Крамской еще раз просмотрел записную книжку, чтобы не вынимать ее во время беседы.
Березкин отдавал распоряжения старшинам, сидя в каюте в расстегнутом кителе. Напомнить слова : воспитатель влияет на воспитуемых не только тем, что дает им знания, но и всем своим поведением. Грубый окрик — явная невоспитанность. Быть требовательным, любя человека. А любить человека можно, лишь зная его хорошо. Есть молодые офицеры, забегающие в кубрик лишь на минутку: боятся подорвать свой авторитет. И теряют возможность получше узнать своих подчиненных. Отметить Рындина — он активно участвует в Боевом листке, горячо и с душой выступает на комсомольских собраниях, участвует в самодеятельности. Подорвал он авторитет? Наоборот. Бочкарев говорит, его на корабле уважают и любят. И сам Бочкарев — постоянно с командой. Бочкареву никто не подумает сказать «ты». О Живцове. «Где бы ты ни был — ты флотский», — напоминает он, увольняя матросов. Разве неверно? Сошел человек на пирс, пошел в город — он у всех на виду. В заграничных походах матросы ведут себя безупречно. А дома? Кстати, это касается и молодых офицеров. Помни, что ты — офицер! Ляпунов, напутствуя подчиненных, убеждает, что водку пить вредно и недостойно советского моряка, а сам, хоть и не на виду, выпивает. Об этом все знают. Плохой пример подчиненным! — Разрешите? Уже собираются. Крамской убирает свою записную книжку во внутренний карман кителя. Больше она не понадобится. Все— в голове...
. Городок, как на новогодних открытках: крыши в снегу, сугробы на улицах, а на площади, в окнах — елочные огни. В офицерском клубе поставили «Трех сестер». Все признали, что Нора Мыльникова — законченная актриса. Вершинина играл руководитель драмкружка, актер Ясный. Люда Коркина была и мила, и трогательна, хотя ей довольно громко подсказывали из-за левой кулисы, а подпоручики Тузенбах и Родэ — Глеб и инструктор политотдела лейтенант Ложкин — жизнерадостны, и Ложкин превосходно играл на гитаре. Коркин, сидя в третьем ряду, умилялся — Люда на сцене была еще лучше, чем в жизни. Коркин терзался, ревнуя ее к Тузенбаху, объяснявшемуся Ирине в любви. «Туда ему и дорога», — решил он, когда Тузенбаха убил на дуэли Соленый, а Люда горько оплакивала неудавшуюся жизнь. Спектакль кончился. Она разгримировалась, вышла к Коркину и сказала, она так искренне плакала потому, что представила себе, что убили его, ее Васю. «Значит, любит», — подумал он радостно. Он на знал, что Люда разыскивала за кулисами Глеба, но тот исчез, наверное, в ресторан, встречать Новый год со своей официанткой. И Коркин не знал, как она вчера отчаянно рыдала на груди своей наперсницы, Норы: «Нора, миленькая, ничего не могу с собою поделать, я обоих люблю! Вася такой покорный, такой заботливый; ну, как его не любить? А Глеб — обманщик, но я его тоже ужасно люблю! Скажи, Нора, ты думаешь, можно любить двоих сразу?» Нора, не задумываясь, ответила: «Даже троих. Только зорко следи, чтобы ни один не догадывался!» На Люде было платье из белой тафты, сшитое по Нориному фасону, и серебряные туфельки, поглотившие полумесячный бюджет Коркина. Ему пришлось опять подзанять у товарищей, и он раздумывал, у кого бы еще перехватить, чтобы дотянуть до получки. Но зато его Людочка — лучше всех, за исключением одной только Норы, одета в новогоднюю ночь.
— Людочка, чего ты хочешь в ? — допытывался между танцами Коркин. — Я хочу быть богатой; хочу, чтобы ты выиграл пятьдесят тысяч по займу. Тогда... — следовал перечень всего, в чем нуждается Людочка, без чего не может она обойтись. И Коркин соглашался, что действительно без всего этого обойтись молодой женщине очень трудно, и сгоряча обещал, что выиграет он или нет, а его Людочка ни в чем нуждаться не будет. Люда смотрела на него тем остановившимся взглядом своих беспокойных глаз, который сводил его с ума в Ленинграде. Потом глаза ее стали недоверчивыми, расчетливыми, и она, надув пухлые губы, сказала: «Ну да, ты все обещаешь да обещаешь, а что я от тебя, Вася, вижу? Обещай, что не будешь больше посылать денег своей инвалидке». Васю словно по голове треснули; он хотел было возмутиться, но Людочкин взгляд опять стал глубоким и обещающим, Коркин утонул в нем, как в омуте, и, словно в тумане, услышал: «Ну, смотри же, запомни, чтобы этого больше не было». И они танцевали и ужинали и пришли домой поздно. И когда она первая юркнула в постель, погасила свет и в темноте позвала его, он подошел к ней и, не ложась еще, обнял: «Людочка... а помнишь, ты говорила... что у нас с тобой... будет...» Она отвернулась к стене и сказала чужим, глухим голосом: «Будет тебе болтать, Вася, глупости...». — «Как? — спросил Коркин. — Значит...» — «И ничего не значит, — она обернулась, обняла его и притянула к себе. — Ничего не значит, мой Васенька, догадайся сам... Ну что же ты, в самом деле? Фу, в кителе...» И, оттолкнув его, сказала совсем сонным голосом: «Ужасно до чего спать хочется»...
