Вот и я сейчас, открыв очередной сундук, в котором хранятся сведения, собранные на долгом жизненном пути, использую вышеописанный метод. Их ведь много, этих сведений, больших и маленьких, важных и не очень, и лежат они плотно и без всякой системы. Жизнь наша идёт не по плану, и события, из которых она состоит, в большинстве своём возникают без предупреждения, не ожидая окончания предыдущих.
Также и сведения сыпятся из разных источников, дополняя и корректируя друг друга, нередко, вступая друг с другом в противоречия, вплоть до полного отрицания.
Не знаю, как сейчас, но в давние времена была такая привычка, вести дневники. Я на таких людей смотрел не то чтобы с осуждением, но с некоторым удивлением и сожалением, мол не нашли ничего более интересного и полезного. Сейчас я так не думаю, а порой даже сожалею, что дневников не вёл. Если бы я тогда заносил на бумагу, хотя бы исключительно важные события и мысли, сколько интересного и полезного мог бы сейчас написать. Но так уж получилось. Как по пословице насчёт падения и не подстеленной заблаговременно соломы. Но хотя и не вёл я дневников, но кое-что в памяти удержалось.
Итак, первая верёвка.
Крымские истории
А Иван, наш не снимая
Ни лаптей, ни малахая,
Отправляется на печь
И ведёт оттуда речь
Про ночное похожденье
Всем ушам на удивленье.
Ершов
Давно это было, в середине прошлого века. А точнее в 1951-ом году во время практики после третьего курса учёбы в Черноморском Высшем Военно-морском училище имени П.С.Нахимова. Наша практика тогда проходила на разных кораблях Черноморского флота довольно насыщено и интересно. Кроме вживания в военно-морской быт и закрепления полученных теоретических знаний, у нас – курсантов – благодаря ей складывалась целостная картина структуры флота и понимание своего функционального места в нём. А ещё важным было то, что она проходила под руководством опытных офицеров и старшин, совсем недавно прошедших большую школу военно-морской службы в период только что закончившейся Великой Отечественной Войны.
Ещё перед самым началом учёбы для скорейшего оморячивания нам пришлось поплавать на военном транспорте «Волга». И не просто поплавать, привыкая к морю, а ещё и много поработать, усваивая профессию матроса. После первого курса более насыщенную практику мы получили на крейсере «Красный Кавказ», где приобрели первоначальные навыки артиллеристов и сигнальщиков.
После второго курса плавали на большом трёхмачтовом паруснике «», похожим своим телосложением на фрегат, но, как нам объяснили, фрегатом не являвшимся, поскольку что-то в нём было недофрегачено, а что-то перефрегачено. Строился-то он не для артиллерийских баталий или абордажных схваток, а чисто для парусной практики.
На нём мы не только осваивали парусное дело и получали штурманские навыки, но и обогатились достаточной сноровкой и получили физическую закалку. Ведь постановка и уборка парусов, а также управление ими во время маневрирования судна, к тому же и в штормовых условиях, это, по моему мнению, высочайший класс обеих атлетик (и лёгкой, и тяжёлой). А также, до некоторой степени, цирковое искусство.
Между прочим, как я недавно узнал из разговора с одним выпускником мореходки, сейчас во время парусной практики в качестве техники безопасности при работах на мачтах используются страховочные концы и даже спасательные сетки. Как мне помнится, в моё время подобных телячьих нежностей не было. Словно кот, преследуемый визгливой дворнягой, вскарабкаешься бегом по вантам на свою рею и, держась лишь за перты (тросы, протянутые над реями на высоте груди), проходишь по рее на своё место. Помнится, я был расписан на левом ноке фор-брам-реи, что внушало мне чувство полной безопасности, так как в случае падения с двенадцатиметровой высоты, я не на палубу бы шмякнулся, а бултыхнулся бы за борт в нежные объятья морской волны.
После третьего курса местом нашей практики сначала был линкор «Севастополь». Но не долго мы на нём утюжили Понт Эвксинский, разглаживая его морщины-волны. То ли по техническим, то ли по стратегическим надобностям, когда до окончания практики оставалась ещё половина времени, его надолго поставили на бочки в Севастопольской бухте, а нас расписали по эскадренным миноносцам и тральщикам. Я вместе с тремя своими товарищами угодил на тральщик.
Старшина нашей роты Удодов после краткого инструктажа на тему – где и как найти этот тральщик – пообещал, что мы там огребём несказанные удовольствия и захватывающие приключения.
Непонятно было, то ли он за что-то нас разлюбил, то ли это была просто свойственная ему суровая шутка, но мы всё это приняли как должное. Он был старше нас и по возрасту, и по опыту, так как успел отхватить у жизни последний кусок войны и, наверное, знал, что говорил. Кроме Удодова с нами училось ещё несколько фронтовиков, из числа которых и назначались старшины рот и взводов.
Не буду вдаваться в описание подробностей нашего передвижения к пункту назначения, это вряд ли кому интересно, да и я по прошествии стольких лет, помню это смутно и неотчётливо.
Однако, куда нужно пришли.
Прошли КПП и оказались перед причалом, у которого стояли тральщики и другие корабли и плавсредства, а в стороне обнаружили здание, по разным косвенным уликам похожее на штаб, в чём и убедились, войдя в него. Там нас встретил дежурный мичман, которому мы и представились по всей форме. Проверив наши документы и уяснив, кто мы такие, откуда свалились на его голову и зачем пришли, он назвал бортовой номер нашего тральщика и объяснил, как его найти, после чего мы без всяких затруднений вскоре перед ним и оказались.
