Военные советские хозяйства, а проще – совхозы, давали весомую прибавку к рациону питания моряков-тихоокеанцев. В Приморье они располагались вдоль трассы Владивосток-Находка. В один из таких военных совхозов – село Петровку - отправили на заготовки овощей матросов береговой базы ракетных катеров во главе с лейтенантом Грачевым.
И был в той Петровке прекрасный Янтарные плоды с румянцем по бокам свисали с веток и сами просились в руки. Сад этот строго охранялся. Пары злющих овчарок было достаточно для обеспечения полной безопасности от воров. Сторож спокойно дремал в своей будке, полагаясь на своих зубастых помощников. Псы бегали по периметру и бдительно несли свою собачью службу. Матросы долго ходили вокруг садовой изгороди и облизывались. На военной службе яблоко является предметом роскоши и во флотское меню не входит. - Товарищ лейтенант! – обратились матросы к командиру этого совхозного подразделения. - Попросите у сторожа яблок. Грачев пошел к сторожу. Познакомился с ним. Ради нужного блата распил на брудершафт бутылку разведенного «шила» и презентовал деду банку говяжьей тушенки. - Да пусть идут и рвут сколько хотят! – сторожу Никитичу стало море по колено. - Плесни-ка еще, Юрок, спиртику! Подозвал Никитич своих собачек, нацепил к ошейникам поводки. - Я овчарок подержу, а морячки пусть себе рвут яблочки, - сказал страж. По сигналу лейтенанта толпа ринулась в сад. И все хорошо бы вышло, да спьяну Никитич поводки не удержал. Ручки ослабли после «шила». Два чудовища с налитыми кровью глазами чуть было не оторвали задницу последнего убегавшего служивого. Обозленные матросы матерились и махали из-за забора кулаками ни в чем не повинному сторожу. Думали, что тот специально отпустил собак. Собрались «годки» и стали ум напрягать, как до яблок добраться. И придумали. - Карасня! – обратился один из «годков» к матросикам – первогодкам. - Будете отвлекать собак, а мы тем временем в другом углу сада будем рвать яблоки для всех. И пошли молодые раздражать
Так все славненько вышло! Пока собачки кидались на изгородь, пытаясь схватить нахальных дрессировщиков, в другом углу «годки» набивали яблоки в пакеты. Сторож бежал к собакам, ругал «карасей» и отгонял их от забора. Но всё повторялось, пока не раздавался условный свист. Тогда моряки убегали в школу, где они временно проживали в спортивном зале. «Годки» благосклонно давали им по десятку ароматных яблок. Когда яблоки заканчивались, концерт повторялся. В один из таких набегов собаки не вышли к матросам – первогодкам. Слышно было, как они скулили, привязанные у сторожки. Наверное, сторож Никитич забыл их отвязать. Поддал и спит в сторожке, решили моряки. Подбежал один из годков. - Почему собаки не лают? – спросил он у молодых. - Не бойтесь, лезьте в сад, они привязаны, - ответили ему. Ну что ж, хорошо. Полезли годки в сад, каждый к заветному дереву побежал. Глянули они снизу на деревья, а там на каждом дереве сидит по милиционеру в фуражке! _ Атас! Менты на деревьях! – заорал, кто-то. «Менты» удивленно смотрели на опешивших матросов, но с деревьев не слезали. Они молча и сосредоточенно рвали яблоки. У всех были одинаковые широкоскулые желтые лица с глазами–щелочками. Только не спрашивайте меня, откуда в военном советском совхозе, на яблонях взялись азиаты в милицейских фуражках. Я сам не знаю. Может мимо проезжали. Мы тогда со всеми дружили, в том числе и с Монгольской Народной Армией. Мы с соседями военным опытом делились, а они с нами баранами. А околыши на фуражках монгольских офицеров были красные, совсем как у тогдашних советских ментов. Оказывается сторож Никитич, увидев их, в замешательстве и собачек привязал, и яблок разрешил монголам по их просьбе нарвать. Интернационалист хренов. Чуть было «годков» заиками не оставил.
При подведении итогов конференции у ветерана войны с Японией у И. Небыловского возникли вопросы к консультанту управления культуры Сахалинской области И. Самарину по поводу установки памятника юнгам «огненных рейсов» на территории летнего музея в Холмске. Хотя проект памятника, как утверждает ветеран, был одобрен губернатором, консультант областного управления культуры категорически против его установки. И. Самарин объяснил свою позицию тем, что в Холмске уже есть памятник юнгам. Действительно, в год 300-летия Российского флота в честь юнг на территории летнего музея был установлен камень весом в восемь тонн, который нашел в порту председатель Дальневосточного регионального совета юнг Н. Устинов. А в мае нынешнего года там же была торжественно открыта мемориальная доска в память об участниках международного конвоя «Дервиш PQ-0». Но нет ни фамилий героев, ни названий погибших судов, ни памятника юному матросу, о чем мечтают ветераны.
Кстати сказать, бывших юнг в Холмске осталось только двое. Николай Васильевич Устинов на судне типа «либерти» в августе 1945 года принимал участие в военных действиях у берегов Хоккайдо. Игорь Иеронимович Небыловский, будучи матросом второго класса на судне Тихоокеанского флота, участвовал в высадке десанта на Маока, а затем – на Южные Курилы. Ему и было предложено еще раз выступить в защиту проекта на очередном заседании комиссии по памятникам в администрации области. В связи с этим возникает вопрос: неужели наши ученые-краеведы настолько «далеки от народа», что только архивный материал представляет для них значимый интерес? А как быть с чаяниями живых свидетелей истории? Ведь уже не в первый раз ветераны из Холмска приезжают доказывать свою правоту. Для людей почтенного возраста каждая такая поездка крайне проблематична. Хотя, не сомневаюсь, они снова приедут...
