Ранним июньским утром ленинградцы увидели на Неве парусный флот. Народ толпился на набережной. Говорили, что идет киносъемка. Киносъемки не было. Парусники пришли за нами. Все училища уходили в плавание. Кто из нас, будущих моряков, не путешествовал в мечтах на фрегате «Паллада», два года носившемся по океанам под парусами? Кто из нас не побывал в Атлантическом океане, не совершал прогулок по острову Мадейра, не бродил по Ботаническому саду на мысе Доброй Надежды?
Кто из нас вместе с Лисянским и Крузенштерном не обошел вокруг света, не побывал в Японии и в «русской Америке», не испытал ураган у берегов Сахалина? Кто из нас — в мечтах — не видел ледяных торосов, слепящих глаза, не открывал островов, не нанесенных на карту? Фрол в своей заветной тетради записал слова адмирала Макарова о том, что на утлых кораблях наши ученые моряки совершали свои смелые путешествия, пересекая океаны по различным направлениям, открывали и изучали новые, еще неизвестные страны. До сих пор их замечания, их счисления цитируются лоциями всех наций. ...Не раз я плавал под парусами во сне, — и вот теперь я вступил на борт парусного корабля наяву! «Север» был небольшой бриг, стройный, изящный, с тремя высокими, чуть наклоненными к корме мачтами. Трудно было подумать, что на таких кораблях воевали: теперь первый снаряд, скажем с «Адмирала Нахимова», разнес бы «Север» вдребезги. Но такие, как «Север», корабли ходили и в Средиземное море, и под Синоп, и экипажи их брали на абордаж неприятельские суда, сжигали их и топили. На таких кораблях, как «Север», русские моряки ходили в Северный Ледовитый океан, в Антарктику, совершали кругосветные плавания. Командир «Севера» капитан второго ранга Еремеев и его заместитель по политчасти капитан третьего ранга Вьюрков поздравили нас с прибытием на практику и познакомили с боцманом Слоновым. Речь Еремеева была коротка: — Парусный флот давно отжил свой век. В современных морских сражениях парусные корабли не участвуют. Но плавание под парусами принесет пользу — вы все закалитесь, станете ловкими и выносливыми. Будущий артиллерист, штурман или минер должен быть прежде всего моряком. А чтобы быть моряком, надо вдоволь полазать по вантам. Лазанием по вантам заменяю физическую зарядку! Все подбородки поднялись кверху, и не одна пара глаз с опаской измерила высоту мачт.
Шхуна "Учеба". На ней проходили практику ленинградские нахимовцы и подготы (воспитанники военно-морского подготовительного училища).
Вьюрков добавил, что именно здесь, на корабле, рождается тесная товарищеская спайка, здесь крепко любят труд... Неуклюжий буксир с полосатой трубой, пыхтя, медленно вытягивал из Невы «Север», гудками расчищая дорогу. Город отодвигался назад со своими мостами, дворцами, «Исаакием», судостроительными заводами, торговыми судами у стенки. Все расплывалось в дыму, как в тумане, — мачты, трубы, крыши высоких домов — и вскоре превратилось в сплошное серое во весь горизонт пятно.
* * *
На кораблях, на которых мне приходилось плавать, все было стальным и железным — трапы, переборки, даже шкафы в каютах и в кубриках были только раскрашены под дуб масляной краской. На «Севере» все было деревянным, и повсюду пахло краской и чисто вымытым деревом. Палуба была желтая, гладкая и словно расчерченная по линейке тушью. Как видно, сегодня матросы долго скребли ее, терли песком, мыли щетками и скачивали из шлангов. Она блестела не хуже паркета. На медную окантовку люков, на поручни было больно смотреть. Вдоль бортов стояли в гнездах связанные белые койки. Фрол тщательно вытер подошвы о плетеный мат и пригласил меня и Платона осмотреть корабль. У нас дома в столовой стояла модель фрегата. В морском музее и у Вадима Платоновича мы видели копии бригантин, бригов, шхун. Но копия — лишь игрушка, на которую приятно смотреть.
Учебно-парусное судно (УПС) Рижского нахимовского училища "Нахимовец" ("Лавена";).
