Пришли в расположение роты, разделись, опять построились. Кто-то непременно опаздывает, а желудочный сок уже струится ручейком. Быстро строем пошли вверх по в столовую, извините, - на камбуз.
Позавтракали. Вниз к классам. Небольшая приборка. На все про всё уходит два часа, и, когда прозвенел звонок на урок, кажется, что уже прожита жизнь, столько разных событий успело произойти. Но жизнь еще только начинается. Об уроках мы еще поговорим, а, кроме них - обед, ужин, между ними – свободное время. Эти несколько свободных часов только называются свободными. Происходит множество событий: гуляния и игры на свежем воздухе, работы и занятия, собрания и встречи, работают кружки и секции. И везде надо побывать, все надо успеть. Обо всем сразу и не расскажешь. После ужина – самостоятельные занятия. Вновь все вместе, но каждый за своим учебником, все выполняют домашние задания. Затем вечерний чай, за которым ты, наконец, успокаиваешься. Впереди осталось только прогуляться перед сном. Заправить форму. Умыться и вымыть ноги опять же холодной водой, потому что теплой просто не было, залезть под одеяло. И, если все удачно сложится, «уснуть и видеть сны». Но так рассказать о жизни нахимовца, это – ничего не сказать! В рассказе о будущих моряках непременно должны быть описания морей и штормов, за этим и приходят сюда ребята. Но оказывается, что их жизнь, особенно на первых порах больше всего проявляется в бытовых деталях. Основные три места, где протекает жизнь нахимовцев, - столовая, спальные помещения и классы. Кроме них, конечно, есть немало и других мест. И с каждым у нахимовца что-то связано, всегда там что-то происходит ...
***
Начинался и заканчивался день в спальном помещении. Спальный корпус стоял неподалеку от домика Петра, на углу Мичуринской и Пеньковых улиц. Представлял он собой типовое школьное здание неопределенного цвета.
Вид со стороны Пеньковой улицы.
Построенное перед войной оно и было начальной школой до самого начала войны. После войны его с трудом восстановили. Вход с полуколоннами. Небольшой вестибюль. Двухсторонняя лестница ведет в приподнятый первый этаж (бельэтаж, или первый этаж на цоколе). А под лестницей в центре вход в полуподвальные помещения, где у школьников, вероятно, располагался гардероб, теперь находились бельевые склады. В коридоре бельэтажа пост дежурного по спальному корпусу. В дальних концах коридора две лестницы, ведущие на этажи. Для каждой роты выделялась половина этажа с отдельным входом с лестницы. Два кубрика: один большой, на два взвода, другой маленький. Бытовая комната, туалет из двух отделений, одно из которых – умывальня. Часть большого кубрика была отделена и там оборудована бытовая комната и кладовка, вход в которую был со стороны коридора. Позже, на месте кладовки была оборудована сушилка. В коридоре у входа – столик дневального, вдоль стен стоячие вешалки для шинелей, бушлатов и головных уборов. Позже (в шестидесятые годы) в кубриках появились шкафы, разделенные на ячейки. Их называли рундуками, также как и корабельные ящики-рундуки. За ними иной раз прятались от физзарядки сачки. В кубрике – одноярусные койки в два ряда, голова к голове. Две койки стоят вплотную, а между этой парой и следующей такой же – тумбочка на двоих. У каждой кровати в ногах стоит табуретка – «баночка» по-морскому. На баночку мы складывали на ночь свою форму. Настоящую морскую форму мы вожделели с раннего детства. В синем воротнике с тремя белыми полосками и настоящей полосатой тельняшке воплощалась наша детская мечта о море. Форма нахимовца почти полностью повторяла матросскую, только материал был качественнее, да сшита получше.
Да еще погончики были с буквой «Н». Предметов одежды на самом деле оказалось много. По вещевому аттестату нам выдавались: тельняшки (летняя, зимняя и майка-тельняшка), брюки, форменки: суконная и белая, бескозырки: чёрная и белая, шапка каракулевая, бушлат и шинель и еще много деталей. Из них в течение года слагалось семь вариантов формы одежды: от белых брюк и форменки (№1) до шинели и шапки с завязанными ушами (№7). Форму «раз» (№1) носили только на Черноморском флоте, то есть ее у нас не было. Зато зимой бывали такие морозы, что приходилось надевать на себя чуть ли не весь аттестат. Кроме того, форма могла быть рабочей: комплект из полотняных рубахи и брюк, а также повседневной и парадно-выходной – из сукна. Укладывание носимой формы это – ритуал. Ровненько на баночке по стрелочкам в три раза складываются брюки, затем тоже строго определенным образом форменка, также тельняшка, форменный воротник, а сверху скрученный в кольцо ремень с настоящей морской бляхой. Неиспользуемые в данное время года вещи: выходная форма, нижнее белье и прочее, хранились в специальной комнате, по-морскому называемой баталеркой – это было заведование ротной баталерши. Звали ее тетя Зина (Зинаида Некрасова. – В.Г.). С 1961 года эту должность сократили, обязанности баталерш стали исполнять старшины рот, это, собственно, и была их исконная работа. Уход за своей форменной одеждой целиком лежал на плечах самого нахимовца, какого бы возраста он ни был. Ему самолично надо было подшивать белый подворотничок на галстук, зашить протертую дырку а, если понадобится, то и заштопать или поставить на нее заплату, отгладить форму, отпарить брюки, почистить пуговицы и еще многое другое.
Для чистки латунных пуговиц и бляхи использовались асидол, пахнущая нашатырем эмульсия, или «зеленка», разведенная на бензине паста ГОИ. Попутно поясняем, что официальное название пасты никак не связано с художником Гойя (тот, который сказал, что сон разума рождает чудовищ), а образовано заглавными буквами имени того места, где ее создали: Государственный Оптический Институт им. академика С.И.Вавилова в Ленинграде. Чаще использовался асидол, потому что он продавался в готовом виде. Чтобы не пачкать форму, под пуговицы сначала надо подвести специальный трафарет, а затем уже сведенные в ряд пуговицы намазать полировочной жидкостью и с помощью маленькой щетки драить пуговицы до блеска. А их: на шинели – семь больших и три маленьких, на бушлате – 12 больших, на форменке – четыре маленьких. Хорошо, что в более поздние времена стали изготавливать анодированные пуговицы, которые не надо было драить. Среди разнообразной фурнитуры, кстати, иногда попадались металлические «союзнические» пуговицы с маркировкой «US army» и двумя прорезями вместо дырочек. Эти пуговицы – со времен войны, как память о ленд-лизе и втором фронте. Особой заботой была бляха, ее надо было не только чистить, но и довольно часто полировать. Полировать можно вручную на любом куске сукна. Но легче это сделать на полировальном станке в наших мастерских. Удавалось подобраться к этому станку только в свободное время, да и то не всегда. И еще для этого надо было иметь свой кусок «зелёнки». Бляхи чаще всего царапались о гранитные парапеты набережных, когда нахимовцы свешивались через них, чтобы проследить за мощным течением Невы, и при этом терлись о гранит животами. Но однажды многие в роте стали замечать, что царапины стали появляться и на ремнях, причем в местах, никак не связанных с животом. Ремни мы тоже обихаживали, покрывая их черным лаком, поэтому и стали выискивать того гада, который так всем пакостит. В итоге оказалось, что на гладильном столе, в том месте, где была прибита суконная полоса, на которой мы полировали бляхи, из стола выполз гвоздь. Им то мы сами и царапали ремни. А все уже были готовы всыпать первому заподозренному. Ещё один писк моды – латунные и тоже отполированные вместо вышитых жёлтой нитью буквы «Н» на погончиках. Долгое время эти буквы имели затейливый вид. На чёрном квадратном погончике с белым кантом красовалась золотая заглавная буква «Н» в виде слегка упрощенного вензеля. Их вытачивали самостоятельно, и при этом какую только форму этой буквице не придавали. Особенно изгалялись над видом перекладинки. Чаще ее делали в виде парящей чайки. А если ножки буквы чуть сблизить, то вместе с витиеватыми лапками буква «Н» становилась похожей на якорь, и тогда нахимовский погон трудно было отличить от курсантского (очень хотелось быть взрослыми!) У сегодняшних нахимовцев, к сожалению, эта буквица на погонах деградировала до самого примитивного вида, и стала похожа на регбийные ворота.
Уход за формой дело муторное, рассчитанное на любителя. Через два-три года нудная полировка надоела, да и морская мода менялась. А к нашему выпуску и вовсе стало модным не драить бляху. Чем она была более окисленной, тем была более мариманистей. Одна деталь нашего гардероба с пятого по седьмой класс была особенной, ее не было ни у матросов, ни курсантов. Это - ночная рубашка. Худущая ребятня в этих рубашках выглядела чудаковато. И обычно в них мальчишки изображали приведений. Кубрик почему-то располагал к театрализованным действиям. Наверное, вдали от классов сознание было свободнее и воображение раскованней. Вот Вася Калашников пристает ко всем: «А, поворотись-ка, сынку…», после чего следовал удар подушкой. А Толя Крамаровский, не произносящий букву «р», будто специально выбрал для себя фразу из кинофильма «На дальних берегах»: «Точнее, я не ба’он, а лейтенант Гонча’енко». Толя - заядлый любитель футбола и поклонник Лобановского, а в кубрике он был советским разведчиком.