Неведомский Александр Иванович
С началом Великой Отечественной войны на основе мобилизационных планов многие суда морского пароходства были переданы военно-морскому флоту. Перевозки и плавание всех торговых судов согласовывались с командованием военно-морских баз. Главной задачей экипажей пароходов явилась перевозка войск, техники и всех видов военного снабжения. Поставка России по ленд-лизу военной техники стратегических материалов осуществлялась по трем морским путям: через северо-западную Атлантику, через Персидский залив и Иран в порты Каспия и по Дальневосточным коммуникациям во Владивосток. Если на западном театре перевозки осуществлялись зафрахтованными судами, то на дальневосточном бассейне только судами Совторгфлота. Доставка военных материалов из США, несмотря на договор СССР с Японией о нейтралитете, была сопряжена с большими трудностями. Наши суда, как правило, в течение одного рейса задерживались японской стороной по два и более раз сторожевыми кораблями якобы для «досмотра». Советские торговые суда, совершавшие одиночное плавание в Тихом и Индийском океанах, неизбежно подвергались нападению противника. Так, 16 мая 1942 года, в тридцати милях от Ньюкасла п/х «Уэлен» подвергся нападению. Вражеское судно артиллерийскими снарядами повредило трубопровод, грузовые стрелы, лебедки. Экипаж занял посты по боевой тревоге. Артрасчет «Уэлена» стрелял в темноте по вражеским вспышкам. На очередном противолодочном маневре вблизи судна была обнаружена подводная лодка, которая меткими выстрелами под управлением второго помощника капитана по военной части А.В. Меля была потоплена. На военизированных, в том числе и судах загранплавания, для организации обороны и охраны судов в соответствии со штатом назначались военные команды краснофлотцев, а старший командир являлся помощником капитана по военной части военизированного судна. Приказ № 40 по Дальневосточному управлению Госморпароходства от 28 января 1943 года гласит: «Подготовка и все занятия с командами краснофлотцев военизированных судов должны быть направлены на изучение установленных на судах артиллерийского, стрелкового и специального оборудования, а также на освоение и отработку наиболее эффективных способов использования его при отражении нападений на суда подводных и надводных или воздушных средств противника, организация наблюдения за морем и воздухом». В соответствии с этим категорически запрещалось использование членов экипажей команды краснофлотцев на судовых вахтах или на работах, не связанных с организацией обороны и охраны судна на переходе в море и на стоянках в портах.
Юные и бесшабашные, они шли в торговый флот кто за романтикой, а кто и сознавая совершенно не детскую ответственность за оставшуюся без кормильца семью. Работая наравне со взрослыми, они на практике постигали морскую науку.
Об этом времени рассказывает Александр Иванович Неведомский, в 14 лет поступивший юнгой на п/х «Ян Фабрициус». В январе 1945 года меня перевели на танкер «Таганрог», который перевозил из Америки нефтепродукты. В судовой роли я уже значился учеником токаря. О начале войны с Японией экипаж узнал хорошим ясным днем. Об этом сообщил в столовой помполит СП. Мусатов. «Таганрог» возвращался в родной порт из Америки с грузом керосина. 17 августа отшвартовались у пирса нефтебазы на Первой Речке для слива керосина, а на другой день отошли от пирса на полмили и стали на якорь в Амурском заливе кормой к нефтебазе. Погода солнечная. Команда занималась хозяйственными работами. Из открытых танков поднимались пары и все судно было, как в мареве. Вдруг раздался звонок громкого боя - боевая тревога. Как бывало и раньше, быстро экипировались: каска, противогаз, пробковый пояс - и заняли свои места согласно расписанию. В небе послышался гул, он приближался, и мы увидели самолет. На боевых занятиях нас учили определять типы и принадлежность самолетов, и здесь все определили, что самолет японский. Он пролетел над танкером с левого борта на правый, с разворотом в сторону нефтебазы. Пролетев над ней, самолет развернулся, и стал стремительно приближаться к танкеру. Навстречу ему открыли огонь четыре кормовых «Эрликона» - стрелял помощник капитана по военной части капитан Ф.И. Бурмистров. Вот из самолета показался шлейф дыма, но он стремительно приближался к танкеру и также стремительно снижался, ведя стрельбу. Пули застучали по палубе, а самолет настолько снизился, что крыльями сорвал антенну, топовый фонарь и рухнул в 10-15 метрах от танкера по правому борту. На воде, в месте падения самолета, образовалось пламя. Аварийно-спасательная группа, куда входил и я, из брандспойтов отгоняла пламя от судна. Тут всплыла фуражка летчика цвета хаки. В фуражке спереди было отверстие, а в затылочной части она была разорвана. Всплыли и внутренности летчика, планшет. Капитан в целях безопасности дал команду сняться с якоря и отойти от места падения самолета. В этот же день на танкер прибыл командующий Тихоокеанского флота адмирал Юмашев и обратился к выстроенному на палубе экипажу со словами благодарности за высокую бдительность и боевое мастерство. Многие были награждены орденами и медалями. 21 августа 1945 года Народный комиссар морского флота СССР П.П. Ширшов своим приказом № 352 отмечал: «18 августа 1945 года на танкер было произведено нападение японского самолета под управлением летчика-камикадзе (смертник). Благодаря отличным боевым действиям краснофлотцев, самолет был сбит, танкер и экипаж были спасены от повреждений и потерь». В распоряжение капитана танкера было выделено тридцать тысяч рублей на премирование. Получил премию и юнга Анатолий Неведомский.
Сутки спустя водолазы достали обломки самолета. В полетном задании смертника поручика Циохоро Иосиро значился приказ уничтожить военный объект во Владивостоке. Одна из лопастей финта самолета была закреплена на кормовой надстройке танкера «Таганрог» как символ доблести и отваги экипажа, а на трубе появилась красная звездочка - знак победы над врагом. За годы войны Дальневосточный транспортный флот перевез более трех миллионов народнохозяйстаненных грузов, а в войне с Японией суда Дальневосточного Госморпароходства выполняли внутренние перевозки, связанные с передислокацией военных частей, доставкой военной техники. Суда участвовали в десантных операциях в Корее, на Южном Сахалине и Курилах. За образцовое выполнение заданий более трех тысяч моряков и судоремонтников были удостоены государственных наград. Дальневосточное морское пароходство потеряло 25 судов, 400 моряков.
Приходько Геннадий Васильевич
Атлас мира открыт на карте Тихого океана. Геннадий Приходько проводит тонкую карандашную линию от Владивостока через пролив Лаперуза и Первый Курильский пролив к Командорским островам, затем к Алеутским – и к побережью США. Этот маршрут он не забудет никогда. В 1943 – 1945 годах он был юнгой «Огненных рейсов»…
Геннадий Васильевич не любит носить свои награды. «Только пиджаки портить!» – смеется он. Но орден Отечественной войны второй степени, юбилейные медали, знак «Заслуженный работник культуры Российской Федерации» и другие хранит бережно. – А вот этот знак: «Участник плавания в конвоях», – говорит он, – для меня самая дорогая награда. Такая же дорогая, как орден… Конвоями мы всего два раза ходили, зимой, когда в пролив Лаперуза нагоняло такое количество льда, что пройти его было просто невозможно. Суда с ленд-лизом собирались в Петропавловске по 8 – 10 штук и шли к проливу. Там нас ждали два ледокола. Один прокладывал дорогу, а второй помогал, если кто-то упирался в льдину. Пролив мы проходили вместе, а уж дальше неслись полным ходом на Валентин. Почему туда? Из пролива Лаперуза мы никогда не шли во Владивосток прямо. Только в бухту Валентин. И старались прийти поскорее ночью, рано утром, потому что днем лоцманы не водили суда во Владивосток через минные поля, чтобы не показывать их местонахождение.