Тральщик как тральщик, стоит себе спокойно, а на его борту возле трапа так же спокойно стоит вахтенный и вопросительно смотрит на нас, подходящих к этому трапу. Старший нашей группы, достав из за пазухи конверт с нашими верительными грамотами, решительно двинулся по трапу на борт тральщика, а мы остальные, в ожидании, остались на причале.
На этом моменте я должен остановиться и, хотя бы кратко, представить читателю себя и своих товарищей. В таких случаях принято сообщить имена, отчества и фамилий лиц, действующих на протяжении повествования, или хотя бы клички, что очень распространено в подобных этому произведениях.
Но я этого делать не буду, и вот почему. Во-первых, в нашем училище, где мы были самым первым его набором, а следовательно, и создавали его традиции, кличек просто не существовало. Они иногда возникали, без этого нельзя, но кратковременно, исключительно по какому ни будь выдающемуся поводу и надолго не приживались. Постоянные клички имелись только у двух наших начальников.
Первым был начальник курса капитан 1 ранга . Он был высокого роста с орлиным кавказского типа, носом, строгий, но не злой. Всегда держался прямо, как будто выполнял команду «смирно» и был исключительно немногословен. И ещё, не знаю, как кто, но я лично ни разу не видел на его лице улыбку.
Кличка его была – Агабек. Мы его побаивались и старались лишний раз на глаза ему не попадаться. Сейчас, вспоминая те времена, я делаю вывод, что он был исключительно добросердечный и порядочный человек, а мы его просто не понимали.
Вторым был его заместителем по политической части капитан 2 ранга Гернштейн. Он был невысокого роста с широченными, как у шифоньера плечами и грубыми, будто вырубленными топором чертами лица. Имел короткую и толстую борцовскую шею, приплюснутый и немного скошенный нос и косматые чёрные брови, под которыми мерцали пристальные маленькие глаза. В общем, сущий пират, или ещё какой душегуб. И мы его прозвали Билли Бонсом. Но своим характером он нисколько ни соответствовал своему облику, а был простым и добрейшим человеком. В этом я убедился лично благодаря одному, запомнившемуся мне случаю.
Это было ещё на втором курсе обучения. Помню, это был выходной день поздней осенью. Время где-то между ужином и вечерней поверкой. Уже достаточно темно. Часть курсантов нашей роты небольшими группами, сидя на койках в кубрике, занимались обычной травлей, периодически сотрясая окружающее пространство залпами оглушительного хохота. Другие слонялись по казарме и в её окрестностях, или читали, или стирали носки и воротнички в умывальнике, или забивали «козла» в ленкомнате.
Любители танцев веселились в клубе, который находился в противоположном крыле нашей казармы на одном с нами первом этаже. А я и ещё несколько не тех и не других затеяли между собой сражение с использованием подушек в качестве палиц. И получилось так, что я метнул подушку в своего противника, а он увернулся и подушка, попав в окно вышибло из него стекло. Оказавшийся здесь же, старшина взвода немедленно принял строгие дисциплинарные меры, приказав мне и моему противнику до отбоя вставить новое стекло. Здесь я опять должен отметить, что наше училище имело характерную особенность, отличающую его от всех остальных подобных училищ. У нас все младшие командиры от командиров отделений до старшин рот были из нашей же среды и как когда-то в запорожской сети назначались с учётом мнения курсантской общественности. Поэтому авторитет младших командиров у нас был исключительно высок, и все их указания выполнялись без всяких препирательств. Поэтому мы – провинившиеся – даже и не подумали возразить, мол, а где мы на ночь глядя найдём это треклятое новое стекло да ещё соответственные инструменты.
Мы ответили: «Есть, вставить новое стекло до отбоя», – и отправились выполнять приказание.
Выйдя наружу и подойдя к пострадавшему окну, мы в первую очередь, конечно, закурили, после чего стали думать, как выполнить полученное приказание точно и в срок. И после третьей затяжки в наших дурных головах созрело абсолютно одинаковое решение, что свидетельствует в пользу хорошо внедрённых в наше сознание инициативности, находчивости и единомыслия.
В нескольких шагах от нашего окна было окно клуба, откуда доносились звуки вальсов и фокстротов и оживлённый гомон голосов. Вот мы и решили, что они там обойдутся и без стекла, они там с девчонками веселятся и скачут козлами, так что не замёрзнут. И тут же начали выставлять стекло из клубного окна, чтобы потом вставить его в своё, используя гвозди, жестянки, в общем всё, что оказалось под рукой. И тут из темноты за нашими спинами раздался знакомый скрипучий голос капитана второго ранга Гернштейна, который как заботливый начальник и бдительный офицер в это время обходил территорию училища и направлялся в клуб посмотреть, как веселятся его подчинённые.
– Что вы делаете? – спросил он нас. И хотя в самом вопросе и в голосе, озвучившем его ничего угрожающего не было, нас охватило оцепенение. Мы обернулись и застыли, не зная, что ответить. И Гернштейн тоже молчал, ожидая ответа и только переводил взгляд с одного из нас на другого. Пауза затягивалась и, наконец, я решился и ответил:
– Стекло выставляем, товарищ капитан второго ранга.
– Ну это я уже сам догадался, - оживился Гернштейн.
– А зачем?
– Чтобы вставить, – выдавил я из себя, чем привёл его в замешательство.
– Это интересно. Вы выставляете стекло, чтобы потом обратно вставить его на место. Я вас правильно понял?
Тут, наконец, ожил мой подельник и постарался внести ясность.
– Никак нет, товарищ капитан второго ранга. Мы стекло выставляем из этого окна, а вставлять будем вон в то, в нашем кубрике.
– Ага, – повеселел Гернштейн, – теперь я окончательно всё понял. Вы молодцы, ребята, но только не так нужно. Вы идите в свой кубрик, вон вы без бушлатов вышли, ещё простудитесь. А я сейчас распоряжусь, чтобы вам немедленно починили окно.