В тот же вечер Никита перечитывал письма — с поздравляли отец, Антонина; товарищи по училищу писали с разных флотов и желали успехов и счастья. Прошлый Новый год он встречал в огромном зале училища, в тесной курсантской семье; а три года назад жива была мама; тогда он позвал на Кировский друзей — однокурсников; из Таллина приехала Хэльми; она привезла с собой Лайне, снежную королеву из сказки. Он танцевал с ней, танцевал с мамой — мама была веселая и совсем молодая, и он не мог и подумать, что через два-три месяца будет стоять на сыром ленинградском кладбище у раскрытой могилы. В ночь под Новый год Лайне все подыскивала слова — она все еще плохо говорила по-русски, и ему приходилось подсказывать, и она первая над этим смеялась. Сегодня она прислала ему акварельку в конверте — зайцы танцуют вокруг снежной елки, потревоженный медведь высунул из берлоги возмущенную морду и яркая звезда светит с неба; надписала четким, ученическим почерком: «Пусть она будет вашей счастливой звездой». Он бы дорого дал, чтобы сегодняшний вечер провести с Лайне; они вместе написали декорации к «Трем сестрам», и какое удовольствие он получил от этого творческого содружества! Вот бы вместе с ней посмотреть спектакль и свои декорации! А после пойти вместе по пустынным, тихим улицам в сад, где стоит на снегу корабельная мачта, позвонить в колокол, снятый со шхуны, войти в уютный дом, где старый морской волк набивает янтарным табаком трубку; сейчас он, наверное, спрашивает дочку: «А разве не придет твой приятель Морская душа?» «А ты не хотел бы провести этот вечер со мной?» — сказал где-то рядом голос его Антонины. — «Ах да, конечно, но ты — далеко...» У нее там — ни снега, ни елки. В саду тепло и цветут магнолии, и море не замерзает... Антонина, худенькая, стройная, сейчас, может быть, вышла в сад и смотрит на море; оно рассечено серебристой лунной дорожкой...
А Никита и к Новому году не написал Антонине; почему? Почему не ответил ей на два письма? А что может он написать ей? Всю правду? Нет. Не может. Солгать? Не способен. «Лучше подожду, — думает он, — не стоит ее огорчать...» Да сейчас и не хочется думать об Антонине; мысли возвращаются к Лайне... Она — любимая... Любимая? Да. Любимая. Он не может жить без нее. А как же тогда Антонина? Но уже скоро двенадцать. Он надел новенькую тужурку. За пять минут до полуночи он вошел с Бочкаревым в кубрик. Все встали. Празднично был накрыт стол. Кок соорудил обильный ужин. Нет ничего хуже речи, записанной на бумажке. Бочкарев сказал несколько теплых слов о корабельной семье. После него говорил Никита: «Мой отец — моряк; я хочу, чтобы он мной гордился. Пусть гордятся вами ваши матери и отцы. Давайте скажем сегодня, в эту новогоднюю ночь; комендоры — мы будем отлично стрелять, сигнальщики — будем лучше всех видеть, акустики — лучше всех слышать, мотористы — наши моторы никогда не сдадут; все вместе скажем: пусть «Триста пятый» станет отличником!» Дружным «ура» была отмечена его короткая речь. Появились аккордеон и гитара. Бабочкин прочел веселые басни, Супрунов спел «Севастопольский вальс» и изобразил жонглера и фокусника. И незаметно летело время, пока не пробили склянки и не пора было спать. Никита лежал на своей покачивающейся койке, слушал, как бьет о борт волна, воет ветер. Сегодня матросы стали ближе ему и понятнее. Как горячо они поддержали его предложение! И Бочкарев, и он, и они добьются, чтобы «Триста пятый» стал отличным, передовым кораблем!
Фрол тоже встречал Новый год на корабле. Пришлось отпустить домой Коркина. И Румянцев сбежал на берег — у него там появилась зазноба. В учениях, в штормах Фрол сдружился с матросами. Теперь его больше не сторонятся. Отличные оказались ребята! И сегодня встретили Новый год душа в душу. «Вот и стал я «пахарем моря», — размышлял Фрол, лежа на койке. — Пахарем моря был и мой батько». Вдруг вспомнился глухой взрыв, там, тогда, в Севастополе... «Эх, был бы ты, батько, жив! Была бы жива и ты, мама, как мне хорошо бы жилось!» Ему стало жалко и их, и себя, и он, уткнувшись в подушку, постарался поскорее заснуть, чтобы совсем не раскиснуть.
В ту же ночь Крамской вернулся домой вскоре после полуночи. После исполнения драмкружковцами «Трех сестер» он поздравил собравшихся в клубе офицеров, их жен и невест с наступающим Новым годом. В новогоднюю ночь люди не любят длинных речей. Им не терпится поскорее пойти танцевать, веселиться, говорить о любви и о многих вещах, о которых не скажешь в официальном докладе. Когда Крамской выходил из клуба, гремела музыка и пары кружились в вальсе. Глеб куда-то пропал — быть может, он уже дома? Но дома было темно, и, когда Крамской зажег свет, Старик с трудом поднялся со своего коврика и, помахивая хвостом, подошел к нему, припадая на задние лапы. — Ну что, Старичок? Что, старый друг?
