6 марта в актовом зале училища состоялся праздничный концерт, посвященный Международному женскому дню 8 марта.
С приветственным словом перед собравшимися в зале выступил начальник училища Н.Н.Андреев.
На концерте прозвучали песни о любви в исполнении участников студии эстрадного вокала «Надежда», руководитель М.С.Бодрякова.
Ансамбль спортивного бального танца под руководством В.В.Ткачука представил зрителям «Полонез-мазурку».
Театрализованное чтение стихов «Некрасивая девчонка» (Н. Заболоцкий), «Мама» (Г. Богданов), исполнили участники мастерской «Педагогический театр», руководитель Н.В.Прозорова.
ВИА под руководством А.А.Кириллова исполнил песню «Все будет».
В исполнении воспитателя 1-го учебного курса В.В.Скоросказова зрители услышали авторское стихотворение «Мамины руки», посвященное нелегкой судьбе матерей в годы войны.
Веселое настроение накануне праздника подарил танец в исполнении ансамбля народного танца «Русский перепляс».
Концерт закончился исполнением всеми зрителями и творческими коллективами марша нахимовцев.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Во времена СССР часовые Союза не имели отечественного поставщика приборов, инструмента и станков. Немного покупалось за бугром, а всё остальное делалось по разработкам своих КБ и изготавливалось по кооперации часовыми заводами. На одном из заводов, сделали автомат для сборки «ангренажа», т.е. системы колёс механических часов. Автомат работал от пневмонических приводов и должен был заменить 25 сборщиков. Загрузили бункеры автомата деталями, запустили его, а он на каждых вторых часах останавливается. Стали анализировать и выяснили, что автомат останавливается в том случае, если в сборке есть деталь с отклонениями от норм допусков. Наши станки и наши люди без отклонений от допусков работать не могут, однако из этих же деталей могут собирать вручную прекрасные часы. Технологи приняли решение расширить для автомата пределы контролируемых допусков. Расширили, запустили автомат, работает за 25 человек, но с контрольно-испытательной станции (КИС) посыпались часы, что не выдерживают испытания и останавливаются. Что делать? Посадили 10 разборщиков и стали пускать детали из отбракованных часов на ручную сборку.
Март 2006 г.
Страшилка.
На часовой завод дядя привёз заказ вместе с письмом из министерства. В том письме директору завода предлагалось без промедления приступить к выполнению заказа. Дядя, представитель какого-то серьёзного НИИ, привёз с собой цилиндрическую болванку диаметром около 100 миллиметров и 300 в длину, и, конечно, чертежи той цацки, что нужна им для удовлетворения собственного любопытства за казённый счёт. Представьте себе три трёхкомнатных квартиры в многоэтажном доме, по одному стояку, с мебелью, внутренними перегородками, но без наружных стен. Вот такой примерно макет квартир нужно было изготовить из цилиндра , что привёз дядя. Работу предстояло выполнить на .
Когда заказ был оформлен, дядя вытряхнул из рукава джокера. Выложил перед исполнителем карту режимов резания. Этой картой категорически запрещалось увеличивать обороты и подачу инструмента. Когда станочник поинтересовался, к чему такие строгости, дядя рассказал, что сплав этот коварный. Горит без доступа кислорода. Мол, был у них уже случай, когда при обработке на станке болванка загорелась, проплавила станок, бетон и ушла в землю, где и догорела. Когда его спросили состав сплава, и как его могли изготовить, если он горит без кислорода, дядя уклонился от ответа, сказав, что он всего лишь снабженец и не посвящен. Месяца три станочник с инженерным образованием ковырял эту кружевную этажерку. Обошлось без пожара. Правда, стружку его заставили собрать пылесосом, взвесили и увезли вместе с изделием.
