Она сидела в маленькой комнатушке за сценой, озадаченная, расстроенная, недоумевающая. Она ждала его в прошлом антракте, прислушивалась, ждала стука в дверь, он не пришел. Она хотела играть для него. И, наверное, играла отвратительно — он не выдержал. Во время сцены с доктором Ранком она взглянула в партер и увидела вишневый бархат опустевшего кресла. Его не было. Он ушел. Она не станет его разыскивать. Она его никогда не увидит.
Он приехал к ним на дачу в Разлив. Она ходила с ним на шверботе. Митя предупредил: «Не заглядывайся на него, Ленка, он заарканенный». Брат шутил и не знал тогда, во что все это выльется. И он же первый заметил. Митя сказал как-то вечером, придя с моря: «Я знаю, что его Любовь Афанасьевна — прямо скажем, сущая дрянь. Но у него двое детей, и Юрий хочет их вырастить моряками. Разрушать флотскую семью, Ленка, — последнее дело». Она проплакала целую ночь. Раньше она не задумывалась. Не задумывалась ни о детях его, ни о Любови Афанасьевне. Он никогда не говорил о Любови Афанасьевне плохо, не говорил ничего — будто и не существовало никакой Любови Афанасьевны. После тяжелого разговора с Митей она пыталась отдалить Юрия от себя, но он писал ей хорошие, теплые письма, она не могла не отвечать. И потом... она все надеялась. На что надеялась? На чудо? Чудес не бывает. Она и сама не знала, каким может быть это чудо. Произошло самое страшное в жизни. Митя, ее Митя, вырастивший ее, когда умерли мать и отец, погиб в финских шхерах. Если человек умирает на твоих глазах и ты хоронишь его на мрачном кладбище, ты знаешь, что он лежит в земле и ты его больше никогда не увидишь. Погиб — это не умер. Ей все казалось, что Митя вернется, что получилась ошибка, он войдет и возьмет со стола свою трубку.
Но Митя не возвращался. У нее никого больше не было, кроме Юрия. Он пришел к ней тогда на , и она доверчиво приникла к нему, к самому близкому человеку на свете. Она с ним говорила о Мите, и оба они вспоминали, как Митя готовил шашлыки и пельмени, сражался в шахматы и в «козла», обещал когда-нибудь совершить отчаянно смелый подводный рейс подо льдом чуть не на Северный полюс. После гибели Мити Юрий стал часто бывать у нее. Она привязалась к нему, забывая о том, что у него есть семья, есть Любовь Афанасьевна. Он верил в ее талант. Она для него играла Ларису, Джульетту. И вдруг перед самой войной на набережной, у решетки Летнего сада, Юрий заговорил о своих сыновьях, о чести моряка-офицера, о том, что не может разрушить семью. Ей стало ясно, что она теряет его навсегда... Она из гордости не сказала ему там, у Летнего сада, что Любовь Афанасьевна опередила его: пришла в театр к директору и председателю месткома, подала заявление, обвиняя актрису Кузьмину в моральной распущенности. Много слезливых и грязных слов было написано ехидным, злым почерком на листках голубой почтовой бумаги. «Вопрос» разбирали. Ей сделали «предупреждение», и председатель месткома, сменивший трех жен, напыщенно говорил о советской семье и советской морали. Она не ушла из театра, потому что любила его. С Юрием больше она не встречалась. За ней давно уж ухаживал и добивался взаимности молодой режиссер и актер. Он был развязен и обаятелен, независим, общителен, казался человеком с душой нараспашку; все молодые актрисы были в него влюблены, а почитательницы таланта засыпали его надушенными «белой сиренью» записочками. Чтобы покончить с прошлым, Леночка очертя голову приняла предложение режиссера. Он женился на ней, зная, что на интрижку она не пойдет. Бывает, актриса держится за режиссера-мужа, и он выдвигает ее на главные роли. Положение Леночки в театре было заслуженно прочным, и унизительное существование «при муже» ей не грозило. Наоборот, у него оказался нетерпимый характер: он грубил людям, отдавшим сцене всю жизнь, и восстановил против себя коллектив. В эвакуации они переходили из театра в театр, потому что он нигде долго не мог удержаться: воображал себя непризнанным гением, озлоблялся все больше, ругал любимого учителя Леночки Юрьева «проповедником гнилого романтизма в театре».
Ей претило фанфаронство мужа, хвастовство, неумение ужиться с товарищами, терпевшими его до поры до времени потому, что он был все же талантлив и порой — обаятелен. Добившись Леночки, он быстро охладел, продолжал путаться с совсем молоденькими поклонницами, кричал, что разлюбил, потому что она начинает стареть и у нее потолстели ноги и часто краснеет нос. Леночка порвала с ним, окончательно убедившись, что муж — делец от искусства, отбирающий только те пьесы, поставив которые можно получить премию или звание, хватающий роли не своего амплуа, надеясь, что, сыграв их, можно тоже «отхватить» премию или «званьице». Он гонялся за ней, угрожал, приезжал в Ленинград на Галерную, рыдал, умолял на коленях, клялся в любви, просил все простить и устроить его в тот театр, в который она поступила. Она показала ему на дверь. С нее было довольно. Через несколько лет на Галерной появился друг Мити — Вадим Суматошин; она не сразу узнала Вадима в лысом пожилом человеке в очках. Они вспоминали Митю и Юрия, которого Суматошин тоже давно не видал, но знал, что Любовь Афанасьевна его бросила, забрав к себе Глеба. Суматошин ей не понравился: перед ней был не прежний друг юности, а новый, чужой человек! У него «я», «я», «я» в разговоре мелькали, как телеграфные столбы на дороге, он был упоен своей славой и всерьез возомнил себя новым Росси, хотя его уродливые творения только полуслепой или выживший из ума человек мог сравнить с ансамблями великого зодчего. Они расстались холодно, и когда за ним захлопнулась дверь, она вспомнила: он не оставил ни телефона, ни адреса; и нисколько не пожалела об этом.
Она знала от Суматошина, что Юрия нет в Ленинграде, да и сам он писал ей раньше, что живет то в одном, то в другом порту Балтики. Она не отвечала ему все эти годы, не зная, что он разошелся с Любовью Афанасьевной. И он перестал писать. Но и теперь она решила его не разыскивать. Наверняка, он давно о ней больше не думает! Смешно явиться к нему после пятнадцати лет разлуки. Нет, если он сам разыщет ее или их столкнет случай — тогда дело другое... И случай столкнул их. Они встретились. А он — не зашел. Поднялся и ушел из театра, не досмотрев спектакль до конца. Свет три раза мигнул, и помощник режиссера, заглянув в уборную, прокричал: — Начинаем четвертое действие. Кузьмина, вы готовы? Прошу на сцену...