Конечно, после тяжелых броневых башен «Нахимова» с грозно выдвинутыми длинными стволами мощных орудий пушечки «Севера» вызывали улыбку. После стальных сооружений крейсера, уходивших ввысь, стройные мачты брига казались хрупкими. После вместительных кубриков, просторных офицерских кают, огромной кают-компании, клуба, занимавшего целое палубное помещение, роскошной радиорубки, притягивавшей нас, как магнитом, здесь было тесно. По бесчисленным трапам «Адмирала Нахимова» можно было путешествовать целый день. На «Севере» было всего лишь несколько крохотных офицерских кают. Стоило подняться на ют — и в стеклянный люк была видна, как на ладони, кают-компания, отделанная полированным деревом, с небольшим овальным столом и с круглыми морскими часами над желтым буфетом. В кубриках, в корме и в носу — койки в три яруса; две койки выбрал Фрол для себя и Платона; третью, над ними, отвел мне. Не плававшим раньше товарищам он предложил спать на подвесных койках, предупредив, что их придется приносить сверху, подвешивать, как подвешивают гамак, и стараться не вывалиться. Камбуз на паруснике был крохотный, и нас удивило, что кок, весивший не меньше ста килограммов, не только умещался в своей тесной клетке, но и передвигался, оперировал тяжелыми медными кастрюлями, месил тесто для пирожков, готовил фарш, чистил рыбу. Рядом с камбузом висели бараньи туши. Фрол пустился с коком в длительный разговор по поводу приготовления какого-то сложного блюда. Польщенный кок тут же стал записывать сообщенный Фролом рецепт и забыл о супе, который, вскипев, сбросил крышку. Мы поспешно ретировались, но кок, угомонив разбушевавшийся суп, кричал вслед, чтобы мы заходили, он всегда будет рад нас видеть. Тут же сидел, облизываясь и вдыхая соблазнительных аромат, корабельный пес Ветер. Он был похож на волка — с черной мордой, умными карими глазами и рыжими подпалинами на мощной груди. Мы пытались с ним познакомиться, но он взглянул на нас с таким видом, будто хотел сказать: «Ну, что вы ко мне привязались? Мне совсем не до вас». Кок рассказал, что Ветра подобрали в одном из портов забитым, запаршивевшим, несчастным щенком. Командир разрешил оставить его на «Севере», и Ветер стал грозой корабельных крыс и фаворитом толстого кока. Пес снисходительно разрешил потрепать его острые уши. На корабле паруса уживались рядом с телефоном, огромное старинное рулевое колесо — с радиопеленгатором. В кубрике, заменявшем клуб, мы нашли радиолу. Повсюду, куда не проникал дневной свет, ярко горело электричество. В далеком прошлом на таких кораблях все палубы, каюты и кубрики освещались тусклыми фонарями.
Тбилисский нахимовец Валентин Евгеньевич Соколов (Герой Советского Союза) на вахте рулевого, парусник «Седов», Балтика, лето 1954 года.
Вскоре все было осмотрено. Мы появились на палубе как раз вовремя, потому что боцман закричал таким голосом, что и мертвый вскочил бы: «По местам стоять, на якорь становиться!»
* * *
На другое утро одни — неуклюже, другие — с относительной легкостью перебирались с одного борта на другой по вантам бизани. Я старался не смотреть вниз и облегченно вздохнул, очутившись в конце концов на палубе. Боцман громовым голосом хвалил храбрецов, подбадривал трусивших. Фрол как бы случайно очутился рядом с Платоном, готовый ему протянуть руку помощи, а потом умудрился залезть выше всех; боцман приказал ему немедленно слезть и в другой раз «наперед батьки в пекло не лезть». — Страшно? — спросил я Бубенцова, когда мы закончили эту своеобразную физзарядку. — А ты как думаешь? — Ничего, ничего, привыкнете, — подбодрил Пылаев. — Поглядите-ка на Платона — орел! И Платон расцвел от неожиданной похвалы. Пронзительный свист боцманской дудки звал на приборку. Удивлению Бубенцова и Серегина не было границ. Мыть и скоблить сверкающую палубу? Зачем? — А затем, чтоб она была еще чище, — пояснил Гриша, вооружаясь скребком и шваброй и засучивая рабочие брюки.
УПС "Нахимовец".