Седой человек в халате, с очень морщинистым, чисто выбритым лицом и красными руками, кончики пальцев которых были вымазаны йодом, спросил: — Товарищ Рындин? — Так точно. — Присядьте, пожалуйста. За окнами на деревьях лежал талый снег, и целая стая ворон копошилась в снегу возле окон. Как сквозь слой ваты, я слышал ровный голос: «Последствия блокады и дистрофии, нарушен обмен веществ, ослаблена сердечная деятельность». Врач говорил долго и обстоятельно, будто читал лекцию в аудитории медицинского института; раньше, чем он закончил и сказал короткое, как удар, слово, я понял, что случилось непоправимое, самое страшное из всего, что могло в моей жизни случиться... И если в те дни, когда я думал, что отца больше нет, где-то в далеком уголке сердца теплился луч надежды, то теперь надежды никакой не осталось... — Вы хотите пройти к ней? Проводите товарища, — сказал кому-то главный врач. В маленькой с белыми стенами и замазанными сероватой краской окнами лежала мама на мраморном холодном столе. Можно было подумать, что она спит и что-то видит во сне; легкая гримаска искривила ее почему-то ставшие очень белыми губы. Так бывало всегда, когда ее что-нибудь огорчало.
* * *
Сжавшись в комок, я сидел в уголке столовой, на низеньком жестком диванчике. Вчера здесь было полно людей, знакомых и малознакомых; какие-то женщины завешивали простыней зеркало, закрывали наглухо окна, переговаривались шепотом, спрашивали, где мамино лучшее платье. Сегодня мы с ней остались вдвоем. И мне все казалось, что это ошибка, недоразумение, что кто-то придет и скажет... что скажет? Что?! Мама, мамочка, как я мечтал: мой корабль возвращается с моря, ты стоишь на берегу, ждешь меня... Никогда ты меня не встретишь! Ни-ко-гда!.. Какое страшное слово! А сколько сил и здоровья ты затратила на меня! Вот здесь, в этой комнате, во время блокады ты топила ножками стульев печурку, резала на тонкие лепестки сто двадцать пять граммов бурого блокадного хлеба и поджаривала — тебе казалось, что так будет сытнее. А как ты везла меня через Ладогу, под бомбежкой, в Сибирь, а потом на Кавказ, к отцу, говоря: «Тебя я должна спасти». Я любил тебя; но достаточно ли я тебя уважал, всегда ли я выполнял твои просьбы? Не обидел ли я тебя резким ответом, невниманием к тебе? Теперь уже больше не повинишься, как прежде, не подойдешь к тебе, не обнимешь, не попросишь прощения... Дверь скрипнула. Очевидно, я не запер парадную. Кто-то шел осторожно, на носках, словно боясь разбудить спящую. Вошел Фрол, в шинели, держа под левой подмышкой ушанку. Не заметив меня, он на цыпочках подошел к гробу. В руке у него был букетик — несколько ранних фиалок, — где он их раздобыл? Он знал, как мама любила .
Подойдя совсем близко, Фрол замер, смотрел ей в лицо. Прошла минута, другая: он не шевелился. Вдруг он всхлипнул. Он положил букетик маме на грудь и сдавленно зарыдал. В соседней комнате прокуковали часы — их вынесли туда вчера вечером, как будто они могли нарушить сон мамы. Фрол, прижав ушанку к груди, на цыпочках пошел к двери. Он увидел меня, подошел и сел рядом. — Фрол... Больше я ничего не мог выговорить. — Мужайся, Кит, — сказал Фрол вполголоса. — Крепче держись, моряк! — Фролушка! Он обнял меня. Я порывался вскочить, но руки друга крепко охватили меня, а подбородок нажал на мое плечо. — Спокойно... спокойно, держись, моряк, — повторял он шепотом. — Держись, дружище... крепись...
* * *
Почему я не написал отцу, что мама ложится на операцию? Он стоял и смотрел ей в лицо, постаревший сразу на десять лет. — Не может быть, — бормотал он, — не может быть, нет, нет, не может быть, Нина, нет... Неожиданное горе сломило его, большого и сильного...