Щегольков не вернулся. Хэльми поняла, что случилось что-то серьезное и он вернется не скоро. Она привыкла быть женой моряка. Она заметила опустевшее кресло Крамского. В левой ложе уже не было Хейно Отса, осталась только его жена. Дождь явственно барабанил по крыше, и вдруг отчаянно взвыл ветер и кто-то грохнул железом: ударил гром. Ее словно толкнуло что: Лайне ушла с рыбаками! Рыбаков застал в море шторм. Вот почему ушел Миша, почему в ложе нет Хейно Отса и нет больше в зале Крамского. Они ушли спасать рыбаков. Она смотрела на сцену, но плохо понимала, о чем говорят. Они погибают! Как качало, когда ее перебрасывали на маленький остров! Тогда не было шторма, и на корабле было тепло и светло, и корабль казался таким безопасным! Она знала, что значит, если захватит тебя шторм на баркасе или маленькой шхуне. Бедная Лайне!
барабанил по крыше, и еще раз громыхнуло, ударило по железу. Хэльми старалась вслушаться в то, что происходит на сцене. Вокруг перешептывались. О чем? Она поняла: с актрисой, чудесно сыгравшей три акта, что-то случилось. Почему она говорит тусклым голосом, словно пытаясь покончить с наскучившей пьесой и поскорее дотянуть ее до конца? В тон Кузьминой заиграли и другие актеры. Да это просто позор! Но вдруг снова все изменилось. Актриса взяла себя в руки. Может быть, ей мешал гром и дождь, который барабанит по крыше? Огромные серые глаза ее вновь наполнились жизнью. В голосе зазвучали нотки безысходного горя. Зал опять замер. Никто больше не перешептывался. Хэльми забыла о шторме, о Лайне, переживая только трагедию Норы... Она очнулась, когда задернулся вишневый бархатный занавес, зал всколыхнулся, устало улыбающаяся и постаревшая лет на десять актриса вышла на вызовы, и Хуго Эллер, один из старейших эстонских актеров, поднес ей белые гладиолусы.
Когда «Триста третий» и «Триста седьмой» уходили в море, а на «Триста пятом» была объявлена боевая готовность, Фрол успел перекинуться двумя-тремя словами с Никитой. Никита узнал, что они идут выручать рыбаков. Он поглядел вслед кораблям, раскачивающимся на бурной волне. Вот оно служение человечеству, о котором говорил Щенников. Не только очистка морских путей. Всю жизнь рыбаки, как и моряки, — в море. Море их кормит, и в море они находят могилу.
Невесело им там нынче. закрывала весь горизонт. Противоположного берега бухты не было видно. Дождь барабанил по палубе. Небо казалось черной непроницаемой крышей. Бурая вода выплескивалась через борты на корабль. Объявлена боевая готовность — значит, они в любую минуту могут последовать за «Триста третьим» и «Триста седьмым». В море — шторм. Кругом — подводные камни и мели. И где-то крохотное суденышко в темных волнах. Может быть, не одно. И на них — отважные люди «берега бурь». Недавно Никита был вместе с Лайне в гостях у ее дяди — Херманна Саара. Ярко-зеленый домик с белыми наличниками окон. В саду — маргаритки и сети. Тетка Райма подает на стол кильку, дымящийся картофель и масло. Из уважения к гостю разговаривают по-русски. Саар пьет из маленького граненого стаканчика водку, не пьянеет и рассказывает, как пропадали навсегда в море деды; жены в темные ночи их ждали на берегу. Пришла соседка и позвала Лайне к заболевшим детям. Лайне пошла на зов и вернулась, успокоенная: ничего опасного не было. Во дворе пахло солью и йодом, и от сетей, развешанных на длинных жердях, несло острым запахом рыбы. И когда они уходили, поблагодарив за гостеприимство, дядя Саар пригласил Лайне пойти с ним в море и, засмеявшись, что-то сказал по-эстонски жене. Только в городе Лайне перевела слова Саара: «Славная парочка, не правда ли, Райма?» У Никиты забилось сердце от этих слов, для него вдруг ставших значительными. А сейчас пришло в голову: а что, если Лайне пошла нынче в море с Херманном Сааром? С утра был такой ясный, многообещающий день... Проклятые чайки сидели на воде, предвещая тихую погоду. Оказывается, не всегда можно верить не только «точным» прогнозам, но и «верным» ...
Лайне — в море... Эта мысль не оставляла его до тех пор, пока он не услышал команды «Смирно» и не увидел Крамского и Бочкарева. «Корабль к походу изготовить». Крамской в клеенчатом плаще с капюшоном поднялся с Бочкаревым на мостик. «Штурман!» — позвал он Никиту. Матросы отдавали швартовы. Никита увидел, как Супрунов злобно пнул Буяна: «У, чертова собака», — и, завизжав, любимец Глобы и всего экипажа скатился в люк.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Эстетическое воспитание школьников не ограничивалось самодеятельностью. Наши воспитатели, видимо, при содействии Аристарха Ефимовича Павлова, приводили в школу ансамбли профессиональных исполнителей симфонической музыки. Один-два раза в зимние месяцы устраивали концерты – уроки музыки, знакомя школьников с музыкальными инструментами, их звучанием, тембром, диапазоном. Знакомили с творениями великих композиторов России и мира, предваряя исполнение рассказом музыковеда о жизни и творчестве автора исполнявшегося произведения, с его темой, содержанием, формами и приемами выражения чувств, эмоций, событий музыкальными средствами. Словом, учили нас понимать музыку. И вместе с тем создавали полезный досуг, отвлекая нас от безделья, а, может, и от дурных пороков. Помимо концертов, раз-два в месяц устраивали вечера танцев. Поскольку искусство танцев неузнаваемо деформировалось, я выражу на этот счет свой, как говорится, взгляд. Прошло почти семь десятилетий, а я и сейчас могу назвать относительно длинный список наименований тех танцев: Па де Спань, Па де труа, Па де катр, Миньон, Фанданго, Хилватта, Тарантелла, Танго, Мазурка, Полька, Краковяк, Матлет, Ту стэп, Суббота, Бостон. Каждый танец имел свою конструкцию, свой рисунок, свой характер, темп, ритм, свою музыку.
Танец – это искусство, особенно , в движении которого, положении корпуса, рук, поворота и наклона головы танцоры могут показать статность своих фигур, корпуса, элегантность, грациозность, подчеркнутость, внимание и уважение друг к другу. Они, такие танцы держались, наверное, до конца 1960-х годов. Парни и девушки их танцевали на фронтах войны в перерывах между боями. А что мы наблюдаем сейчас? Наблюдаем толпы «дикарей», дрыгающих ногами, болтающих руками кто во что горазд, беспорядочную толкучку на одном месте подобно больным «Пляской святого Витта», что по научному называют Хореей – быстрые, непроизвольные, однообразные, не координируемые движения, возникающие при нарушении нервной системы или при ограниченном поражении мозга. Танцы обогащали культуру человека, давали эстетическое воспитание. Современные танцы воспитывают бесстыдство. А духовная культура, как известно – фундамент нравственной прочности.
