Автор -
- участник Цусимского сражения на миноносце «Бедовый», рукопись предоставил внук, выпускник Рижского Нахимовского училища 1952 года, капитан 1 ранга Вечеслов Николай Георгиевич.
Глава 4. Матросы броненосца «Олег».Матросы не имели никаких культурных развлечений, кроме разговоров и пляски по вечерам. Развивалась потребность в сплетнях. Деятельное участие в этом вопросе принимали вестовые.
Артамонов это учитывал и придавал большое значение отношениям между офицерами и матросами. В начале плавания он устроил в своем салоне совещание и изложил офицерам свой взгляд на воспитание матросов, запретив офицерам ругаться и предупредив, что «лафитчиков» на корабле не потерпит. Он потребовал, чтобы офицеры читали матросам лекции как научного, так и литературного характера, предложив старшему офицеру составить программу этих чтений. В силу этого духовная жизнь матросов «Олега» была заполнена. Они ценили, что их личность уважается.
Но однажды произошел нелепый и дикий случай. В третьей роте, которой командовал лейтенант Скачевский (сын сенатора, действительного тайного советника), был артиллерийский унтер-офицер или квартирмейстер (так называют на флоте унтер-офицеров) Светловский. Скачевский был типичным продуктом арсеньевского режима в морском корпусе. Очень некрасивый, он имел у товарищей прозвище «самовар» за свою неизящную фигуру с квадратной головой, окаймленной большими оттопыренными ушами и украшенной на затылке шишкой, которой он весьма гордился, так как какой-то френолог, вероятно, издеваясь, сказал ему, что шишка – признак таланта. Поэтому он очень сердился на врачей, предлагавших её срезать. Тупой и ленивый, он ухитрился проучиться в корпусе вместо шести лет целых девять и с трудом сдал выпускные экзамены. В силу чина отца Скачевский считал себя аристократом, старался грассировать, считая это шиком, носил в корпусе собственный мундир и палаш. Он вызывал насмешки мичманов тем, что любил телячьи ножки. Мичмана шутили – «Скачевский считает себя аристократом, а на деле он глупей своей знаменитой шишки и тех ножек, которые любит есть». Они даже сочинили поговорку: «Глуп как Вово». Вово, как и отец, писал стихи, в которых почему-то воспевал цветы и змей.
Березин был с ним вежлив, но серьезных поручений не давал, а Артамонов мечтал списать с корабля и ждал подходящего случая. Он видел, как бездарный Скачевский презирает матросов, считая их низшей расой. Вово был так ленив, что, когда ему нужно было сходить в уборную, кричал вестовому: «Принеси бумажку!», - ленясь сам пойти за ней в каюту. И вестовой приносил ему из каюты пачку аккуратно нарезанной газеты «Новое время». На этой почве даже произошел конфузный случай. На «Олеге» в день судового праздника как-то обедал губернатор с женой и дочерью. За обедом поднялся спор. Для выяснения вопросов потребовалось что-то подсчитать на бумаге. Скачевский галантно крикнул: «Вестовой, принеси бумаги». Вестовой смутился и замялся. Не понимая причины его смущения, Вово сердито крикнул: «Ну что же ты стоишь? Принеси скорей, видишь, что барышне нужна». К общему недоумению и неожиданно для самого Скачевского вестовой принес вместо листа писчей бумаги пачку нарезанной газеты и конфузливо подал её смущенной гостье.
Светловский был умным и образованным человеком. Он был изящен и держал себя с достоинством, а когда разговаривал с ротным командиром, смотрел на него с легкой, чуть заметной иронией. Всегда подтянутый, чисто одетый, с вычищенными ногтями рук, Светловский стал жертвой доноса. На «Олеге» оказался тайный агент Кронштадтского жандармского управления, унтер-офицер, стрелок-инструктор, Зиновьев. Об этом никто не знал, но однажды Зиновьев решил себя обнаружить в надежде, что им будут дорожить. Он явился в каюту Скачевского и попросил разрешения сделать ему секретный доклад. Доклад жандармского агента привел Вово в такой ужас, что аристократ перестал грассировать. Зиновьев сообщил, что Светловский революционер, ведет пропаганду, восстанавливает команду против офицеров и пишет преступные стихи. На Скачевского всякое упоминание о революции действовало как взрыв бомбы. Вово приказал доносчику молчать, а сам побежал к Березину. Его бесцветные выпуклые глаза даже напугали Березина. Он смутился и разрешил Вово сделать обыск, который оказался успешным. У Светловского нашли ряд книг социального и экономического характера, в том числе «Капитал» Маркса, а также два стихотворения – одно про Святодуского, а другое, под названием «Наша песня», - ярко революционное. Скачевский шипел: «Бунтовщик, изменник. Тебя надо под суд и расстрелять». Охваченный монархическим негодованием, Вово, забыв про приказ командира, ударил Светловского по лицу. Тот побледнел, покачнулся, хотел что-то сказать, но промолчал. Захватив книги и стихотворения, Вово помчался к старшему офицеру, который с большим неудовлетворением отправился к командиру.