Он прилетел из Сухуми, куда по радио из Севастополя передали ему телеграмму и разрешение командования вылететь в Ленинград. Он взял с собой Антонину (она очень просила об этом), и она привезла букет белых от Шалвы Христофоровича и дяди Мираба. Она хотела поддержать меня в моем горе; старалась не плакать, хотя очень любила маму. Антонина не выпускала моей руки из своей, и крепкое пожатие ее теплой руки для меня было самой лучшей поддержкой. Рядом со мной стоял Фрол, с окаменевшим, как в почетном карауле, лицом. Гриша, Игнат, Ростислав, Илюша и Юра были тут же. Мне было легче с ними. Один — я не знаю — как бы я пережил... Вечером мы с Антониной остались вдвоем. Отец куда-то ушел. На столе горела одинокая лампа под зеленым шелковым абажуром. В квартире было так тихо, что мы всякий раз вздрагивали, лишь кукушка принималась в соседней комнате куковать или потрескивал паркет в коридоре. — Как это гнусно, что умирают такие молодые, — вздохнула Антонина, глядя на портрет матери, ее последний портрет. Мы снова долго молчали. — Ты знаешь, — сказала она, нарушив, наконец, тишину, — я сердцем чувствовала, что должна быть с тобой... И твой отец понял все и сказал: «Ты полетишь со мной, Антонина».
* * *
Проводили маму на кладбище; пришли ее сослуживцы — сотрудники Русского музея, товарищи отца — моряки, мои товарищи. День был сырой, серый, пасмурный, талый снег хлюпал и чавкал под ногами, совсем как весной! Едва стоило появиться , мама раскрывала все окна, и во всех комнатах в вазах зацветали подснежники и фиалки. Теперь на сыром черном холмике лежала сирень из оранжереи и букет съежившихся, поблекших камелий. Женщины плакали...
Мне думалось, — вдруг я проснусь и исчезнет тяжелый, чудовищный сон. Но нет, сна не было, все оставалось явью... Я понял это, когда первые комья земли упали на крышку гроба, и мне показалось, что мягкие, липкие комья бьют ее по лицу, — и я зарыдал отчаянно, а Фрол нежно, но очень решительно взял меня под руку и повел в сторону, по талому снегу, а Антонина, сама заплаканная, повторяла: «Плачь, плачь, родной, будет легче...» Милая! Мамы нет — теперь ты одна у меня! Через два дня, на рассвете, Антонина и отец вылетали на юг. В странно тихой, пустой квартире горел свет. Вот так же, рано утром, мы до войны уезжали в Кронштадт. Мама нас провожала. Теперь ее — нет. И кукушка больше не куковала — забыли ее завести. По русскому обычаю, перед отъездом присели. Первым поднялся отец. — Не забывай маму, Кит, — сказал он. — Никогда не забуду... Антонина взяла мою руку и прижалась к ней мокрой щекой. Отец крепко обнял меня, и они уехали.
Глава пятая. СУДЬБА ТОВАРИЩА
Решалась судьба Бубенцова и Лузгина. За столом, покрытым зеленым сукном, сидели Вершинин, Глухов, преподаватели курса и командиры рот. Люди, которые защищали Родину, когда Бубенцов и Лузгин еще в школе учились, смотрели теперь на них с укоризной. — Скажите, курсант, вы были до училища радиотехником? — спросил, вызвав к столу Бубенцова, Глухов. — Так точно.
— Окончили техникум? — Да. — И окончили на «хорошо», иначе бы вас не выпустили специалистом? — На «хорошо». — Вот видите. А сколько вам лет? — Двадцать. — Двадцать лет, — повторил Глухов, и этим было сказано все: вот дожил ты, Бубенцов, до двадцати лет, а что из тебя получилось? — Я полагаю, вы знаете, почему вас вызвали на совет? — Так точно, знаю. — Вы хотели на флоте служить? — Да, хотел. — Хотели... И в училище шли с охотой? — С большой охотой.