***
Как неожиданно порой рождаются воспоминания! Володя Полынько вдруг вспомнил, что в коридоре спального помещения первое время стоял бильярд. И посыпались подробности. Большой бильярд стоял на первом этаже в кадровой команде. А у нас в роте был, конечно, малый, но все-таки с костяными шарами. Шары вместе с киями хранились где-то у старшины роты в баталерке. И получить их можно было только в субботу после большой приборки или в воскресенье. Бильярд – это шик, достаточно вспомнить Михаила Жарова в фильмах о Максиме: «Менял я женщин тиль-диль-ямти как перчатки …». И после каждого забитого шара – рюмочка водки на подносе. Добавь к этому умение играть на рояле и в преферанс, и это уже вполне пристойный офицерский стиль, которым не плохо бы владеть. И некоторые начали его осваивать еще в детстве. На бильярде мы чаще всего играли в «американку», она быстрее «пирамиды», а почти всегда была очередь. Основные бильярдные термины: «свой, чужой, дуплет, зайцы, круазе» и другие, – мы узнали от наших офицеров-воспитателей и старших нахимовцев. В конце 1950-х – начале 1960-х годов эта игра уже не была столь массовой, и правил игры было трудно отыскать, а их свободная трактовка у нас сначала приводила к потасовке: у сильного всегда… Но в дальнейшем, перед игрой мы договаривались о некоторых правилах. Например: бить подставку или нет; можно ли играть двух шаров, если между ними шар не проходит; можно ли при ударе отрывать ноги от пола и т.д. Часто возникал вопрос и о выигрыше. Каков он будет? На деньги никогда не играли, не было принято, да и, откуда они? А вот на щелбаны или компот – это, будьте любезны, завсегда «могём».
Леонид (слева) и Марк Козловские. Лето 1959 года.
Но у братьев Козловских никакие правила не действовали. Они не пропускали случая, чтобы не подраться между собой или не напакостить один другому. И однажды в пылу схватки Марк, вдруг, схватил бильярдный шар и запустил им в Лёньку. Тот вовремя пригнулся, но шар попал в стену, отвалив от неё кусок штукатурки, и раскололся пополам. Мы с изумлением обнаружили, что он был сделан не из кости, а из какого-то прессованного материала. Случай был не единственный, шары приходили в негодность или терялись, а сукно стола имело тенденцию рваться, и настал момент, когда бильярд из ротного коридора убрали насовсем. Так что поиграть на нём нам довелось не более двух лет. Но навык остался. И в дальнейшем это помогало нам разгонять холостяцкую скуку в закрытых гарнизонах. Что же до спального корпуса с его незатейливой обстановкой, то, как видно, мы там не только спали. Там происходило множество всяких дел и случаев. Можно вспомнить пожар в бытовой комнате, который устроил нахимовец Грабарь, забыв выключить утюг. Пожарная часть стояла впритык, но пожарные приехали на машине, произвели, как положено, боевое развертывание и наломали столько дров! А сгорела-то всего только столешница, обтянутая сукном. Да, что там, пожар! Нормальному человеку и представить трудно, сколько может рассказать один только кусочек мыла. Для ежедневного пользования нам выдавалось обычно два сорта дешёвого мыла: красное «Земляничное» и желтое «Яичное». В баню часто давали и хозяйственное мыло. Ветерану в этом факте ясно виден чей-то корыстный интерес, поскольку по норме вещевого довольствия такое мыло предназначалось исключительно для стирки белья, а вовсе не для мытья детей. Нахимовцы этого не знали, но всеми порами ощущали противность того мыла, про которое к тому же говорили, будто варили его из дохлых кошек. Поэтому, кто мог, покупал себе более дорогое туалетное. И часто это мыло было почему-то белого цвета. Поэтому любое белое мыло у нас было в цене.
В старших классах добровольным помощником в баталерке у старшины роты был Саша Алёхин, он и выдавал мыло всех сортов. И вот, в один из вечеров кто-то бросил «мульку», что Алёхин выдаёт, но далеко не всем, белое мыло. Несмотря на ежедневные подначки, нашлось с десяток доверчивых ребят, кто поверил в «чудо». К ним, для достоверности присоединились и те, кто это «чудо» сотворил. И все они, как бы невзначай, подходили к Саньке и просили у него по дружбе дать им кусочек белого мыла. Расчет был прост - довести Сашку до точки кипения. А надо сказать, в детстве Саша-Японец был очень заводным (таким он оставался до конца жизни – В.Г.). После девятого или десятого просителя он понял, что идёт розыгрыш, начал наливаться дурной энергией, и каждый следующий рисковал послужить в качестве громоотвода. Теперь оставалось только подобрать подходящую кандидатуру. Лучше, чем Коля Петров и не найдешь. Едва смыв деревенскую грязь, он превратился в такого чистюлю, что без мыла не представлял жизни. А тут – белое! Не оценив обстановки, Филимон радостно подошёл к Японцу, и, как ни в чем ни бывало, простодушно попросил для себя заветный кусок вожделённого белого мыла. Спусковой крючок у Алёхина сработал, и Филя мигом получил оплеуху. Не понимая причины столь неадекватной реакции, он встал на ноги, и едва не началась драка. Под нескончаемый хохот их с трудом успокоили, а Кольке все разъяснили. Он был разочарован.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
В 1943-м году сильно обветшавшее и повреждённое в период военного лихолетья строение определили под создаваемое Ленинградское военно-морское подготовительное училище (ЛВМПУ). Новым его обитателям пришлось параллельно с учёбой основательно участвовать в ремонтно-строительных работах. К сентябрю 1945-го года в относительный порядок были приведены лишь первые два этажа основного здания. К августу 1946-го положение улучшилось ненамного, к тому же при сильных дождях крыша всё ещё протекала. Перейдя свой Рубикон в виде деревянного, похожего на будку помещения КПП, я очутился на обширном плацу перед зданием училища. До дождей, похоже, было ещё далеко, лето цвело в разгаре. Ясное утро переходило в солнечный день, и его бескорыстное щедрое сияние сочувственно стремилось разогнать затаившуюся в душе насторожённость перед ожидающей меня незнакомой жизнью. Новоиспечённых курсантов временно размещали на втором этаже в спортзале, который находился непосредственно над центральным вестибюлем. Обширное светлое с паркетным полом помещение было уставлено двухъярусными металлическими койками. Сдвинутые попарно они образовывали блоки из четырех спальных мест. Располагавшиеся рядами вдоль зала блоки разделялись узкими проходами. В проходах у стенки и между спинками коек стояли одна на другой тумбочки. Часть коек уже имела постели, остальные тускло отсвечивали своими панцырными сетками. В зале находились ребята в гражданской одежде, видимо, поселившиеся здесь за прошлую неделю, а также «служба»: дежурный и дневальный - курсанты старшего курса. Старшекурсники были при полной форме: белая форменка с видневшейся в расходящемся вороте тельняшкой, чёрные суконные брюки, хромовые ботинки, бескозырка с ленточкой, на которой блестела золотом надпись: «ПОДГОТОВИТЕЛЬНОЕ УЧИЛИЩЕ». На широком чёрном кожаном ремне, украшенном блестящей латунной пряжкой - «бляхой» с рельефными якорем и звездой, висел штык-нож в плоских ножнах. На левом рукаве виднелась синяя, с узкой белой полосой посредине, повязка. У дежурного, кроме того, на груди белым никелем блестел ещё один знак его официального статуса - плоская изогнутая боцманская дудка, подвешенная на заведённой под форменный воротник цепочке и укреплённая крючком за разрез форменки.
Современные реалии. В настоящее время здания занимает
Всё это вместе было не лишено своеобразного шика и смотрелось красиво. Шевельнулась приятная мысль, что теперь рано или поздно и меня не минует это великолепие. В стенах подготовительного училища нам предстояло за три года пройти 8-й, 9-й и 10-й классы общеобразовательной школы и получить начальную военно-морскую подготовку. Окончившие «Подготию» получали «Аттестат зрелости» (общегражданский документ, свидетельствующий о завершении среднего образования) и распределялись по военно-морским училищам. Зачисление туда «подготов» осуществлялось без сдачи вступительных экзаменов. В 1946-м году в ВМФ СССР было сравнительно небольшое число училищ, готовивших офицеров. Из них высшее образование своим выпускникам давали только два: Высшее Военно-Морское училище имени Фрунзе и Высшее Военно-Морское инженерное училище имени Дзержинского. Первое готовило корабельных офицеров широкого профиля, которые уже в процессе службы специализировались как штурмана, артиллеристы или минёры, а также офицеров-гидрографов. Второе -корабельных инженеров. Когда я изредка задумывался над тем, куда мне идти после окончания ЛВМПУ, то отдавал предпочтение Хотелось быть инженером. А из имеющихся там в то время факультетов -электротехническому.
Кораблестроительный факультет, как мне казалось, сулил слишком много черчения, а я его не очень жаловал. Название же ещё одного — паросиловой — вызывало ассоциацию с паровозом, что мне тоже как-то не импонировало. С такими наивными, туманными и зыбкими представлениями о своей дальнейшей перспективе совершил я первый, но ответственейший жизненный шаг, практически определивший всю мою дальнейшую судьбу.
