Затихающий океан снова одевался в ледяной
, но сколько доставал глаз, не было видно ни одного поля старого льда, ни одной льдины. Каждый про себя, а потом и вслух высказал владевшую им мысль: не задерживаясь, идти на восток. Ураган, несомненно, охватил все побережье до Берингова пролива, и не нужно терять времени, пока мороз снова не закует море в ледяные оковы.
В обоих кубриках было принято решение — идти на восток, не задерживаясь.
Но капитан решил по-своему. Подведя «Колыму» к месту прежней стоянки у острова Шалаурова, он вторично издал приказ о постановке на зимовку и переходе на зимнее расписание.
Это было серьезным испытанием выдержки и нервов. Не выдержал один Гречухин. На острове мы его и похоронили...
За несколько дней лед снова окреп. Снова нужно было таскать его из-под кормы, бороться с грозными и коварными силами Арктики.
Питание было отменным, запасы продуктов высокого качества и достаточного количества, а повара и пекарь — боги кулинарии. Они, как мы узнали, до приглашения Миловзоровым в первый Ленский рейс работали на экспрессах железнодорожной линии Москва-Харбин.
В рацион снабжения входил спирт. Мы получали по бутылке на двенадцать дней. Интересно отметить, что многие не пили вообще, отдавали товарищам или «жертвовали» на общий стол, ни одного пьяного за всю зимовку на «Колыме» не было, как не было и ни одной ссоры.
Мы не получали ни газет, ни журналов, ни писем, ни радиограмм. Радиостанцию использовали всего несколько раз. Во-первых, запуск «движка» в тесном ящике около трубы был сопряжен с опасностью: того и гляди руки или голову оторвет, так как ремень на шкив генератора приходилось надевать уже при запущенном моторе. Во-вторых, о регулярной связи с нами никто не договаривался, к тому же на побережье радиостанции не было.
Несколько раз удалось подслушать передачи известий, но разряды, непроходимость, да и несовершенство приемника прямого усиления не обеспечивали должной слышимости.
Но, оторванные от мира, мы продолжали жить и трудиться.
Когда моей группе наступала очередь обслуживать столовую в трюме, она получала поочередно громкое название: то ресторан «Белый медведь», то ресторан «Полярная ночь», а на дверях появлялась соответствующая вывеска.
Из папиросной бумаги, которой в виде громадных листов нас обеспечили с избытком, делали салфетки. Вся «прислуга» ходила с полотенцами на руке, с «посетителями» обращались подчеркнуто вежливо. Обеды и ужины сопровождались «дивертисментом». Выступал «артист» — Гриша Ермоленко, взимавший с меня «плату» фруктовыми соками, которые нам периодически выдавали (договор с ним об этом был заключен на всю зимовку).
Гриша пел, плясал, играл на балалайке, исполнял даже женские роли, для чего я заставлял его красить губы и щеки и надевать подобие юбки, что всегда до слез смешило команду.
Каждый посетитель мог заказать свою любимую вещь. Репертуар Гриши был, можно сказать, беспределен.
Когда (с нового года) стали выдавать еще и вино по одной-две бутылки в месяц, Гриша потребовал, чтобы я и вино отдавал ему за его «работу», пригрозив отказом. Пришлось, чтобы не уронить марки «ресторана», пойти и на эту жертву.
Гриша вообще не был любителем спиртного, просто он страшно боялся цинги, а витаминные соки считал лучшим средством профилактики...
Нужно сказать, что за всю зимовку никто из членов экипажа не только не цинговал, но даже не чихал.
Узнав о такой «шикарной» постановке дела, ко мне в «ресторан» приходили и из кают-компании, а стармех во время работы моей группы являлся обязательно.
После второй постановки на зимовку к нам стали наведываться
.
Первым приехал на трех собаках с мыса Шелагского Иттоурген, парень лет 35. О его социальном положении можно было не спрашивать — это был явный бедняк: полуодетый, голодный.
Как он, на 45-градусном морозе добрался до «Колымы» — уму непостижимо!
Приняли его радушно, накормили, снабдили одеждой. Оказался он хорошим, добродушным, веселым парнем. Он поражался всему, что видел на судне.
На обратный путь мы снабдили его продуктами, и он долго не мог поверить, что мы даем ему такое богатство (хлеб, сахар, масло и т.д.), ничего не требуя взамен.
Стали появляться и другие чукчи: Рытель, Тайотурген, Эттурген, Рультенват и другие. Как правило, каждый из них привозил что-нибудь в ремонт: винчестер, дробовое ружье, примус, чайник, кастрюли.