— Так как же так, Бубенцов, получилось, что вы все время получаете ? — Очевидно, я неспособный... — Неправда. Неспособные не оканчивают техникум на «хорошо». Другим труднее, чем вам, но все же они не имеют двоек. Обладая вашей специальностью, вы можете совершенствоваться. Вы слышали, разумеется, о радиолокации? Перед вами на флоте открывается огромное поле деятельности... Комсомольская организация вас предупреждала? — Предупреждала, товарищ капитан второго ранга. — И на вас это не произвело впечатления? Может быть, какие-либо внешние причины мешают учиться? Ну, скажите, Бубенцов, откровенно: знакомства или еще что-нибудь... Бубенцов отмолчался. — Вы получаете от матери деньги? — спросил его «навигатор», капитан первого ранга Быков. — Она библиотекарь? Где? — В Сумах. — Сколько она получает? — Немного... — А вы? Сколько вы получаете? — Вы ведь знаете...
— Да, я знаю. Когда мы учились — мое поколение, мы получали значительно меньше денег, чем получаете вы. И у родителей помощи не просили; мы всегда считали, что всем обеспечены и на мелкие расходы нам нашего содержания хватит вполне, а вы, Бубенцов, получаете намного больше того, что мы получали, и еще ждете, чтобы вам посылала мать, которая сама вправе ждать от вас помощи. Честно это? Бубенцов ничего не ответил. — Ну, как вы думаете, Бубенцов, честно это или нет? — Всегда румяное морщинистое лицо «навигатора» от негодования побледнело. И на этот раз не дождались от Бубенцова ответа. Тогда Глухов показал ему найденную мною записку. — Вы потеряли? — Да, — побагровел до кончиков ушей Бубенцов. — Что же вы натворили? Вам угрожают, что расскажут о чем-то начальству... Бубенцов потупился. — Бубенцов, люди, искренне к вам расположенные, хотят выяснить, что вам мешает учиться. Очевидно, все же существуют какие-то внешние причины. В последний раз, когда Лузгин был в самовольной отлучке, вы пытались покрыть его. К счастью, у нас в училище укрывательство и круговая порука давно изжиты. Вас разоблачили ваши же товарищи. Где был Лузгин во время поверки? Куда вы звонили ему по телефону? Не хотите отвечать? Ну, так вот... Знаете что, Бубенцов? Комсомольская организация класса, использовав все средства убеждения, написала письмо вашей матери. Бубенцов, вздрогнув, изумленно уставился на Глухова.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
В опытном цехе режимного завода проходил испытания первый серийный образец невиданного монстра для работ под водой на больших глубинах. Машина впечатляла. Два соединённых шара с шестью гребными винтами в поворотных насадках, гусеничный ход, два манипулятора и иллюминатор через который смотрели моно и стерео телекамеры. По условиям испытаний агрегат должен был отработать сутки без сбоев в работе. У пульта управления сидел дежурный инженер, а сам агрегат ползал по дну заводского испытательного бассейна. Инженер сонно посматривал на многочисленные шкалы и лампочки. Всё было в порядке. Пришёл военпред и начал вгонять различные системы в предельные режимы, и внезапно стрелки начали лихорадочно дёргаться, лампочки мигать, как на ёлке, включился ревун перегрузки. Пару секунд и всё отключилось.
Одна из модификаций "монстра" - .
Машину вытащили из бассейна и начали разбираться. Электрики валят на механиков, механики уверяют, что у них всё в порядке, валят на гидравликов, а гидравлики на телемехаников. Пару дней так поупражнялись, однако таракана так и не нашли. Было ещё несколько пробных погружений с таким же результатом. Совсем пригорюнились мужики, потом кто-то вспомнил, что систему управления разрабатывал парень, который побил горшки с директором и сейчас работает на другом предприятии. Пошли и уговорили его проконсультировать настройщиков. Возникла проблема, как на режимный завод, в особо режимный цех провести человека с улицы. И эту задачу решили. Парнишка часов шесть сидел в цеху над схемами и давал команды, где и что проверить и нашёл. В систему управления входил гироазимутгоризонт. Среди постоянных потребителей этого прибора завод не значился. Заводу изготовителю, по какой-то причине потребовалось поменять местами выходные клеммы от сигналов о величине крена и дифферента. Поскольку в градусах дифферент никогда не может сравниться с креном, небольшой крен агрегата воспринимался телемеханикой как аварийное состояние.
5 марта 2006 г.
Эх, дороги.