«Товарообмен»
Осматриваюсь, куда попал. Дней десять, а, возможно, и больше, нас не переодевали, видимо, поджидая, пока соберутся все вновь принятые. Тем не менее, следовать установленному в училище распорядку нам пришлось с первого дня. Поскольку этот важнейший атрибут воинского уклада определил наш жизненный ритм на длительное время вперёд, сразу приведу его основные параметры, опуская в некоторых случаях минуты. Подъём в 6 часов утра, завтрак в 8 часов, обед и отдых в 12-14 часов, ужин в 17 часов, вечерний чай в 21 час, отбой в 23 часа. Соответственно между этими временными вехами предусматривались: физзарядка на плацу (в сильные морозы - прогулка), приборка, утренний осмотр, занятия или работы (до ужина), самоподготовка и личное время, вечерняя прогулка и проверка. В воскресенье - выходной день. Подъём сдвигался на час вперёд, не предусматривались официально зарядка, занятия, работы и самоподготовка. Не занятые на службе и при этом не получившие в течение недели существенных замечаний могли рассчитывать на увольнение. Увольняли также и вечером в субботу. Отцы-командиры, правда, с первых дней приучали нас к мысли, что увольнение - это не право курсанта на отдых, а вид поощрения за усердие в службе. На такое «поощрение» мы, вновь принятые, получали право лишь с наступлением ноябрьских праздников (7 и 8 ноября - дни Октябрьской революции). До этого срока никаких увольнений в город (в военно-морских училищах было принято говорить: «увольнение на берег») категорически не допускалось.
Фильм был снят значительно позже, в 1962 году.
Эти первые дни мы были, в основном, предоставлены сами себе. Изредка, правда, какой-нибудь старшина из персонала училища заходил в наш просторный и всё более заполняющийся «кубрик», обращался к дежурному, и тот выделял пришедшему требуемое количество «рабочей силы». Процесс врастания в положение новобранцев-первогодков давался с трудом. Это и понятно в ситуации, когда все окружающие для тебя - потенциальные начальники, а твоей наивной доверчивостью любой мог воспользоваться, и далеко не всегда бескорыстно. Особенно это касалось попыток «экспроприации» у нас такого жестокого дефицита, каким являлись в те времена одежда и обувь. Насилие при этом почти не применялось. Приемы избавления нас от своих вещей основывались на понимании психологии новобранца, стремящегося не ударить в грязь лицом перед «бывалыми моряками». Мальчишески превратное представление о морской традиции взаимовыручки и доверия не позволяли нам проявлять заскорузлую «сухопутную» сквалыжность и подозрительность в ответ на их просьбы. Когда отдельные «старшие товарищи» приходили к нам в кубрик и, окинув цепким взглядом присутствующих, обращались к какому-нибудь обладателю приличного предмета одежды с просьбой одолжить рубашку, штаны или ботинки для похода в самоволку (мол, в городе одетого «по гражданке» не трогают патрули), отказов поначалу не было. Но чаще всего, взятые вещи владельцу не возвращались, а координаты взявшего (фамилия, номер класса и прочее) оказывались ложными. Поэтому довольно скоро этот способ перестал «работать». Остался менее вероломный приём: добровольный обмен добротной, но «гражданской» одежды на «военно-морскую». При этом следы ветхости последней владелец старался приукрасить «травлей» о штормах и походах, в каких побывала эта реликвия. И нельзя сказать, что без успеха. Меня по этому вопросу практически не беспокоили. Когда дома я собирался в училище, инстинкт человека, вещи которому достаются нелегко, подсказал не одевать на себя лучшее из имеемого. Немного, правда, я поколебался, раздумывая над ботинками: одна пара, которую маме удалось купить перед экзаменами, была почти новой, а предыдущая пара, хотя и имела приличный вид сверху, почти не сохранила подмёток. В конце концов, я обул старую пару, уложив предварительно на стельки бумагу. Поскольку погода стояла сухая, особых неудобств я не испытывал, тем более, что на первый взгляд отсутствие подошв не было заметно. Некоторые старшекурсники даже проявляли к моей обуви интерес, впрочем, сразу пропадавший, как только они заглядывали на ботинки снизу. Однажды после обеда я лежал на койке, мои ботинки, как и положено, аккуратно стояли у её ножки. В проходе вдруг возник небольшого роста щуплый курсант. В руках он держал пару яловых ботинок, довольно растоптанных, но чистых.
Мы уже знали, что такая обувь выдаётся курсантам. Её официальное название - «рабочие ботинки», а неофициальное - «гады». Скользнув взглядом по моей обуви, пришедший присел на соседнюю койку со словами: - Махнёмся ботинками! Я приподнялся на локте и хотел сказать что-то поясняющее, но он опередил меня: - «Гады» классные, я в них два похода сделал. Смотри, какая резина, - курсант повернул ботинки подошвами ко мне, - её никакая солярка не берёт. А шнурки из сыромяти - им вообще сносу нет... - Если тебя мои ботинки устраивают, - прервал я хозяина «гадов»,- то, пожалуйста, обменяемся. При этом я был в полной уверенности, что как только он возьмёт в руки мою обувь, то сразу пойдет на попятную. Однако курсант, сунув мне в руки «гады», взял мои ботинки и, не взглянув на их подошвы, скрылся так же внезапно, как и появился. Некоторое время я полежал на койке, ожидая, что мой суетливый партнёр вот-вот вернётся за своей обувью. Но он не появлялся, и я, решив опробовать своё приобретение, обулся и двинулся на выход. «Гады» оказались вполне приличными, хотя для меня несколько просторными. Подходя к двери, я неожиданно увидел в одном из проходов их бывшего хозяина. В его руках были мои ботинки. Поворачивая их так и сяк, он что-то горячо внушал сидящему напротив новобранцу. Лицо последнего выражало одновременно удивление и сомнение. «Интересно, что заливает ему курсант про отсутствующие подошвы,- мелькнула у меня мысль, - может быть, что их откусила акула, когда он тонул во время кораблекрушения?». Я не стал дожидаться результата торга и ушёл на плац, чувствуя себя уже полноправным хозяином «гадов». Кстати, несколько слов о плаце. Для любой воинской части, а военного училища особенно, это далеко не просто «большое пустое место». На плацу вершится много важных для училища событий и дел: от повседневных физзарядок, прогулок, занятий строевой подготовкой, до общих торжественных построений по случаю государственных праздников, встреч высоких начальников, проведения инспекций и смотров. Наиболее приятные из всего этого, конечно, торжественное построение по случаю выпуска или юбилейные встречи выпускников.
В то время плац училища представлял собой большую часть Приютского переулка, существенно расширяющуюся в этом месте за счёт того, что основное здание училища сильно вдаётся вглубь квартала, выходя обратной фасаду стороной на параллельную Приютскому переулку 12-ю Красноармейскую улицу. Со стороны, противоположной зданию училища, плац ограничивала длинная глухая краснокирпичная стена приземистого здания стрелкового тира. С правой от здания стороны - забор вдоль Дровяной улицы, который затем под прямым углом продолжался вдоль 12-й Красноармейской до здания училища. Часть плаца в углу между стеной тира и забором была занята спортплощадкой с двумя волейбольными сетками, затем небольшим двухэтажным зданием. В нём размещалась санчасть, там же мы сдавали вступительные экзамены. Вдоль остальной части забора высился Длинный штабель из двухметровых плах, запасённых ещё, наверно, в войну. На этих дровах мы и проводили своё свободное время, греясь и загорая, а также подключаясь изредка к игре в волейбол. Несколько позже сюда стали наведываться наши мамы и другие родичи с целью не только повидать, но и подкормить своих чад, передавая пакеты с едой через металлическую решётку, которой начинался забор около тира. Подношения были элементарные: хлеб, варёная картошка, малосольные огурцы. И это было в самый раз, поскольку мы просто хотели есть. Да и среди наших родителей практически не было таких, кто мог бы позволить себе дорогие деликатесы. Мне запомнилась «сцена у забора», когда курсант О. под заботливым оком мамы с аппетитом хлебал ложкой суп из небольшой алюминиевой кастрюльки, завёрнутой в газету для сохранения тепла.
О «главном» на флоте
Раз уж речь зашла о еде, опишу в общем (как мне запомнилось) нашу училищную кормёжку. Столовая и кухня (естественно, они у нас назывались по-корабельному - «камбуз») находились в цокольной - левой, если смотреть с плаца, части здания. Низкий, со сводчатым потолком зал столовой был уставлен длинными (человек на 15 с обеих сторон) столами. Между ними помещались деревянные лавки. Столы обычно были покрыты клеёнкой, но по большим праздникам на них стелили белые льняные скатерти.
Пища на столы подавалась в объёмистых алюминиевых посудинах - Первое блюдо - по двенадцать порций, второе - по шесть. Хлеб, нарезанный из расчёта по два куска на человека, - на глубоких тарелках, масло по шесть порций - на мелких, сахар тоже в тарелках примерно по две чайные ложки, компот - в кружках. Чай, уже заваренный, в чайниках по размеру и материалу под стать бачкам. Вся основная столовая посуда, включая ложки и вилки, была из алюминия. Ножей накрывали по два на шестёрку. Постоянного расписания по бачкам, как это практикуется на кораблях, не существовало. Мы заходили за столы, не нарушая строя, каким шли в столовую (в колонну по два), поэтому место в строю, как правило, определяло и место за столом. Зайдя за столы, стоя ожидали, пока это выполнит целиком рота, после чего следовала команда старшины роты: «Рота, сесть!». По его же команде: «Рота, встать!» мы поднимались и выходили из столовой, когда «приём пищи» заканчивался. Само собой, нас не обучали, как вести себя за столом и как правильно пользоваться приборами (что для воспитанников приюта, может быть, и естественно, но никак не для будущих офицеров). Требовалось лишь, чтобы не было галдежа. На завтрак нам давали два куска (около 150-ти грамм) белого хлеба, небольшой (грамм 20-25) кусочек масла, пару чайных ложек сахарного песку и чай. Обед состоял, как правило, из трёх блюд: первого (суп или щи, реже борщ на мясном бульоне), второго (чаще всего макароны по-флотски, котлеты или биточки с гарниром, перловка или капуста с мясом) и третьего (преимущественно компот из сухофруктов, изредка -кисель).