И он ушёл. А мы, чтобы не объясняться перед старшиной команды, да ещё как-нибудь его не подставить, уселись на находящуюся неподалёку кучу кирпичей, снова закурили и стали ждать окончания этого запутанного дела. Прошло чуть больше получаса времени, как пришёл вольнонаёмный рабочий-стекольщик и вскоре окно стало как новенькое.
Когда мы вернулись в кубрик , нашли старшину и доложили, что его приказание выполнено, он даже подумал, что мы дурачим его, но убедившись в нашей правдивости, удивился и сказал,
– Ну вы даёте! Вы фокусники что ли, или волшебники?
На что я ответил, – вот он, мой подельник, фокусник, а я волшебник.
…Вот так обстоит дело с кличками. Фамилий же я тоже обнародовать не буду, потому что их носители не уполномочивали меня описывать их деяния, и я не знаю, как они отреагируют на это, если им на глаза попадёт моя писанина. А раз не будет фамилий, то отчества совсем ни к чему. Так что будут одни имена.
Итак, один из нас – Вася из Запорожья.
Он украинец с русской фамилией и самый младший из нас по возрасту. При поступлении в училище нам остальным было по восемнадцати лет, а ему семнадцать лет и восемь месяцев. Когда он подавал заявление в свой военкомат с просьбой направить его в ВМУ (военно-морское училище), то там ему отказали по той причине, что он ещё не достиг призывного возраста, но к военкому обратился его дядя – инвалид Великой Отечественной войны (отец же его с войны не вернулся) с просьбой направить его в ВМУ, и Вася оказался среди нас.
Учился он успешно, был очень сообразительный и компанейский парень, но слабоват физически и часто болел.
Но зато как он пел! Какой у него был сильный серебряный голос! Его заслушивались. Многие удивлялись, и чего ты, Василь, на море попёрся, поехал бы в Москву, в главную певческую академию, да тебя бы, как услышали, приняли без всяких экзаменов.
Я не преувеличиваю.
Действительно так. Я слышал много хороших певцов, но пение Васи на меня действовало как звуки дудки индийского факира – заклинателя змей – на кобру.
Другой был Толя из Днепропетровска. Он наоборот – русский с украинской фамилией. Он самый могучий мужик из нас. От его удара редко кто мог устоять.
Но как ни странно, спортом он не увлекался. Я любил участвовать на открытом ринге, и по боксу, и по борьбе успел получить по третьему разряду, а по плаванию отхватил второй разряд, причём ни по кролю, ни по брасу, вообще ни по какому стилю. У меня самоучкой с детства выработался свой стиль, при котором руки работают кролем с глубоким, проносом под телом, а ноги ножницами.
Правда, в училище я освоил и кроль, и брас, по которым укладывался, в третий разряд, а по второму разряду смог сработать только по-своему. Толя ж на подобных мероприятиях был в основном зрителем и болельщиком. И пел он тоже хорошо.
Не так, как Вася, но тоже хорошо.
Я в певческом искусстве не очень разбираюсь, но мне кажется, что Вася – тенор, а Толя густой баритон. Между прочим, он и пением тоже не увлекался, пел редко и только за компанию, когда другие пели, а вот в дуэте с Васей он петь любил.
Бывалочи, когда наше отделение дежурило по камбузу и мы чистили картошку, а это всегда было в ночное время, то они за этим занятием частенько пели вместе украинские народные песни, которых знали видимо-невидимо. А мы все слушали и погружались в другой мир, где нет ни ночи, ни дня, а одна песня, которую, кажется, не только слышишь, но и видишь, причём не глазами, а, будто всем телом, всем нутром своим.
До сих пор помню их голоса. Особенно нравилась мне одна песня, от которой у меня, да и не только у меня, даже слёзы на глазах выступали. Постараюсь, как смогу воспроизвести часть её.
Чому я не сокіл,
Чому не літаю,
Чому менi, боже, ти крильцiв не дав?
Я б землю покинув і в небо злiтав!
Восторг эта песня у меня вызывала и у всех остальных. А иногда мы все пели с ними. В хоре и у меня пелось, потому, что слух хороший.
Только умения никакого, поэтому в одиночку я не певец. Мне маркер нужен, я быстро подстроюсь и что угодно спою. А вот солист я совсем никудышный.
Третий был, по моему, Гена. Он, как и я, с Урала. Ничем особенным он не отличался, разве что взрывным характером. Заводился с полоборота и мог в драку полезть хоть с самим чёртом. Хотя не злой был, а просто вспыльчивый и действовал быстрее, чем думал.
Рассказывал, что дома на гражданке чуть не каждый день дрался. А в училище этого удовольствия он был лишён, так как у нас драки меж собой категорически не допускались. С посторонними мы нередко дрались, особенно с стройбатовцами. Это другое дело, это благородное дело, а между собой, ни-ни. И не думай.
Он также был компанейский парень, решительный и очень обязательный. Если уж что пообещал, кровь с носу, выполнит.
Ну, а я, Володя, был их другом, как и они, мне друзьями были. А подробностей о себе избегу.
Это ни к чему.
Да и вообще. Пишу-то я, а своя рука – владыка.
Итак, наша великолепная четвёрка прибыла в пункт назначения, где старшина роты Удодов, несказанные удовольствия и незабываемые приключения.
Володя, Вася и Гена остановились на причале, а Толя, который был у нас старшим, поднялся по трапу на палубу, представиться встретившему его вахтенному и подал ему конверт с нашими бумагами. Тот повертел конверт в руках и, остановив проходящего мимо матроса, попросил его спуститься в машинное отделение, где в настоящее время находится боцман со странной фамилией Кроха, являющийся дежурным по кораблю, и передать ему, что пришли курсанты- практиканты.