А. Строев (Тузенбах), А. Геллер (Ирина), Р. Нечаев (Соленый). Фото В. Архипова. -
Стол был накрыт еще до ухода — на два прибора: Глеб обещал после спектакля вернуться домой. Он неплохо сыграл Тузенбаха. Правда, эта смазливая девочка, жена Коркина, была совершенно беспомощна. Ну какая она Ирина? В Ленинград приезжал Московский Художественный театр. Вот там была Ирина — Ирина; впрочем, чего с любителей требовать? Они старались изо всех сил. Вершинин, правда, был очень смешон, остальные — лучше. А декорации — совсем хороши. Говорят, их писали та самая девушка, Лайне Саар, которая представила проект памятника, и лейтенант с «Триста пятого» — Рындин. Пришлось-таки Крамскому побороться за Лайне Саар! На обсуждении мнения разделились. Кое-кто и поддался напористому выступлению Суматошина и значимости звонких имен, настоятельно рекомендовавших его куб с треугольником. Но Крамской назвал его ублюдочным, этот памятник. Суматошин со своим проектом потерпел поражение и уехал в Москву, откуда попытался обвинить бывшего друга в том, что он продвигает свою «симпатию» — так и было написано в доносе: «симпатию». Всю жизнь хранил Крамской память о лучшем друге юности — Вадьке. Вот тебе и друг юности! А эта художница — славная девочка. «Разве я могу за это взять деньги? — спросила она, когда утвердили проект. — Нет, не возьму!» Какая отличная растет молодежь! — Старик, я забыл о тебе, давай ужинать... «...Странный человек — Глеб. Чуть из Суматошина душу не вытряс. «Все же он мой отец» — обо мне. «Все же!» А почему «все же»? Влияние матери. Не надо было отдавать его ей. Я не верю, что он в корне испорчен. Есть в нем кое-что и хорошее. Развивать все, что в нем лучшего, бороться с дурным — и он еще может стать . Он собирается уезжать. Жаль... Уедет — и совсем пропадет там, пожалуй! Не отпускать бы его».
А Глеб в это время и не собирался возвращаться домой. Он лежал в темноте на диване и думал: «Какая чистенькая и опрятная эта Хельга, не то, что неряха Люда, к той и в комнату противно войти: все разбросано, на обеденном столе — щипцы для завивки волос, чулки, шляпка, ножницы, колбаса на бумажке, недоеденные котлеты. Кровать не застелена, на стульях разбросаны платья. Даже чашки у нее — с отбитыми ручками, а рюмки с выщербленными краями. Надоела она своей глупой ревностью! А тут она еще... Достаточно той истории, с дочкой «мадам Квазимодо»! Впрочем, наверное, Люда просто пугает. Ничего там у нее вовсе нет. А эта Хельга... И ничего не просит. «Иллюс пойс», говорит; это значит — красивый мальчик. Ну да, он — красивый мальчик. А отец — славный парень. Напрасно мать его обливает грязью. Вполне порядочный человек. Придется ему сказать, что застрял у Мыльниковых. Хельга, что ты делаешь там, в темноте? Иди ко мне. Ты — удивительная...»
— Ты не ешь, Старик? Крамской взял в руки остроухую голову, заглянул верному другу в грустные, все понимающие глаза: — ...Сколько мы с тобой пережили! Только ты один знаешь, как я терял зрение и боялся, что придется навсегда уйти с флота. Ты один знаешь, как тяжело мне жить одному... Я завидую, песик, завидую тем, у кого сижу в гостях за столом под оранжевым абажуром и жена разливает чай. У меня — нет жены... Мы — два старых холостяка... Друг мой, друг, верный друг! И он поцеловал пса в седую и грустную морду. Крамской лег спать, не дождавшись Глеба; пес улегся, вздыхая, на коврик; часы на камине тоненько отбивали .
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Наконец баллон облегченно вздохнул. Туман лениво затопил трюм. Тимуртаз, наблюдая по манометрам за процессом, решил, наконец, что все у него из баллона вышло, перекрыл воздух, спрыгнул с крышки унитаза и отправился в трюм, чтоб перекрыть бортовые клапана. При подходе к люку, ведущему в трюм, Тимуртаз что-то почувствовал, он подбежал к отверстию, встал на четвереньки, свесил туда голову и сказал только: "Вай, Аллах!" Прошло минут двадцать, за это время в центральном успели забыть напрочь, что у них когда-то продували гальюн. Туман, заполнив трюм по самые закоулки, заполнил затем нижнюю палубу и, нерешительно постояв перед трапом, задумчиво полез на среднюю, расположенную непосредственно под центральным постом. Центральный пребывал в святом неведении: - Что у нас с вентиляцией, дежурный? - Отключена, товарищ командир. - Включите, тянет откуда-то... Дежурный послал кого-то. Прошло минут пять. - Чем это у нас пованивает? - думал вслух командир. - Комдив три! - Есть! - Пошлите кого-нибудь разобраться. Старшина команды трюмных нырнул из центрального головой вниз и пропал. Прошла минута - никаких докладов. - Комдив три! - Есть!
- В чем дело?! - Есть, товарищ командир! - Что "есть"? Разберитесь сначала! Комдив три прямо с трапа ведущего вниз исчез и... тишина! Командир ворочался в кресле. Прошла еще минута. - Черти что! - возмущался командир. - Черти что! Туман остановился перед трапом в центральный и заволновался. В нем что-то происходило. Видно, правда, ничего не было, но жизнь чувствовалась. - Черт знает что! - возмущался командир. - Воняет чем-то. Почти дерьмом несет, и никого не найдешь! - командир даже встал и прошелся по центральному, потом он сел: - Командир БЧ-5! - обратился он к механику. - Есть! - Что "есть"?! Все мне говорят "есть", а говном продолжает нести! Где эти трюмные, мать их уети! Разберитесь наконец! Командир БЧ-5 встал и вышел. Командиру не сиделось, он опять вскочил: - Старпом! - Я!!! - Что у вас творится в центральном?! Где организация?! Где все?! Куда все делись?!