Перловка и капуста в нашем обиходе более известны как «пенсак» и Хлеба, как и на завтрак, полагалось два куска, только чёрного. По большим праздникам в обед нас могли побаловать закуской в виде винегрета или куска селёдки, а так же небольшой булочкой или коржиком. Позже, уже в высшем училище, по субботам и в праздники во время обеда играл училищный духовой оркестр. Всем нравился «Танец с саблями» Хачатуряна. Ужин, можно сказать, являлся бледной копией обеда и включал второе блюдо, хлеб и чай. Вечерний чай был едой почти символической: полкружки сладкого чая с кусочком белого хлеба. Первые два года учёбы питания нам явно недоставало, чувство голода ощущалось почти постоянно. Отмечу, однако, что ссор из-за еды (например, по причине неточной или несправедливой на чей-либо взгляд делёжки) я не припомню, пожалуй, их просто не было. Мы инстинктивно сознавали, что давать волю обычно легко возникающему среди голодных, но чаще всего ложному чувству обделённости едой, недостойно морского коллектива (а мы уже начинали считать себя таковым). Имевшие место поначалу попытки отдельных ребят в одиночку поедать полученную в передаче или посылке еду, подвергались осуждению (чаще молчаливому) большинства, и очень быстро ушли из нашего обихода. Так большей частью стихийно, под влиянием, возможно, навеянных литературой романтических представлений о моряках, в нашем разношёрстном мальчишеском коллективе стали закладываться здоровые нравственные начала.
Со своим соседом по койке мы и познакомились, угощая друг Друга переданными «с воли» картошкой и Оказалось к тому же, что мы соседи и по городу: Серёжа Никифоров жил от меня всего через одну улицу - на Петра Лаврова (Фурштадской). Нашему случайно начавшемуся соседству суждено было продолжаться долго: практически весь период учёбы (7 лет!) мы сидели за одной партой, занимали рядом койки и были друг другу (надеюсь, Серёжа разделит моё мнение) хорошими товарищами.
Воспоминания выпускника 1953 года Юрия Николаевича Курако. Продолжение.
Среди своих сверстников, я был выше всех ростом, и это как-то влияло, что я стал выделяться и начал даже влиять на многих, ко мне прислушивались и все очень хорошо относились, независимо от того, были они местные или приезжие. В нашей компании был один мальчик местный, очень скромный и тихий. Он никогда не проявлял себя с позиции силы. Всегда мы были вместе. Все было хорошо. И вот однажды мы поспорили и решили доказать свою правоту силой. Мне казалось, что я сильнее, и мне не составит труда добиться в единоборстве победы. Присутствовали все ребята и, как обычно, подзадоривали: - «Ну, давай, докажи, что сильнее!» Мы начали бороться. Я выше ростом, а он коренастее. Возились долго, потом ему удалось сделать мне подножку - и я оказался на земле. Он сел на меня верхом и стал спрашивать: - «Сдаешься или нет?». Я сопротивлялся и говорил: - «Нет!». Тогда он стал меня колотить по голове и требовал, чтобы я сдался. Я упрямо твердил: - «Нет!» Конец был очевиден. Все разошлись. Я остался на земле и еще долго лежал - испытывая стыд и позор! Для меня это было непонятным, почему, на вид, я такой здоровый, а оказался слабее. Этот эпизод, я запомнил на всю жизнь! Для себя я сделал два вывода. Первый – не лезь на рожон, можешь нарваться и получить! Второй – надо всегда быть готовым дать отпор тому, кто задирается! В дальнейшем в этом я еще больше убедился, когда стал заниматься спортом. Ну, а с этим мальчишкой позже мы стали друзьями и никогда больше не вспоминали этот неприятный для меня эпизод. Дома все шло своим порядком: мы ходили в школу, по вечерам больше времени старались проводить с отцом, когда он имел эту возможность быть дома. Нам было все интересно, что касалось самолетов, поэтому отцу приходилось отвечать и рассказывать. По этой части он был большой специалист - служил в боевой авиационной части в технических службах. Мать и тут по вечерам все время занималась швейными делами. Машинка стучала и жужжала без остановки. Когда узнали, что она прекрасный мастер своего дела, заказов набрался целый зеленый ящик, который отец привез из-под каких-то авиационных деталей. У нее появилось очень много знакомых, в том числе из местных абхазских женщин. У них всегда была тема для разговоров, они часто заходили к нам в дом. С одной из них мама даже подружилась – осталась фотография, они сфотографированы в кофточках, которые связала мать, по ним можно судить о том мастерстве, с которым они связаны. Дом был наполнен постоянным оживлением, разными людьми со своими заботами и проблемами. Все ценили мать за ее прекрасные руки, которые в то тяжелое время помогли делать, с одной стороны, людям приятное, а с другой стороны – делать их красивыми. Встречают, как говорится в пословице-то по одежке! Я не говорю уже о нас, мать обшила нас из отцовского материала, и мы ходили всегда чистыми, опрятными, иными словами, выглядели достойно. В школе дела шли по-разному, что-то учили, что-то не доучивали. Правда, контроль дома был уже построже, да и спрос тоже – чувствовалась мужская рука отца. А так, как мы его очень любили, то старались изо всех сил!
Так и бежали день за днем в моем детстве, приобретая все новые и разные мироощущения. В это была полоса светлого и хорошего. После всего, что было до этого виденного и пережитого, холода и голода мы попали в чудный край, теплый и зеленый, красивый и такого достатка, о котором мы могли только мечтать. Это было новое измерение, в котором жилось нам мирно, спокойно, легко и счастливо. Я вспоминаю, как мы ходили на охоту, ловлю перепелок. Какой восторг, какое ощущение нового неизведанного чувства. А ведь в этих краях это было обычным явлением, и занимались им, кто ради забавы, а кто с целью получить очень вкусное и нежное жареное мясо к бокалу красного вина, которое здесь делали и пили повсеместно. Перепелка – это маленькая, удивительная птичка, незавидная судьба которой напоминает серую мышку, постоянно находящуюся в опасности, так как слишком много на неё охотников, способных поймать её и съесть. В отличие от мышки, перепелка этой опасности обязана своему нежному мясу, которое после приготовления обладает удивительными вкусовыми качествами – настоящий деликатес. А по тем временам, когда мясом и не пахло, на перепелку осуществлялась настоящая охота, ставшая повальным увлечением, от мала до велика. Особенная пора наступала осенью, когда птички стаями прилетали издалека в эти теплые края. Для нас, мальчишек, это было больше азартное занятие, похожее на захватывающее спортивное увлечение. Происходило это таким образом. Поздним вечером, когда солнце уходило за горизонт, или рано утром с рассветом, мы брали подготовленные сетки, совки, фонари и выходили на дорогу. Шли вдоль установленных столбов линии электропередач и собирали перепелок, которые лежали десятками, разбившись о провода при перелете. Это был самый простой и легкий способ заполучить перепелку. Бедные птички, они при массовом перелете сталкивались с проводами и от удара замертво падали вниз. К сожалению, они не могли предположить, что человек поставил для них столько много малозаметных, но смертельных для них препятствий на пути их перелета. Вот почему, десятки тысяч этих маленьких, красивых птичек не могли долететь до места назначения, а гибли на протяжении всего перелета. В это время года все жарили перепелок. Жарили в домах и на улицах, в столовых, в забегаловках, рюмочных и винных погребах. Над городом воздух благоухал ароматом жареного мяса перепелок. В Гудаутах не было дома, где не делалось бы свое домашнее вино, поэтому изжаренные перепелки в качестве закуски были как раз кстати. После приготовления перепелка была величиной с грецкий орех. В ней все было съедобно, жареные косточки мягко хрустели, мяса же было так мало, что надо съесть штук 10-15 перепелок, чтоб почувствовать отдачу.
Расскажу о втором способе ловли перепелок. Он более спортивен и интересен, иногда даже азартен. Это охота в ночное время с фонарем. Идеальным орудием ловли был, конечно, электрический фонарик. Однако, по тем временам это была большая редкость. Мы использовали в качестве фонаря стеклянную банку со свечкой. Итак, берешь фонарь, сачок, сделанный из сетки и прикрепленный к палке, опять сумку, куда складывать перепелок и вперед в вдоль дороги. Ночью птицы не летят, они останавливаются на отдых и ночлег вдоль проселочных дорог. Когда птица попадает под луч фонаря, она сначала замирает, а потом начинает бежать куда-нибудь в сторону, чтобы скрыться от опасности – тут ее и настигает сачок. Подходишь, выбираешь ее из сочка, легким движением руки сворачиваешь ей шею и укладываешь в сумку или в сетку. И так продолжается, пока сумка не станет полной или сетка не
Однажды, во время такой охоты, мне попалась перепелка с перебитым крылом, по всей видимости, она ударилась им о провод, Она была такая испуганная и несчастная, что мне ее стало очень жалко. Я принес ее домой и три недели мы с братом ее выхаживали: кормили, поили, оберегали от кошки, которая так и норовила ею полакомиться. Когда же она выздоровела и набралась сил, мы ее выпустили, но каково было наше удивление - она вернулась, прилетела обратно. Какое-то время она жила у нас, потом пропала. Так и осталось тайной: то ли она все-таки улетела, то ли ее все же умудрились съесть кошки. Нам приятнее было думать, что она осталась целой и невредимой и улетела туда, куда позвал ее птичий инстинкт. Как бы хорошо ей у нас не было, видно, природа взяла свое – она полетела к своим собратьям и сестрам, влекомая зовом предков – к новым местам обитания, навстречу своей нелегкой перелетной судьбе! Это как в том анекдоте, когда маленькая птичка высоко взлетела, а результат Вы знаете. Она так высоко взлетела к солнцу, что обожгла свои крылья и камнем упала на землю – жалко маленькую птичку. Говорят, если птица покидает насиженное гнездо, это плохая примета – к несчастью! На дворе светило теплое октябрьское солнце, по-осеннему золотисто-коричневыми цветами переливались листья деревьев. Чистое голубое небо не предвещало никаких погодных неприятностей. В Гудаутах это время года, когда люди ходят еще в рубашках, а на морском побережье даже загорают. После душного и влажного лета, дышится легко и приятно. Время года вступило в свою очаровательную пору, когда все восхищает изобилием, цветами, зеленью стройных кипарисов. Когда созревают грецкие орехи, лимоны, мандарины, янтарная хурма, коричневый инжир – прекрасная пора! Этот год радовал урожаем, на фронте положение улучшилось и это сразу сказалось на самочувствии людей. На лицах людей вместо постоянной тревоги появилось спокойствие, дружелюбие, люди стали больше улыбаться. Конечно, все равно чувство, что где-то там далеко шла война, не отпускало никого. Нет-нет, да и приходили они и были самыми страшными вестниками войны.