То есть мы.
Матрос нырнул в тамбур, являющийся входом в машинное отделение, и вскоре вынырнул оттуда и ушёл по своим делам. А через некоторое время из этого тамбура показалась усатая голова в мичманке, потом шея, потом плечи с погонами главного старшины. А когда их владелец вышел весь, то оказался детиной ростом выше тамбура, наверное, больше двух метров.
Вот так Кроха, подумали мы.
Окинув нас быстрым цепким взглядом, он ответил на наше приветствие, принял от вахтенного конверт, осмотрел его со всех сторон и сказал нам, что командир корабля старший лейтенант Лиходеев сейчас отдыхает, а когда он через сорок минут воспрянет ото сна, то он – главстаршина Кроха ему всё доложит, а там будет, как он скажет.
– А пока, хлопцы, поотдыхайте на бережку.
День хороший, нежаркий, вон там курилка, покурите, побалакайте. Может вам мяч дать? Вон и площадка волейбольная, поиграете.
Мы его поблагодарили за заботу, а от мяча вежливо отказались.
Мы и так растроганы ласковым приёмом, – съязвил колючий на язык Гена.
Ну, как хотите, хлопчики, – тем же ответил длинный Кроха, – самокатов не держим, так что друг на друге покатайтесь.
Вахтенный хохотнул, главный старшина снова улез через тамбур в машинное отделение, а мы направили свои стопы в курилку.
– Что-то у меня в животе тревожно, – снова возник Гена, когда мы расселись по скамье курилки и начали хлопать себя по карманам штанов, выясняя, в котором папиросы, а в котором спички.
– Верзилу Крохой кличут, кэп – Лиходеев. Подозреваю, что его помощник – Злодеев. Да и бортовой номер – 13.
– Не каркай, – остановил его Толя – Предлагаю большой перекур, а потом в балду сыграем.
Как раз сорок минут и пройдёт.
Так мы и сделали, подымили, побалагурили и занялись балдой.
Кто не знает, что такое балда, объясняю. Это очень интеллектуальная игра, а смысл её вот в чём. Играют в неё несколько человек, по крайней мере, не менее трёх. Это в морской бой вдвоём играют, а балда – игра коллективная и более сложная. Один из играющих, который открывает эту игру, загадывает слово, число букв в котором должно быть больше, чем количество игроков. Одну из букв этого слова он называет, и все её записывают на своих бумажках или в тетрадках.
Например, он загадал слово – «колдун» и назвал из него букву «л». Теперь каждый к этой букве добавляет свою, или после неё, или до неё, но такие, чтобы получилось слово, и при этом, чтобы последняя буква досталась не ему, иначе он будет балда. Естественно, каждый не знает, кто из игроков какое слово имеет в виду, и поэтому окончательное слово будет какое угодно. А может вообще никакого слова не получиться. Это будет ничья, и игра повторяется вновь. Так что, назвав эту игру высокоинтеллектуальной, я вовсе не пошутил, она требует напряжённой мозговой работы.
Сейчас я не помню, как тогда закончилась наша игра, помню только, что мы не заметили, как пролетели 40 минут и мы услышали свист. Это нам свистел вахтенный у трапа тральщика.
Когда мы поднялись на его палубу, к нам со стороны шкафута, чуть не задевая головой плывущие над ним облака, выплыл главный старшина Кроха и сказал, чтобы мы следовали за ним. И мы за ним не последовали, а помчались, так как один его шаг равнялся нашим двум. И вот мы познакомились с командиром. Это был невысокого роста довольно пожилой старший лейтенант, коренастый, с некоторой свирепостью в чертах лица.
Я бы не очень сказал, что командир тральщика с бортовым номером, символизирующим чёртову дюжину и с свирепой фамилией, встретил нас радушно. Встретил он нас более чем сухо, всем своим видом и риторикой подчёркивая, что совсем не рад внезапному нашему появлению на его фирменном корабле. Выслушав его негромкий, но грубый и резкий голос, мы твёрдо уяснили, что мы, проучившись, уже три года, уже без месяца, как гардемарины и должны сами понимать, чего ещё нам нужно узнать на практике за две с небольшим оставшиеся недели.
Он так и сказал, – корабль в вашем распоряжении, изучайте что хотите, что непонятно, спрашивайте у матросов и старшин, старшим над вами назначаю боцмана главного старшину Кроху. Он для вас бог, царь, отец, мать и участковый милиционер. По всем колбасным вопросам обращайтесь к нему и выполняйте все его указания. Он разместит вас, назначит вам объекты приборок и судовых работ, ознакомит с корабельными правилами и распорядком дня. Три дня назад корабль прибыл с контрольного траления в Керченском проливе, сейчас готовится к плановой проверке штабом соединения, которая будет через три дня. Потом пойдёт на контрольное в районе Тендровской косы.
Вопросы есть?
Вопросов нет.
Свободны.
Мы отдали честь, повернулись кругом и вышли из командирской каюты.
Через пару минут вышел и боцман Кроха. Он отвёл нас в небольшой кубрик, где мы будем отдыхать в свободное время, и указал наши койки. Там же он поставил нам все задачи на весь период практики. До проверки штабом мы вместе с ещё двумя матросами должны привести в полный порядок траловое устройство вычистить его, смазать, расходить и, где надо, покрасить. В дальнейшем постоянным объектом приборок и судовых работ у нас будет палуба бака со всеми находящимися там устройствами и системами.
И наша практика началась.
Только первые три дня мы повкалывали в поте лица. Это была тяжёлая и грязная работа, но мы подобным подвигам обучены были уже давно, и с работой справились даже на отлично. Это сам главный старшина Кроха отметил. И вообще он оказался замечательным начальником и, как мы заметили, таковым был не только для нас, но и для всех остальных своих подчинённых.