Удивляет и возмущает то, что существуют и действуют различные органы культуры, художественные советы, музыкальные редакции и иже с ними. Почему же они не пытаются предложить молодежи что-то действительное культурное, интересное, увлекательное взамен того безнравственного, пошлого, что протаскивается к нам с Запада. Руководители упомянутых худорганов не могут не знать, что империалисты еще, если не ошибаюсь, в пятидесятых годах приняли в борьбе против нашей страны стратегию, выраженную примерно такими словами: «Поскольку силой Советы нам, видимо, не побороть, необходимо разложить их общество нравственно, морально и идейно изнутри». Этап «холодной войны» мы пережили, а идеологические диверсии империалистов против нашей страны продолжаются. Симптомы принятой ими стратегии уже не раз проявили себя, например, в националистических вспышках в некоторых республиках, в появлении «фашистских обществ», в частности в Ленинграде. Нельзя проходить мимо подобных процессов и давать волю их развитию, допускать злоупотребления и спекуляции важнейшими принципами социализма – демократией и гласностью. Согласен. Время создает новые виды искусства, новые музыкальные, танцевальные формы, движения, приемы, конструкции. «Сэ ля ви!», как говорят французы. Однако процесс развития любого вида искусства должен проходить в интересах повышения уровня культуры, красоты, изящества, благородства, украшения жизни и деятельности человечества, изгоняя все отвратное, безнравственное, аморальное, дурное. А у нас, как ни странно, перенимают все из западных стран, где происходит явное падение морали и нравственности, заполняют их «искусством» кино и эстраду!!! Нет, бороться надо с такими «приобретениями».
Нельзя переоценить роль, хотя и ограниченной, культмассовой, просветительной работы, проводившейся в ЯГПШ. Ведь большинство из воспитанников, включая и меня, здесь впервые увидели рояль, скрипку, многие другие музыкальные инструменты, ноты. Впервые услышали симфоническую музыку, фамилии ее творцов, впервые слушали концерты, мелодекламацию, увидели театральные постановки. Это, все вместе взятое, пробуждало в нас и привило нам весьма полезные нравственные, духовные качества. На летние месяцы нас вывозили в лагерь, в местечко с названием Тощиха, в 18 км от Ярославля по Костромской дороге. Строения лагеря до революции принадлежали Кадетскому корпусу, называлось «Дача». Прекрасное, красивое место: чищеный сосновый бор, смешанный лес, речка Туношонка с довольно высоким правым берегом, с чистой прозрачной водой. Масса различных лесных «певунов», дававших свои утренние концерты. Воздух – ни пылинки.
Ближе трех километров в округе не было никаких поселений, а дальше были две или три деревни. Некоторые ребята, что были постарше, «навещали» их картофельные поля и огороды. Крестьяне приходили с жалобами, говоря: «скажите нам и мы привезем вам овощей, а своими набегами вы больше губите, чем уносите в собой. В лагере мы питались лучше, чем в городе, плюс имели добавки в виде «даров леса»: грибы, орехи, ягоды. Размещались в двух деревянных, рубленых, двухэтажных домах: в одном мальчишки, в другом девчонки. Было несколько хозяйственных построек: столовая, склад, погреб, административное здание, жилой дом обслуживающего персонала. Большую часть времени проводили на зеленых лужайках, играя в лапту, в салочки, в «гори, гори ясно, чтобы не погасло», в «чижика» и т.п., в походах по лесу, купаясь в Туношонке, вечером у костров на ее берегу с песнями. По субботам и воскресеньям устраивали концерты с участием «певиц» и «певцов», чтецов, декламаторов и духового оркестра, затем – танцы. С нами были и воспитатели. Мы, музыканты, устраивали в лесу сыгровки (репетиции), разыгрывали новые, малоизвестные нам музыкальные произведения, удивляясь чистому распространению звуков наших инструментов и возвращению их нам в качестве эхо. В конце августа возвращались в город, в здание школы. В июне 1922 года ЯГПШ произвела свой первый выпуск воспитанников. По этому поводу был дан «торжественный» обед, отличавшийся от повседневного лишь тем, что каждому из нас была дана белая столовая салфетка, которой мы прикрыли свою грудь.
Торжественный обед по случаю первого выпуска Ярославской губернской пролетарской школы. 1922 год. Крайний слева в темной рубашке с салфеткой сидит Л.К.Бекренев.
Среди выпускников должны были бы быть Маруся Вознесенская и Петя Беловодский. Но... первая скончалась весной 1921 года, а второй – чуть позднее, в августе того же года. Оба от сыпного тифа. Мы, мальчишки, особенно жалели Петю, как человека трагической судьбы. Все школьники уважали его за скромность, доброту, душевность, товарищество, порядочность, и, конечно, за сложившуюся у него жизнь. Мы дали ему, сказал бы, ласковое прозвище, вытекающее из его фамилии - «Белка». Петром или Петей не называли. Только – Белка, а иногда и Белочка. Был старше меня на 5-6 лет. Его частенько можно было видеть в одиночестве. Пребывая в летнем лагере, он удалялся, также в одиночестве, в глубь леса со своим баритоном – музыкальным инструментом, и мы слушали доносившиеся до нас его лирические «напевы» собственной импровизации или из болгарского фольклора: нежные и грустные. Белка был музыкантом на профессиональном уровне. Он не играл, он пел на баритоне, настолько чистыми и «мягкими» неслись звуки его инструмента. Заниматься этим он начал еще в годы обучения в кадетском корпусе. Белка был болгарином. Русская бездетная чета, офицер армии с женой, находясь в Болгарии в качестве туристов, увидели среди ребят, игравших на улице, понравившегося им малыша. Он оказался из многодетной, малообеспеченной семьи. Чета уговорила родителей отдать им мальчика на воспитание в Россию, на обучение. А когда подрастет, обучится – пусть сам выберет место своего проживания: Россия или Болгария. Так Белка оказался в России.
В конце 1914 года его отдали на обучение в . В том же году началась Первая мировая война. Офицер был направлен на фронт. Его жена осталась в Петрограде. Болгария воевала на стороне Германии, против России. Затем революция, Гражданская война. Кадетский корпус был расформирован. Связь с семьей офицера была утрачена. Белка остался, что называется, в единственном числе и был определен в ЯГПШ. Поэтому-то он и тосковал, чаще старался быть в одиночестве, хотя был уважаемым и желанным товарищем. Вспоминая о ЯГПШ, в частности, о Белке, мне приходят на память слова, по-моему, Плещеева:
Мне вспомнились детства далекие годы И тот уголок, где я рос, Церковного храма угрюмые своды И зелень цветущих берез.
Мне вспомнились лица товарищей милых... Где же теперь Вы, друзья? Одни уж далеко, а те уж в могилах... Рассеялась наша семья.
Один мне всех памятней. Кротко светились Глаза его. Был он не смел. Когда мы, бывало, шумели, резвились, Он молча в сторонке сидел.
Метко, точно. А «Он» - это Белка! Паренек трагической судьбы.