Многие не знали, с чего начать. Тогда острые усы боцмана встали торчком. — На колени становись, на колени! Работать ручками, ручками, а не ножками! Но вот палуба была окачена, грязная вода стекла за борт. Слонов заставил нас драить медяшку; проверяя блеск, дышал на поручни трапов, в которые можно было смотреться, как в зеркало, протирал тряпкой и удовлетворенно говорил: «Хорошо». — А боцман придерживается нахимовских правил, — сказал Фрол, когда Слонов вручил ему ведерко с краской и приказал закрасить ссадину на фальшборте, — помнишь, Нахимов говорил: «Праздность недопустима»? Увидев подходившего Слонова, он принялся усердно втирать краску в борт. Боцман внимательно осмотрел работу Фрола, потом повернулся ко мне. Я получил приказание: — Пойдите в кубрик, выкрасите подволок. Чтобы достать до подволока, пришлось стать акробатом, и я весь забрызгался масляной краской, вспотел и упарился, но подволок был все же выкрашен. Боцман, задрав голову, минут пять исследовал его. Наконец, он одобрил работу и приказал идти мыться. Баня на «Севере» была тесная, но душ хорош. Едва я успел одеться, горн весело позвал на обед. Я застал товарищей в кубрике за подвесным, чуть раскачивающимся столом. Как выяснилось, никто не сидел без дела. Всем боцман нашел работу. — Не то еще будет, — постращал Фрол. — А что еще будет?
— Слонов, вроде моего Фокия Павловича, сам марсофлот и нерасторопных не терпит... Держи, держи! — вдруг закричал Фрол. Платон, неся медный бачок, споткнулся на комингсе; Ростислав и Пылаев, сидевшие ближе всех к двери, сорвались с лавки и успели подхватить незадачливого бачкового. — Эх, растяпа! Чуть не погубил и себя и борщ, — в сердцах ругал Фрол Платона. Вошел командир роты, присел с краю и попросил ложку. — Отменный борщ, — похвалил он, попробовав. Первое съели дочиста. Платон, забрав опустевший бачок, отправился за вторым. — Ну что, нажимает боцман? — спросил участливо Костромской. — Ничего, это вам только на пользу. Познаете труд матроса, научитесь уважать тех людей, за которых будете нести ответственность, когда станете офицерами. Вот Пылаев расскажет про матросскую жизнь. Вместе на «Ловком» плавали... Появился Платон, запыхавшийся, взмокший, принесший второе. — Ну, отдыхайте, — поднялся Костромской, когда Платон отправился за компотом. — Отдохнете — пойдем на маяк. На маяках не бывали?
* * *
Толбухинский маяк. , .
Возле белой маячной башни нас встретил старый смотритель в выцветшем матросском бушлате и повел на полутемную винтовую лестницу. В редкие пробитые в стене окна был виден залив и наш «Север». Фрол принялся вслух считать ступени. Сверху послышался хриплый голос смотрителя: — Можете не считать. Их ровно двести семьдесят пять. С площадки у фонаря, огороженной леером, был виден рейд, корабли, буксир, тащивший баржу по фарватеру. На фоне зеленого леса белели здания Петродворца. — Кит, чувствуешь? — с опаской спросил Митя. — Башня качается. Башня, действительно, слегка раскачивалась. — Не опрокинется? — Сто лет стоит, не опрокидывалась, только тебя и ждала, чтобы опрокинуться, — насмешливо кинул Фрол. — Лучше слушай смотрителя.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Десять лет назад, 20 марта 2003 г, вторглись в Ирак, чтобы «покарать» Саддама Хусейна. Сегодня, по прошествии десятилетия, многие американцы задаются вопросом, стоило ли это делать?
Если взять чисто экономический аспект, то иракская авантюра обошлась бюджету США в 800 миллиардов долларов. Однако, по оценкам нобелевского лауреата Джозефа Стиглица, общий ущерб, нанесенный американской экономике, составил более трех триллионов долларов.
Иракцам насаждение «американских ценностей» обошлось в 100 с лишним тысяч смертей. Почти 4,5 тысячи американских солдат вернулись на родину в гробах. Значительно больше американцев вернулись калеками, причем многие из них до сих пор страдают психическими расстройствами.
Нужно отметить, что независимая американская пресса и самые свободные телеканалы захлебывались от похвал в адрес администрации и президента Буша, решивших «наказать Саддама» и избавить человечество от угрозы применения оружия массового поражения и международного терроризма. Сегодня совершенно очевидно, что самые свободные СМИ в мире откровенно врали и несут, как минимум, моральную ответственность за одно из первых преступлений XXI века.