С командиром и с другими офицерами мы практически не общались, да этого и не требовалось. Мы лазали по кораблю, зарисовывали нужные схемы, участвовали во всех авралах и работах по расписанию, а свой основной объект, палубу бака, содержали в лучшем виде. А в свободное время забивали козла, играли в балду, читали книжки, общались с членами экипажа. Много узнали о корабле и его обитателях. В том числе и о его командире старшем лейтенанте Лиходееве.
Когда-то он был уже капитан-лейтенантом, служил на Каспийской флотилии командиром сторожевого корабля, откуда был переведён в штаб. Потом женился, и его жизнь пошла наперекосяк. Жена оказалась неверной, он с ней развёлся, и по причине большого огорчения крепко запил.
Это привело к тому, что его понизили в звании до старшего лейтенанта, вышибли из штаба и перевели на этот тральщик.
На корабле мы прижились, сдружились со многими матросами и старшинами и вообще, по сравнению с практикой на крейсере или линкоре, здесь был отдых, а не служба.
О контрольном тралении у ничего примечательного вспомнить не могу, а расскажу лучше об одном случае, произошедшем после.
В течение всего траления погода стояла отличная. Ни одного шторма. Мы продолжали изучать устройство корабля, несли дублёрскую вахту на сигнальном мостике, присутствовали при постановке и уборке трала и даже на руле немного постояли. Время проходило необременительно и в то же время нескучно.
Наконец, тральщик свою работу закончил и лёг на курс в Севастополь. Но по каким-то причинам (видно команда такая была получена) на полпути завернули к Евпатории и встали на якорь на её рейде кабельтовых в 10-12 от берега.
После ужина мы скатили и пролопатили свою палубу бака и просидели там до заката, любовались панорамой города и его окрестностями и болтали на разные темы. Вечер был тёплый и тихий, но начало темнеть, и мы отправились в свой кубрик. А когда собрались укладываться спать и уже разделись, по железному трапу, ведущему в наш кубрик простучали каблуки и заглянувший вахтенный матрос передал, чтобы наш старший прибыл к командиру. Каблуки застучали обратно наверх, а Толя быстро натянул робу, обулся и тоже утопал наверх.
К чему бы это, удивились мы, уселись на койках и начали строить предположения. После первой нашей встречи с ним мы командира видели в основном издалека, когда он поднимался на ходовой мостик или спускался с него. Вблизи только во время подъёма флага. Нас это, конечно, не огорчало, а даже наоборот.
Мы ведь уже четвёртый год, как в составе вооружённых сил и давно уяснили широко распространённую истину, если хочешь спокойной жизни, не вертись слишком часто под носом у начальника. Когда ты ему понадобишься, тебя найдут. Хотя есть люди, которые наоборот всеми силами стремятся побольше находиться в поле его зрения. Но это особенные индивидуумы, главной целью своей жизни ставящие как можно быстрее продвинуться вверх по карьерной лестнице. Не всем из них удаётся этого достигнуть, но однако и немало тех, кому удаётся. Мы, наверное, были не из таких.
В догадках теряться нам пришлось недолго. Не прошло и пяти минут, как Толя вернулся в кубрик и скомандовал, – Подъём, всем наверх!
И на вопросы, – в чём дело, – коротко объяснил, – кэп, решил, наверное, прошвырнуться по Евпатории. Он приказал нам спустить на воду четвёрку (шлюпка такая, четырёхвесельный ял) по правому борту, подогнать её к трапу и нам в ней его ждать.
Мы быстро собрались, выскочили на палубу и, пока два матроса опускали за борт трап, спустили шлюпку на воду, соскользнули в неё по шкентелю, разобрали вёсла, подгребли к трапу и стали ждать.
Недолго ждали.
Наверху послышался голос командира, отдающего распоряжения вахтенному офицеру, после чего он спустился по трапу в шлюпку, сел на место рулевого, взялся за румпель и скомандовал:
– Отваливай!
Мы оттолкнулись вёслами от борта и сделали первый гребок. Повинуясь рулю, шлюпка развернулась носом на берег и заскользила по гладкой как зеркало воде. Последовала команда:
– Навались!
Мы прибавили усилия и. под постукивание уключин и мягкий плеск лопастей шлюпка устремились вперёд.
Мы с Толей сидели загребными, за мной был Гена, а за Толей Вася, командир на руле и – тишина.
Командир был в белых брюках и в белой с короткими рукавами рубашке; видно действительно решил где-то отдохнуть. Была уже ночь, но было светло, так как за нашими спинами улыбчиво сияла луна, а над нашими головами, разбежавшись по своим созвездиям искрились россыпи звёзд. Берег становился всё ближе и ближе, с него всё слышнее и слышнее лились танцевальные мелодии.
, однако.
А вскоре стало ясно различимым пляжное кафе, стоящее недалеко от кромки воды. Туда-то командир, наверное, и правил шлюпку. Так оно и оказалось.
Убрать вёсла! – скомандовал он и, следуя по инерции, шлюпка мягко ткнулась в песок. Мы повыпрыгивали на берег и, ухватившись за планширь, рывком втащили её на берег на четверть длины. Командир не спеша сошёл на берег и сказал, что будет в этом кафе около часа, а нам его ждать здесь. Можно купаться. И, также не спеша он пошёл в сторону кафе, поднялся по ступеням к двери и распахнул её в яркий свет с громкой музыкой и вихляющимися танцующими тенями. Дверь захлопнулась, тени пропали и музыка приутихла, а мы остались на границе песка и воды возле шлюпки с миллиардами ярких звёзд над головой и с улыбающейся нам луной. Море лениво, как бы нехотя, плескалось. Мы разулись и наши ноги ощутили ласковое тепло ещё не остывшего пляжного песка.