Мы с удовольствием чинили их, делали все безвозмездно, чем заслужили безмерное уважение и благодарность.
Рутель приезжал на десяти собаках, прямо к борту «Колымы», остальные на оленях, которых оставляли на берегу в тундре, добираясь до парохода по льду пешком — олени на льду могли сломать ноги.
Повторяю, запасы наши были настолько значительны, что мы ни в чем не нуждались, и за всю зимовку, щедро угощая и одаривая своих гостей, мы приняли от них всего два или три оленя. Но наши повара, оказавшиеся закоренелыми консерваторами, категорически отказались «поганить» посуду олениной, а тем более мясом убитого медведя. Рагу из оленины и котлеты из медвежатины так и пришлось делать самим.
Общаясь с чукчами только на борту судна, мы не могли судить об образе и
в тундре. Посетить пешком их яранги из-за дальнего расстояния представляло собой опасное предприятие, да и капитан, без надобности, этого наверняка бы не разрешил.
Но один случай раскрыл нам глаза на многое. Угощая как-то двух пожилых чукчей в своем ресторане, споив им три пятилитровых чайника чая, скормив не менее семи-восьми килограммов белых сухарей и несколько алюминиевых мисок сахара, от чего оба они, одетые в меховую одежду, взмокли, как вынутые из воды, я разрешил одному из них, по его просьбе (пить и есть они уже не могли), взять себе (для детей) оставшийся в миске не съеденным, примерно, килограмм сахарного песка (я миской черпал сахар из находящегося в столовой мешка). Кто-то из моих «официантов» находился тут же. Не успели мы и ахнуть, как этот чукча, обтянув расслабленный на время чаепития пояс, оттянул на груди шкуру своего мехового комбинезона и высыпал сахар за пазуху, прямо на голое тело. Мы только по-чукотски крякнули: как-ку-мэ! С тем они и уехали. Позже мы узнали, что, вернувшись в свое стойбище, этот чукча разделся и не только члены его семьи, но и соседи с удовольствием его облизывали.
Дружба с чукчами неожиданно подверглась суровейшему испытанию.
Как-то в начале 1929 года, на рассвете, когда уходит полярная ночь и наступает темно-серый день, кочегар Петр Рязанов, проснувшись раньше всех, в одном белье выскочил из носового кубрика на палубу.
Взглянув за борт, он увидел, что в наваленной под бортом горе консервных банок и очисток, выбрасываемых поваром через иллюминатор из камбуза, копошится какой то крупный зверь.
Вообразив, что это
(о них часто говорили в кубрике, но никто никогда не видел), он бросился в кубрик, и, не имея своего оружия, схватил висевший над койкой повара Титаренко винчестер (повара уже готовили завтрак)...
Раздался выстрел, а затем душераздирающий человеческий крик. Подняли всех...
Оказалось, что это были не росомахи, а двое чукчей, выбиравшие из горы пустых консервных банок наиболее аккуратно обрезанные, чтобы увезти их в стойбище и использовать как чашки.
Приехали чукчи рано, и не желая раньше срока будить нас, занялись этим нужным для них делом.
Винчестер Титаренко был, как назло, самый крупнокалиберный из всего огнестрельного оружия, что имелось на «Колыме», и никакая медицинская помощь спасти смертельно раненного уже не могла.
Им оказался уже бывавший у нас Эттурген, приехавший с незнакомым нам чукчей, своим родственником. Этот перепуганный чукча бросился бежать, вскочил на оставленную на берегу упряжку оленей и ускакал в тундру, чего мы, расстроенные этим ужасным событием, не заметили. Да и заметить не могли, так как в окружающем мраке ни берега, ни оленей, ни удаляющегося чукчу видеть не могли.
Это событие повергло нас в тяжелые раздумья: что и как расскажет убежавший чукча в стойбище? Какие стойбище сделает выводы?
На наше счастье к обеду подъехал на собаках чукча Рутель, степенный и рассудительный мужчина, знавший Миловзорова и нашего матроса Трунова по зимовке парохода «Ставрополь» в 1924 году.
Из разговора с ним мы установили, что он этого чукчу в тундре встретил, что зовут его Аттыген, что он из отдаленного стойбища и приезжал к нам по приглашению Эттургена, попить сладкого чая, поесть белых сухарей и просто посмотреть хороших русских людей.