Во внешнеполитическом плане американская военная авантюра в Ираке имеет весьма любопытные последствия. Дело в том, что США в течение продолжительного времени поддерживали Саддама потому, что он олицетворял собой суннитское руководство, являвшееся непримиримым врагом шиитского Ирана, с которым, как известно, у американцев после свержения шаха, отношения, мягко говоря, не складывались. В региональной внешней политике Саддам долго «играл» на стороне американцев, создавая напряженность в отношениях с Ираном. Сегодня к власти в Ираке пришли шииты, и первое, что они сделали, это наладили отношения со своими единоверцами в Иране. Получается, что, свергнув Саддама, американцы сработали против себя.
В США все, кто был причастен к иракской войне, живут припеваючи. Лгавшие политики продолжают оставаться лгущими политиками. Генералитет успел защитить диссертации по материалам иракской войны и стал сплошь докторами исторических наук. Видимо, как творцы современной истории. А лгавшие СМИ так остаются «надежными источниками», формирующими общественное мнение не только у себя в стране, но и во всем мире.
Владивосток всегда страдал от недостатка питьевой воды. Потому многие офицеры береговых служб предпочитали мыться на кораблях. Очевидцы этого события не запомнили его фамилию, известно только что он был из технических служб и в звании майора или капитана 3-го ранга. Для своего банного мероприятия офицер приспособил корабль вспомогательного флота, кабелеукладчик. Видимо, этот корабль был связан с его служебной деятельностью. В субботний день, захватив необходимые принадлежности, поднялся он на борт судна, спросил у дежурного по кораблю, работает ли душ и, получив утвердительный ответ, пошёл мыться. Душ находился в кормовой надстройке, которая имела несколько палуб. В душе был иллюминатор, который почему-то называют спасательным, хотя в этот иллюминатор может пролезть только долго не кормленый матрос-первогодок. Офицер, на береговой службе, явно был не в комплекции первогодка, особенно в кормовой части. Мужичок намылился, и в этот момент прекратилась подача всякой воды. В таком намыленном состоянии офицер вышел в коридор, попробовал найти кого-нибудь, но не нашёл. Вернулся в душ и решил, что сможет вызвать дежурного через вахтенного у трапа, которого периодически можно было увидеть через иллюминатор. Погода была почти штормовая, морозец, снежная крупа и довольно сильный ветер. Вахтенный закутался в плащ, натянул на голову капюшон и разгуливал по юту, думая о предстоящем ужине и девицах. Намыленное тело довольно легко просунулось в иллюминатор, однако офицер увидел только один валенок вахтенного. Надеясь увидеть вахтенного целиком, мужчина просунулся до пояса, однако вахтенный его не услышал и переместился на другой борт. Стало холодно, однако иллюминатор назад не захотел пускать, и мыло на теле высохло. Начал несчастный выражаться, очень громко и непечатно в адрес вахтенного и был услышан на соседнем корабле. Прибежал дежурный, намылил ему кормовую часть, попробовал вытащить – не получилось. Доложил дежурному по бригаде, тот пришёл, посмотрел и распорядился спустить с надстройки матроса, надеть на голую часть шапку и бушлат и попытаться протолкнуть человека внутрь корабля. Не получилось протолкнуть, а шапку и бушлат надели. Доложили командиру бригады. А офицер уже матом ругается не в полый голос, и чувствуется, что замерзает. Пришёл командир бригады, посмотрел на это дело изнутри и с наружи и распорядился вырезать борт надстройки вместе с офицером, и дальнейшие спасательные операции проделать на плавмастерской. Так и сделали, снаружи и внутри обернули человека одеялами поверх одеял асбестовой тканью и автогеном вырезали борт надстройки. Рядом был портальный кран, им взяли вырезанную часть борта, вместе с офицером, за приваренный рым и перенесли на палубу. Говорят, что самое замечательное зрелище было, когда кран производил опускание груза на палубу, и когда два матроса несли на ПМ кусок вырезанного борта, а в центре этого куска шествовал .
Кузнецы.
Летом 1948 года, в жаркий летний день, в городе Мариуполе услышали грохот мощного взрыва. Во время войны порт и подходы к нему были плотно минированы и нашими минами и немецкими. Тральщики ещё не закончили свою работу, а потому удивления у горожан этот взрыв не вызвал. На следующий день по городу стал гулять домыслы и слухи. Естественно, в прессу эти слухи не попали. Бабушки же излагали эти события так. На въезде в город, в районе порта, разбил свой лагерь цыганский табор. Ребятишки из табора пошли искупаться и на берегу нашли симпатичный чёрный шарик, из которого кузнецы умельцы из табора смогут изготовить два великолепных котла для табора. Сообщили умельцам-кузнецам, которым, к их несчастью, удалось подогнать к этому шарику телегу и благополучно погрузить мину. Благополучие их преследовало до самого момента прибытия в табор и ещё до тех пор, пока кузнецы не взялись за инструмент. Тут оно и кончилось. По крайней мере, со слов мариупольских бабушек, а им, видимо, стало это известно из уст немногочисленных оставшихся свидетелей.