На смену мужчинам
Генке Приходько было 11 лет, когда началась война: – 22 июня днем вдруг громко, очень громко, заговорило радио на улице. Громкоговоритель висел на доме командующего флотом, но было слышно и у нас во дворе. Это было выступление Молотова. Если честно, мало кто верил, что война – это надолго. Казалось, что это на пару недель, что все быстро кончится. Ощущение сурового времени появилось позже. Во-первых, сразу же ввели карточную систему: нам давали по 400 граммов хлеба – более ничего! Голодное время, тяжелое. Город стали красить в черный цвет, все окна крест-накрест заклеены... В 1942 году мне исполнилось 12 лет, и я сразу же, по примеру своих друзей, стал оформляться работать на флот. Существовал указ наркомата о том, что мальчики могут с 12 лет заменять ушедших на фронт мужчин. А хотелось быть причастным к войне, помогать. В отделе кадров пароходства меня встретили без удивления, сказали, что несколько месяцев будет идти проверка, и какие от меня нужны документы. В свой первый рейс я ушел на теплоходе «Мичурин» – в июне 1943 года. В этот день кончилось мое детство.
Рейс на пороховой бочке
на который попал Геннадий Приходько, имел особую историю. Он был в составе Черноморского пароходства, и ему – одному из немногих – удалось прорваться от немцев, под аргентинским флагом через Панаму прийти во Владивосток. Это было очень хорошее судно английской постройки для работы в южных морях. – В то время Америка уже воевала с Японией, – продолжает рассказ Геннадий Васильевич, – а караваны PQ через Атлантику в Мурманск водить стало крайне сложно. Поэтому было принято решение: ленд-лиз доставлять через Тихий океан – с восточного побережья США во Владивосток. Собрали все суда, весь хлам, простите, который только мог плавать, и отправили в море. Мы тем маршрутом, через пролив Лаперуза, выходили на Алеутские острова – на военные базы Акутан и Датч-Харбор. 19 тысяч миль проходили! Там получали назначение на конкретный порт США – это были и Сан-Франциско, и Портленд, и Сиэтл, Олимпия, Такома, Окленд, Порт-Анджелес… Брали грузы – и тем же путем обратно. Возили грузы гражданского назначения – электростанции, паровозы, машины. Япония только такие грузы соглашалась пропускать… Несколько раз выполняли секретные рейсы. Например, стоим под погрузкой, вдруг приказ: идти к 28 причалу (это на месте нынешнего морвокзала). Там за два часа в трюмы закрываем около 200 военных – с матрасами, с одеждой… Легенда была такая: везем их в Совгавань. Пришли в Совгавань, покрутились в какой-то бухте около часа и пошли обычным путем. Если бы японцы знали, что мы везем военных, нас бы потопили не раздумывая. Военных мы высадили в Штатах. Уже потом узнали: они прямиком отправились на другой конец страны и там учились, осваивали передаваемые нам эсминцы, тральщики, а потом уже на них шли через Атлантику в СССР. Мало кто из тех ребят, конечно, остался жив… Дважды мы везли взрывчатку. Чтобы скрыть этот факт, крупные грузы устанавливали на палубе. А твиндек зашивали сепарацией – такими очень гладкими дощечками, чтобы ни зазора, ни сучка, ничего… Потом грузили небольшие ящики, размером с почтовую посылку – со взрывчаткой. Внешне она была похожа на яичный порошок. Не горела, но могла легко сдетонировать. И американцы на погрузке специально вставляли между ящиками клинья, чтобы ни один не ворохнулся, какой бы там ни случился шторм. И вот такой взрывчатки мы везли 2,5 тысячи тонн. Плыли, по сути, на пороховой бочке. Потом командир сказал, что если бы с таким грузом нас торпедировала, например, подводная лодка с расстояния двух миль, то в щепки взрывом разнесло бы и ее саму…
(второй стратегический выход Советского Союза к Тихому океану) строилась в военное время (1942-1946 гг.) для дублирования находящегося под угрозой японского нападения Транссиба, для обеспечения базирования Тихоокеанского флота, а также для обеспечения устойчивой связи страны с Северным Сахалином, Магаданской областью и Камчаткой. Пивань - это порт напротив Комсомольска-на-Амуре, на другом берегу Амура.
Когда мы с таким грузом приходили во Владивосток, то сначала разгружали все крупные грузы, а потом ночью шли в Находку в какую-то секретную бухту. И там взрывчатку выгружали зэка. Нам повезло, Бог миловал, а вот когда такой же груз разгружали с «Дальстроя» (и почти уже закончили), то кто-то уронил коробку. И «Дальстрой» просто разнесло на куски. Представьте: якорь, который весит примерно три тонны, нашли за 800 метров от места, где стоял «Дальстрой». Команда, заключенные – все погибли…
Продолжение следует.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории. Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Саня Казаков с первого курса и до четвертого не ходил в увольнение вообще. Максимыч офонаревал и что только не предлагал ему, чтобы Александр сходил в увольнение в город. Ну не ходил, и все тут. В середине четвертого курса подошел Саня к Бате Покатило и попросил уволиться на три дня на свою собственную свадьбу в Бахчисарай. Максимыч офонарел в последний раз: «Какая нахрен свадьба? Ты же в увольнение не ходил и, значит, с девушкой познакомиться не мог, и свадьбы быть не может!».
дворец-музей
Свадьба состоялась, а Максимыч был посаженным отцом на ней. Ларчик открывался просто: Александр был родом из Бахчисарая и с первого курса до четвертого держал мотоцикл в кочегарке и мотался к себе домой без всяких увольнительных и приключений все эти года учебы в училище.