Старпом сказал: "Есть!" - и тоже пропал. Наступила тишина, которая была гораздо тишинее той, прошлой . Туман полез в центральный, и тут, опережая его, в центральный ввалился комдив три и, ни слова не говоря, с безумным взором, вывалил к ногам командира груду дезодорантов, одеколонов, лосьонов и освежителей. - Сейчас! - сказал он горячечно. - Сейчас, товарищ командир! Все устраним! Все устраним! - Что!!! - заорал командир, все еще не понимающий. - Что вы устраните?! Что?! - Аллахвердиев!.. - Что Аллахвердиев?! - Он... - Ну?! - Гальюн в трюм продул... зараза!.. - А-а-а... а вытяжной... вытяжной пустили?! - Сейчас... сейчас пустим, товарищ командир, не волнуйтесь!.. - Не волнуйтесь?! - и тут командир вспомнил про Академию наук, правда, несколько не в той форме: - Я тебе "пущу" вытяжной! Ты у меня уйдешь в академию! Все документы вернуть! В прочный корпус тебе нужно, академик, гальюны продувать... вместе с твоим толстожопым механиком! Сами будете продувать, пока всех своих киргизов не обучите! Всех раком поставлю! Всех! И в этом ракообразном состоянии... - командир еще долго бы говорил и говорил о "киргизах" и о "ракообразном состоянии", но тут центральный вызвал на связь верхний вахтенный. - Есть, центральный!
- На корабль спускается командующий и... и (вахтенный забыл это слово). - Ну?! - ...и вице-президент Академии наук СССР... И наступил "черный песец". Командир, как укушенный, подскочил к люку, сунул в него голову и посерел: на центральный надвигалась необъятная задница. То была задница Академии наук! Командир задергался, заметался, потом остановился, и вдруг в прыжке он схватил с палубы дезодоранты и освежители и начал ими поливать и поливать, прямо в надвигающийся зад академику, и поливал он до тех пор, пока тот не слез. Академик слез, повернулся, а за ним слез командующий, а командир успел пнуть ногой под пульт одеколоны и дезодоранты и представиться. Академик потянул носом воздух и пожевал: - М-м... да... э-э... а у вас всегда так... м-м... Э-э... пахнет?.. - Так точно! - отчеканил командир. - Э-э... что-то не додумали наши ученые... с очисткой... мда, не додумали... - покачал головой академик. Командующий был невозмутим. Он тоже покачал головой, мол, да, действительно, что-то не додумали, и проводил академика до переборки во второй отсек. Командир следовал за ними, соблюдая уставную дистанцию, как верная собака. Он был застегнут, подтянут, готов к исполнению. У переборки, когда зад академика мелькнул во второй раз, командующий повернулся к командиру и тихо заметил:
- Я вам додумаю. Я вам всем додумаю. Я вам так додумаю, что месяц на задницу сесть будет страшно. Потому что больно будет сесть... Слезьми... все у меня изойдете... ...
Четвертый отсек - аккумуляторный, жилой. Кают-компания и каюты мичманов; камбуз; электрокомпрессор; баллоны воздуха высокого давления; вторая аккумуляторная яма со второй группой аккумуляторных батарей и батарейным автоматом. Этот отсек - жилой, мичманский. Устроен он почти так же, как и второй, - те же аккумуляторные ямы под настилом, тот же коридор купированного вагона. Тут расположены рубка радистов, каюты механика и помощника, сухая провизионка, мичманская кают-компания, она же - восьмиместный кубрик… По сравнению с первым отсеком, где в тропиках самый благодатный прохладный климат, атмосфера здесь пахучая и жаркая даже в Арктике. Причиной тому - электрокамбуз, приткнувшийся к кормовой переборке. Напротив, чуть в стороне от двери, разверзся в полу люк мрачно знаменитой среди молодых матросов боцманской выгородки. Сюда спускаются провинившиеся, чтобы вершить на дне её тесного трюма сизифов труд по наведению чистоты и сухости.
Продолжаю цитировать строчки из этой повести подводника Николая Черкашина.
Перебираюсь в четвертый отсек, он же кормовой аккумуляторный. Кормовой - не потому, что в нём корм готовят, поучал когда-то , а потому что расположен ближе к корме. «Кормчий» Марфин в тропических шортах и сомнительно белой куртке отчаянно борется за «живучесть обеда». Лагуны заполнены на две трети, но борщ и компот все равно выплескиваются. Руки у Марфина ошпарены, ко лбу прилип морковный кружочек, взгляд страдальческий и решительный. Работа его почти бессмысленна - к борщу никто не притронется, погрызут сухари, попьют «штормового компота» - квелого, без сахара, - и вся трапеза. Но обед есть обед и должен быть готов к сроку, хоть умри у раскаленной плиты. - Как дела, Константин Алексеевич? - Вся приветливость, на какую я сейчас способен, в моем голосе. Марфин стирает со щек горячий пот: - На первое - борщ, тарьщкапнант, на второе - макароны по-флотски… На «нули» - дунайский салат. «Нулевое блюдо» - холодная закуска. Противень с горкой консервированного салата выглядит весьма соблазнительно. Как больная кошка выискивает себе нужную траву, так и я вытягиваю за хвостик маринованный огурчик. Нет, право, жить в качку можно. - А где наряд?