Артамонов внимательно выслушал доклад, молча прочел стихотворения и положил их себе в карман. Он недовольно заметил Березину:
- Вы не имели права делать обыск без моего ведома. Да, идиот с шишкой, наконец, прорвался. Теперь его можно и списать. На миноносец как раз требуется офицер взамен заболевшего острым аппендицитом. Сознаюсь, что давно мечтал прогнать этого аристократа с телячьими ножками. А что же Вы теперь считаете нужным сделать со Светловским?
Березин нехотя ответил:
- Придется отдать под суд. Очень жаль – ведь Светловский - один из лучших унтер-офицеров. Что-то скажет еще Святодуский? Ведь мы и без этого у него и так на плохом счету.
- Из какой семьи Светловский и что он делал до службы?
- Сирота. Отец ремесленник, рано умер. Учился в гимназии, сам за себя платил, зарабатывал деньги тяжелой работой. Директор его терпеть не мог и, когда Светловский был не в состоянии внести своевременно очередную плату, вызвал его к себе и с издевкой сообщил об исключении. Парень был так возмущен, что ударил директора по лицу, за что и был, конечно, немедленно изгнан с волчьим паспортом.
- Понятно, - сказал Артамонов, - судя по этим стихам, Светловский так и должен был реагировать. – Он вынул стихотворение и прочитал его вслух.
Наша песня.Шла эскадра, спеша на Восток,
Показаться, как грозная сила,
И не знала, как думает рок –
Посулит ли успех или в море могилу.
Путь держала в Артурскую крепость,
У Китая её мы украли,
И везла царской власти нелепость,
Хоть матросы её проклинали.
Офицеров, дворянских сынков,
Что надменно и гордо
Избивали, как лютых врагов,
Беззащитных матросов по морде.
А потом вытирали платком
От побоев усталые руки.
Так матросы с кровавым плевком
Изучали морские науки.
Подождите, рабы-лиходеи,
Вас накажем стократно, злодеи,
Разочтемся за лютые муки!
Только вспыхнет свободы заря,
Власть захватим в рабочие руки,
Под замок заперевши царя.
И устроим свободное царство,
Где не будет мундиров златых,
Будет равенство, дружба и братство,
Без вельмож, и господ, и святых.