После окончания Севастопольского ВВМИУ с 1975 по 1984 года проходил действительную военную службу в должности КГДУ БЧ-5 в п.Гремиха (Островная) на РПК СН 667-Б проекта К-457. С 1984 по 1991 года - командир дивизиона движения БЧ-5 К-457. С 1991 по 1998 года - командир БЧ-5 ремонтного экипажа на СРЗ «Звездочка» г. Серодвинск. В 1998 году А.И.Казаков уволен в запас по достижению предельного возраста пребывания на воинской службе. С 2000 года по настоящее время работает на СРЗ «Звездочка» в «Управлении по выводу из эксплуатации ядерных объектов» (УВЭЯО) в гражданском экипаже АПЛ в должности вахтенного механика (утилизация АПЛ). Капитан 2 ранга запаса, награжден медалями «60 лет ВС СССР», «70 лет ВС СССР», «За безупречную службу в ВС СССР» 1, 2 и 3 степеней. Жена: Валентина, домохозяйка. Сын: Леонид живет и работает в Архангельске, дочь: Светлана живет и работает в Архангельске. А.И.Казаков в настоящее время проживает по адресу: 164509 Архангельская обл., г. Северодвинск.
Любое живое существо, которого ограничена разного рода клетками и заборами, стремится попасть в прекрасный мир вне этих клеток (не важно, что он может оказаться и не таким уж восхитительным, как виделось из неволи).
Только редкие сангвиники из числа курсантов не испытывают радостного волнения в конце недели, когда приближается заветный миг раздачи увольнительных. Увольнений в наше время было два (для иногородних): в субботу с 19 до 24 часов и в воскресенье с утра и до тех же 24. Ленинградцы отправлялись по домам сразу на оба срока с ночёвкой. Чтобы получить заветную бумажку с печатью следовало не иметь двоек и наказаний, а также не быть назначенным в наряд. Далее шёл естественный отбор по состоянию формы одежды. Конечно, перед увольнением брюки должны были быть отглажены, обувь вычищена и надраена до блеска гуталином с помощью щёток и «бархотки». Потом следовали упражнения с металлической фурнитурой (латунными пуговицами и массивной пряжкой ремня – «бляхой»). Нынешние военные люди лишены перечисленных удовольствий, так как изобретение анодированных вечно блестящих пуговиц исключило из их обихода такие предметы, как трафарет, объединяющий все пуговицы для полировки (вроде партсобрания), суконки с пастой ГОИ (эта аббревиатура означает государственный оптический институт – колыбель полировочного дела), разные химические снадобья для борьбы с окислами латуни и много других приспособлений такого рода. К слову говоря, в сыром ленинградском климате латунные пуговицы через пару часов снова тускнели, так что конвейер полировочных работ никогда не останавливался. Но все эти сложные технологические мероприятия представляли собой только открытую (легальную) сторону сложного дела подготовки к выходу в «город». Как и у других, более серьёзных явлений общественной советской жизни здесь была и своя скрытая подпольная сторона. Подобно тому, как взгляды начальства и курсантов не совпадали в вопросах сбивания «афёры», имели место существенные расхождения и по таким важным вопросам, как детали внешнего вида моряка. В первую очередь это касалось ширины брюк. Командиры боролись за её уменьшение, а «братва» – за всемерное увеличение. Поскольку сшить вторую пару «шкар» (шириной, уж не знаю, полметра) большинству из нас не представлялось возможным по материальным условиям жизни, в ход шли издевательства над казённой парой суконных брюк. Бедные изделия распяливали в мокром виде на специально заготовленную фанеру, в них вшивались «клинья» – куски материи не всегда одинакового с основным изделием цвета. Потом Зыбунов или какой-нибудь другой живодёр из патрулей злорадно вырезал эти «клинья» бритвой: война шла не на жизнь, а на смерть. Взрослому начальству и в голову не приходило напялить на самого модного «моремана» злополучные штаны метровой ширины и пустить его в таком виде, например, в танцевальный Мраморный зал. Взрослые люди воевали с пацанами на полном серьёзе. Одними брюками, конечно, дело не ограничивалось. Не меньшие страсти разгорались вокруг цвета морских воротников (их травили хлоркой до белизны, чтобы придать изделиям «бывалый» вид), размеров полей и околышей на бескозырках и тому подобных пустяков с точки зрения наивных штатских людей. Если просуммировать энергию противоборствующих сторон, которая была затрачена на все эти, в общем-то, портновские страсти, то итог, наверное, немало удивил бы самих участников «клёшевой» войны. Но никто таких подсчётов не проводил, и дурацкая игра продолжалась без остановок. В оправдание штанов и бескозырок надо заметить, что сами они здесь не при чём. Например, спустя десятилетия с такой же яростью юные моряки боролись не за увеличение, а за уменьшение ширины брюк. Корни этого явления я не способен обнажить, и ограничусь только его констатацией. Иногда и сейчас я смотрю телевизор. А на экране не так уж редко появляются современные генералы в неимоверного диаметра фуражках, вдобавок украшенных сразу и звёздами, и орлами. Поневоле подумаешь: «Жив курилка!» и вспомнишь полуметровые клёши чуть ли не пятидесятилетней давности. Но вот, наконец, курсант прошёл проходную и очутился на ленинградских улицах. Что же открылось его взору? В этом месте повествования я хочу, в очередной раз, использовать чужие изобразительные средства. У Ильи Глазунова есть цикл работ, показывающий худенького (и, наверное, не очень сытого) маленького человека на фоне серых ленинградских домов. Если читателю знакомы эти картины, мне трудно что-либо к ним добавить. Огромный вечно мокрый, а длинной российской зимой – и промозглый, казённый искусственный город являлся враждебным человеческой натуре скользким монстром. Под стать погодным и градостроительным особенностям были и люди окраин. Задним числом я могу свидетельствовать, что таких разложившихся пьяниц и падших женщин, как на обочине прославленного культурного центра, мне не приходилось видывать даже в портовом Владивостоке. И такое впечатление от Ленинграда не проходило у меня и позднее, когда стали понятными архитектурные красоты, появилось уже множество друзей и стали знакомы и близки его музеи, театры и филармония. Если же спуститься с высот этих обобщений, Ленинград, как и другие города страны, был мало пригоден для спокойного отдыха военного человека. Как я уже напоминал, значительная часть мужского населения страны в те времена разгуливала в военной форме. И всем этим людям, как правило, старшим по званию, мы должны были отдавать «честь». Ну где наберёшься этого ценного продукта для такой своры потребителей? Все мы норовили «сэкономить». «Оптимизаторов» ловили бесчисленные патрули и отдельные энтузиасты уставного порядка. Среди последних выделялись курсанты традиционных военно-морских училищ имени Фрунзе и Дзержинского, в которых, по-моему, прикладывали лапу к голове даже во сне. При этом не только воинские звания, но и нашивки, обозначающие год обучения («курсовки») служили аргументами в определении старшинства. И только счастливые обладатели гражданской одежды из числа ленинградцев могли, нарушая установленные порядки, отдохнуть от раздачи остатков своего достоинства. И всё это всего лишь для постоянного напоминания нижним чинам, что они не равны более высоко поставленным. Метод как был придуман пруссаками, так и дожил до наших дней. Невольно вспомнишь здесь всяких американцев с их вольностями внешнего общения людей при строжайшей дисциплине выполнения работ. Чтобы избавиться от столь длительного нахождения на плацу, нужно было зайти в какие-то помещения. Наиболее доступными из них были кинотеатры (для пассивных созерцателей любого культурного уровня), музеи, театры, филармония (при появлении соответствующих потребностей) и танцевальные залы. Что касается последней разновидности просветительных учреждений, то я пасую. Знаю, что самая знаменитая «танцулька» – Мраморный зал – находится где-то в районе Марсова поля, но большими сведениями в этом деле не располагаю. Конечно, общение с девочками – хорошо, но чтобы такой ценой...