События на нашем семейном фронте развернулись катастрофически быстро, их последствия были неожиданными, непредсказуемыми и трагическими! Я хорошо запомнил эти два дня, которые стали самыми печальными в моей жизни. Я не понимал всего, что происходило, но последующие события прояснили всю картину случившегося. В этот день к матери пришла женщина, и они о чем-то очень долго беседовали на женские темы. Она рассказывала, что сделала, (теперь я понимаю, что речь шла об аборте), операцию и благополучно в этот же день пришла к матери. Я догадываюсь, что мать просила ее посоветовать, у кого это можно сделать, она и рассказала свою историю. Эта женщина, сама, сделав аборт, пришла похвастаться, что, мол, смотри как все хорошо! В этот день сделала и сразу к тебе пришла! И не так страшно, врач хорошая, все прошло успешно! Мать считала, что сейчас не время рожать, даже вопреки желанию отца, который хотел, чтобы мать именно родила нам братика или сестренку. По всей видимости, мать делилась с отцом, рассказала историю приходившей женщины. Могу только догадываться, чем закончился их разговор. Уже утром, когда отец уходил на службу, он говорил матери, я это хорошо запомнил: «Смотри! Не смей ходить туда. Я тебя очень прошу!» Наступил день. Мать собралась, сказала, что пошла по делам и скоро будет! Мог ли я подумать, что это именно тот роковой шаг, который станет для нас, для всех нас – трагедией! Мать пришла сама не своя, сказала, что плохо себя чувствует, и легла в пастель. Состояние ее с каждым часом ухудшалось, резко поднялась температура, она испытывала сильную боль и от этого еще больше страдала. Когда пришел отец, он был в шоке, увидев в таком состоянии мать. Были приняты все меры, чтобы ее положить в больницу. Отца в эти дни нельзя было узнать, он как-то сразу осунулся, похудел, Переживал сильно, разрывался между ней и нами, большую часть времени был с ней. На третий день под вечер, он пришел за нами и сказал, что мать хочет нас видеть! Его вид и говорили о многом, таким мы его еще не видели.
Мне как-то стало не по себе, но я с радостью пошел к матери. Мы вошли в палату, был настолько тусклый свет, что мать, лежащая на кровати, была еле-еле различима. Её желтое изможденное лицо не было лицом нашей матери, которое мы привыкли видеть - всегда улыбчивым и добрым. Это было другое лицо. Она старалась улыбнуться, но это удавалось ей с трудом. Мы с Толиком стояли как вкопанные и боялись подойти к ней. Она пыталась что-то спросить, сказать, что нас она очень любит! Голос ее быстро слабел и тогда она, еле-еле шевеля губами, попросила меня подойти к ней и поцеловать ее. Я стоял и не двигался с места. На этот счет я был вообще странный и стеснительный – не мог перебороть себя это сделать. Помню, был такой случай. Мать попросила меня, ее поцеловать, я застеснялся и не поцеловал ее. Тогда она мне пообещала за это купить перочинный ножик! Поскольку это было моей всей детской мечтой, я выполнил ее просьбу. Толик на этот счет был другим. Он подошел и поцеловал мать! Я же так и стоял, понурив голову и искоса или, как говорят, исподлобья посматривал на мать. Тут медики вдруг чего-то засуетились и попросили нас выйти. Я, чувствуя свою вину, последний раз взглянул на мать – глаза ее были полны слез! До конца своих дней я буду казнить себя, что не выполнил последнюю просьбу матери! Отец быстро отвел нас домой. Сказал что-то хозяйке, попросил ее за нами посмотреть, и сразу ушел. Утром мы проснулись позже обычного. Стояло необыкновенно солнечная погода. Какие-то женщины в форме занимались уборкой, хозяйством, что-то вытряхивали, развесили на веревке разные, но больше мамы вещи. Одна из женщин на гладильной доске гладила красивое мамино голубое платье. Я спросил ее, почему и для чего она гладит. Она мне ответила, что мама выздоровела и просила погладить это платье. По ее грустному тону и по тому, как она это нерешительно сказала - я все понял. Как будто что-то оборвалось у меня в груди. Я не мог себе представить, что такое может случиться, я не мог смириться, что ее больше у нас нет! Слезы хлынули у меня градом! Я бросился бежать, куда глаза глядят! Добежал до пустынного места и упал на землю! В голове, не переставая, бил ключом только один вопрос: Как же так? Как это могло случиться? Почему это случилось именно с моей матерью? Почему так несправедливо распорядилась судьба – отняв у нас самого дорого и близкого человека? Меня давили слезы и спазмы отчаяния! У меня было такое впечатление, что я лечу в бесконечную пропасть, не в силах что-либо сделать и предпринять для спасения. Ужас и страх одновременно сводил скулы, я не мог сдержать вопль отчаяния! Мне казалось еще немножко и у меня перестанет биться сердце! Не знаю, сколько времени я находился в таком состоянии. Постепенно я немножко успокоился. Разбитый и раздавленный я нашел в себе силы подняться и медленно поплелся домой!
Евпатория, 1941 г.
Когда я подходил к дому, уже издали было видно большое скопление народа. Я вошел во двор и увидел, стоящий под кипарисами гроб, а в нем лежащую мать в своем голубом платье. Она здесь была совсем иная, чем вчера вечером. Лучи солнца весело играли на ее лице, она была молода и красива! Никакой печали, только легкая застенчивая улыбка, застывшая на губах говорила: - «Я с Вами, как и прежде! Я Вас всех очень люблю!» Люди, стоящие вокруг, плакали и качали головой - такая молодая! Ей было всего-то 32 года! Сколько могло бы быть в ее жизни радостных и счастливых дней, если бы не роковая и грубая ошибка врача, да даже не ошибка, а отсутствие элементарной санитарии, приведшей к заражению крови и смерти! Отец страдал, конечно, больше всех! Сколько надо было иметь мужества и сил, чтобы стойко перенести этот удар судьбы и держаться достойно? Он перенес это горе с честью и достоинством, если только можно применить такие слова к ситуации, когда потеря близкого и любимого человека - это не только горе и страдания, но и ответственность перед памятью, семьей, детьми, настоящим и будущим! Вечером мы собрались за столом втроем. Отец налил всем немножко из чайника вина в стаканы и сказал: - «Теперь Вы у меня совсем самостоятельные! Нет нашей дорогой мамы, которая опекала и заботилась о Вас. В меру своих сил и возможностей это буду стараться делать я. Вы должны меня во всем слушаться и мне помогать. Юра старший, поэтому и обязанностей у него будет больше. Для нас всех начинается другая жизнь. Мы всегда должны помнить, что мама с нами и каждый поступок прежде, чем совершить, надо подумать, а что сказала бы мама! Ей будет приятно, что мы всегда будем думать не только о ней, но и поступать так, как она этого хотела!» Еще долго говорил отец, говорил так, как будто мы уже взрослые и вполне самостоятельные. Он как бы вселял в нас уверенность, что теперь многое зависит и от нас самих. Так первый раз в жизни я почувствовал вкус виноградного вина! Этим октябрьским вечером свершилось многое: мы не только прощались с матерью, но мы прощались и с нашим беззаботным детством, которое ушло вместе с ней. Мы осознали и поняли, что вместе с горем и всем пережитым – мы должны стать более серьезными, самостоятельными и взрослыми! Впереди была у каждого из нас своя дорога и своя с крутыми поворотами и зигзагами судьба! После смерти матери изменился сам ритм и уклад нашей жизни. В наш дом стала приходить «солдатка» из части отца. Она помогала по хозяйству: стирала, убирала, готовила, и уж больно хорошо к нам относилась, нарочито, ласково и любезно. Прямо-таки вошла в роль родственницы. Видно ей самой хотелось понравиться нам и нашему отцу. Хождение ее было недолгим, скоро ее заменили на другую. Через некоторое время стало известно, что авиационный полк, в котором служил отец, перебрасывают в Крым. События закрутились в ускоренном темпе. В Гудаутах полк находился в резерве, поэтому у отца и была возможность бывать дома, решать свои вопросы. В Крым перебазировался полк для участия в боевых действиях, поэтому встал вопрос, что делать с нами? Сначала отец отправил моего брата к бабушке. Потом очередь дошла и до меня.