Уральск хороший город. Город хороший, только летом бывают периоды с температурой около сорока, когда глазам жарко. Зимой бывают морозы за тридцать, по две-три недели, но самое гнусное время в распутицу. Грязь в Уральске изумительная. Консистенция жидкой сметаны и повсеместной толщиной около пяти или десяти сантиметров. С началом сезона грязи всё население переходило на резиновые сапоги, а у казённых присутствий выставлялись бадейки и палки с тряпками для мытья сапог. Когда–то в городе была система арыков, но город разросся, разросся без системы ливневой канализации. Старые арыки заросли, новые не делали. Спорили что лучше, арыки или ливнёвка. Казахи стояли за арыки, а казачки за ливнёвку. Около завода была проложена асфальтированная дорога шириной около шести метров. На дороге не было освещения, и руководство завода поручило УКСу завода организовать работы по освещению улицы. На место работ вышел инженер УКС для разметки мест бурения под столбы. На обочине засохшие сугробы из сдвинутой во время грязищи земли. Отмеряли от асфальта два метра и начали бурить. Асфальт. Отмерили ещё два метра. Опять асфальт. В конечном итоге оказалось, что родная ширина асфальта на улице восемнадцать метров, если сгрести с дорожного полотна всю грязь.
В училище обменивались впечатлениями. Ростислав и Игнат Новый год встречали в Нахимовском (им это было легко — их родное Нахимовское было под боком, в Ленинграде). Борис подвизался на елке в школе, и ребята ему поднесли пионерский галстук. — А пионервожатая? — Что пионервожатая? — Выпросил у нее фотографию? — Довольно вам, черти! — озлился Борис. Но я был убежден, что фотографией он обзавелся. А вот с Фролом не хорошо получилось: решив остаться в училище, он разорвал увольнительную; но тут Платон передал ему приглашение Вадима Платоновича. Тогда Фрол воспользовался увольнительной Серегина — и попался. Большого преступления в этом не было: ему разрешили уволиться, но старшина должен быть примером для остальных. И Фрол получил крепкий нагоняй от начальника курса, да вдобавок его вызвал к себе Глухов. А Мыльников прочел ему нотацию, грубо и в таком унизительном тоне, что Фрол стал мрачен, как туча. Я хотел было друга ободрить, но он даже глаз не поднял от книги. А на класс посыпались, как из рога изобилия, всякие беды. Платон с Бубенцовым схватили двойки. Платона не оказалось на вечерней поверке. Бубенцов откликнулся за него, но его тут же разоблачили. Мыльников резко отчитал его перед строем. Досталось и Фролу. Мыльников опять был с ним груб и несдержан... После поверки Бубенцов исчез и был застигнут дежурным по курсу в кабинете Вершинина, где он спешно звонил по телефону Лузгину. Это было неслыханное событие! У нас давно уже не случалось самовольных отлучек. А укрывательство самоотлучника считалось столь позорящим честь курсанта проступком, что, казалось, о дальнейшем пребывании в комсомоле Бубенцова и Лузгина не могло быть и речи. Газета училища назвала наш класс «отстающим». На ротном бюро Фрол услышал много суровых и справедливых слов. Костромской сказал, что старшина, борясь за первенство класса, действовал грубейшими административными методами. — На военной службе воспитывать надо примером, — сказал Зубов, — а является ли примером Живцов? Нет, это показал его проступок в новогоднюю ночь. Живцов игнорирует комсомольскую организацию, вот результат — история с Бубенцовым и Лузгиным. Конечно, в этом виновата и комсомольская организация класса... но старшина должен понять свою неправоту...