Больше я любил приглашения домой, а их было достаточно. Родители моих однокашников относились к нам, как к собственным чадам, хотя мы не всегда заслуживали этого, особенно после употребления спиртного, что (увы) не было редкостью. Что касается музеев, то вкус к их посещению подарила мне буквально за два «сеанса» худенькая мама нашего Бори Козлова – Анастасия Фёдоровна. Она была кандидатом искусствоведения, и слушать её в Эрмитаже или Русском музее было настоящим наслаждением. Причём характерно, что, в отличие от многих других людей её звания, Анастасия Фёдоровна не отделяла художественную (изобразительную и музыкальную) культуру от остальной громады знаний и навыков, накопленных человечеством, и навсегда поселила во мне именно такое, расширительное, понимание культурного человека. Когда я вижу современных людей интеллигентного сословия, которые ломают предметы разного назначения вместо того, чтобы обратить их на свою пользу, или с презрением относятся к ремеслу, например, сапожника, мне не хочется причислять таких собратьев по человеческому роду к числу культурных. И, наоборот, моим кумиром является Владимир Иванович Даль, который не только проник в неизведанные глубины русского языка, был моряком и лекарем (то есть барином по тогдашнему раскладу), но и владел навыками большинства современных ему ремёсел и мог сам себе стачать обувь и одежду... Как и для большинства людей того времени, кино доминировало в моём наборе культурных развлечений и подспудно выступало главным «кузнецом» эстетических представлений. Классические советские ленты были наперечёт, их просматривали много раз и знали наизусть большинство реплик. Не любить Чапаева и Петьку (а также изображающих этих героев актёров) было просто невозможно. Нудные послевоенные фильмы о разных российских гениях были и числом поболее, и куда менее интересными. Из многих фильмов о войне, великом Сталине, счастливых рабочих и колхозниках торчали такие длинные «уши» показухи, что не заметить их даже неопытному молодому человеку было просто невозможно. Причём я думаю, что создатели киномакулатуры и не рассчитывали на скрытность своих замыслов, их задача была иной – приучить нас к обыденности вранья: смотрите и делайте вид, что так оно и есть. Вот этот всеобщий сговор и был главной подлостью... К счастью, только этими фильмами даже тогдашний, по сути дела бесплатный, прокат жить не мог. Вслед за Геббельсом, наши пропагандисты польстились на шедевры американского так называемого «рузвельтовского» кино, в которых, так или иначе, критиковалась заокеанская действительность. В начале титров появлялась надпись, что лента трофейная, и все сложности авторского права оставались за кормой. Среди этих фильмов мне больше всего нравились «Сенатор» и «Во власти доллара» (наверное, название переврано), не говоря уж о «Серенаде солнечной долины», «Сестре его дворецкого» и «Тётке Чар-лея». При всех условностях изображения в кино реальной действительности, от американских фильмов шёл неповторимый «запах» другого мира, причём вовсе не такого безобразного, как хотелось бы нашим политработникам. А затем на экранах начали появляться послевоенные шедевры итальянского и французского кино... В этом месте повествования я, пожалуй, остановлюсь и брошу тему любимого своего искусства. До конца восьмидесятых годов меня тянуло к большому экрану как магнитом, и без двух-трёх фильмов в неделю (при штатской жизни) я не мыслил себе нормального существования. За последние пять лет я был в кино один раз... С театрами дело обстояло сложнее. Нет, я говорю не о приобретении билетов. Они продавались по копеечной цене и были доступны даже «подготу» с его капиталами в виде остатков маминого перевода. Но репертуар! Того живого театра, который появился в шестидесятых, с кумирами, вроде «Современника» и БДТ, да и просто откровенно играющими актёрами, тогда не было. Можно было смотреть либо бессмертную классику (в основном – русскую), либо тщательно отфильтрованные советские пьесы (я говорю, в основном, о драматическом театре и немного – об оперетте, искусства постигать оперу и балет я так и не освоил, несмотря на несколько попыток). Повзрослев, уже в высшем училище, мы с Петровичем стали понемногу понимать суть театральной игры и не пропускали ни одной возможности встречи со знаменитыми актёрами (а их у нас всегда хватало) и в Ленинграде, и в Москве. Игру Пашенной, Полицеймако и Симонова я, пожалуй, уж не забуду никогда и всегда сравниваю своих нынешних любимцев с их именитыми предшественниками. Первый раз в Ленинградскую филармонию я попал совершенно случайно, наверное, из-за дешевизны билета и его доступности по случаю обычного концерта. Но сам замечательный зал с органными трубами, оркестранты и (еврей, сбежавший от Гитлера, да так и осевший в СССР), атмосфера божественного поклонения музыке и сама публика настолько поразили меня, что я пристрастился к посещениям знаменитого заведения, не очень-то разбираясь в исполняемых там произведениях.