Лед на Неве потемнел и потрескался. Дожди смыли снег с крыш и с набережной. . Прошел ладожский лед, и свежий, весенний ветер начисто подмел улицы. Мне очень хочется написать, что класс вышел на первое место и получил, наконец, заветную дощечку. Однако похвастаться этим я не могу. Класс подтянулся, но лучшим классом курса не стал. — Во всяком случае в вашем классе комсомол сумел сколотить дружный коллектив, — утешал меня Глухов. Да, коллектив стал дружным, и мы сумели сохранить самых, казалось бы, отпетых товарищей: ни один не был списан из училища. Глухов вовремя исправлял наши ошибки. Он воспротивился исключению Платона и Бубенцова из комсомола, убедил, что их можно перевоспитать, хотя это труднее, чем исключить. И старшие товарищи оказались правы. Костромской занимался с Платоном, хвалил его, а от матери Бубенцова мы получили письмо: «Дорогие мои, не знаю, как и благодарить вас. Вы вернули мне сына». В субботу (это был день «получки») Бубенцов забежал на почту — нетрудно было догадаться, зачем: посылал деньги в Сумы. Я старался как можно реже бывать на Кировском. Мне тяжело было оставаться одному в пустой квартире, где больше не было слышно звонкого голоса мамы. Мы отправлялись с Фролом и Гришей в музей. Купили путеводитель по Эрмитажу, разбили Эрмитаж на квадраты — словно море на морских картах, и осваивали его по частям, шаг за шагом.
В подолгу простаивали перед моделями кораблей и полуистлевшими историческими документами. Потом шли к Вадиму Платоновичу. Платон по воскресеньям теперь сидел дома; приходил Бубенцов и закрывался в кабинете с таинственным видом. А когда выходил к обеду, довольный, веселый, казалось, что он долго нес на спине непосильный груз и, наконец, сбросил его, вздохнул облегченно, расправил плечи. Прошла спартакиада флотских училищ, на которой мы заняли первое место, и олимпиада художественней самодеятельности, где Олег отстаивал честь своего училища. Мы тоже не оплошали и получили благодарность командования. Мы привыкли к своему положению младших. Нас радовали не только успехи своего класса. Наш маленький коллектив — класс — стал жить одной жизнью с большим коллективом — училищем. В этом большом коллективе десятки людей воспитывали несколько сот юношей, которые должны стать флотскими офицерами. В аудиториях и кабинетах были сотни дорогостоящих корабельных приборов, редчайших моделей, тысячи книг и карт; все это собиралось годами и давало полное представление о мореплавании, об истории русского флота, о великих русских открытиях и изобретениях. Мы не могли быть равнодушными и к городу, в котором мы жили. Нас окружал город Ленина, переживший невиданную в мире осаду, город с непревзойденным Эрмитажем, Военно-морским музеем, замечательными театрами. Мы ездили в Петродворец, в Пушкин; провели несколько читательских конференций — обсуждали новые книги. Встречались с молодыми учителями — нашими сверстниками, с художниками, писателями, актерами. Устраивали «вечера дружбы» со студентами, и большой зал переполняли друзья из университета.