— А он понять и не собирался! — бросил Мыльников. В свойственном ему пренебрежительном тоне, тоне полного , он заявил, что старшина не оправдал доверия партии, комсомола, командования. — Я доверял ему, а он распустил людей, — сказал Мыльников так, будто он один олицетворял и партию, и комсомол, и командование, — развалил дисциплину... Он сам распущенный, недисциплинированный, испорченный человек, которому в комсомоле не место. «Перехватил, — подумал я. — Разве можно говорить о Фроле такими словами? Распущенный! Испорченный! Это неверно! Что же никто не возразит Мыльникову?» А тот продолжал, с такой злобой глядя на Фрола, будто перед ним сидел враг: — Да, я считаю, что Живцову в комсомоле не место! Он должен лишиться комсомольского билета. Что же касается Бубенцова и Лузгина, то самый лучший выход из положения, — Мыльников состроил пренебрежительную гримасу, — избавиться от них навсегда... Как это просто! Фрола выгнать из комсомола, от Бубенцова и Лузгина избавиться навсегда! Тут уж меня взорвало. Я попросил слова и, позабыв о том, что Мыльников — начальник, старшина роты, заговорил: — И это говорит человек, который через полгода будет офицером! Вы и на флоте будете избавляться от беспокойных подчиненных, списывать их с корабля, а не воспитывать? Пусть, мол, воспитанием их займутся другие. Чтобы начальник пользовался любовью у своих подчиненных, он должен уметь помочь им исправить свои ошибки и быть им не только начальником, но и товарищем... — Полегче, Рындин, — угрожающе процедил Мыльников. Но во мне все кипело. Меня понесло. Я говорил о том, что Живцов не сумел найти пути к сердцу товарища, узнать, что ему мешает учиться, и за это Мыльников предлагает исключить его из комсомола. А сам Мыльников умеет найти пути к сердцу своих подчиненных? — Начальник не должен с пренебрежением относиться к ним, он должен быть скромнее, и тогда его больше полюбят. А вас мало любят, товарищ Мыльников, вы это хорошо знаете и знаете, чем эту нелюбовь заслужили... Глухов охладил бушевавшие страсти: авторитет начальника подрывать нельзя, каким бы ни был этот начальник, в нем разберутся партийная организация и командование и сделают свои выводы так же, как сделают выводы и о старшине класса.
— Конечно, об исключении Живцова из комсомола, — взглянул Глухов на Мыльникова, — не может быть и речи. Что же касается Бубенцова и Лузгана, попробуем последнюю меру: попросим командование вызвать Бубенцова и Лузгина на учебно-воспитательный совет... На учебно-воспитательном совете судьбу курсанта решают люди вдвое, а то и втрое старше его. Бубенцову и Лузгину предстояло суровое испытание. Костромской сказал: — И я предлагаю вызвать на заседание отца Лузгина. Предложение было принято. На другой день старшиной класса вместо Фрола был назначен Гриша Пылаев. Фрол страшно переживал, я переживал не меньше его. Я подошел к нему, но он отвернулся. Мы стали чужими. Утешительно было то, что Мыльникова заменили курсантом четвертого курса Смолиным, человеком тихим, немного даже застенчивым и совсем не похожим на прежнего старшину. Вечером я хотел поделиться радостью с Фролом, но он не откликнулся. — Фрол! — повторил я. Молчание. — Товарищ Живцов! — Я вас слушаю... Вы что хотели? — Нет, ничего... О прежней дружбе не могло быть и речи.
* * *
Я помог Грише подготовиться к экзаменам — они были нелегкие. Когда сдавали службу наблюдения и связи, вошел начальник училища. Приказав продолжать, он сел в сторонке, большой, плечистый и очень суровый на вид.
. Начальник ВВМКУ им. М.В.Фрунзе в 1954-1959 гг.