- Сморился! - Марфин добродушно машет красной рукой в сторону боцманской выгородки. Заглядываю туда - матросы Жамбалов и Дуняшин по-братски привалились друг к другу, стриженные по-походному головы безвольно мотаются в такт качке. Пятый отсек - дизельный. 2 дизеля с приборами управления и системами обслуживания; расходный топливный бак; 2 дизель-компрессора; подводный гальюн; судовые вентиляторы. В пятом в уши ударил жаркий клекот дизелей. Хрустнули перепонки - лодку накрыло, сработали поплавковые клапаны воздухозаборников, и цилиндры дизелей «сосанули» воздух из отсека. Вот где преисподняя! Получить представление о здешнем интерьере можно, лишь вообразив такую картину: в небольшом гроте под сенью нависших зарослей вытянулись рядком три длинные плиты - что-то вроде доисторических надгробий. Так вот: заросли - это трубопроводы и магистрали. Плиты - верхние крышки дизелей. В надводных переходах на них обычно отогреваются промокшие на мостике вахтенные офицеры и сигнальщики. Над средним дизелем подвешен чайник, и отсек стал похож на цыганскую кибитку. Вахтенный моторист хотел крикнуть «Смирно», но я показал ему: не надо. В сизой дымке сгоревшего соляра сидел на крышке дизеля старшина 2-й статьи Соколов и наяривал на гармошке что-то лихое и отчаянное, судя по рывкам мехов, но беззвучное: уши все ещё заложены. Перепонки хрустнули ещё раз - давление сравнялось, и сквозь многослойный грохот цилиндров донеслись заливистые переборы. Деревенской гулянкой повеяло в отсеке. Шестой отсек - электромоторный, жилой. 2 главных гребных электродвигателя с главными ходовыми станциями, два электродвигателя экономического хода с ходовыми станциями; шиннопневматические муфты линии валов; станция объемного пожаротушения; 6 подвесных коек.
С погружением под воду рабочая страда мотористов перемещается к электрикам. После стального клекота глухой гуд гребных электродвигателей льется в уши целебным бальзамом. Палуба по понятным причинам сплошь устлана резиновыми ковриками. От них ли, от озона ли, который выделяют работающие электромеханизмы, здесь стоит тонкий крапивный запах. Во всю высоту - от настила под подволоки - высятся параллелепипеды ходовых станций. Между ними - койки в два яруса. Точнее, в три, потому что самый нижний расположен под настилом - в трюме, - только уже в промежутках между главными электромоторами. Спят на этих самых нижних койках мидчелисты - матросы, обслуживающие гребные валы и опорные подшипники размером с добрую бочку. Из квадратного лаза в настиле торчит голова моего земляка и тезки - матроса Данилова. Я спускаюсь к нему с тем облегчением, с каким сворачивают путники после долгой и трудной дороги на постоялый двор. После «войны нервов» в дизельном в уютную «шхеру» мидчелистов забираешься именно с таким чувством. Здесь наклеена на крышку контакторной коробки схема московского метро. Глядя на нее, сразу же переносишься в подземный вагон. Так и ждешь - из динамика боевой трансляции вот-вот раздастся женский голос: «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция - «».
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
22 июня – день начала Великой Отечественной войны, - для нашего народа стал днем светлой памяти миллионов советских людей, погибших на полях сражений или куя победу на заводах в тылу. День начала великих бед и испытаний, выпавших на долю нашей Родины. В этот день люди молча приходят к памятникам и мемориалам, чтобы почтить своим присутствием память о погибших.
В Косинском детском морском клубе тоже есть свои памятники, к которым приходят люди, зажигают свечи и возлагают цветы.
На доске у памятника солдату длинные списки наших земляков, погибших на войне.
Целые династии не вернулись с фронта – Деткины, Шестериковы, Морозовы… Дети, занимающихся в Морском клубе, затихают, читая эти имена, находят в списках своих родственников. По сложившейся традиции в этот день ветераны и все желающие посещают все мемориалы района, вспоминают былые времена, ушедших людей. В Косинском детском морском клубе всегда с особой тщательностью готовятся встречать ветеранов.
Под звуки приглушенной музыки возлагаются цветы к памятнику солдата и к бюсту адмирала Нахимова, связав таким образом, память о всех защитниках Отечества во все времена.
На берегу озера, на форте ветеранам накрыты столы.
Молодые люди Молодежного Совета района, сотрудники Управы района и местного самоуправления, члены Косинского морского клуба постарались, чтобы ни один ветеран не был забыт, не обделен вниманием и заботой.
Сегодня — тоже шторм. Резкий штормовой ветер раскачивает деревья, сметая с них снег; срывает с крыш черепицу. Отличная погодка! Крамской и Щегольков идут по пирсу. Черная вода выплескивается на мокрые доски. Раскачиваются фонари. Над кораблями проносятся тучи. На «Триста третьем» матросы крепят все, что может сорваться, по-штормовому. Коркин, Живцов, рулевой, сигнальщики готовы к выходу в море. У Крамского — наметанный глаз старого моряка. На днях «Триста седьмой» возвращался с моря. Маневр для швартовки командир выполнил безупречно. Но бросательный конец комком упал в воду, ютовая команда суетилась, как на базаре. «Триста седьмой» едва не навалило на «Триста третий». — Вы умело маневрируете. Но вы не объединили людей, — сказал Крамской командиру «Триста седьмого». — Вы должны твердо знать, что экипаж вас не подведет, когда вы вступите в бой. Он не оговорился. Да, в бой. Мы не должны повторять ошибок последней войны. Ржавчину благодушия будем выжигать каленым железом. «Кто полезет к нам в мирное время!» — такова философия Мыльникова; к сожалению, не его одного. А на днях сторожевик пограничников задержал трех шпионов, пытавшихся высадиться на берег. Два других шпиона упали с ночного неба в вильяндисские леса. Отс рассказывал — пришлось-таки повозиться с ними. Где-то у границ наших вод акустики слышали подводные шумы. Напряженное мирное время!
