоряжаться собой.
Мне время от времени приписывают космополитизм. Напрасно. Я - патриот.
Я понял это в Италии,стоя в галерее Уффици пораженный маленьким натюрмортом Ван-Гога "Башмаки" В этих башмаках была вся моя жизнь,пройдет много лет и я напишу свои башмаки,назвав их"Гады",но это будет все впереди.
Стамбул 1990 год,гостиница "Бююк Лондра отели" вид на Золотой Рог,который вызывал у меня ностальгию по другому Золотому Рогу-Владик,Владивосток,детство.
Девятый месяц лунного календаря- январь.Рамазан пустота,пост.Медленное
тягучее время разлитое в пиалы чая,вежливая бесконечность восточной учтивости.
Время требовало решения,пружина спущена необратимостью за которой была неизвестность.
В 1922 году "Бююк Лондра отели" назывался "Grand Hotel de Londres". Может быть, в том же 403-м номере, где остановился в конце века я, жил 23-летний репортер "Toronto Star" Эрнест Хемингуэй.
Его репортажи о войне греков с турками,о хрупком стамбульском мире не требовали принятие решения,которое изменит мой мир на до и после,как наши
отцы,деды,матери делили мир до войны и после.
Война стала для них жизнью из которой они уже никогда не вернуться-ни живыми,ни мертвыми.
Чтобы убежать от самого себя и не принимать,не принимать никогда никакого решения,понадеявшись на русское авось с томиком Филипа Манселе "Константинополь",где описывается жизнь европейского района Пера начала 20-х годов,блуждал в поисках обломков жизни русских эмигрантов.Как будто
их жизнь поможет мне сделать единственно правильный выбор.
Изможденные белогвардейцы крутят баранки такси, торгуют газетами, шнурками, матрешками. Барышни продают цветы. Жена последнего российского посла дает частные уроки французского и английского. Философ Гурджиев сбывает икру. Профессор математики служит кассиром в русском ресторане. Имени профессора британец не называет, но мы-то знаем из первоисточников, кем был этот университетский светило: дед редактора "Русской мысли" Ирины Иловайской-Альберти. Может быть, он служил в ресторане "Dore"? Или "Уголке"? Профессор в нарукавниках сидел на высоком табурете за конторкой и щелкал счетами.
126 судов под андреевским флагом, прибывших из Севастополя в Константинополь. Около 150 000 беженцев, от Петра Николаевича Врангеля до публичного дома в полном составе. Оккупанты: 10 000 британских солдат, 8 000 индийских, 8 000 французских, 2 000 итальянских, горстка японцев. 200 000 греков.
4 года и 11 месяцев оккупации Константинополя.
Костюмированный загул
К стандартным мундирам добавьте юбки шотландских гвардейцев, итальянские шляпы с петушиными перьями, шаровары французских сенегальцев, турецкие красные фески и белые тюрбаны, длинные облачения дервишей, доводивших себя верчением до корчей, бело-голубые флаги греков, черный от крейсеров Босфор, синий горизонт, будущее в дымке.
Русские прибавили оборотов этому костюмированному загулу, хотя привыкали к новому быту туго. Беженцы побогаче вроде Александра Вертинского снимали номера в "Pera Palace Hotel", но прочие селились в хлипкие пансионы, откуда хозяева спешно вышвыривали хлопотных проституток. По ночам бывшие клиенты ломились в пансионы, но обескураженно ретировались при виде лысых фрейлин и институток. Стричься наголо приходилось из-за гнид и вшей. Тех, кто болел, прятали подальше и поглубже: подозреваемых в сыпном тифе силой отправляли в карантин, где от заразы не было никакого спасу. Огромное стопятидесятитысячное тело белой эмиграции трясла транзитная лихорадка.