- Послушайте, Александр Петрович, - горячо заговорил Артамонов, - я не считаю Светловского преступником. Он имеет право думать и мечтать о чем угодно, и пока нет действий, а только лишь слова, нет и проступка. Зиновьев - негодяй, и его, конечно, надо списать на берег. А нам не надо забывать, что духовно мы - внуки декабристов, которые хотели сделать Россию свободной и счастливой. Ведь многие отцы наших матросов были еще крепостными. Вспомните, как Белинский завидовал будущим внукам, которые станут жить через сто лет и стоять во главе просвещенного человечества. Так вот, такие люди, как Светловский, и хотят этот срок ускорить. И вот что я Вам еще скажу. Я знаю, что в России есть партия, которая стремится к тому же, чего хочет Светловский. Возможно, что он член этой партии. И я знаю еще, что основал эту партию большой человек, который называется Ленином. Я Вам объясню почему. Я учился в Морском училище директорства славного старика Епанчина. При нем корпус был охвачен революционным экстазом. Мыслями и чувствами я примкнул к революции, понимая её как преобразование России. Я был другом нашего кадета Луцкого, погибшего потом в Нерчинской каторжной норе. Был знаком с лейтенантом Завалишиным и с Бором. Преклонялся перед Сухановым. В начале выпускного 1881 года я был охвачен потребностью быть полезным революции и пошел к Суханову предложить свои услуги. Меня встретил моряк с лейтенантскими погонами, с умной красивой головой, с волосами, зачесанными назад, с глазами глубокими, глубокими и какими-то прозрачными. И еще мне бросились в глаза его узкие, как бы выхоленные, породистые руки музыканта. Он ведь, как
был Рюриковичем, прекрасно играл на скрипке и слыл замечательным оратором. Пристально глядя, он меня слушал очень внимательно. И хотя это и странно, мне показалось, что такой взгляд был у Христа, когда в Гефсиманском лесу его поцеловал Иуда. Это взгляд горячих борцов за идею. Потом засмеялся хорошим, веселым смехом и, нажимая на плечи, усадил меня в кресло. Вот что он мне сказал:
- Милый юноша, я понимаю Вас. Но Вы молоды, бодры и полны сил. Мы… мы приговорены к смерти. Да, не удивляйтесь, наше дело уже проиграно. Жандармская петля схватила шею революции, и её затягивает по всей России, это Вы знаете по нашему училищу. Но мы, конечно, исполним наш революционный долг и сделаем намеченное. А потом? Потом, вероятно, мы будем качаться на высоких качелях к удовольствию жандармов, а жандармы и всякая сволочь – стричь купоны с доходов от революции. Да, наше дело пока проиграно. А Вам предстоит Ваше дело, своя работа и счастье. Так зачем же Вам разыгрывать Дон Кихота революции и засовывать бесполезно голову в петлю? Вам нужно поберечь себя от ареста. Идите в матросскую массу. Вспомните завет наших писателей-демократов – сейте разумное, доброе, вечное. Оберегайте достоинство матросов, охраняйте их от оскорблений. Я верю в будущее России, оно будет прекрасным. Жандармы полностью рассчитаются по доходам с революцией. А мне – мне приятно думать, что мое имя тогда произнесут с таким же благоговением, как я сейчас называю имя декабриста – гвардейца, лейтенанта Арбузова.
Я ушел грустный, но спокойный.
После 1 марта, когда великий обманщик русского народа сухановской бомбой был превращен из императора в историческую справку, в сферах началось брожение. Успокоительное для революционного волнения жандармское масло докатилось и до флота. Взявший в руки после смерти отца «бармы Мономаха» Александр 111 (его старший брат Николай недавно умер в Ницце от чахотки), всей душой ненавидел революцию, свободу, мысль. Он рассудил, что поскольку «рыба тухнет с головы», то повинен в недоброкачественности флота распустивший его генерал-адмирал великий князь Константин Николаевич, которого царь ненавидел и даже презирал за либерализм. Считая дядю виновником вредных настроений во флоте, он поступил с ним по-хамски. Без всякого уведомления дядюшки царь назначил нового генерал-адмирала флота – своего брата Алексея, хотя с детства завидовал его красивой внешности и общей представительности.
Великий князь Константин Николаевич (9 сентября 1827 Санкт-Петербург — 13 января 1892 Павловск) — второй сын российского императора Николая I. -
Константин Николаевич, с удивлением узнав, что кроме него появился и другой генерал-адмирал, к общему неудовольствию всего флота поспешил отказаться от маршальского жезла сверх трех орлов на своих погонах. В морском ведомстве начался успокоительный трепет. Министр Краббе быстро худел и мечтал о расправе с морским училищем. Подыскивался подходящий заместитель старика Епанчина, который в своей 24 –комнатной квартире уже принялся укладывать вещи для отъезда подальше от Петербурга. Епанчина еще спасло то, что его сын, блестящий придворный генерал, любимец покойного царя, состоял директором аристократического Пажеского корпуса, соками которого питалась вся императорская гвардия. Осенью 1881 года началась эра успокоения. Морское училище было переименовано в корпус, Краббе уволен в отставку, а директором Морского корпуса царем был выбран адмирал Арсеньев, которому не удалось покомандовать не только эскадрой, но и кораблями. Зато он был аристократичен, предан престолу, славился своей религиозностью и был воспитателем младших братьев царя – Сергея и Павла, хотя князья уже вошли в возраст, который больше нуждался в воспитательницах, чем в воспитателях.