Хоронили Белку всей школой в сопровождении, можно сказать, его же духового оркестра. К траурной церемонии от школы до кладбища, до могилы на Туговой горе присоединились десятки пожилых и молодых людей Железнодорожного района, посещавших наши спектакли, концерты, слушавших прекрасного музыканта баритона Белку.
В 1922 году в группе выпускников была группа наиболее умелых музыкантов. Оркестр остался без основного состава. Из-за состояния здоровья прекратил работу и Аристарх Ефимович Павлов. Руководителем и учителем оркестра пришел Шилов, у него появились новые ученики. Случилось так, что вскоре после первого выпуска ушел из ЯГПШ и я, окончив 7-ой класс. Был определен на работу учеником-электриком на Ярославской городской электростанции. Кстати, здесь тоже был самодеятельный духовой оркестр. В 1924 году я прибыл в Ленинград для поступления в Военно-морское училище. В один из дней случайно на мосту Лейтенанта Шмидта через Неву встретил Сашу Орлова - воспитанника ЯГПШ, оркестранта, игравшего на басе. Мы поздоровались, но поговорить не удалось. Я шел в строю. И больше с ним не встречался.
Юхан Саар разложил на столе видавшую виды карту и провел по ней пальцем. Старик Сепп кивком подтвердил. Шея его была обмотана полосатым шерстяным шарфом. — Квадраты тридцать девять и сорок, — сказал Крамской Щеголькову. — Дежурят «Триста третий» и «Триста седьмой», — ответил комдив. — Выходите в море. Утюжьте его, меняйте галсы, пока не разыщете всех. Доставите их в рыбачью гавань. Щегольков козырнул и произнес короткое слово, которое для моряков означает, что приказ будет выполнен. — Возьмите мою машину, — сказал ему Отс. — И сразу пришлите обратно. Щегольков ушел. — Комдив — опытный и решительный офицер, — успокоил Крамской рыбаков, — Он не вернется, пока не разыщет ваших товарищей,., Вы меня подвезете до штаба? — спросил он Отса. — Вы не останетесь? — Нет. А вы? — Тоже нет.
Что для них все театры на свете, когда люди ждут помощи в море? Отс был сам рыбаком. Рыбак и моряк друг друга. — С ними Херманн Саар, председатель, — сказал Отс, — и две женщины. — Женщины? — удивился Крамской. —— Да. Зельма, внучка старого Сеппа, одна из лучших рыбачек, и врач Лайне Саар. — Ваша дочь? — обернулся Крамской к начальнику пристани, вспомнив белокурую девушку, автора памятника погибшим матросам. — Да, — глухо ответил Саар. — Моя дочь. С треском распахнулась тяжелая рама окна, и бешеный ветер вогнал в кабинет трепещущие, мокрые гроздья сирени, стряхнул на лежащую на столе карту холодные капли дождя и вымочил вишневые бархатные портьеры. С трудом закрыли окно.. Ветви били по стеклам, пытаясь снова ворваться туда, где тепло и свет. За окном коротко прогудела машина. — Едем, — позвал Крамской Отса. «Дворники» с ожесточением расчищали . Море, рыжее от взбудораженного песка, подальше от берега было мутно-зеленым. Барашки нагоняли друг друга. Дождевые полосы скрещивались и сталкивались, по рыжим волнам скакали белые пузыри.
Мелькнула мысль: «Пожалуй, лишнее, что женщины с ними». Ее перебила другая: «Нора танцует сейчас тарантеллу и скоро уйдет навсегда из своего дома. И Леночка выйдет на вызовы и увидит пустое кресло в первом ряду». Машина, развернулась и, заскрипев тормозами, остановилась. — Поезжайте к рыбакам, скажите, что на помощь пошли, — попросил Крамской Сеппа и Саара. Чем еще мог он утешить жен и товарищей? Они все понимают не хуже его... Дежурный по штабу доложил, что «Триста третий» и «Триста седьмой» отдали швартовы. Сосны раскачивались за окнами, словно метелки. В коричневую бурлящую воду падали сорванные ветром с ив ветви. Крамской зажег свет и подошел к телефону. — Дайте камбуз. Так. Камбуз? Готовить кипяток, чай, горячий ужин. Все. Повторите. Гараж! — Начальник гаража слушает. — Приготовить машины. Все — к рыбачьим причалам. Повторите. Медсанчасть. Дежурный? Вызвать весь персонал, приготовить койки. Да, все свободные койки. Срочно. Квартиру начальника политотдела. Евгений Андреич? Зайдите ко мне; да, в штаб. Я жду. Коммутатор? Начальника штаба...
Флобер, отравив мадам Бовари, сам почувствовал признаки отравления. Когда Елена играла Ларису и Карандышев стрелял в нее, всякий раз ей казалось, она умирает. Сейчас она убеждена, что живет в этом домике и адвокат — ее муж, дети — ее дети и она — не Елена Сергеевна Кузьмина; она — Нора. Крогстад за кулисами спросит, где поблизости можно повкуснее поесть, доктор Ранк превратится в двадцатипятилетнего Ваню Кретова и выпьет в буфете бутылку жигулевского пива. А она всерьез боится письма, брошенного Крогстадом в ящик на двери, боится, что муж прочтет его обвинения; и она старается отдалить роковое мгновение, танцуя искристую тарантеллу. И ей хочется танцевать дольше, дольше, сколько хватит у нее сил, лишь бы муж не пошел к почтовому ящику. В ранней юности она всегда шла в театр, как на праздник. «Маскарад» с Юрьевым, Студенцовым и Тиме запомнился на всю жизнь. Ученицей театрального института она навсегда усвоила, что в театре нельзя быть ремесленником. Ромео, только что рассказавший за кулисами скабрезный анекдот, не сможет захватить сердца зрителей. Над ней посмеивались, называли ее старомодной. Может быть! Она, играя пятидесятый спектакль, волновалась так же, как на премьере; некоторые ее товарищи были твердо убеждены, что «товар лицом» надо показать на официальном просмотре и двух-трех первых спектаклях, когда в театре может появиться газетный критик или какое-либо «значительное лицо». Ну, а дальше? Дальше — напрасная трата сил — совершенствовать уже показанный образ; рецензии напечатаны, прочитаны, проработаны и забыты, а на спектакль ходят чудаки и провинциалы. Она спорила: актер должен всегда приносить радость зрителям, и на первом, и на сотом спектакле; ставила в пример своего учителя Юрьева — в пятисотый раз играя Арбенина, он играл его лучше, чем в первый и в сотый. Человек платит деньги не за скуку на тусклом и сером спектакле, когда шатаются декорации и скороговоркой читают роли актеры. Спектакль первый, пятидесятый, сотый, двухсотый должен быть праздником и для зрителя и для артиста.