Я как-то встретился с ним в коридоре, и адмирал, спросив фамилию, поинтересовался: — Юрия Никитича сын? — Так точно. — Поблажек давать не стану, спрашивать буду вдвойне: сын должен быть достоин отца, — предупредил адмирал. — И вздраит, будь покоен, и не поморщится, — подтвердил Гриша, когда я ему рассказал о встрече. — Только держись! Курсанты старших курсов рассказывали, что начальник мог остановить в коридоре курсанта, потребовать показать носовой платок — чист ли, или снять ботинок — не порван ли носок. Осмотрев руки, давал пять минут на чистку ногтей. «Во время войны, в море, в бою, мы находили время, чтобы быть чисто выбритыми, одетыми по форме, в чистом белье, — говорил он неряхе. — Стыдно, курсант!» Если он обнаруживал вину интендантов — попадало и интендантам. На экзаменах — горе ловкачу, запасшемуся шпаргалками! Зато тех, кто отвечал без запинки и разбирался в предмете, а не зазубривал, как попугай, по учебнику, адмирал отличал и, раз отличив, не упускал из виду. Это не значило, что у него были любимчики. Любимчиков он не имел и крепко взыскивал с офицеров, которые обзаводились ими. Еще рассказывали, что адмирал воспитывает двух сыновей своих погибших товарищей. Я получил пятерку, и начальник училища одобрительно кивнул. По черчению мне достались трудные чертежи. Я их выполнил. Даже Борис подтянулся, не получил ни одной тройки. В воскресенье, забежав на Кировский рассказать об экзаменах, я заметил, как вдруг осунулась мама. Я встревожился: — Что с тобой, мамочка? — Мучают боли, — сказала она, сморщив лоб, — предлагают оперироваться немедленно. — А профессор? — Он все еще в Москве. А мне завтра утром надо ложиться в больницу, а то, говорят, будет поздно. Ты ничего не пиши, Никиток, отцу до тех пор, пока все не кончится. Пока все не кончится...
Она отвернулась к окну, за которым шел , густой, мокрый, лохматый. Ее плечи чуть вздрогнули. Потом она обернула ко мне бледное, искаженное мукой и тревогой лицо: — Ты знаешь? Я ужасно боюсь операции! И прижалась ко мне, спрятав голову у меня на груди, как бы ища у меня защиты. Милая мама! Если бы понадобилось отдать мою жизнь, чтобы ты снова была здорова и весела, я бы, не задумываясь, отдал ее! С тяжелым сердцем я возвращался в училище в этот вечер. Я шел пешком, забыв об автобусах и трамваях, и липкий снег залепил всю шинель, лицо, бескозырку...
Глава четвертая. ГОРЕ
«Все кончится благополучно», — утешал я себя. Я видел ее лицо, — с синими ясными глазами везде — в тетради, в учебнике, на классной доске и ночью — в полутьме кубрика. Я думал о ней, мысли путались в голове. Я несколько раз бегал к телефону и никак не мог ничего добиться. Наконец, сердитый хриплый голос ответил: «Рындина, говорите? Операция прошла благополучно». Вершинин спросил: — Вы, кажется, узнавали о здоровье матери, Рындин? — Да, товарищ капитан второго ранга. Операция прошла благополучно. — Ну вот и отлично, — сказал Вершинин с искренним участием.
В эту ночь мне , что меня вызывают в приемную. Мама, здоровая и веселая, идет ко мне навстречу: «Что же ты не пришел навестить меня, Никиток? Хотя теперь все равно, я здорова, спешу домой, я тебя не хочу отрывать от занятий. Ты беспокоился, милый?» — «Ужасно». — «Ты знаешь, что? Ничего не пиши отцу. Не будем его волновать. Все кончилось, приедет — расскажем». — Никита, ты бормочешь во сне! Гриша тряс меня за плечо. — Тебе нездоровится? Принести воды? — Нет, я пить не хочу. — Спи, Никита, до побудки еще два часа. Он подоткнул со всех сторон одеяло. На другой день я решил позвонить в больницу после обеда. Но между первой и второй лекциями меня вызвали к телефону. — Вас просят приехать в больницу имени Пирогова, — сказал женский голос. — Что-нибудь случилось? — Не знаю, я не в курсе дела, меня просил позвонить главный врач. По училищу дежурил Глухов. Я передал ему трубку. — Поезжайте немедленно, — сказал он и тут же выписал мне увольнительную.
Через сорок минут я входил в больницу. Пахло госпиталем, а я терпеть не могу запаха лекарств, эфира и особенно йода — я помнил, как пропах йодом отец в севастопольском госпитале, где лежал раненый во время войны. Главный врач был занят, меня просили подождать. По коридору провезли кого-то, покрытого простыней, на длинной тележке. — Пройдите, товарищ.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