Подошло и время производства гардемаринов в мичманы. 11 человек были приговорены к матросским курткам, я не попал двенадцатым, так как Епанчин относился ко мне доброжелательно, считая почему-то, что из меня образуется ученый. Он за меня поручился и отстоял перед министром. Краббе, ждущий отставки, с особой ненавистью относился к этим одиннадцати человекам. Он лишил их двухмесячного отпуска и отправил эшелоном в Нижний Новгород, откуда их на построенном для Бакинского порта буксире отправили в Каспийское море. Я был спасен от матросской куртки, но все же выпущен в Каспийский флотский полуэкипаж.
Я приехал в Баку. Это был мрачный, унылый город без зелени, без культурных учреждений, скверно пахнущий керосином. Офицеры полуэкипажа были горькими пьяницами. Стол к обеду в офицерском собрании сервировался и штофом водки у каждого прибора. Однако в пьянстве всех превосходил дагестанец по национальности Бек-Джевагиров, человек с мутными скучными глазами и с отвисшими усами. Пили потому, что не было разумного дела и не было женщин. Местные персы от нас отгораживались. Их дома были похожи на круглые крепости без окон на улицу, внутри которых находились сады, во дворах проходила вся жизнь. Для нас туземные дома были накрепко заперты. Местные женщины ходили в длинных серых паранджах и были похожи на призраков. У одного нашего офицера разыгрался было роман с персиянкой, и его нашли где-то около набережной Куры с кинжалом под левой лопаткой. Убийца найден не был.
Более всех был противен Джевагиров. Он бил матросов, кроме того, изменил магометанству и принял православие. А я, хоть и не был религиозен, но презирал людей, изменяющих по расчету своей вере. К нему-то я как раз и попал на транспорт «Геок-Тепе», которым он командовал. Своих разжалованных товарищей я еще не видел. Они все были зачислены на научные работы, главным образом, в гидрографию в Кара-Бугазский залив. И вот на «Геок-Тепе» я увидел одного из них – Андреева. Это был самый горячий, вспыльчивый и наиболее одаренный из всех 11 человек. Оказалось, что за невыполнение приказа офицера он уже был лишен по суду унтер-офицерского звания и только что назначен рулевым на «Геок-Тепе». Мы встретились как братья после долгой разлуки. Джевагиров это заметил и сразу возненавидел Андреева за его ум, гордый вид, за чудесные синие глаза, на которые заглядывались в кадетских плаваниях эстонские девушки.
Мы шли в Астарту на юг. Андреев стоял на вахте, и мы разговаривали. Джевагиров, как всегда, сидел в каюте и пил водку. Я советовал Андрееву быть как можно осторожнее, чтобы не попасть снова под суд, потому что по суду его могут перевести в разряд штрафованных и тогда имеют право пороть. И неожиданно, к нашему неудовольствию, на мостик поднялась шатающаяся фигура Джевагирова. Казалось, что не только усы, но и глаза его висели на стебельках. Он шатался и икал. Пьяным голосом командир спросил у Андреева:
- Как на курсе?
- Зюйд-вест 20.
И вот тут-то разыгралась подлая и ужасная сцена…
- Титул прибавляй, скотина, - заорал Джевагиров, - Ваше высокоблагородие, говори, ученая сволочь!
Андреев молчал.
- А ну, поверни сюда свое рыло, мерзавец!
И когда Андреев повернулся, Джевагиров ударил его. И вот с тех пор я не могу видеть, если кто-либо из офицеров при мне ударит матроса. Мне самому тогда захотелось бить такого негодяя. Я стоял рядом с Джевагировым, за его спиной, и видел, как лицо Андреева превратилось в гипсовую маску, раскрылись губы и ощерились зубы, а синие глаза налились какой-то бешеной яростью. Мне показалось, что даже волосы на висках зашевелились. Но прежде, чем Андреев успел поднять руку, я ему крикнул:
- Держи на румбе! - и оттащил Джевагирова в сторону. Должно быть, Джевагиров тоже испугался. Он побледнел и не сопротивлялся, когда я его тащил. Я ему шепнул:
- Как Вам не стыдно! Идите в каюту и проспитесь!