Не выносила она и тех скучных людей, которые, забежав в театр на ходу, ставят на пол у кресла чем-то туго набитый портфель, громко рассуждают о том, что сегодня на заседании месткома Иван Петрович уязвил-таки Петра Иваныча, и жуют булку с колбасой, купленную в буфете. Она не боялась называть театр храмом — она отдала ему двадцать лет своей жизни. Сегодня она в девяносто восьмой раз стала Норой. Скоро придется расстаться и с ней. Она не так беззаботна, чтобы играть в сорок лет семнадцатилетних Джульетту и Дездемону. Правда, играют Джульетту и в шестьдесят. Но как унизительны и убоги морщины, которых не может скрыть даже густо наложенный грим! Зрителю нужно живое лицо, а не маска. Надо вовремя переходить на другие роли — пожилых женщин, старух — или уйти из театра... ...Она счастлива, что сегодня ее товарищи играют не как «на выезде» («на выезде» — значит хуже, чем у себя, в Ленинграде). И их вдохновил притихший, переполненный зал, уютный, с вишневым бархатом лож. Много моряков. Наверное, среди них и земляки — ленинградцы, которые ее знают. А может быть, среди них есть и товарищи Мити... Ей все не верится, что Митя погиб, все кажется, ранним утром Митя войдет с черной трубкой в зубах, веселый и пахнущий морем... Пора на сцену. Зовут... Сегодня Крогстад и в самом деле неплох. Он по-настоящему страшен. Приятно, когда так внимательно слушает зал. И тот седой человек в правительственной ложе, опершийся подбородком на палку (правительственными ложи называются и в маленьких городах).
Пауза. Она бросает взгляд в зал — и в первый раз в жизни забывает слова своей . Чудо произошло. Сомнений нет, в первом ряду, у прохода — он. Они встретились. Снова! Слова, слова! Она лихорадочно ищет их в памяти. Крогстад шепчет ей нужное слово. Поймана нить! В зале никто не заметил затянувшейся паузы. Она — снова Нора, ей нет дела до Елены Сергеевны Кузьминой, до ее переживаний и чувств; у Норы — свои горести, свои радости, своя жизнь. И какое дело зрителям до того, что Елена Кузьмина встретила человека, которого не видела много лет? Люди пришли смотреть «Кукольный дом», их волнует сейчас одна только Нора. Ну, так что ж? Получайте ее!
Ветер злобно бьет в окна радиорубки. Старшина напряженно слушает. На небольшом экране — волны, барашки и муть. Муть. Полосы косого дождя пересекают экран, как помехи в телевизоре. Крамской видит стриженый русый затылок над голубым воротником форменки. Он отчетливо сознает, что баркас и шхуну, пока их разыщут в бушующем море, может разбить о подводные камни. Бедный начальник пристани! Единственная дочь! Вот так же Крамской сидел в радиорубке в Далеком и катера шли по минному полю на помощь горящему теплоходу. Это было давно, десять лет. назад. Он знал, что на «Риге» сын, Ростислав, и «Рига» на траверзе Черного мыса горит и подает сигнал бедствия, и ее занесло . на еще не распаханное минное поле. Наутро кто-то сказал ему: «У вас поседели виски». Старшина повернул сосредоточенное, очень молодое лицо: — Сириус входит в квадрат. Сириус — «Триста третий». Крамской представляет себе, как Коркин и Живцов стоят на мостике в мокрых плащах с капюшонами. Луч прожектора скользит по темным волнам, вспыхивают гребешки волн. Войти в квадрат — это не все. Рыбаков давно могло унести на много миль в сторону. Хорошо, если в открытое море. — Орион входит в квадрат, — старшина склонился над .
— Я— Луна. Слушаю вас. Я— Луна. Отвечайте. Орион, Сириус, отвечайте же. Я — Луна. На экране по-прежнему муть, косой дождь и волны. На какое-то мгновение появился силуэт корабля и исчез. Крамской терпеливо ждет. Спокойствие — прежде всего. Старшина напряженно слушает. Опять зовет в микрофон: — Луна, я — Луна. Отвечайте же... Во время войны в штормовые ночи катера выходили в боевые операции к островам. Скольким матросам это стоило жизни! Скольких Крамской, бережно поцеловав в лоб, похоронил под песчаными холмиками на островах седой Балтики... 282 — Сириус отвечает. Не обнаружил пока ничего. Старшина наклоняется к микрофону: — Орион! Орион! Я — Луна... Орион — «Триста седьмой». Командир на нем —лейтенант Стожаров. Отважный офицер. Штурман — лейтенант с экзотической фамилией — Антонелли, что не мешает ему быть москвичом с Таганки. Его отец — цирковой артист. Говорят, виртуоз-стрелок. А сын — первоклассный штурман. Щегольков пошел на «Триста третьем». Правильно поступил. За Коркиным все еще нужен присмотр. — Орион отвечает... (пауза)... видит по правому борту баркас... (еще пауза)... подходит. Крамской поднял голову, лицо его стало выжидающим. — Я — Луна. Слушаю. Я — Луна, Орион! Луна слушает. Орион! Мучительное .
— Товарищ капитан первого ранга, сообщают: буксирный трос лопнул, Долгая пауза. — Орион снимает с баркаса людей... — Добро, — тихо сказал Крамской. — Сириус! Я — Луна. Отвечайте, Сириу! Я — Луна. Сириус! Сириус!.. Молчание. Еще раз: — Сириус!.. Прошла целая вечность, пока Орион сообщил: спасенные на борту. — Вызывайте Сириус, — приказывает Крамской. — Сириус, Сириус! Луна слушает, отвечайте! Сириус, Луна слушает. Отвечайте, Сириус! Молчание. — Отвечайте, Сириус! Снова молчание... — Сириус!.. Сириус!.. Проходит еще полчаса. Крамской поднимается: — Я выхожу на «Триста пятом». Позывные — Уран.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Именно так мы и поняли истинную цель умения рисовать – не остаться голодными! Вспоминая сейчас, не знаю, чего в этих словах больше: глупости, пренебрежения к детям «черни», как класс имущих называл трудовой народ, или осмысленного, прямого издевательства над учениками?! Ведь тогда мы еще не знали, что такое Париж. И что такое ресторан. Да и жареных куриц еще не ели, а о пиве и понятия не имели. Конечно, я далек от обобщений, чтобы класть черные пятна на всю интеллигенцию, в частности, на педагогические кадры старой школы. Известны имена многих умных, талантливых, а главное прогрессивных педагогов, которые, испытывая лишения и трудности, настойчиво трудились над организаций новой, советской школы и над становлением в стране новой системы образования, над созданием новых педагогических кадров советской школы, которых она в свои начальные годы не имела. И их труд увенчался большими успехами.