Однажды, он уехал на пару дней и вернулся с бумагой самого адмирала Вот этот лист, пожелтевший от времени, лежит сейчас передо мной. Сейчас я знаю цену этому документу. Именно ему было суждено изменить всю мою дальнейшую жизнь и пустить ее по накатанным рельсам. Ее можно сравнить с длинным узким туннелем, в котором дорога только в одну сторону - ни вправо, ни влево! Возможно только поступательное движение вперед! Наверное, поэтому в жизни, я сделал мало ошибок. Говорят, что за все надо платить. И я заплатил сполна: Забыл, что такое «Я», научился беспрекословно выполнять приказы и указы, привык делать всё, как все – носить, что давалось, любить то, что предлагалось! Одним росчерком подписи адмирала Исакова я был принят в Тбилисское Нахимовское Военно-Морское Училище. Очень многие мальчишки хотели бы оказаться на моем месте, да мест не было! Я был принят сверх комплекта. с учетом сложившейся обстановки. И в этом заслуга только моего отца. На фронт он убыл со спокойной душой. Перед нами и матерью он свой долг выполнил!
Нахимовец - звучит гордо. Начало пути.
«Людей сближает школьная скамья и другие несчастья». Хенрик Сенкевич (1848 - 1916) Польский писатель
Началом пути моей нахимовской жизни стал ноябрь 1944 года, когда я был зачислен воспитанником и был поставлен на все виды довольствия. Определен был во 2-ой общеобразовательный класс. Сначала ребята меня приняли настороженно, я думаю, это вполне естественно, но через некоторое время стали ко мне относиться также, как и ко всем.
Здание Тбилисского нахимовского военно-морского училища.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
С вопросами и предложениями обращаться fregat@ post.com Максимов Валентин Владимирович
Подошли экзамены. В седьмом классе, учитывая его этапное значение, их было немало, кажется, девять. Запомнилось, что к экзамену по «сталинской» конституции мы готовились вместе с Виталием Серебряковым, с которым к этому времени заметно сдружились. Виталий тоже рос без отца, но у матери он был один. Умный, сообразительный, по характеру живой и общительный, в своём общем развитии Виталька явно превосходил меня. По-хорошему я завидовал его способности свободно чувствовать себя в любой компании, а его умение вести без тени смущения живо и непринуждённо разговор с несколькими девочками одновременно меня подчас просто изумляло. Ему не требовалось лезть за словом в карман, они, казалось, сами слетали с языка и, как правило, кстати. Не обременённый какими-либо комплексами, хотя подростка без этого «груза» представить трудновато, он был не по возрасту целеустремлён и, пожалуй, «себе на уме», тогда, впрочем, вполне в меру. Виталий тоже намеревался уйти из школы после седьмого класса. Он и предложил мне вместе попытаться поступить в какую-нибудь военную спецшколу. О военной стезе, как и о других, я не задумывался, но, как говорится, семя упало на благоприятную почву. Главным образом потому, что таким путём кардинально решался мой материальный вопрос: учёба в спецшколе сулила полное государственное обеспечение. Да и перспектива пофорсить в военной форме тоже привлекала. Излишне говорить, что представление о сути военной службы у меня не выходило за рамки навеянного советскими книгами и кинофильмами той поры: мудрые и заботливые командиры отдают приказания, а самоотверженные и мужественные подчинённые, наперекор козням всяческих врагов, их беспрекословно выполняют и своевременно докладывают. При этом все козыряют друг другу. Сопутствующий же армейской службе негатив относился или к старой армии, или к проискам врагов, или к «пережиткам капитализма».
Поскольку иных вариантов в запасе не имелось, решение поступать в военную спецшколу постепенно укреплялось. Вернусь, однако, к экзамену по конституции. Во время подготовки мы поневоле прочли её внимательно, от корки до корки, стараясь при этом, в меру своего разумения, проецировать конституционные положения на окружающую нас жизнь. Должен сказать, что особых противоречий одного другому мы не узрели. Единственное положение, вызвавшее у нас некоторые вопросы в этом смысле, было то, где говорилось о свободе слова, печати, собраний, митингов и демонстраций. Мы чувствовали, что в жизни эти положения реализуются весьма односторонне, и воспользоваться ими в полном объёме никто не позволит. После обсуждения этого вопроса мы сошлись на том, что, поскольку у нас конституция социалистического государства, то и свобода здесь имеется в виду только для слов, печати и так далее лишь в социалистическом духе. А для других в нашем государстве нет никакой базы, поэтому и быть их не может. На этом и успокоились. Эти «умные» рассуждения я привёл для иллюстрации возможностей и уровня нашего критического восприятия окружающей жизни в том возрасте. На мой взгляд, они достаточно типичны. Для обычного подростка в части его мироощущения преобладающим является убеждение: раз взрослые так говорят, так живут, значит, так оно и должно быть на самом деле. А чтобы разобраться в том, как оно действительно должно быть, может не хватить и всей жизни. После окончания семилетки мы с Виталием побывали в лётной и артиллерийской спецшколах, а также в Ленинградском военно-морском подготовительном училище, чтобы ознакомиться с правилами приёма. Все они были идентичны, но наше решение в пользу ЛВМПУ определило то, что, закончив его, мы попадали в высшие военно-морские училища, которые давали общее высшее образование. В наших представлениях это было очень веским аргументом в пользу ЛВМПУ.
Здание Ленинградского Военно-Морского подготовительного училища
В числе прочих документов для поступления в училище требовалась характеристика из школы. С этим вопросом я обратился к Анне Павловне – учительнице математики, замещавшей в роли классного руководителя ушедшую в отпуск Марию Сергеевну. Расспросив меня, что и как, Анна Павловна сказала: «Пусть придёт мама». Мама пришла, и между ними состоялся довольно долгий разговор. Два их силуэта на фоне окна в школьном коридоре и сейчас в моей памяти. Я бродил неподалёку. Закончив разговор, Анна Павловна велела мне прийти за характеристикой на следующий день. По дороге домой мама сказала, что учительница уговаривала её не брать меня из школы, и что она не согласилась. Получив на следующий день характеристику, я, среди общих похвальных слов, прочёл в ней: «...с выраженными математическими способностями». Тогда это мне, конечно, польстило, но позже, пройдя дважды курс высшей математики (в училище и в вузе), я склонен считать, что Анна Павловна переоценила мои «математические способности». Видимо, она приняла за них моё умение сравнительно легко разгадывать «изюминки» в её задачках. Да, это действительно имело место. Но настоящая математика, как мне теперь кажется, требует наличия у человека гораздо большего – неординарной силы абстракции и особого «математического» воображения. Когда я, влекомый какой-то тягой к этой «царице наук», брался за математическую литературу посерьёзней, то явно ощущал в себе недостаток этих качеств. Документы наши в училище приняли, мы прошли медицинскую комиссию, и очень быстро настало время экзаменов. Поступавших, надо сказать, было много – около двух тысяч на 200 мест. Всех нас разбили на «потоки» (группы для сдачи экзаменов), придерживаясь алфавита. Я попал в четвёртый поток, а Виталька, соответственно, в более поздний. Так с первых шагов наши пути начали расходиться. Экзаменов было, по-моему, четыре или пять. Остались в моей памяти два. Один из них, по русскому языку и литературе, принимал преподаватель Купресов, уже весьма пожилой, полноватый, с седыми небольшими усами на розовом холёном лице. Как и большинство преподавателей, одет он был в синий морской китель. На первые два вопроса билета я ответил легко, а на третьем – разборе довольно замысловатой фразы из нескольких трудно разграничиваемых безличных предложений – заметно напутал. В итоге тройка увенчала мои усилия.
Другой экзамен, по математике, принимал у меня Журавский – худощавый смуглый брюнет, с тихим голосом и вкрадчивой повадкой, очень спокойный на вид человек. Нам уже было известно, что он задаёт много дополнительных вопросов, и поскольку экзамен принимали несколько преподавателей одновременно, к нему ребята попадать избегали. Я билет знал хорошо и решил не изощряться в подобных попытках. Журавский действительно допрашивал меня по билету с пристрастием, а под конец предложил задачку. В ней содержалась «изюминка», к которым нас так приучала Анна Павловна. Я её довольно быстро разгадал и получил за экзамен отличную оценку. Остальные экзамены я сдал на четвёрки, так что мой средний балл оказался вполне проходным. После «мандатной комиссии», о которой в моей памяти остался лишь сам факт её прохождения, наличие большого числа военных и гражданских за длинным столом, перед которым я одиноко стоял, и доброжелательный тон задаваемых вопросов, в двадцатых числах июля я был зачислен курсантом ЛВМПУ. Вернувшись домой с этой вестью, я увидел в комнате сидящего с мамой незнакомого человека, взглянувшего на меня с ласковым интересом. Оказалось, что это брат Мирона Кульпановича, мужа маминой сестры Агриппины. Как и дядя Мирон, он долго служил на флоте, дослужился до капитана 1 ранга, в данное время в отставке и является научным сотрудником Военно-морского музея. Узнав о моём зачислении в ЛВМПУ, он веско сказал: – Что ж, Коля, морская службы трудна, но почётна – старайся! Так неожиданно я удостоился напутствия старого морского волка. Правда, больше его я ни разу не видел, и не помню, чтобы о нём вспоминала мама. Как будто специально, для напутствия мне, возник он из небытия и затем пропал навсегда. Ну, чем не мистика!