Швартовы отданы. Зеленый огонек, подмигивая, указывает выход из бухты. Коркин выводит корабль: — Вперед — полный. Ни Крамской, ни Щегольков не вмешиваются в действия командира. В открытом море брызги залетают на мостик. Шторм и ночь. Такое плавание должно стать для молодых моряков будничным делом, каким оно стало для него самого. Противник не станет согласовывать своих действий с барометром. Они должны уметь воевать: в шторм стрелять, в шторм ставить трал, уничтожать мины. Сейчас начнем! Крамской предлагает Коркину изменить курс и поставить «Триста третий» лагом к волне. Белый, заснеженный берег вздыбился кверху на черных волнах. Вода выплескивается, перекатывается через палубу. Колокола громкого боя призывают действовать. У Михаила Ферапонтовича Щеголькова раздуваются ноздри. Морем живет человек! По вихляющей палубе матросы бегут на посты. Кто это там споткнулся? Бежит. Молодец... Корабль к бою — готов... Как значительна эта короткая фраза!.. Она означает, что комендоры, минеры, акустики, мотористы — единое целое; они связаны волей своего командира, готовы к бою. К бою, а не к имитации боя! Самое страшное зло — благодушие. Учение, мол, это — не бой. На учении — все «невзаправдашнее»: взрывы, пробоины, пожары. Пожары тушат лениво. На прошлом выходе в море зажгли дымовую шашку; она шипела, плевалась и вызвала смех; наложат на пробоину щит, поставят подпоры, а толкнешь ногой аварийный брус — он и рухнет: знают, вода условна, не потечет. Надо сдирать эту ржавчину благодушия!
Крамской переглядывается с комдивом: все договорено, решено и продумано. Учить так учить. Бой так бой. Пусть привыкают. Взрывы — поистине оглушительны. Попадание условно, но яркое пламя запылало на рострах, настоящее пламя в ночи. Теперь — не до смеха. Аварийная партия стремительно тащит шланги. В небе, как в зеркале, отсвечивает пожар. «Триста третий» горел во время войны, был вопрос жизни и смерти людей и всего корабля. В море сбрасывали снаряды. Огонь тушили, забрасывая бушлатами. Обгорали люди. Пикирующие «юнкерсы» пытались добить «Триста третий». Но корабль все же выжил... В дни войны снаряды врага пробивали корпус корабля не в заранее намеченном месте. По предложению Крамского «пробоины» возникают там, где никто их не ждет; ниже ватерлинии, в самых трудных местах... Хлещет забортная вода. Тут не поблагодушествуешь. ...На «Триста девятом» в бою корпус дал трещины. Вода залила моторы. Тральщик потерял ход и начал тонуть. Но его не покинули: экипаж старался спасти свой корабль... Пламя на рострах, наконец, сбито, и небо, подсвеченное пожаром, вновь потемнело и стало бездонным. Крамской внимательно следит за Коркиным. Коркин сосредоточен, спокоен; спокоен так, как может быть спокоен настоящий моряк. Что-то плюхнулось за борт. — Человек за бортом! Это не предусмотрено планом. Это — тайна, известная только двоим: ему и комдиву. Коркин маневрирует, располагая курс корабля так, чтобы упавший в море оказался с подветренного борта. Собираются спускать шлюпку. Отставить! Шлюпку разобьет. Кидают конец. Мимо! Тогда старшина Кораблев, обвязав себя концом, кидается в море. Кораблев — здоровенный детина, известный пловец, знаменитый тем, что купается весной раньше всех, осенью — позже всех. Бросок хорошо тренированный Кораблев рассчитал точно. Утопающий — в его мощных объятиях. Их поднимают на борт — Кораблева и... куклу в матросской тельняшке...
Полоса началась. Во второй половине дня задул ветер, и по серому небу стремительно понеслись облака — легкие, как дым из трубы паровоза. Брызнул косой хлесткий дождь. Ветер вырвал из рук Люды Коркиной, проходившей по набережной, ее новый хорошенький зонтик и унес его в мутные волны. Он унес бы и Люду, да, к счастью, подвернулся лейтенант Ляпунов. «Какой вы милый!» — сказала она, с опаской поглядывая на море. Балтика начала бушевать. Злобствуя, нагоняла толстые белые гребни в глубину бухты. Они разбивались о камни, и мутноватые волны набегали на набережную. Казалось, бухта до того переполнилась, что вся выплеснется на город. Чайки стаями носились над самой водой. А ураган раскачивал вековые сосны, прижимал к земле в палисадниках георгины и гладиолусы — было ясно: им уже не подняться; отчаянно трепал кустарник, хлопал ставнями; звенело стекло, повалился забор. Люда, конечно, не позволила Ляпунову зайти к себе (что скажут люди?), да он и сам не напрашивался, он спешил на корабль, боясь опоздать, и многозначительно сказал: «Каково-то нам будет», давая понять, что он, Ляпунов, пойдет в море, когда она будет сидеть себе в теплой комнате: вот какой он герой! «Слишком много о себе воображает»,— подумала, расставшись с ним, Люда. Хозяйки не было дома. Люда зажгла все, что возможно — в окна уже заглядывал мрак; решила было немного прибраться, но передумала. Вспомнила погибший зонтик, сняла промокшие туфельки и легла на кровать. Ветер выл. Дребезжали окна. Дождь отвратительно бил по стеклам, словно кто-то кидался крупой. Распахнулось окно. Она побежала закрыть его, ужаснулась: волны лезли на стену дома. Отец как-то рассказывал о наводнении двадцать четвертого года в Ленинграде. Тогда Нева выплеснулась на гранит и на торцы мостовых; люди захлебывались, тонули, торцы всплывали, кружились в водовороте; затопило не только подвалы, но и первые этажи. А что, если начнется и здесь наводнение и затопит? И выскочить не успеешь! Нет, лучше не думать об этом! И зачем, в самом деле, она согласилась поехать сюда, на эту противную Балтику? Что она видит? А Глеб? Ах, этот Глеб! Каким был хорошим вначале, а негодяем оказался, как все! Ей вспомнились Ленинград, подруги, ухаживатели, мама и сестры (на отца она была очень сердита, и ей не хотелось его вспоминать). А дождь все стучал, ветер выл и рвал черепицу с крыши. Вдруг погас свет — наверное, сорвало провод. И пока Люда ощупью разыскивала спички (в их комнате можно было разыскивать что-нибудь целый час), вдруг с грохотом распахнулись и дверь, и окно, и холодный ветер ворвался в комнату. Занавеска вздыбилась — Люде показалось, что кто-то стоит, весь в белом, и грозит пальцем.