Не могу вновь не подчеркнуть великую гуманность Советской власти. Выше уже отмечалась данная черта в связи с «выселением» нашей семьи из аварийного флигеля и предоставлением хорошей жилплощади. А в данном случае эта черта проявилась в поддержании здоровья детей, заботой о них. Учеников школы кормили, и бесплатно. Мы ежедневно имели обед из двух блюд: мясной суп или мясные щи, овсяную или чечевичную кашу, или фаршмак (рубленая селедка, запеченная с картофелем) на второе блюдо; «восьмушку» черного хлеба. Правда, мясо было конским. Но, если не сказать, то и не отличишь от говядины. Утром – чуть сладкий чай и кусочек хлеба. На ужин – та же чечевица, иногда овсяная каша, кружка полусладкого чая, кусочек черного хлеба. Порции были маленькими, и мы, естественно, как поется в пионерской песне «считали минутки до обеденной поры». Однако дома мы и этого не имели бы. Гуманность данного внимания к детям в том, что у себя-то дома в те годы мы и этого не имели, существовали бы в большинстве дней, да и те с перерывами, только на одной восьмой фунта (50 гр.) черного хлеба, выдаваемого по карточкам в день на человека. Да и более масштабные мероприятия предпринимала Советская власть в те годы ради спасения детей от голодной смерти, от дурных пороков, от преступлений.
В годы Гражданской войны по стране бродили миллионы детей – беспризорников, т.е. по тем или иным обстоятельствам оставшихся без родителей в бурные революционные и военные годы, или утратившие с ними связи. Бродили голодными и холодными, искали пропитание на свалках и помойках, прибегали к воровству, попадали под влияние уголовного мира, спали в домовых подъездах и подвалах, на вокзалах. То был разительный, трагический период детских судеб, для более полного понимания которого, следует посмотреть кинофильм «Путевка в жизнь». А сколько детей из многодетных и обычных семей, хотя и находились с кем-то из своих родителей и родственников, оказались вовсе материально не обеспеченными? Тоже миллионы. И при таких условиях, чтобы спасти детей страна принимает решение о создании детских садов, школ-интернатов, детских трудовых коммун, выделяются материальные ресурсы и миллионы детей берутся на государственное обеспечение, предоставляются жилье, одежда, обувь, питание, обучение, привитие навыков к труду, топливо и многое другое. Берут на попечение детей, независимо от их социального происхождения. Это ли не пример величайшей гуманности Советской, рабоче-крестьянской власти!
Тетрадь № 3.
Глава V. В Ярославской губернской пролетарской школе.
В конце 1918 или начале 1919 года в Ярославле была открыта губернская пролетарская школа-интернат (ЯГПШ). Размещалась она в помещениях бывшего и использовала его материальную базу. Имела отделение мальчиков и отделение девочек, общая численность которых составляла примерно 100-120 человек. Действовала по планам и программам средней школы: 1-4 классы являлись первой ступенью обучения, 5-9 классы – второй ступенью обучения. В школу зачисляли детей, оставшихся без родителей или потерявших с ними связь в период первой мировой войны, революционных событий, гражданской войны, а также детей из многодетных, материально не обеспеченных семей. Будучи, видимо причисленным к детям последней категории, меня и зачислили весной 1919 года в ЯГПШ, в 5-й класс, засчитав мое обучение в церковно-приходской школе (3 класса), как 4 класса в средней школе. Возрастной показатель учащихся был от 12 до 20 лет и чуть более. И такие великовозрастные обучались и в пятом, и в шестом и в других классах, так как часть ребят в силу «заботы» батюшки царя и его чиновников о своих «верноподданных» оставались полуграмотными или вовсе неграмотными. Конечно из среды рабочего класса. Однако школа, хотя и называлась пролетарской, принимала в те годы на обучение и детей других сословий. В старших классах обучались дети мелкого и среднего чиновничества дореволюционных лет, дети бывших офицеров старой армии, обучавшиеся в бывшем кадетском корпусе, Лавров и Окенчиц, к примеру, имели дворянское происхождение. В этом тоже проявлялась гуманность Советской власти. Раз дети оказались в беде, не отказывать же им в помощи. Кстати сказать, большинство из них, окончив ЯГПШ, пошли на обучение в военные учебные заведения, дослужились до полковничьих и генеральских званий, активно участвовали в боевых действиях Великой отечественной войны, стали коммунистами, несколько человек погибли в боях. Другие пошли по гражданской линии, стали инженерами в различных областях деятельности, науки и техники. В годы войны тоже были на фронтах, а некоторые - руководителями промышленных предприятий. Первоначально нас одевали во все. Нижнее и верхнее, что осталось от запасов бывшего кадетского корпуса: белье, мундир, брюки, шинели, фуражка, обувь (сапоги). Кстати, форма наших суворовцев – почти копия (кроме знаков и эмблем) формы бывших кадетов. Отличие лишь в том, что у суворовцев брюки с лампасами, у кадетов были без лампасов. При износе форма заменялась гражданской одеждой.
Мундиры и шинели, естественно, без .
Бытовые, классные помещения, в смысле площади, объема, были прекрасными, свободными. Но в зимние месяцы … было холодно. И в классах и в спальных помещениях. Ряд окон имели «пробоины» - разбитые стекла, заменить которые было нечем, на складах стекла не было. А где-то поискать его, скажем, в строениях, разбитых в дни белогвардейского мятежа и неиспользуемого, видимо «мысля» не доходила. Поэтому пробоины в окнах затыкались подушками. Но и это не спасало. Отопление было печное, а дров - далеко до их достатка. Тепло довольно быстро улетучивалось из помещений. На ночь сдвигали койки, чтобы максимально использовать ширину одеял, плюс накрывались всем, что под руку попадалось: занавесками, шторами, шинелями, а иногда и матрасами. Частенько спать ложились одетыми. В классах тоже сидели одетыми, все – и ученики и учителяВ. Можно было представить состояние гигиены в тех условиях. И этот фактор не прошел мимо нашего коллектива. Распространение по стране инфекционных заболеваний, особенно, цепного тифа, источником заражения которым является, в основе, бельевая вошь, унес жизни нескольких воспитанников нашей школы. Численность постоянного кадрового состава школы была недостаточной. Особенно в части воспитания учащихся и надзора за их поведением, успеваемостью, занятиями в свободное от уроков время. Директором был некто Калиниченко. Он очень редко бывал с нами – воспитанниками. Думаю, что не до воспитания было ему. Днями он находился в городе, ходил по учреждениям, выпрашивая для школы продукты, одежду, обувь, топливо, строительные материалы, медикаменты и т.п., и т.д., включая учебники, тетради, бумагу, карандаши, чего нам весьма не хватало, а также материалы и инструменты для занятий трудом. Нас приучали к труду: слесарному, столярному, малярному, а девочек – к швейному, вязанью. А меня обучали сапожному делу.
(с 1895 г. Ярославского кадетского корпуса).