Получалось что-то вроде походов европейца в буддийский храм. Тем не менее, очищающее душу влияние этих походов не вызывает сомнения. Конечно, одними перечисленными культурными мероприятиями наше времяпровождение в выходные дни не ограничивалось. Например, зимой я «пристраивался» к нашим спортсменам-лыжникам и под опёкой Вали Круглова довольно-таки часто отправлялся в Кавголово на знаменитые холмы. Лыжи – это, пожалуй, единственный (не считая плавания) осиленный мною вид спортивных развлечений. С утра мы набирали избыточное количество остающихся от уволенных курсантов харчей и на паровике ехали за город. Там для наших ребят арендовалась изба, которая служила опорной базой, в ней оставлялись лишние пожитки. Пока спортсмены проливали пот под контролем секундомеров, я всласть катался по хорошо проложенным прогулочным маршрутам, спускался с доступных горок и глазел на прыжки с трамплина. Потом мы поедали громадные обеденные порции и уже в ранних ленинградских сумерках возвращались в переполненном поезде назад в грязноватый город. О попойках в праздничные дни (Новый год, Октябрьская годовщина и 1-е Мая) мне вспоминать не хочется. Всё-таки проходили они в чужом городе, а это дело семейное. Так что читатель должен простить, что десять или пятнадцать эпизодов суррогатного веселья мы выбросим в мусорную корзину памяти без последующей обработки. Ну вот, пожалуй, и всё, что осталось в памяти от северной столицы. Повторюсь, она так и осталась для меня привычной мачехой. Как и всем иногородним, мне, конечно, хотелось попасть домой, в тёплую комнату Фоминской школы на свидание с матерью, тётками, школьными учителями и приятелями детства. Поездки в этот оставленный за кормой мир назывались отпусками (к ним, правда, следует добавить два выезда в Москву для участия в первомайских парадах). Отпуска всегда были большим событием в курсантской жизни. Они явственным образом венчали окончание учебных четвертей, семестров или года, а летом к тому же следовали за морской практикой, которая сама по себе всегда была событием. Пословица не зря говорит, что «конец – делу венец», возвращаться домой с хорошими оценками результатов учёбы, которые я принимал за важное дело, было вдвойне приятно. Отпуска нам были положены два раза в год: месячный штатный – летом или в начале осени после практики и десятидневный зимой (на Новый год или после зимней сессии). В «Подготии» к ним добавлялся ещё и недельный «довесок» в марте после третьей четверти. Так что на число отпусков грех было жаловаться: моряки срочной службы в те времена за пять лет имели всего два месячных отгула. Несколько хуже дело обстояло с материальным обеспечением свидания иногородних со своей малой Родиной. Нет, здесь речь пойдет не о курсантской получке или, точнее, её полном отсутствии у «подготов» (хотя косвенно это взаимосвязанные вещи). По установленным порядкам литер (талон на получение железнодорожного билета в любую точку СССР) был положен военнослужащему один раз в год. А отпусков было два или три. И каждый раз они не мыслились без поездки домой. Причём, как заметил внимательный читатель, без литера оставались именно зимние отпуска, когда перемещение «зайцем» было особенно затруднительным. Я один раз попробовал освоить этот вид спорта и понял, что и здесь из меня не получится не только чемпион, но даже и значкист ГТО (дело кончилось сговором с проводниками). Поезда между Ленинградом и Москвой двигались тогда целые сутки, а «пятьсот весёлый» (он плутал в стороне от основного пути и прибывал на Савёловский вокзал) умудрялся тратить на это дело более 28 часов, то есть имел среднюю скорость около 25 км/час. Такой темп передвижения исключал возможность спрятаться от проводников и контролёров, но всё равно, вагоны (я тогда знал только общие) всегда были набиты «под завязку». Люди лежали у самого потолка на багажных полках и находили место во всех мыслимых закутках. Скученность и давка в поездах были естественным продолжением огромных очередей у билетных касс вокзалов, все сословия воспринимали такое положение как само собой разумеющееся и неизменное. Особенно мне запомнились трудности с выездом в отпуск в декабре 1947 года. В стране ввели новые деньги, запасов которых, естественно, у большинства людей не было (накопления скостили вдесятеро, вдобавок ограничив размеры обмена). Я только что вышел из госпиталя после тяжёлой болезни, так что о езде на подножках не могло быть и речи.
Выручило меня семейство нашего будущего знаменитого подводника, адмирала и Героя – Жени Чернова (по-моему, даже без просьб с моей стороны). Женя без лишних слов отвёл меня домой, где мне вручили нужную сумму. Причём мне помнится, что деньги в размере стоимости железнодорожного билета и для семьи Черновых (отец – военный, подполковник) были не совсем пустяковыми. До 1948 года, пока в стране была карточная система, зимой и весной отпускников снабжали сухим пайком в училище, а летом продовольствие нужно было получать (опять-таки в огромных очередях) во флотском распределителе на Каланчёвской улице Москвы. К слову говоря, именно там я впервые увидел свою будущую жену, она крутилась возле Назарова и его московских приятелей в ожидании сладких компонентов пайка. Надо сознаться, что никаких особых знаков свыше я при этом не уловил (мне было пятнадцать лет, а моей будущей подруге жизни, – всего тринадцать)... На Ленинградском вокзале Москвы дорожные муки заканчивались, пригородный паровой поезд до родного «61-го километра» Горьковской дороги по сравнению с ранее преодолёнными препятствиями был сплошным удовольствием. По сравнению с шумными столицами на нашем маленьком полустанке стояла библейская тишина. Позабавив редких (увы, – в большинстве незнакомых) спутников своим диковинным морским видом, я медленно шёл к своему дому в Фоминской школе. Задним числом следует сознаться, что это были самые лучшие минуты отпуска. Потом шла радостная суета мамани и моей любимой тётки Зои (зимой они торопились отогреть меня и оттаять отмороженные в жиденьких ботинках ноги), мытьё, поглощение неказённой пищи и рассказы, рассказы, рассказы... Сначала их выслушивала моя старенькая учительница Анна Васильевна, которая тоже жила в нашей школе, потом учителя в Рахманове и школьные приятели. Ну и, сами понимаете, – одно дело дефилировать в морской форме по Ленинграду, где даже каждая вторая собака – в тельняшке, и совсем другое, – по Фоминской или Рахмановской улице. Для этого не грех захватить из училища даже весьма неудобный для транспортировки палаш (что я и сделал один раз на первом курсе высшего училища). Уж не знаю, кем это было подстроено, но отпускное время летело с удвоенной, а то и утроенной скоростью, по сравнению с училищным. Не успеешь оглянуться, – и нужно опять стоять в очереди за билетами уже на московском вокзале. Дальше вся дорожная мутота повторяется в обратном (особенно противном) порядке и заканчивается она санпропускником. Под этим наименованием числились специальные вошебойные бани, без справки из которых возвращение в училище воспрещалось, Посещение санпропускников (расположенных на окраинах города и всегда переполненных) отнимало от времени отпуска почти сутки и было небезвредным для обмундирования: изделия из сукна и меховые шапки с трудом восстанавливали былые размеры.
Фоминская школа.
На берегу нашей речки Вохонки.