Насчёт купаться возражений не было и вскоре мы уже весело плескались в ещё тёплой черноморской воде.
Затеяли игру в пятнашки.
Теперешняя молодёжь и дети этой игры в большинстве своём не знают, а она очень азартная и спортивная. Вроде водного поло, только более напряжённая. Собирается группа в месте, где глубина в среднем по грудь. Один ловит, а остальные, кто как может от него удирают, ныряя в воду. Ему, естественно тоже приходится нырять. Он должен кого-нибудь коснуться рукой, чтобы передать свою обязанность ловить. В воде бегать трудно, поэтому приходится много и быстро плавать и на поверхности, и под водой. Я был большой мастер этой игры, словить меня было трудно, так как я ловко применял один приём, довольно простой. Всего-то нужно резко присесть и так же резко с силой оттолкнуться от дна в любую сторону и, как торпеда, умчаться от ловящего, который, поскольку он в момент погони не опирается о грунт, не может быстро развернуться. Вот так мы и носились в воде, пока не выбились из сил.
Потом вылезли, выжали трусы, оделись и уселись на тёплом песке. Сидели, болтали о том, о сём и поглядывали на дверь кафе. Из него изредка то выходили посетители, то другие входили туда, а командира всё не было. Проглядеть его мы не опасались, так как он был во всём белом и в темноте хорошо виден.
А вот и он. Сильно распахнулась дверь и он вышел, но не один. На его плечах буквально висели два каких то хмыря и сзади ещё была целая толпа. Мы ещё при первой встрече заметили коренастость и плотность старшего лейтенанта Лиходеева, предполагающие приличную его силу и не ошиблись. Выйдя из двери на крыльцо, он тряхнул плечами и оба хмыря слетели со ступеней на песок. Но на него сразу же набросились остальные и столкнули с крыльца. И как-то так получилось, что мы, не сговариваясь, разом вскочили и понеслись к месту возникшей свалки. Это, видимо, сработала привычка к дракам и инстинкт стаи. Напавшие на командира, по сторонам не смотрели, поэтому мы на них налетели внезапно, действовали решительно и сразу смяли и растолкали. Началась свалка, в которой мы сразу же начали одерживать верх. Ничего в этом особенного не было и вовсе не свидетельствовало о каких-то наших особых бойцовских качествах. Просто у нас были другие, весьма значительные преимущества, которые быстро склонили чашу весов в нашу сторону.
Во-первых, внезапность.
Во-вторых мы были моложе и в лучшей физической форме, поскольку ежедневно много работали физически и много двигались. Потом мы были трезвые, а они уже много выпили, что замедлило их реакцию. А ещё мы были в прочной, удобной и лёгкой брезентовой робе, поэтому не опасались чего-то там порвать, помять или испачкать. Так что, несмотря на то, что нас было четверо (командир в драке не участвовал), а их шестеро, преимущество явно было на нашей стороне.
Но это и не драка была, а просто свалка, массовая борьба. Помню, я ни разу ни кого не ударил в лицо или по голове. Я просто хватал за что попало: за руку за шею за одежду, за плечи, швырял, толкал, делал подножки и подсечки, то есть бросал противника на песок и быстро нападал на другого. То же делали и остальные.
Мне думается, что причиной такого нашего поведения было то, что мы интуитивно отдавали себе отчёт в том, что наши противники не враги нам и, при этом, намного старше нас по возрасту и наверняка среди них есть и офицеры. А потом мы не знали причину конфликта, мы просто увидели, что обижают нашего командира и бросились его защищать. И нас тоже не били кулаками, а тоже пытались столкнуть или свалить. И здесь, видимо, сказалась тогдашняя русская натура – не бить первым, а ждать, когда получишь по морде. Вот, тогда уж держись, падла. Вот и получилось, раз мы морды не чистили, то и наших не касались.
Так ли это было, или не так, но мы явно одерживали верх, а когда Толя крикнул заядлому мордобойцу Гене, – Генка, без команды никого не убивай, – наших оппонентов это насторожило, они заволновались и решили ретироваться, тем более что их первоначальный противник – наш командир куда-то подевался.
В общем, мы их раскидали и загнали в это полуночное кафе, в котором остальной народ, видно, ничего не замечая, продолжал веселиться.
И вот тут произошел комический момент. Видно, кем-то оповещённый, запоздало выскочил штатный вышибала и, что-то гневно выкрикнув с размахнутым кулаком набросился на Толю, но тот его опередил. Врезал ему в челюсть, тот улетел обратно в кафе, а Толя аккуратно затворил за ним дверь. Поскольку никто больше не выскакивал и кулаками не размахивал, мы успокоились и осмотрелись. Все оказались живы и здоровы, никаких трупов и других предметов нигде не валялось, а командир сидел в шлюпке, курил и, как порядочный отец, спокойно ждал, когда его дети наиграются. Мы быстро подошли к шлюпке, он дал соответствующую команду, мы столкнули шлюпку в воду, быстро в неё позапрыгивали и разобрали вёсла. Командир положил руль на борт, скомандовал, – навались! Первый гребок и шлюпка, развернувшись кормой к берегу, заскользила в сторону тральщика и продолжающей над ним висеть и улыбаться луне.
В эту ночь мы долго не спали, лёжа в койках, обсуждали эпизоды сражения и вспоминали смешные моменты, которых оказалось много, но смешными они почему-то оказались сейчас. Тогда же они никакого смеха у нас не вызывали, как, наверное, и у наших противников.