Русские плясали в кабаре, пели оптом и в розницу. Знаменитый московский негр-джазист Федор Федорович Томас завез в Константинополь чарльстон и фокстрот. Балетмейстер Виктор Зимин ставил "Шехерезаду". С ним соперничал другой балетмейстер, Борис Князев. Их спектакли оформлял Павел Челищев. На Рю-де-Пера открывались русские магазины, конторы, практики врачей и адвокатов. В игорном доме жарил на скрипке петербургский румын Жан Гулеско. Русские рестораны "Le Grand Cercle Moscovite", "Petrograd Patisserie", "Черная роза", где пел Вертинский, а на вешалке швейцаром стоял бывший сенатор, "Эрмитаж" с бывшим губернатором (если верить Вертинскому) на кухне - буквально ломились. Особым успехом пользовались элегантные официантки со светскими манерами. За ними волочились британцы, французы, итальянцы, а турки вовсе теряли голову.
Прочитав это,я вспомнил своего счастливого командира,сказавшего:
"Господа офицеры редко поднимаются выше официанток и медсестер"
В 1923 году жены вдов пашей и беев воззвали к коменданту Константинополя: "Эти силы ( русские барышни) порока и разврата опасней и разрушительней сифилиса и алкоголя".
К 1930 году в Стамбуле осталось лишь 1 400 русских. Прощайте, врата Царьграда!
Yasha, yasha, bin yasha!
Mustafa Kemal pasha!
Комплекс бывшей столицы у Стамбула вызывает узнавание Петербурга.
Но у европейских "бывших" страдание проявляет себя в культурной спеси, в интеллектуальной заносчивости. Со Стамбулом иначе. В отличие от студенческого Измира, когда-то слывшего "Парижем Леванта", и чиновничьей Анкары в пролежнях города преет обида. Город помнит, что еще в нынешнем ХХ веке он был столицей Империи, столицей безграничного мусульманского космоса.
"Прошлое - другая страна: там все иначе". Эта метафора романиста Л.П.Хартли настолько в Англии заезжена, что и цитировать ее неловко. Но в моем Стамбуле слова Хартли лишаются метафорической глубины.
Родина - это прошлое. Только прошлое. Всегда прошлое. Ее не вернешь.
"Любовь - это розовый гиацинт, тоска - фиолетовый, верность - белый. А измена?"-я стоял среди сотен ковров,а продавец,словно фокусник мановением руки расстилал передо мною сказку анатолийских ковров.
Когда-то один из лучших красителей, кармин, добывали из самок кошенили (подотряд кокцидов, семейство разнокрылых). Потому-то кармин был летучим, но стойким, неуловимым, но броским. Другими источниками красок были грушевый, виноградный, платановый, липовый, персиковый лист, айва, резеда и дрок, скорлупа грецкого ореха, лишайник, индигоноска, целомудренник, гранат, цвет акации, львиный зев, мята, сок шелковицы, шиповник, шафранные рыльца. Ковры растительных расцветок буквально дышали, благоухали, пьянили.
Турецкие невесты могли коврами одурманить любого жениха. Тот, кто лежал в раю ковра, терял волю и память. Ему снились сны о белоснежных овцах, которых моют в чистом ключе, по весне стригут, после сучат их шерсть и красят ее в букетах, кущах, садах.
Каждый ковер - тайное письмо. Его должно гладить, нюхать, читать сосредоточенно, нить за нитью, узор за узором. Для посвященного ковер звучит голосами птиц, зверей, ветров, ручьев, листьев. Ковер - это любовное свидание сада и степи, прохлады и жара. Ковер-самолет - не метафора. Ковры кочевали, странствовали, спасались бегством, спасали беглецов...
Какой-то идиотизм думалось мне,смотря из окна на неспешность этого пыльного,византийского города.Мне нужно принять решение,а я брожу в поисках обломков империи,восхищаюсь коврами...Решения так и не было принято.
Но вернувшись домой я понял,что совсем не нужно изобретать машину времени,чтобы подсмотреть подсказку будущего-смени пространство и ты в ином времени.
Прошло много лет, я не болею ностальгией и совсем не скучаю по родине.
Да, родина не только место, где ты вырос, но и время. Это не сразу бросается в глаза, потому что место остается, в него можно вернуться, а время чуть что - и хлопает дверью, в него возвращаются лишь те, кто знает секрет "машины пространства". Может быть, на вопрос о родине нужно отвечать не названием страны, а перечислением минут, месяцев, десятилетий. Может быть, все, что осталось от моей родины - турецкий город Стамбул ????