1949 год. Полустанок «61-й километр». Друзья провожают меня в Высшее Училище.
После социалистических железных дорог и санпропускников первая ночь в училище на своей койке второго яруса казалась райским блаженством. Всё это я описываю с колокольни подмосковного жителя, А ведь среди нас был, например, Виля Холмовой, который навещал маму в Барнауле (тогда этот город я воспринимал, как сейчас Иоганнесбург)... А в самоволки я не ходил. Никогда. То ли у меня не хватало храбрости для такого рода подвигов, то ли страстей, ради которых нужно было лезть через забор или в окно. И ещё. Может быть, это покажется ханжеством, но я думал тогда и думаю сейчас, что негоже человеку сначала ходить в самоволку, а потом принципиально ловить самовольщиков. Или, например, интенсивно выпивать, а затем выступать на собраниях с разоблачением этого буржуазного пережитка. Впрочем, очень может быть, что я ошибаюсь...
Продолжение следует.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ и оказать посильную помощь в увековечивании памяти ВМПУ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории. Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
«Не служил бы я на флоте, если б не было смешно» (глупая флотская поговорка)
В погожий сентябрьский день конца 1980-х годов вызывает меня командир бригады кораблей охраны водного района капитан 1 ранга Терещенко. - Поедешь на фронтовое учение представителем от Тихоокеанского флота! Я ошарашенно уставился на комбрига. - Но я же не оперативник, я химик! Тем более это армейское учение! - Весь оперативный отдел в отпуске, кого я пошлю? Там ничего не надо делать, возьми морскую карту, обозначь фарватеры и точки, где стоят в дежурстве наши корабли и всё! Спросят генералы – ляпни что-нибудь. Главное, отвечай уверенно. Они все равно в военно-морском деле ни черта не смыслят, - сказал Терещенко.
- Я один поеду?- спрашиваю. - С тобой поедет майор Царёв из полка БРАВ*, но ты старший! Ну, думаю, хорошо, хоть не одному ехать. Володю Царёва я хорошо знал, он часто бывал у нас в штабе. Приказ – есть приказ. Взял я карту, сверху красной тушью написал «Карта обстановки на ____», а карандашом, с помощью офицерской линейки, нарисовал фарватеры и кораблики. Созвонился с Володей. Договорились встретиться с ним в Южно-Сахалинске в штабе армии. Собрал свой походный баул (такой пузатый портфель застойных времён) – вещички, сухой паёк и, на всякий случай, туда же сунул фляжку со спиртом. В штабе армии суета, толчея и неразбериха. Первый раз я увидел такое количество беспорядочно снующих полковников на один квадратный метр территории штаба. Посреди плаца в военно-морской черной форме, фуражке с крабом среди серых шинелей и хромовых сапог я смотрелся, как пришелец из другого измерения. Володя Царёв носил армейскую форму, поэтому он слился с общим серо-зеленым фоном и моему зрению был недосягаем. А может, уже уехал на ЗКП без меня. Ладно, думаю, найдется позже. - Майор, чего стоишь? – унизил меня армейским званием какой-то полковник. - Полезай в эту машину, сейчас отправляемся на запасный командный пункт. В машине под тентом со своим скарбом уже сидело около пятнадцати армейцев в полевой форме. Какие-то ящики, матрасы, радиостанции... Бог его знает, чего только там еще не было напихано. В воздухе витал резкий запах свежей сапожной ваксы. Я втиснулся в щель между бортом и матрасами и довольно-таки неплохо устроился со своим баулом и тубусом с военно-морской картой. Ехали, мы ехали, наконец, приехали.
Володя Царёв растерянно топтался у входа в какой-то подземный бункер. - Привет, Юра! – обрадовался он встрече, - вот предлагают нам с тобой занять келью в этом подземелье. Ты только зайди сюда! «Келья» выделенная для нашего недельного пребывания на ЗКП армии была свеже выкрашена темно-зеленой краской, которая еще липла к рукам. Дышать на шести квадратных метрах было нечем. Толстый армейский капитан – начальник клуба, он же квартирмейстер, жалобным голосом объяснил нам, что ну ничем, совершенно ничем помочь он не в силах, у всех такие условия, надо потерпеть пять дней. Тем более через три дня краска подсохнет. - Что делать будем? – Володя с надеждой смотрел на меня. - Тут же пяти минут не выдержишь! - Что делать, что делать? Будем думать, - говорю, - а пока изучим с тобой окружающую природу. Напряги уши, Вова, и ты услышишь, где-то невдалеке, шум ручья. Индийские йоги говорят, что созерцание бегущей воды успокаивает и повышает жизненный тонус. А может это японцы так утверждают, точно не помню. Я показал Володе фляжку со спиртом. - А это, чтобы лучше созерцалось и думалось. Мы расположились на травке у лесного ручья, открыли банку тушенки, разлили по кружкам спирт и развели водой из ручья. - Ну, за содружество нашей могучей армии и военно-морского флота! Володя откинулся на траву. - Эх, так бы и лежал здесь! Поставить бы на этой поляночке палатку и спокойно пережить это учение! - Слушай, Вова, зачем палатка! У меня родилась прекрасная мысль, - говорю ему - нам надо найти армейского химика, моего коллегу Саню Петровского, он цивилизованный человек и вряд ли будет жить в вонючем бункере. По идее он должен со своей командой быть в этом лесочке. Мы пошли по лесной тропинке. Вдоль неё среди деревьев развертывался штаб армии, устанавливались антенны, маскировочными сетями укрывалась техника. - Какие люди к нам! – Саня Петровский стоял у - специальной машины с тентом, начиненной различной аппаратурой для радиационно-химического наблюдения и широко улыбался мне. - Здорово Юрок! Чего ты здесь делаешь?