Мама, Лина и я сфотографировались перед моим уходом в училище. Ленинград, июль 1946 года
Окончательно уйти в училище мне предстояло 29 июля 1946 года. А 28-го был День Военно-Морского Флота. Вечером этого дня я сходил в парикмахерскую, остригся наголо и уже в «готовом» виде медленно вернулся домой праздничными улицами. На душе почему-то было грустно. И вполне закономерно. Она-то понимала: детство кончилось!
Санкт-Петербург 2003 год
Н.В.Лапцевич. Точка отсчета (автобиографические записки). Училище. - О времени и наших судьбах. Сборник воспоминаний подготов и первобалтов "46-49-53". Книга 8. СПб, 2008.
Автор проекта, составитель и редактор сборников Ю.М.Клубков.
Первая часть воспоминаний Коли Лапцевича опубликована в Книге 4 Сборника воспоминаний «О времени и наших судьбах». Во второй части своих воспоминаний, помещённых в Книге 8, Николай Лапцевич рассказывает о периоде обучения в Ленинградском военно-морском подготовительном училище. Широко охватывая все стороны жизни в училище, он в то же время детально и подробно излагает особенности воспитательного процесса в начальном военно-морском учебном заведении. Много внимания он уделяет характеристикам преподавателей, командиров и начальников. Эти разделы его повествования представляют особую ценность для истории, поскольку, к сожалению, не все офицеры и преподаватели сохранились в памяти курсантов по фамилии, имени и отчеству. Не менее интересны образные оценки своих друзей-однокашников, с которыми постоянно жил и учился в тесном контакте в условиях казарменного положения. При этом Николай старается быть предельно объективным. Во всех его аттестациях звучит доброжелательность, внимание к человеку. Он старается смягчить негативные моменты в поведении своих сокурсников и не жалеет хороших слов для хороших людей. В описании политической ситуации того времени и её влиянии на мировоззрение курсантов, иногда проскальзывают современные критические взгляды. Однако тогда юноши-подготы, находясь под мощным прессом официальной пропаганды, не могли критически оценивать существовавшие порядки. А некоторые необдуманные суждения на эту тему заканчивались печально.
Часть вторая. УЧИЛИЩЕ
Трудный курс
Рубикон пройден
Память наша весьма своенравно производит отбор событий, достойных храниться в её кладовых. Но, как правило, наибольшее равнодушие проявляет она к жизненным явлениям, протекающим спокойно, плавно, не требующим чрезмерных усилий и эмоций, и особенно охоча до тяжёлых ударов или резких изломов судьбы. Связанные с ними дни в большинстве случаев без особого труда восстанавливаются воображением спустя даже не одно десятилетие. 29 июля 1946 года путь от дома до училища, ставший мне хорошо знакомым за время вступительных экзаменов, я совершал, словно впервые. Мной владели не испытанное до сих пор томительное ощущение безвозвратной потери родного гнезда, привычного жизненного уклада, и тревожное ожидание будущего, которое на первых порах определённо не сулило ничего хорошего. Заманчивые мечты о морской романтике отодвинулись далеко за горизонт. Обуреваемый этими чувствами, я сошёл с трамвая у перекрёстка 11-ой Красноармейской с Лермонтовским проспектом и не спеша двинулся в сторону Обводного канала. Небольшой переулок, последний перед каналом, выходящий на проспект точно против красивого памятника Лермонтову, должен был заменить для меня изученную до каждой подворотни «Каляевку», а расположенное на нём здание училища - стать моим домом на долгие годы.
Конечно, не домом, думалось мне, а скорее приютом. К такому восприятию нового места располагали не только моё минорное настроение, но и название переулка- Приютский. О том, что между зданием, в котором размещалось училище, и названием переулка действительно существует прямая связь, я узнал много позже. В те времена факты, события, люди, не добавляющие напрямую своей сутью или жизнью желательных деталей в широко культивируемые тогда мифы (о героической борьбе трудящихся, коммунистической партии, её вождей за «новую жизнь» и тому подобном), как и прошлые свидетельства добросердечия, сострадания, подвижничества во имя ближнего отдельных людей, особенно богатых, тем более аристократов, не имели права на существование в официальной истории. Между тем, переулок, о котором идёт речь, своим названием был обязан приюту, существовавшему здесь задолго до революции во внушительном, строгом в своей простоте здании. Радением одного из наиболее выдающихся благотворителей России герцога П.Г. Ольденбургского, оно было построено в конце 19-го века специально для указанного богоугодного заведения. В советское время развернувшаяся борьба за «ликвидацию» Бога чуть ли не в первую очередь распространилась на созданные во славу Его социальные учреждения. Богадельни, приюты исчезли из нашей жизни. Добротное детище герцога изведало многих, но, к сожалению, не очень радивых хозяев. В блокаду в нём короткое время размещался госпиталь, пока причинённые обстрелами разрушения не сделали это невозможным.
Но самым тяжёлым, горестным и трагическим для меня ударом в моральном отношении был неожиданный уход из жизни самого дорогого для меня человека – моей любимой мамы, случившийся 8 марта 1975 года буквально накануне 76-летия в результате очередного острого инфаркта. Оборвалась единственная тоненькая ниточка в этом диком и безумном мире, связывающая воспоминаниями о трудном и голодном детстве, материнской заботе и ласке, безграничной доброте, нежности, понимании, прощении, надежде на долгожданное счастье и выстраданное благоденствие. Ну, как же так, думал я, почему в жизни много несправедливого и жестокого? Мне тогда было безудержно больно и обидно, что я очень мало уделял своего сыновнего внимания своей маме, больше расстраивал, чем радовал, мало общался и заботился. И на самом деле, в течение последних двадцати лет мы виделись только тогда, когда я приезжал в отпуск, да и то в те свободные от службы дни я больше проводил время по своему неразумному усмотрению. Даже в период своей непродолжительной службы в Москве, наверное, можно было больше уделять внимания маме. Сейчас я никак не могу простить себе, что в последний свой отпуск, когда видел маму, по какому-то с моей стороны поспешному недомыслию, у нас не получился совместный поход по её просьбе в театр на постановку «Царь Фёдор Иоаннович». Как сейчас помню, что я с напускной беззаботностью и излишней торопливостью проговорил, что, дескать, в следующий свой отпуск мы непременно вместе пойдём в театр. Но следующего отпуска милая моя и дорогая мама так и не дождалась. Мне вспоминается, что у неё, возможно, было предчувствие, что другого такого благоприятного случая может даже не представиться. А я, невнимательный и беспечный, этих душевных переживаний в тот момент не заметил, а если и заметил, то не придал особого значения. И вот теперь, как мне тогда казалось, я остался совсем один. Было бесконечно тоскливо, безрадостно и грустно.
На траурное мероприятие я прилетел своевременно и успел проститься с мамой. Спасибо моей сестре Жене, которая все хлопоты взяла на себя. В Москве чувствовалось приближение весны, хотя было по-прежнему прохладно, ветрено и снежно, в то же время кругом невообразимо мокро и сыро от тающей днём снежной слякоти. Ужасно неуютно и противно было всё вокруг, а на душе – полный мрак. Вот такой разобранный я возвратился в Хабаровск и чуть ли не на следующий день с высокой температурой загремел в госпиталь. Не знаю, что со мной тогда было: то ли простуда, то ли нервное стрессовое состояние, а возможно, всё вместе взятое. Лечащим врачом – терапевтом оказалась Таисия Григорьевна Снурницына жена бывшего курсанта штурманского факультета ЧВВМУ имени П.С.Нахимова, а ныне капитана 3 ранга Снурницына, который служил флагманским штурманом дивизии речных кораблей. Выяснив, что я тоже учился в Севастополе, но младше двумя курсами её мужа, как бы соблюдая черноморскую солидарность, была очень внимательна и доброжелательна к моему лечению и не делала никаких поспешных выводов по состоянию здоровья. Не трудно догадаться, что главным лицом, интересующимся моим положением, оказался Писюк, который появлялся в госпитале почти ежедневно, справляясь, как быстро я могу приступить к выполнению своих обязанностей. Таисия Григорьевна, рассказывая мне о настырных вопросах Писюка, никак не могла понять, к чему он клонит и почему требует дать заключение о состоянии моего здоровья. Лечащий врач терпеливо и твёрдо объясняла ему, что моя годность к службе не вызывает сомнений, но на данном этапе требуется непродолжительное лечение. В это время, как нарочно, я покрылся сплошными красными пятнами – стадия обострения псориаза, видимо, вызвано, как объясняла Таисия Григорьевна, повышенным нервным возбуждением. И вот такого разноцветного меня выписали из госпиталя. Псориаз, периодическое обострение которого продолжалось более двух лет, тогда мне пришлось лечить амбулаторно, о чём Снурницына записала в медицинский документ, сделав добавление – исключить туберкулёз кожи.