К концу учебного года все засели за подготовку к экзаменам. Я не мог без улыбки смотреть, как Фрол с грубоватой нежностью опекал Лузгина — детину на голову выше его. Платоша же не отходил от «опекуна» ни на шаг, прислушивался к каждому его слову, считал Фрола непререкаемым авторитетом. «Живцов сказал, что так надо...» «Живцов говорит, что моряк так и должен был поступить...» «Фрол так бы не поступил...» — только и слышали теперь от Платона. Бубенцов тоже прилепился к Фролу, и их стали называть «неразлучной троицей». Фрол только посмеивался. Перед самыми экзаменами Платон и Бубенцов приуныли. — Ничего, ничего, братцы, носы не вешать, — успокаивал Фрол. — Главное — берите себя крепче в руки, отвечайте четко, по-флотски, о шпаргалках забудьте, и все будет отлично. Не подкачаете? — Ты знаешь, Никита, — признался мне Бубенцов, с которым мы вместе готовились к экзаменам, — ведь я тебя вначале возненавидел. Думал, что и матери моей написали и на совет меня вызывали лишь для того, чтобы исключить из комсомола и списать из училища. А потом, когда ты о родителях говорил, о том, что при жизни мы их ценить не умеем... этого я никогда не забуду! Много я тогда пережил... Да и Платон — немало. Он мне говорил... Прошел первомайский парад, начались экзамены. Я не заметил ни одной попытки подсмотреть у товарища, шпаргалки не шуршали в карманах, и никто никому не подсказывал. Кое-кто получил и тройки, но, по-моему, лучше честная тройка, чем пятерка, заработанная нечестным путем. Перед экзаменом по навигации все были взволнованы. С вечера в большой зал носили столы. Утром вооружились циркулями, линейками, транспортирами, запаслись карандашами, резинками, лезвиями безопасных бритв. Костромской выстроил роту. В зале на столах уже были разложены карты. «Навигатор» нам роздал задачи, предупредив: — Работайте , внимательно, не торопитесь.
Взглянув на большие круглые часы, висевшие на стене, сказал: — Прошу приступить. Фрол вздыхал от волнения и напряжения. Товарищи, склонясь над столами, работали стоя. Тишина, мерное тиканье часов — все это было очень торжественно. Мне казалось, что время летит с необычайной быстротой. И как сердце заколотилось, когда Быков подошел с калькой, на которой было заранее нанесено правильное решение задачи!- Он положил кальку на мою карту. Сойдется или не сойдется? Я с облегчением вздохнул, когда увидел: сошлось, точка в точку! «Навигатор», повторявший свою традиционную шутку: «Тоните, идите ко дну, я вас спасать не буду», поставил Фролу и мне по пятерке и особо отметил Игната, сказав, что его прокладка может для всех служить образцом. Булатов, Крамской, Пылаев, Серегин по всем предметам получили пятерки. По высшей математике мне достался первый билет, Фролу тридцатый, последний. Эту трудную науку мы к концу года осилили и тоже получили пятерки. В дни экзаменов я переживал и за себя и за класс и облегченно вздохнул, когда все было, наконец, кончено. Удивительное дело: Бубенцов, весь год сидевший на двойках и тройках, на экзаменах получил четверки. Платон тоже не получил ни одной двойки. Илюша заслужил от преподавателей навигации и истории похвальные отзывы и сиял. Очевидно, он успел послать телеграмму домой: из Зестафони пришли две огромные посылки с сушеными фруктами, уничтожать которые помогал Илюше весь класс. Фрол не расставался со свежим номером училищной газеты. Там подробно описывалось, каким нелегким путем наш класс завоевал свой первый успех. «Теперь мы ждем, — заканчивалась статья, — что класс закрепит свой успех в плавании...» Вскоре после экзаменов нас навестил Юра. Он сдал все на «отлично», цитировал воспоминания кораблестроителя Крылова и, как видно, стал его горячим поклонником. Забегалов прислал нам восторженное письмо: «Ура, ура, экзамены сданы, поздравьте нас с Бунчиковым! Мы не посрамили Нахимовского. Уходим на Каспий, на практику. Не улыбайтесь презрительно, черти! Каспий хотя море и внутреннее, но там бывают покрепче, чем на Черном и Балтике, Вовка стремится попасть на корабль, которым командует Хохряков; это лейтенант Хохряков и его товарищ Голиков встретили Бунчикова в Баилове, во время войны, оборванного, голодного мальчугана, привели к себе на корабль, накормили, одели и устроили в наше Нахимовское. И вот Вовка хочет показать Хохрякову, что годы учения не пропали даром, и не зря на него государство тратило деньги...»