Педагогов видели только на классных занятиях. Все они были педагогами старой школы, если не все педагогами кадетского корпуса. Учебный процесс страдал теми же недостатками для нового наступившего времени, что отмечалось мною по учебному процессу в школе в 1918-1919 году. Обучение в ЯГПШ было оторвано от политического и идеологического воспитания. О революции, о гражданской войне, о Советской власти – ни слова. В ЯГПШ был один единственный коммунист – директор школы. Был один единственный комсомолец – воспитанник Жиглов, паренек так лет 20-21, скромный, хороший товарищ. Был связан с райкомом комсомола, пытался создать в школе комсомольскую ячейку. Успеха, однако, не имел. Мешали два обстоятельства: воспитанники комсомольского возраста были в основном непролетарского происхождения, а среди тех, кто имел пролетарское или беднятско-крестьянское происхождение, многие являлись нарушителями дисциплины, совершали самовольные отлучки из школы, не посещали классные занятия, замечались в мелком воровстве. Жиглов, видимо, не доверял ни тем, ни другим. Кстати, спустя годы, стало известно, что многие из недисциплинированных оказались крепко связанными с уголовным миром, были судимы за разбой и воровство и приговорены к весьма строгим наказаниям. Другой помехой Жиглова была его болезнь ног (язвы), которые он постоянно смазывал мазью с неприятным запахом. Это стесняло общение с ним воспитанников, они избегали его. Надо учитывать и то, что комсомол только зарождался, делал первые шаги, его подвиги в гражданской войне были еще мало известны. Несколько позднее, в годы восстановления народного хозяйства и первых пятилеток, комсомол проявит высочайшую активность и заявит о себе как о верном помощнике партии большевиков.
Были у нас, у мальчишек, два воспитателя: и Владимир Григорьевич Иноходов, оба бывшие офицеры царской армии, бывшие воспитатели кадетов. С расформированием в 1917 году корпуса они остались в Ярославле, а с открытием ЯГПШ им была предоставлена работа в данной школе. И они, надо объективно и справедливо сказать: много, очень много делали для воспитания обучавшихся, но лишь в плане эстетического воспитания, т.е. художественного, относящегося к чувству прекрасного, к красоте, не связывая его с идеологией. Да такая задача перед ними не могла и ставиться. Был у нас школьный совет учащихся. Его основной задачей являлось поддержание дисциплины и контролю за посещаемостью классных занятий. Однако, помощи от него администрации было очень мало. Большинство членов совета составляли взрослые школьники, основу которых формировали, как говорится, «бывшие», т.е. непролетарского происхождения. Они побаивались входить в конфликт с недисциплинированными, среди которых тоже были взрослые. В двух сферах деятельности работы совета была заметной: в организации уборки классов и в художественной самодеятельности. Среди постоянного состава был врач (женщина, забыл имя и фамилию) и медсестра. Прием и лечение больных осуществлялось в лазарете, где у мальчишек и девчонок имелось по 4 койки. Воспитанники с серьезными заболеваниями отправлялись в городские больницы.
Дела школьной, учебной работы, в смысле ее эффективности, обстояли неважно. Причин предостаточно и объективных и субъективных. Многого нам не хватало: учебников, тетрадей, бумаги для письма, карандашей, сознания необходимости образования, питания для желудка, дров для отопления классов, и спальных помещений, в которых ряд окон имели «пробоины», затыкаемые нами подушками. В спальном да и в ротном помещении (название осталось еще с кадетского корпуса) очень часто пребывали в пальто. Все это не возбуждало тяги к образованию, не пробуждало интереса к наукам, не призывало к классным занятиям. Да и педагоги, мы же видели их состояние, приходили на работу уставшими, утомленными, ослабевшими, видимо, от недоедания, а потому занятия вели вяло, без былого оптимизма, бодрости, без энергии внушать нам интерес к своему предмету. Данной характеристикой учебного процесса я далек от того, чтобы умолять, принизить усилия педагогов, их старания. Нет. Находясь в тех тяжелейших условиях, которые можно назвать холодом и голодом, переживаемыми трудовым народом всей нашей Республики, делали все возможное для нас – учащихся в меру их сил и здоровья. Да и воспитанники, стремившиеся к образованию, к знаниям, добивались успехов, обогащались научными знаниями, развивали свой интеллект, не расходовали бесцельно время, действуя в тех же тяжелых условиях. Свидетельство тому – сдача ими вступительных экзаменов, после окончания ЯГПШ, в высшие учебные заведения, получение дипломов квалифицированных специалистов. Лучше обстояли дела с художественной самодеятельностью. В тех условиях она показала заметную свою притягательную силу не только зрителям и слушателям, но и желающим стать ее участников в том или ином жанре. Организаторами были упомянутые два воспитателя: П.В.Моригеровский – пианист, организатор музыкальных концертных программ и вечеров; в повседневной жизни – учитель игры на рояле, подготовка к концертам музыкантов-солистов, певцов-солистов, мелодекламаторов; В.Г.Иноходов – режиссер-постановщик спектаклей, готовил их персонажи, проводил репетиции, руководил изготовлением воспитанниками декораций, был учителем игры на народных музыкальных инструментах, отбирал костюмы для персонажей спектаклей, любезно предоставляемых
Спектакли ставились по произведениям Фонвизина, Гоголя, Островского. Приурочивались к датам рождения великих русских писателей-драматургов, концерты великих русских и иностранных композиторов. В концертах участвовали с сольными выступлениями Моригеровский, игравший на рояле, Иноходов – на балалайке и мандолине, музыканты духового оркестра, мелодекламаторы при сопровождении рояля, чтецы монологов, басен, юмористических рассказов, плясуны. С концертными программами выступал духовой оркестр ЯГПШ, руководителем которого и учителем игры на духовых инструментах был седой старичок Аристарх Ефимович Павлов – педагог Ярославской музыкальной школы. Весной 1919 года он начал и меня обучать игре на трубе, а летом 1920 года включил в состав оркестра. Конечно, оркестр был, что называется, «не ахти какой», но исполнял и серьезные, довольно сложные произведения, не говоря уже о маршах и танцах. Нас приглашали для сопровождения вечеров в рабочих клубах предприятий, учреждений, учебных заведений города и районных городов (центров) – Ростова, Петровского, Красных Ткачей, а также сел и деревень. Денег нам не платили, а угощали бутербродами, чаем, а в деревнях – обедом и ужином. Выезды совершались без А.Е.Павлова, «командовал» в таких случаях старшина оркестра Арсений (мы звали Арсиком) Родионов (на фотографии совета школы он лежит слева, у нас с ним голова с головой).
Оркестр Ярославской Губернской Пролетарской школы. В центре А.Е.Павлов в черном костюме, а рядом с ним воспитатель П.В.Моригеровский. Л.К.Бекренев с корнетом в первом ряду, второй справа, в темной рубашке.