По прибытию на службу, я вдруг неожиданно узнал, что все объёмы моей текущей и перспективной работы, которые я в течение нескольких лет скрупулёзно выстраивал, выпестовал, можно сказать, вынянчивал, наглый и бесцеремонный Писюк без предупреждения и согласования со мной своим распоряжением передал на исполнение Евгению Синицыну. На мои попытки выяснить создавшуюся ситуацию Писюк без всяких аргументированных объяснений категорически заявил, что моё состояние здоровья ставит под угрозу выполнение годового плана. Спрашивая Евгения по этому поводу, который ранее более чем прохладно оценивал командирские качества самого «Пыжа» и об этом в кулуарах не стеснялся высказывать, я задал ему вопрос: Как ты мог на такое предательство пойти? Почему изменил своим взглядам? А Женя Синицын, встав на сомнительный путь конформизма, как ни в чём не бывало, ответил, что он тоже засиделся в помощниках, что и ему надо получать очередное звание, да пора уже готовить почву для перевода в Ленинград. Тут я не утерпел и проговорил ему в глаза: Значит, как я понял, «Пыж» тебя сломал, а ты прогнулся и стал прихвостнем. Хорош приятель? Незамедлительно, как в мгновение ока, Женя Синицын стал старшим помощником начальника и получил звание «капитан 2-го ранга», а затем, продолжая заглядывать под поясницу Писюку, был назначен начальником Первого направления. Конгениально! - Как любил иногда выражать вслух свои настроения Евгений. Затем он постепенно, но настойчиво стал пробивать себе дорогу в Ленинград. Но беда оказалась в следующем. Евгений, получив в своё исполнение мои разработки, не смог справиться с новым для него порученным делом, и важный участок работы оказался проваленным. Пришлось сослаться на форс-мажорные обстоятельства. Разбираться с реальными причинами такой неудачи никто не стал. В итоге Женя Синицын остался при своих интересах. Выяснять последствия данной неблагоприятной ситуации «Пыж» заставил меня, возможно, надеялся увидеть какие-нибудь недостатки моей работы. Но их не оказалось.
Вскоре произошли события, которые избавили от «писюковских» цепких притязаний, предвзятых придирок, незаслуженных обвинений не только меня, но по всей вероятности, всех тех, кто, на его взгляд, не являлся его любимчиками и имел собственное мнение.
Отправляя ежегодно по конкретным адресам в Москву бочками мешками солёную, а после путины свежую дальневосточную рыбу, «Писюку», всё-таки удалось получить унизительно выпрошенную индульгенцию от начальства и добиться своего вожделенного перевода в Одессу. Не прошло и трёх месяцев, как с черноморских берегов стали приходить неодобрительные отзывы о новом «дальневосточном» начальнике. Кого вы нам прислали? В дружном до приезда Писюка одесском коллективе начались распри, интриги, досрочные увольнения и прочие неприятности Да пропади пропадом этот Писюк, который навяз в зубах, встал поперёк горла, застрял в башке, подобно злой нечисти. Хочется выбросить его из памяти, ведь прошло с той поры уже более тридцати лет, а он неумолимо вспоминается, как носитель подлости, мерзости, мстительности и других отвратительных человеческих качеств. Написал эти слова и подумал, что, наверняка, перегнул, зашкалил, преувеличил. Может быть, не такой уж он и подонок? Какие положительные черты характера можно вспомнить? Требовательный, исполнительный, дисциплинированный. Безусловно, да! Но почему же эти положительные качества он использовал в своих личных интересах, угнетая, унижая и уничтожая своих коллег, сослуживцев, подчинённых? Почему же он под прикрытием хороших и правильных слов действовал так подло по отношению к своим сослуживцам? На мой взгляд, у Бориса Писюка полностью отсутствовала, как в таких случаях говорят, презумпция добропорядочности в отношении к другим людям, качество объективно присущее каждому нормальному человеку. Вспоминая об этом подлом индивидууме, я часто его сравниваю с одним из героев рассказа (1876-1916), тем самым Биллом, который ради своих мерзких личных желаний бросил своего лучшего друга одного умирать среди каменистой пустыни белого, снежного, морозного, зимнего безмолвия.
С большой долей уверенности могу утверждать, что по прошествии стольких лет при воспоминании о прожитом у Писюка никогда не возникало чувство стыда или угрызения совести за свои прошлые подлости, совершённые ради своей карьеры. Мне достоверно известно мнение начальства о Борисе Писюке, которое высказывалось весьма обтекаемо, завуалировано и неконкретно, вроде того, что он, как офицер и командир «проблемный». Я же написал свои личные впечатления и вполне уверен, что есть люди, которые считают по-своему и догадываются, кто скрывается под псевдонимом Писюк. И пусть будет так, это их право иметь своё собственное мнение.
21. Переломный момент к лучшему.
Самым критическим и в тот период моей жизни явился сорокалетний возрастной рубеж, который оставил в прошлом все искусственно создаваемые служебные неурядицы, глубокие сомнения своего профессионального предназначения, горькие личные переживания.
Наконец-то всё негативное, отвратительное, подлое, низкое, что порой неотвратимо давило, не давало человеческого спокойствия и душевного равновесия – всё осталось безвозвратно позади. Новым командиром нашей части был назначен капитан 2-го ранга Юрий Викторович Гавриченко, прибывший из родственной организации с перспективой роста в воинском звании. Юрий Викторович был младше меня, наверное, на год или два, но уже прослужил в Разведке Тихоокеанского флота несколько лет, имел необходимый опыт специальной работы, и ему не нужно было перестраиваться, что-то кардинально менять. Как-то сразу с первых дней он спокойно и уверенно включился в работу. Вырабатывая командирские качества не окриком, не давлением, а высокой требовательностью к оперативным офицерам и, что было сразу заметно, личной помощью многим ещё не имеющим определённого практического опыта офицерам, Гавриченко приобретал авторитет среди всех категорий личного состава. Мне кажется, что он тогда и сам успешно осваивал многие ещё неизвестные ему вопросы, прежде всего, специальной, а также хозяйственно-организационной деятельности. В этой сфере в помощь Юрию Викторовичу как нельзя своевременным и полезным оказалось назначение заместителем командира капитана 3-го ранга Владимира Ивановича Васюхина, который прибыл из зарубежной командировки и имел опыт работы на западном направлении. Однако это не внесло какого-либо диссонанса в общий ритм нашей специальной деятельности. Вместе с тем, как мне помнится, на хлопотном хозяйственно-административном участке работа стала проходить системно, стройно и по-деловому. Во всяком случае, необходимый для оперативной работы автотранспорт всегда был исправный и находился в готовности к выезду, да и катер в летнюю навигацию никогда не подводил. Занимая высокую командную должность, Васюхин, хотя был младше меня по возрасту почти на десять лет, в общении всегда был корректен и уважителен. Со своей стороны я тоже выдерживал необходимую субординацию, и наши отношения носили нормальный служебный и деловой характер.
Верюжские Мая Серафимовна и Николай Александрович. Хабаровск. 1975 год.
В этот период со мной произошло неожиданное, случайное, но счастливое событие: я встретил замечательную, добрую, внимательную, любящую и прекрасную женщину, с которой связал свою судьбу, и вот уже более тридцати лет мы идём вместе по жизни. Летом 1976 года командир части представил меня к назначению на должность старшего помощника начальника направления, а осенью того же года – к присвоению долгожданного очередного воинского звания «капитан 2-го ранга». Стало быть, как я прикинул, мне пришлось незаслуженно находиться в предыдущем звании почти два установленных срока и это при том, что должности периодически освобождались, но на них назначались офицеры значительно моложе, чем я, но угодные для прежнего командира.
Капитан 2 ранга Верюжский Н.А. Хабаровск. Октябрь. 1976 год.
Ясное дело, что в новых условиях моё настроение значительно улучшилось. Трудиться приходилось с прежней интенсивностью, но теперь-то чувствовалась поддержка и понимание своих начальников. Женя Синицын, оказавшись без подпорки Б.Д., так мы иногда называли Писюка, несколько «сбавил обороты» и к моим делам относился лояльно, без придирок и предвзятости, даже часто советовался и делился своими намерениями в скором времени перебраться в Ленинград. На мои вопросы, какие аргументы он использует для решения своей проблемы, он всегда уходил от прямого ответа. Он не писал каких-то заявлений, рапортов о переводе, но каждый раз, когда приезжала очередная комиссия с проверкой, всегда обращался со своим злободневным личным вопросом. В конце концов, эти настоятельные просьбы дали положительный результат, и Евгений Дмитриевич Синицын оказался в Ленинграде, правда, не на равноценной должности, как ему обещали, а с понижением, что его, естественно, очень обидело. Насколько мне известно, работа у него на новом месте по каким-то причинам не заладилась, и ему вскоре пришлось уволиться в запас в звании «капитан 2-го ранга». После отъезда Евгения Синицына в град Петров в одном из разговоров Юрий Викторович предложил мне возглавить Первое направление и, не получив от меня возражений, написал соответствующее представление, а уже с августа 1979 года я вступил в новую должность. Вот так в течение трёх лет у меня получился такой головокружительный служебный скачок. Естественно, круг моих обязанностей значительно расширился, повысилась ответственность. Количество дальних многодневных командировок у меня сократилось, но появилась необходимость чаще взаимодействовать с родственными частями и организациями. Работая в тесном контакте с Юрием Викторовичем, я всегда чувствовал его рабочий настрой на конкретное мероприятие, все мельчайшие детали он держал на контроле, без нудной назидательности осуществлял необходимую проверку всех отданных указаний.
По характеру ровный, в случае каких-либо промахов или недоработок, которые иногда случались в различных аспектах работы, Юрий Гавриченко никогда не проявлял грубости, оскорбления по отношению к офицерам, мичманам и гражданским сотрудникам. Бывали случаи, что сам командир, разбирая какие-то вопросы специальной деятельности, вызывал к себе того или иного оперативного офицера, где детально и обстоятельно совместно, не подавляя инициативу подчиненных, совместно с ними разрабатывал планы очередного мероприятия. Обладая высокой штабной культурой, Юрий Викторович строго и пунктуально, но без унижения человеческого достоинства требовал от каждого оперативного офицера качественного исполнения любого документа, независимо от степени его важности.
Продолжение следует.
Обращение к выпускникам нахимовских училищ. 65-летнему юбилею образования Нахимовского училища, 60-летию первых выпусков Тбилисского, Рижского и Ленинградского нахимовских училищ посвящается.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории. Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