Когда я прочел письмо Игнату и Ростиславу, они вспомнили: во время войны к ним в Нахимовское заехал американский корреспондент. Узнав, что многие нахимовцы — сироты, он поинтересовался: — Кто же платит за их обучение? — Государство, — ответил ему начальник училища. — Но ведь это государству невыгодно! — воскликнул корреспондент. Разве американец поймет? Невыгодно! А что бы Бунчиков делал в Америке? Кто бы о нем позаботился? У нас же он станет морским офицером... «...Мы побывали в Тбилиси, — продолжал Забегалов. — Все вспоминают вас — Горич и Кудряшов, и Протасов; старшина воспитывает теперь младший класс. Жаль, нам не удалось посетить Черное море и «Адмирал Нахимов», повидать Николая Николаевича. Не был я и на «Серьезном». Мой бывший командир, Ковалев, получил повышение и командует дивизионом эсминцев. Мы переписываемся и вспоминаем бой у Констанцы, где были ранены оба. Осенью съезжу в Решму. Один братишка переходит в восьмой класс, другой — в седьмой. Итак, Юра теперь на кораблестроительном? Я уверен, мы с вами будем плавать на построенных им кораблях, каких-нибудь очень прекрасных! Олег стал чертовски хорошо играть — мы с Вовкой слышали, как он выступал по радио на вечере флотских талантов, и даже прихвастнули — вот, мол, какой у нас товарищ, спал с нами в одном кубрике, за одной партой сидел, а теперь вся страна его слушает... Желаем вам счастливого плавания, понабраться на практике флотского духа, стать заправскими моряками...» В день рождения Вадима Платоновича мы отправились поздравить чудесного старика. Было много гостей, молодежи — студенты, студентки, моряки — и тот капитан третьего ранга, бывший командир катера, которому Вадим Платонович спас жизнь. Люда принесла корзиночку ранних, нежных, душистых гиацинтов. На письменном столе стояла готовая к отправке в музей модель, расцвеченная миниатюрными флагами. На верстаке горбилась парусина, там была скрыта от любопытных глаз , которая управляется по радио.
Модель показали гостям, и Вадим Платонович объявил, что создателями его являются Лузгин-старший, Лузгин-младший, Живцов и Бубенцов. После обеда Вадим Платонович стал расспрашивать меня о Платоне. Я сказал, что Платоша экзамены выдержал, теперь зашагает дальше. — А уж в плавании, Вадим Платоныч, я о нем позабочусь, — добавил Фрол. — Даю честное флотское, добьюсь — получится из него моряк! Мне было хорошо в этот день, как в родной семье. Не хватало лишь Антонины. Я с завистью поглядывал на увлекшихся разговором Игната и Люду. Они сдружились со дня первой нечаянной встречи, нашли общие интересы, и я сильно подозревал, что Игнат бывает в театре на всех тех спектаклях, когда Люда играет, а играет она в пьесах Чехова, Лавренева, Островского, Ибсена, — и ему это близко и дорого, ей тоже приятно. Их хорошей и нежной дружбе мог позавидовать каждый... — И с какой неохотой Игнат отвлекся от интересного разговора, когда мы сказали, что уже уходим, и стали прощаться с хозяевами... В училище меня ждало письмо из далекого Севастополя: «Поздравляю, сынок! Еще один шаг к флоту сделан. Теперь на кораблях, на практике ты познаешь тяжелый матросский труд. Нахимов говорил, что матрос на корабле — главный двигатель. Возьми на столетие поправку — советский матрос, воспитанный партией, комсомолом, управляющий сложными механизмами, — это уж, поистине на корабле главный двигатель. Их у меня в соединении немало — люди образованные, любознательные, с широким кругозором. У наших матросов ты сможешь многому научиться, а когда с нашей ступени шагнешь на высшую, пойдешь на старших курсах на командирскую практику, не пренебрегай советами старшин и матросов! Перед тобой широкая дорога в море, сынок. Но, чтобы пройти ее без сучка и задоринки, надо учиться и учиться — всю жизнь! , Никита!»
— Счастливо плавать, отец! — ответил я от всего сердца.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Этот американский паренек заторопился с работы домой, и, чтобы уйти пораньше, поджег ветошь на стоящей в атомной подводной лодке. В результате -- семь человек с ожогами, лодке “Майами” нанесен ущерб в размере 450 миллионов долларов. За игру со спичками паренек получил 17 лет федеральной тюрьмы и обязан возместить ущерб в размере 400 миллионов долларов. Паренька зовут Кейси Фьюри, в доке он работал оператором пескоструйной установки и красил корпуса судов. Комбриг Ричард Брекенридж считает, что этот пожар задержит ремонт других лодок, из-за чего более 1000 человек экипажей останутся на берегу.
Это не первый пожар, устроенный пареньком, За ним числится еще два случая только в ноябре прошлого года. Сам поджигатель говорит, что на него действует замкнутое пространство, из-за чего он совершает неадекватные поступки.