— Ой, не надо! — закричала она, повернула ключ в замке (или ей показалось, что повернула), бросилась, роняя стулья, к окну, притянула раму и долго не могла зацепить ее за крючок, боясь того или той, что притаился там, за окном, прямо в море. За спиной опять распахнулась дверь, и рама вырвалась, поломав ногти. Люда взвизгнула, кинулась на кровать, зарылась головой в подушку, и ей казалось, что тот вошел и стоит посреди комнаты. И она завизжала чужим, незнакомым голосом: — Не хочу, не хочу, не хочу, не хочу! Ма-ма! Ма-ама! Она задыхалась, она теряла сознание, ей показалось, она умирает... На ее счастье, снова зажегся свет. В комнате никого не было. Занавеска, изодранная в клочья, болталась в окне. И ветер выл, и дождь лил, и деревья стонали. Теперь Люда справилась с рамой. Страха не было — ею овладела злость на него, на Васю. Это он заставил ее так страдать! Люда захлопнула дверь и два раза повернула ключ. Сразу стало тише, спокойнее и уютнее. Она взглянула на себя в зеркало. Послюнила палец, провела по бровям: — Ну и вид! Увидела перед зеркалом фотографию Васи. — Погоди же, я тебе покажу! Схватила рамку и швырнула ее в стену. Ни на одно мгновение Люде в голову не пришла мысль, что Вася сейчас болтается где-то там, в море, в том самом море, которое пугает ее своим видом даже здесь, дома, где светло и тепло. Ей и в голову не пришло, что Вася стоит на мостике в плаще с капюшоном, и ветер хлещет его в лицо, и глаза слезятся, и дождь иссек щеки, и море полно камней, мелей и мин... Какое ей до всего этого дело? Пусть он только вернется! Он у нее ...
В это же самое время распахнулась ярко освещенная дверь городской больницы, и в темноту выскользнула стройная фигурка в плаще с капюшоном. — Ятайга! — попрощалась Хельми обернувшись. Идя домой, она сделала крюк. Вышла к морю. Все выло, стонало, бурлило. Хаос! Она всматривалась в неясные далекие огни. Где-то там — Миша. Каково-то ему в эту ночь? Чувствуешь ли ты, милый, что я стою тут, а мои мысли и сердце с тобой? Пограничники, совершавшие ночной обход, осветили ее фонарем. Солдаты узнали ее и поздоровались по-эстонски: «Тере-тере». Она по-русски ответила: «Добрый вечер». Они не спросили ее, что она делает здесь, на глухом берегу. Они знали: моряки нынче — в море и Хэльми -- жена моряка.
Штормует Балтика. Но учения следуют за учениями. Дней осталось так мало! Каждый день Крамской сдирает со своих молодых воспитанников «ржавчину благодушия». «Кто полезет к нам в мирное время?» Кто? Подводная лодка, шумы которой выудили акустики «охотника». Самолет — его встречают огнем орудий зенитчики сторожевика. Мина — у «Триста третьего» в трале. Мина — у самого борта «Триста седьмого»... Подрывная команда спускается в ял и исчезает в густом, как сметана, тумане... Наконец, бухту затягивает тонким прозрачным . Кампания закончена. Начинаются береговые дела...
...Береговые дела... Начальника военторга Валторнова переводят с понижением в должности куда-то на север. Он в «депутатский час» приходит к Крамскому. Лицо его выражает негодование и обиду. Его, благороднейшего человека, оклеветали! Крамской вспоминает, как Валторнов выставил из столовой общественниц — жен офицеров. А в столовой раскрыли гнездо расхитителей. Он вспоминает, что Валторнов — меценат за казенный счет, снабжал приезжих актрис шерстяными дефицитными материалами. Вспоминает, какой поднял Валторнов шум, когда ему предложили не торговать водкой, и как бездарно военторг торговал книгами — они лежали в магазинах навалом... И вспоминаются дальше дни ранней юности: старый рабочий, седоусый подпольщик, председатель военного трибунала, который говорил типам, подобным Валторнову: — Ленин на четвертушке хлеба живет, а вы... Не потерпит такую мразь на земле революция! Валторнов достает голубой шелковый платок, утирает сухие глаза, повторяет, что его оклеветали, униженно просит за него заступиться: — Вы ведь знаете меня, товарищ капитан первого ранга... — Да, я вас хорошо знаю, — подтверждает Крамской. — И ничего не могу для вас сделать... Глаза и шея бывшего начальника военторга наливаются кровью: — Не можете или же не хотите — как прикажете вас понимать? И Крамской отвечает с нескрываемой ненавистью: — Я бы вас отдал под суд. Валторнов, опрокинув стул, вылетает, как .