Одним из таких смешных моментов был момент, когда я, не свалив с налёту одного массивного мужика, пытался использовать подсечку. Но это оказалось равносильно тому, что сделать подсечку телеграфному столбу, я от его толчка еле сам на ногах удержался. А от повторного толчка меня спас самый слабый из нас Вася, который с разбегу ударил моего противника головой в живот, и тот со всего своего роста всей своей спиной так шмякнулся на песок, что потом чуть не на четвереньках уковылял с поля боя. Да и Вася сам тоже растянулся. После этого он ещё раза два повторил этот трюк, сбивал противника и сам вместе с ним падал. Благодаря этому он избежал и толчков и ударов. Кто ж его будет толкать, когда он уже сам валяется. А как его бить? Не нагибаться же, да и вообще, .
– Удодов-то как в воду смотрел – заметил Гена.
– Огребли мы всё-таки приключения, только насчёт удовольствий ошибка вышла.
– А драка для тебя не удовольствие что ли, – поправил его Вася.
– Всё, ребята, спим, ночи уже мало осталось, – подвёл итоги Толя. Мы умолкли и почти сразу, как это бывает в юные годы, провалились в сон.
А рано утром, как говорится, – ни свет – ни заря,- нас разбудили колокола громкого боя и команда по трансляции: «По местам стоять, с якоря сниматься!»
Снялись мы с якоря, но в Севастополь опять не попали. Дошли до Бельбекского рейда и снова встали на якорь, так как команду такую сверху получили. Из Туапсе на Одессу вышел такой же как наш тральщик с какими то спецами и аппаратурой на борту. Он всё это должен перегрузить нам, а мы всё это доставим в Севастополь. Вот и должны теперь его ждать на Бельбекском рейде. День прошёл в приборках и в работах по уходу за механизмами. Мы же привели в порядок свой бак, а потом в основном отсыпались. Зато вечером нам приспела ответственная работа. Нас высвистали на ют, куда кок доставил три больших лагуна, один с картошкой, а другие пустые, то есть для очищенной картошки и для очистков. На этой практики мы ещё картошки не чистили, а значит и песен не пели. Только солнышко скатилось за горизонт, мы и приступили к работе.
Сначала брёхом перекидывались, а потом, как бывалочи, и запели. Давно не пели, а потому начали с наиболее бодрой:
Ой на гори тай жинци жнуть,
Ой на гори тай жинци жнуть,
А по пид горою, а по пид горою
Казаки йдуть.
По перэду Сагайдачный,
По перэду Сагайдачный,
Променяв вин жинку на тютюн та люльку,
Нэобачный.
А позади Дорошенко,
А позади Дорошенко,
Ведёт свое вийско, вийско запорижско –
Хорошенько.
Потом другие пели. Неожиданно рядом материализовался боцман Кроха, подсел к нам и тоже запел. У него в наличии оказался густой бас, и пение наше пошло ещё лучше. И слушатели появились, вахтенные, подвахтенные, все кто ещё не улёгся. Картошки было много, поэтому и пели мы много, украинские и русские песни. Мы их много знали. В то время было много песен, и петь их любили все.
Пели их не только на концертах, на праздниках, на свадьбах и во время пьянок. Пели в любое время по настроению. Это сейчас хорошие песни только звёзды поют. Простой народ сейчас не поёт даже по пьяни.
По пьяни в основном старые обиды вспоминают и дерутся.
А молодёжь теперешняя, похоже, песен и не знает. Правда певцы есть и среди молодёжи, но только те, кто на разных фестивалях и прочих подобных мероприятиях участвует, и то поют, в основном, английские песни, русские петь считают неприличным.
…Пятьдесят лет не был я на родине, и вот пару лет назад навестил село Октябрьское Оренбургской области из которого в 1948-м году ушёл на флот. Пробыл я там недели полторы и не услышал на улицах песен. Все они в телевизорах и в радиоприёмниках, только, и не те они.
А раньше, как только отгорит вечерняя заря, по улицам пойдут группы девчат и ребят с песнями, или под гармонь, или под балалайку, или так без ничего. Некоторые до рассвета гуляли. И при этом все трезвые. С пьяным парнем ни одна девушка никуда не пойдёт, а сами они и не пили, и не курили. И вообще для веселья или для тонуса хмельное не требовалось. Тогда тонус и в теле, и в душе был всегда.
В селе Октябрьское мы жили на окраине, и от нашего крыльца начиналась сплошная степь, летом усыпанная одуванчиками. А в соседним с нашим доме жила татарская семья. Я дружил с их сыном. У него была маленькая сестрёнка, которая как козлёнок всё лето скакала по этой степи, собирала одуванчики и пела песню, которую я и сейчас помню, правда, не всю:
Сарым, сарым сапсары,
Сарым чечек саплары.
Бес саргаймы кель саргайсым,
Калыми салям хатлары...
Тогда я немного понимал по-татарски, а сейчас этот язык совсем уже не помню. Помню только, что в этой песне поётся про жёлтый цветочек, видимо одуванчик, который, если ты встретишь его на чужбине, будет тебе приветом с родины.
В Оренбургской области, кроме русских и украинцев, жило тогда много и других народов: мордва, татары, киргизы, башкиры, немцы, поляки, латыши, и все они тоже пели. Я тогда и по-мордовски немного понимал, а сейчас, конечно же, ничего уже не помню, только иногда в голове некоторые фразы всплывают.
Россия раньше была очень певучей страной. Уж столько в ней пели, столько пели.
Особенно женщины.
Старушки с вечера собирались в каком-нибудь доме, до утра пряли пряжу, делились воспоминаниями и пели. Одно время, правда, это было в другом селе, некоторое время и у нас собирались. У нас кухня была большая. Вот там они и собирались. А я тогда совсем малой был, и спал на печке с котёнком. И мы с ним все эти песни слушали и запоминали.
Не знаю, как котёнок, а я эти песни до сих пор ещё помню.
Правда, того котёнка-то уже давно нет.