- Да вот прислали оказать вам посильную помощь, бросили на усиление армии, - отвечаю, - приютишь двух флотоводцев? Саня с сомнением посмотрел на Володю Царёва. - Он тоже флотский? А почему в камуфляжке? Замаскировался? - Не сомневайся - Володя со всеми потрохами, принадлежит Тихоокеанскому флоту, как и я! Я рассказал Петровскому, какое нам предложили жильё. - Какой разговор, будете жить на нашей поляне, в КУНГе места хватит. Нас тут всего двое. Тем более водила – «партизан» будет спать в УАЗике. Чуть в сторонке под поднятым капотом УАЗика ковырялся переподготовщик лет примерно сорока. Над костром уже стояла тренога с ведерным котелком, в котором что-то булькало и аппетитно пахло. - Сейчас ушички похлебаем, потом вам надо пойти представиться генералу Знобишину, начальнику штаба армии, - сказал Саня. «Партизан» Жора налил полную миску ухи из лососевых голов. - Прошу к столу, господа офицеры! Мы с удовольствием перекусили горячей,
- Молодец Жорж, - похвалил Саня своего «партизана», - очень вкусно. - Главное не класть в такую уху картошку, иначе всё испортишь. Только рыба, черный перец, соль, лаврушка и рюмка водки, - деловито ответил Жора, - это рецепт моего деда. Зазвонил полевой телефон. Саня послушал и засобирался. - Вызывают на командный пункт, хотите, вместе пойдем? На КП начальник штаба армии генерал Знобишин ставил задачи своим штабистам. - А ваше место, флот, в этом помещении, - показал он нам каморку со стеклом в общий зал, где уже вовсю суетились служивые, развешивая армейские карты со стрелами – направлениями главных ударов. Мы с Володей повесили на стену, захваченную с собой морскую карту, и стали ожидать дальнейших указаний. Начальство из Дальневосточного военного округа задерживалось и мы, подготовив своё помещение к учению, вернулись на Санину полянку, к своему временному жилищу на колёсах. В каморке мы обозначили своё присутствие моей фуражкой с «крабом». Прошло пять дней. Генералы всё не ехали и не ехали. Мы так хорошо обжились на поляне, так расслабились от безделья, что никуда не ходили. Решили – надо будет, вызовут. Маленькая штабная столовая всех не вмещала, поэтому мы перешли на подножный корм. Поэтому, ... красная икра - «пятиминутка» горкой возвышалась из алюминиевой армейской миски, в сковороде ждали нас поджаренные с картошкой подосиновики. В котелке в зависимости от нашего желания наш «партизан» Жора готовил либо уху, либо борщ, щедро заправленный свиной тушенкой. А там внизу в прохладном ручье, в авоське, призывно маячили алюминиевыми головками бутылки с водкой. Жорж уже сбыл килограммов пять икры в посёлке и затарился полуящиком «Московской». - Жора, - смеялись мы, - ты читал Салтыкова-Щедрина? - Изучали в школе, - ответил Жора, - это который Буревестник? - Да, нет, то Горький! А этот написал рассказ о том, как один солдатик двух генералов прокормил. - Во-во, а я целых трёх кормлю, - «партизан» неспешно и с достоинством разлил по стаканам очередную порцию водки, - справляюсь, значит?
- Медаль от химической службы армии ты уже себе обеспечил! – важно сказал Саня, - будешь усердно служить и далее, представлю к ордену «За отличный сервис». Так и проходили наши «фронтовые» будни. Где-то на острове бились «северные» против «южных», ползали танки и БТРы, стреляя учебными боеприпасами. Шла в атаку запыленная пехота, преодолевая «очаги ядерного и химического поражения», захватывая плацдармы и населенные пункты. То есть учение шло своим чередом, на командный пункт поступали сведения об оперативной обстановке, полковники вырабатывали решения, отдавались приказы в гущу войск. И уже «северные» добивали «южных», опрокидывая их в пролив Лаперуза. Флот в лице меня и Володи Царева на все это время был забыт, а мы, честно сказать, и не навязывались своим армейским братьям по оружию. И вот они явились, долгожданные наши генералы! Десяток фуражек с высокими тульями, большие вышитые звёзды на погонах, хромовые щегольские сапоги, широкие озабоченные лица с двойными подбородками, круглые животы. Мы с Володей прошмыгнули в свою каморку и в окошко стали смотреть в общий зал, куда направилась инспекция. А там - разнос и истерика. - Что вы натворили!? Где начальник штаба? – командующий округом судорожно тыкал пальцем в одну из карт, вывешенных на всеобщее обозрение. - Знобишин, вы, японский шпион! Враг народа! Вы же вывесили тут совершенно секретную карту, которая достается из сейфа только при объявлении войны Советскому Союзу!
Бедный начальник штаба пытался открыть рот для оправдания, но безуспешно. Высеченный при всех подчиненных он был жалок, как бездомный пёс из подворотни. Прогулявшись по залу, уничтожив морально всю верхушку сахалинской армии, генерал налился тихой злобой и направился в нашу каморку. «Сразу сделать себе харакири или уже после раздолбона?» - покрываясь испариной, подумал я. - А это здесь, что? Вы кто такие? - генеральское крупное тело еле втиснулось к нам. Володя тихо зацокал зубами, держа руки навытяжку, и, не моргая, преданно смотрел на командующего. - Ага, флот? Это очень хорошо! – сам догадался генерал и, что-то человеческое прозвучало в его голосе. Может в душе он сам, когда-то, хотел стать моряком. - Так, точно, товарищ генерал, мы представители Тихоокеанского флота на учении капитан 3 ранга Ткачёв и майор Царёв, - заодно представил я и онемевшего Володю. - А это что за карта тут у вас висит? Странная, какая-то. - Это военно-морская карта, - отвечаю, - на ней нанесены глубины, фарватеры и наши корабли в боевом дежурстве. Генерал долго задумчиво изучал карту. - Ну, хорошо, скажите мне, какое количество вражеского десанта в процентах сдержит Тихоокеанский флот? За секунду до ответа я еще не знал, что скажу. Черт его знает, какое количество? Никто мне об этом не рассказывал. - По нашим расчетам девять с половиной процента десанта флот сдержит, - бодро сказал я уверенным голосом, как учил меня мой комбриг Терещенко. По чьим это «нашим» я не стал уточнять. - Ну, что ж, это хорошая цифра, довольно-таки хорошая, - одобрил «наши» расчеты генерал. Видимо отчасти в верности этой цифры его убедило, что не девять или десять, а именно «девять с половиной процента». На этом проверка организации штаба армии была закончена. Заняла она ровно сорок минут. Весь генералитет вместе с командующим военным округом Тетериным на вертолете отправился на остров Итуруп принимать горячие термальные ванны.
А наши полковники, едва помахав ручками взлетающему вертолёту, дали «отбой» фронтовому учению, затопили баню, стоявшую на сваях в ручье, попарились и налились спиртом от души, под завязку. Так сказать, за все дни сухого закона. Люди пережили стресс, и снять его можно было только подобным способом. «Партизан» Жорж остался дожидаться протрезвления начальства, чтобы развезти их по квартирам. А нам надо было идти паковать чемоданы и ехать домой. Верный КУНГ с Саней Петровским уже бил копытом и пыхтел, горяча мотор.