Убежал он, опасаясь, что его тоже убьют, и что он расскажет в стойбище, как русские убивают чукчей, и что он тоже возьмет винчестер и, вернувшись к пароходу, убьет не одного, а несколько русских.
Что делать?
Руттель советовал, не тратя времени, нагрузить его нарты подарками для семьи убитого Эттургена, выделить русских моряков и немедленно ехать вслед за Аттыгеном и все уладить в стойбище.
Так и сделали. Собрали, что у нас было нужного для чукчей: новый большой никелированный чайник, медный таз, набор чашек и блюдец, хороший охотничий нож, несколько буханок белого и черного хлеба, сахара, масла, мясных и рыбных консервов, несколько плиток кирпичного чая, папирос, спичек и отправились в поход.
В состав делегации вошли матросы Трунов, Кернер и я.
Взятые было с собой винчестеры, Рутель посоветовал оставить, показав, что у него с собой есть оружие и этого достаточно.
Тяжело нагруженные нарты везли нас только по ровному и твердому снежному насту, поэтому большую часть пути мы пробежали бегом за собаками.
Стойбище было расположено не так далеко в тундре за сопками, окаймляющими западный берег бухты барона Нольда, и через шесть часов мы были на месте.
Стойбище состояло из трех яранг и народу вместе с ребятишками было всего человек пятнадцать. Увидев нас, все пришли в крайнее возбуждение, негодующе размахивая руками, выкрикивая что-то непонятное.
Как держать себя, мы не знали, и все дела предоставили Рутелю.
Рутель, который, по-видимому, уяснил себе всю картину происшедшего на судне, выслушав весь этот непонятный нам гомон, тут же, на морозе, начал рассказывать, как все произошло.
По его жестам и мимике мы поняли, что он правильно объясняет происшедшее как несчастный случай.
Потом он подвел к нартам старуху-мать и молодую чукчанку — жену убитого Эттургена, показал им привезенные подарки...
Привезенное нами было перенесено в
и стало собственностью семьи Эттургена.
Яранга использовалась в качестве жилища у чукчей, коряков и азиатских эскимосов. Яранга по форме приближается к полусфере эллипсоида, и поэтому внутри нее конвекция дыма идет с завихрениями. В условиях тундры яранга по сравнению с чумом меньше продувается, в ней редки сквозняки. При очень сильных зимних ветрах яранга значительно прочнее и устойчивее чума, так как здесь высок подпор воздуха на покрытие жилища.
Затем все расселись в холодной яранге (полог столько людей вместить не мог) и начались импровизированные поминки. Развели спирт.
Хозяева вскипятили большой котел чая невероятной крепости. Приготовили сырого оленьего мяса, поданного на деревянном блюде, а мы, развязав мешок с продуктами, взятыми с собой, раскрыли несколько банок консервов и выложили весь хлеб и остальные свои запасы.
Все были молчаливы, как камень, однако кушали с аппетитом. За столом (все было разложено вокруг небольшого костра на голой земле) мир между нами и хозяевами наступил сразу.
С трудом объясняясь при помощи Рутеля, тоже не особенно сильного в русском языке, договорились, что завтра поедем на «Колыму» и там решим, что делать дальше.
Среди чукчей, оказывается, был шаман. Ему первому поднесли выпить, после чего он взял бубен и довольно долго кружился с ним по яранге, выкрикивая что-то совершенно нечленораздельное. Когда он, сильно разогревшись, снова уселся, и снова все выпили, поднялась мать Эттургена. Она исполнила какой-то ритуальный танец, также сопровождавшийся выкриками.
Грязная, лохматая, с грубой татуировкой на дряблом морщинистом лице, с блуждающими и зловеще сверкающими отблесками костра глазами, с большим ножом, который она перекладывала из одной руки в другую, она представляла страшное зрелище, заставлявшее волосы шевелиться на наших головах.
Шаман в это время исступленно колотил в бубен, лицо его, мгновенно менявшее выражение, временами становилось ужасным.
И Кернер, и Трунов, и я, как мы потом признались друг другу, испытывали одно желание — исчезнуть с этого шаманского пира, исчезнуть куда угодно и как можно скорее...
При всем этом не было ни слов, ни понятного бы нам выражения скорби.
Выпитая водка подействовала, дальше все пошло спокойнее и мы получили возможность с трудом уговорить Рутеля, считавшего, что нужно побыть еще, прежде чем уехать на пароход.
Рутеля мы задержали на «Колыме», рассчитывая на его помощь в улаживании происшествия до конца.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