Молодые женщины иногда бельё гладить собирались где-нибудь в одном доме и тоже пели. Колхозницы, когда на работу шли и с работы возвращались, тоже нередко пели. Перед школой я два года в детский сад ходил. Помню, когда мы строем шли или на речку купаться, или в лес, и когда оттуда возвращались, то обязательно пели. Вот так было.
…Только мы, дочистив картошку и вымыв руки, собрались отправляться в свой кубрик, как по трансляции раздалась команда: «Баковым на бак, ютовым на ют, приготовиться принять швартовы с правого борта». Это на горизонте с нашего правого борта показался силуэт ожидаемого нами тральщика, а вскоре подошёл к нашему борту и с него на нашу палубу сошли два офицера с какими то коробками.
Тральщик сразу же отошёл и лёг на курс к Одессе, а через некоторое время и мы снялись с якоря и в скором времени вошли в главную базу Черноморского флота.
А на другой день наша практика закончилась. Старший лейтенант со зверской фамилией Лиходеев вызвал нас к себе в каюту, вручил нам хорошие характеристики и тепло с нами попрощался. Уже возле трапа к нам подошёл главный старшина Кроха, крепко пожал нам руки и пожелал дальнейших успехов.
И вот мы уже курсанты последнего четвёртого курса. Когда я отгулял отпуск и вернулся в своё , то оказался уж в другой компании, в которой не было ни Толи, ни Васи, ни Гены. Потому что нас перетасовали, как колоду карт, поскольку готовить из нас стали не просто вахтенных офицеров, а офицеров-специалистов. Четыре роты свели в три и были теперь: рота штурманов, рота артиллеристов и рота минёров. Я попал в роту штурманов, а остальные подались кто в артиллеристы, кто в минёры. Конечно, мы всё равно оставались в одной каше, только в разных порциях, то есть занимались в разных аудиториях, а курили в одной и той же курилке. Где, как водится, зубоскалили и подтрунивали друг над другом. В тот период в нашей среде и родились известные стихотворные дразнилки. Какая дразнилка про артиллеристов была, я уже не помню. Помню только, что в ней обыгрывалось поведение этих спецов во время стрельбы главным калибром, когда во время залпа все закрывают глаза и открывают рты, чтобы уберечь барабанные перепонки и глаза чтобы не слезились. Про минёров дразнилку помню, она такая была:
В минном деле как нигде
Вся загвоздка в щеколде,
А минёр не будь балдой,
Наблюдай за щеколдой.
Тут дело в том, что мина, которую я ещё смутно помню, представляет собой собственно мину в виде рогатого шара, обладающего определённой плавучестью и якорь – сложное устройство с щеколдой, стопором и тросом (минрепом). Ну и ещё там кое-что есть, в частности, сахар. Только этот сахар не для того, чтобы треска или морские коньки с ним чай пили, а совсем для другого. Чтобы выставит мину, нужно знать глубину места и установить щеколду так, чтобы она остановила вытравливание минрепа в тот момент, когда мина всплывёт на заданную глубину, такую, на которой она не будет видна с подходящего судна, но на которой оно, это судно, заденет её своим днищем и подорвётся. Как только выставляемая мина вместе с якорем опустится на грунт, у корабля, её поставившего (минного заградителя, или другого какого), должен быть запас времени, чтобы и другие мины поставить и успеть отойти от греха подальше. Это время обуславливается временем растворения сахара в стопоре минрепа, после чего щеколда позволит минрепу вытравливаться и как только мина окажется на заданной глубине, остановит её, зажав минреп.
Но есть в природе особые люди, которые называются ротозеями. Они есть в любом деле, и в минном деле, так же, как и в колбасном. И если оный ротозей неправильно установит щеколду или вообще её не установит, то мина или всплывёт на поверхность моря, где её любой пингвин вовремя заметит, или вообще не всплывёт и будет долго ржаветь на дне вместе с якорем. Уже война окончится, наступят золотые круизные денёчки, полностью проржавевший механизм рассыпется и, как спящая, а потом проснувшаяся красавица, мина весело всплываёт и, по закону подлости оказывается под днищем круизного лайнера, до самых бортов заполненного туристами. Взрыв, и все туристы вверх кармашками взлетают в небеса.
Подобное шоу называется «Эхо войны». В советские времена подобных ротозеев сразу ставили к стенке без всякого согласования с профкомами. Как сейчас поступают в подобных случаях, не знаю.
Наверное, никак.
И ещё была одна дразнилка для минёров, но я её здесь публиковать не буду, уж очень она неприличная. Для штурманов дразнилка тоже не совсем приличная была, но её всё-таки можно как-то смягчить и я, пожалуй, попробую. Вот она:
Штурман видит в море буй,
Штурман мечется как (нехороший человек),
А от буя до буя
Он не видит ни (чего абсолютно).
Вот такие были крымские истории. Здесь, конечно, не все они,
Было много и других.
Разных.
И смешных, и печальных.
И серьёзных, и не очень.
Но и этого пока достаточно.
Хорошего понемногу.
Только я заметил нечто странное. Вспоминать, особенно если оно хорошее, это рождать двоякое состояние. С одной стороны возникает радостное чувство, как при встрече с чем-то очень дорогим и родным, а с другой стороны – грусть, как при утрате этого дорогого и родного.
Г. Рига 2013г.
Командир ПЛ "С-288", капитан 2 ранга Владимир Павлович Щербавских.
.jpg)
жилого корпуса, в котором в моё время (1953 год) размещались артиллеристы; в левом крыле - штурмана; в правом крыле - минёры. В пользу моего предположения то, что перед жилым корпусом был установлен бюст П.С.Нахимова. На снимке виден только небольшая часть этого памятника. С нахимовским приветом. ВНА