Стулья и кресла в гостиной офицерского клуба расставлены полукругом. Через час придут сюда молодые офицеры. Под голубыми абажурами уютно светятся лампы. Нет ни кафедры, ни стола, покрытого официальной скатертью. Недавно проводили встречу молодых офицеров с ветераном войны капитаном второго ранга в отставке Беспальчевым. Казалось бы, все налицо: и президиум за столом, и докладчик. Но Беспальчев надел очки и прочел сухой и длинный доклад. В зале кашляли и шептались — никого не увлекли стертые слова и сухие факты и цифры! Потом были прения. Несколько офицеров заранее подготовились; они тоже читали свои выступления по бумажкам. И так было все: и президиум, и докладчик, и прения. А живого, душевного разговора не получилось! Не получилось разговора опытного моряка с молодыми! Крамской надеется, что в непринужденной обстановке гостиной легче усвоятся советы старшего офицера. Он садится в кресло и достает пачку конвертов: отклики с флотов на его статьи о воспитании молодых офицеров, они печатались в одной из флотских газет. «Вы правы, что о людях судить по анкетам могут только бездушные и сухие чиновники. За каждой фамилией в анкете и в сводке стоит живой человек, с сердцем добрым или жестоким, со спокойным или резким характером..,» — пишет один из читателей. Да! За каждой фамилией в анкете стоит живой человек. Сказать об этом. Рассказать, как Липатов на «Триста седьмом» допускал обсуждение своих приказаний; после шарахнулся в другую сторону — стал грубить. Нужно быть требовательным, но всегда надо быть чутким. Напомнить, как Абрикосов ко всем обращался на ты. Ему отвечали тем же. Он стал поддаваться на уговоры, увольнял нарушителей. Дисциплина рухнула. Разъяснить разницу между «ты» дружеским и бестактным «ты» старшего младшему. Абрикосов с большим трудом избавился от панибратства.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Начну с того, что министерство внутренних дел Бразилии озабочено ролью электронных средств массовой информации и социальных сетей в возбуждении протестных настроений. На что можно обратить внимание: протестные колонны молодеют, но социальные сети играют с ними злую шутку. Еще ни в одной стране, где протестные настроение оказались результатом действия социальных сетей, виртуальные лидеры не смогли превратиться в лидеров уличного протеста. Скорее всего, это невозможная вещь, потому что виртуальное и реальное лидерство требуют от людей совершенно разных качеств и разной психологической устойчивости. Сегодня бразильские протестующие колонны нуждаются в лидерах, которых нет. Это ведет к тому, что в протестных колоннах появляется всё больше разнообразных требований, которые с каждым часом теряют свою конкретность. По мнению одного из протестующих, «мы боремся за всё сразу и ни за что конкретно». Единственное, в чем преуспела электронная пропаганда — это в разжигании недоверия к властям. У Бразилии, действительно, накопилось много проблем, но все попытки наладить диалог с протестующими, предпринимаемые правительством, пока не удаются. Президент Дилма Русеф поначалу очень спокойно отнеслась к уличным демонстрациям, заявив в одном из своих недавних выступлений, что она «довольна повышению политической активности народа», потому что это заставит ускорить темп политической жизни, в котором страна сегодня очень нуждается, и что она «сумеет прислушаться к голосу улицы» . По мере роста озабоченности, президент стала всё больше обещать, но все ее обещания встречаются протестующими с очень большим недоверием. Нельзя сказать, что она обещает что-то невозможное. Ее программа вполне разумна — дотировать общественный транспорт, часть доходов от добычи нефти направить на образование, для повышения уровня здравоохранения пригласить из-за границы большое количество врачей.
В дополнение к трем основным требованиям улицы — «Нет высоким налогам, высоким тарифам и коррупции!», на улицах стали слышаться и другие требования, например, расширение прав ЛГБТ сообщества и принятие поправок к конституции, ограничивающие полномочия Общественного министерства — аналога нашей прокуратуры.
Тем не менее, накал протестов не уменьшается, требования протестующих неконкретны, и это мешает властям внятно на них отвечать. Очевиден успех социальных сетей в порождении недоверия к президенту страны и власти в целом.
22 июня 2013 г.
Иной мир
День приходит, не спеша, Создавая тени, Поднимая солнца шар, Чтоб не знать сомнений. Чтобы было, что сказать, Заглушая ропот, Чтобы не было назад Ни дорог, ни тропок.
День приносит яркий свет, Ощущенье жажды И надежду на ответ, Да и то не каждый. Голубой простор небес, Птичье нетерпенье, И сюжет сегодня без Драмы обретенья.
Всё стояло по местам, Соблазнив уютом. До чего же жизнь проста Кажется кому-то. Удивляюсь — что-то я Сомневаться начал: Есть ли тайна бытия Или всё иначе.
Может, всё наоборот — То, что мне приснится, Или не произойдет, Или не случится. Только верю: сохраним, Как картину в раме, Мир, желавший быть иным, Здесь, под небесами.