Джевагиров покорно пошел вниз, но не спустился в каюту, а остановился у нижнего планширя и начал пристально смотреть на воду, махая рукой. Возможно, что у него началась белая горячка с бредовыми галлюцинациями. И я как-то не удивился, когда Джевагиров прыгнул за борт и исчез под водой. Я объявил тревогу «человек за бортом», но Джевагирова найти не смогли. И, знаете, я радостно вздохнул – у меня было такое чувство, что это я выбросил мерзавца за борт. Андреев уже улыбался, а его синие глаза снова сияли.
Артамонов закончил свой рассказ и добавил:
- А теперь решайте сами – рассказывать ли Вам о нашей беседе или молчать. Пошлите ко мне сначала Зиновьева, потом Светловского.
Березин вскочил, крепко, по-дружески пожал обеими руками правую руку Артамонова и выбежал из салона.
Зиновьев и Светловский побывали в командирском салоне по очереди. Зиновьев вышел оттуда весь красный и какой-то обалдевший, а Светловский – смущенный и улыбающийся. В руках он держал пачку своих книг.
Зиновьев в тот же день был отправлен во французский береговой госпиталь, как подозреваемый в сумасшествии, а Скачевский вскоре пополнил кают-компанию миноносца «Аккуратный».
Отправку Зиновьева в береговой госпиталь Артамонов решил поручить непосредственно старшему врачу Михаилу Александровичу Перковскому, которого он уважал как своего единомышленника. К тому же коллежский советник Перковский отлично владел французским языком. Среди реакционного офицерства Перковский именовался «заядлым поляком», хотя и был православного вероисповедания, женат на украинке, и в его хорошенькую дочку, охотно приезжавшую на «Олег», было влюблено несколько офицеров с корабля, вполне соглашавшихся с Мицкевичем в том, что «нет на свете царицы, краше польской девицы. Как роза румяна, бела, как сметана, очи светятся, будто две свечки, весела, как котенок у печки».
Перковский мечтал о свободной, великой Польше, но говорил об этом лишь с теми, кому он вполне доверял. Дед его, Сигизмунд Перковский, был офицером Польского легиона в армии Наполеона и лютым врагом русских. За отличие в боевых действиях против армии Кутузова Наполеон наградил Перковского титулом барона и орденом Почетного легиона. Сын его, Станислав Перковский, также был идейным врагом и участвовал в польском восстании 1863 года. При разгроме восстания Станислав Перковский попал в плен и в числе других сослан в Сибирь. Некоторые офицеры были сосланы вместе с маленькими сыновьями. К таким принадлежал и Станислав Перковский.
Александр Второй приказал всех маленьких поляков окрестить в православную веру и, признавая себя как бы крестным отцом их, дать мальчикам отчество Александрович, русифицировать, предоставить образование за государственный счет. Вот таким-то путем и получился Михаил Александрович Перковский. Из родовых реликвий к нему все же попали в руки орден деда и конфедератка отца. Эти вещи стали для него символом свободы, чести и независимости Польши.
Свою единственную дочку он горячо любил, передав ей свои мысли и предоставив право выбирать себе мужа по вкусу.
Перковский хорошо знал «красную молодость» Артамонова, ценил его отношение к матросам и охотно содействовал командиру в мероприятиях по охране здоровья команды. Младшему врачу он поручил вести санитарные занятия и, главным образом, борьбу с пьянством и венерическими болезнями. Он охотно давал деньги на издание газеты «Баковый вестник» и очень жалел, когда Федор Косинский это дело ликвидировал.
Приглашенный в салон командира, Перковский внимательно выслушал рассказ о доносе Зиновьева и предложил сдать его в береговой госпиталь, как страдающего будто бы шизофренией с навязчивыми идеями.
- Я поеду сам, - сказал он, улыбаясь, - и устрою это дело. Хотя, конечно, Зиновьеву там не будет особенно весело, но продержат его французы у себя добросовестно несколько месяцев, что и будет достойной наградой прохвосту.
Продолжение следует.
Обращение к выпускникам нахимовских училищ. 65-летнему юбилею образования Нахимовского училища, 60-летию первых выпусков Тбилисского, Рижского и Ленинградского нахимовских училищ посвящается.Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