Вскоре в трал попадает учебная мина, и Коркин приказывает спустить шестивесельный ял, чтобы потренировать подрывную команду. Ведь в тумане может оказаться не только учебная мина. Пусть привыкают! Шлюпка сразу же исчезает в молочной густой пелене. На ней пошли люди, с ними и Селиванов. Люди... Теперь Фрол их знает. Как он был глуп, когда вообразил, что из училища вышел опытным воспитателем! Как он был глуп, когда принялся поднимать свой авторитет не с того конца! После несчастья с Селивановым он встречал сочувственные, дружелюбные взгляды, и сигнальщики, очевидно по тайному сговору, стали показывать чудеса. Тяжело он переживал свое горе. И его поддержали: Крамской, Щегольков, Никита, Румянцев и Коркин. Сегодня утром Коркин в кают-компании говорил ему и Румянцеву: — На последнем выходе сигнальщики работали хорошо, трал был поставлен быстрее нормы. Пожалуй, мы можем набраться смелости и бороться за отличный корабль! За отличный корабль, на котором каждый матрос и старшина будет мастером своего дела, а каждый офицер — и требовательным начальником, и заботливым воспитателем. Да, это мысль! Недавно на соседе — «охотнике» зачитывали приказ: «Объявить корабль отличным и наградить грамотой...» — Добьемся, товарищи? — спросил Коркин. Их трое на «Триста третьем». Три офицера. Их корабль — комсомольский корабль. Комсомол — это сила... В море туман. Но и в тумане тральщики обязаны тралить. Это — служба. А служба для моряка — это жизнь...
Приезд ленинградского театра в маленький портовый город был настоящим событием. Люди останавливались перед афишами, расклеенными на заборах и стенах. В театральном вестибюле у кассы вытянулась длинная очередь. Театр привез «Нору» Ибсена и две современные пьесы. Через два часа все билеты были распроданы, и администратор театра, похожий на оперного певца, разводил руками перед осаждавшими его кабинет неудачниками: «К сожалению, ничем не могу помочь». Узрев на кителе алый флажок, он нашел для Крамского билеты — «из неприкосновенного фонда». Крамской хотел было спросить, где остановились артисты, но взглянул на чисто выбритое, услужливое лицо — и осекся. Выслушав сообщение, что «придется, как видно, гастроли продлить, Кузьмина всегда делает сборы», — он пошел в штаб. Цвела сирень. Склоны холмов были то фиолетовыми, го белыми, то розовыми, то пурпурными; лиловые гроздья свешивались через ограды; сирень цвела в витринах всех магазинов. В совсем светлом море лежали черные камни, отбрасывавшие синие тени; на камнях сидели и чистились чайки. В последний раз он видел Леночку в Ленинграде, в июньскую белую ночь. Волнуясь, он говорил ей, что не задумываясь ушел бы от Любовь Афанасьевны, но считает долгом своим вырастить сыновей в семье. Он не хочет вводить Леночку в заблуждение. — Зачем вы мучаете и себя и меня? — спросила Леночка, садясь на гранит у воды. — Я давно знаю, что никогда... никогда... Хороший, честный вы человек. Она взяла его руку и прижалась к ней лбом. ...Вскоре она вышла за своего режиссера.
На столе в штабе лежал толстый, перевязанный бечевкой пакет. Издательство прислало авторские экземпляры его книги «О воспитании молодых офицеров» — сборник статей, печатавшихся во флотской газете. Удивительно приятное чувство охватило Крамского, когда он бережно отделял слипшиеся страницы, пахнущие типографской краской и клеем. В этот труд он вложил душу, опыт, многолетние наблюдения. Если он кое в чем ошибается — его поправят читатели, такие же, как он, офицеры, воспитатели молодых. Но кое-кому эта маленькая книжка в голубом переплете принесет пользу. Флот молодеет. Все меньше остается ветеранов войны. Есть корабли, где не осталось ни одного. Надо передавать молодежи боевые традиции. — Войдите, — откликнулся он на стук, пряча в стол книжки в голубых переплетах.
«Невесело жить одному», — думает, придя в пустую квартиру, Крамской. Была в его жизни девушка, любившая его искренне — ему тогда показалось, что он нашел счастье. Молодая актриса, она играла те же роли, что Леночка, в театр была влюблена тоже, как Леночка. В ней, казалось, воскресла Леночка его юности. Но Крамской вовремя понял, что может очутиться в смешном положении человека, который приходит с женой в магазин, а ему говорят: «Вашей дочери очень к лицу это платье». Он подсчитал, что через десять лет ему будет шестьдесят, а ей — тридцать. Он всегда жалел своих сверстников, очутившихся в положении седых мальчиков. С легкой грустью простился он со своей любовью — да, это была все же любовь, — и был благодарен той, новой Леночке, за то, что она поняла его, и они расстались друзьями. Вскоре новая Леночка вышла замуж за молодого актера, и одной ошибкой в жизни людей стало .
А Леночку Кузьмину он все последние годы представлял себе почему-то такой, какой увидел впервые, в желтом платьице и в желтых носочках. Решись он тогда на разрыв с Любовью Афанасьевной... может, вся жизнь его пошла бы по-иному. «Но как приняли бы Леночку Ростислав с Глебом?» — задавал он себе вопрос. И другой вопрос он себе задавал: «А кто его знает, может быть Леночка уже тогда выбирала между ним и своим режиссером? Прожив полвека на свете, становишься подозрительнее. В конце концов и Леночка за пятнадцать лет изменилась, она стала или хуже, чем была, или лучше, навряд ли осталась той, прежней Леночкой Кузьминой. Не нужно обманываться... ...Суматошин сказал, что Леночка вспоминает его. Для красного словца Суматошин мог и соврать...»
В театр Крамской пришел перед самым поднятием занавеса. Зал был полон. Его место было в первом ряду. Ниша оркестра была затянута вишневого цвета репсом. В левой ложе сидел Хейно Отс с пожилой и полной женой, в правой — актеры эстонского театра во главе с Хуго Эллером. В партере Крамской увидел Бурлака, начальника штаба, Мыльникова с Норой Аркадьевной в тафтовом, в крупную клетку платье. С ней оживленно беседовал руководитель драмкружка Ясный, затевавший какую-то новую постановку. Был и Щегольков с Хэльми. Свет начал медленно гаснуть. Запоздавшие зрители поспешно разыскивали места. Крамской видел Леночку на сцене Джульеттой, Ларисой. Тогда она играла наивно и искренне, а он не искушен был в искусстве; он был молод, влюблен, и ему казалось, что Леночка — непревзойденный талант. Но с тех пор он много повидал на своем веку: и театров, и пьес, и сразу почувствует фальшь, наигрыш, отсутствие таланта, возмещенное техникой. Медленно раздвинулся вишневый бархатный занавес. Недавно Крамской смотрел «Нору» в исполнении эстонских артистов. Играла великолепная актриса, тонкая, виртуозная. Не покажется ли после нее Леночка беспомощной?
На сцене был уютный норвежский дом. Цветы на широких окнах, качалка, стол, глубокие кресла. Рассыпая рождественские покупки, легко, беззаботно вбежала Нора, жена-куколка, жена-жаворонок. Нора-Леночка была меньше похожа на норвежку, чем прославленная актриса-эстонка. Она играла без парика. Знакомые волосы цвета каштана, огромные серые глаза, румянец цветущей юности — на сцене ожила Леночка его молодости. И ее Нора была наивная, искренняя — Крамской хорошо понимал, что нынешняя наивность и искренность достигнуты упорным, многолетним трудом. Он великолепно понимал, что обманут, обманут освещением, гримом — чудес не бывает, люди не остаются через пятнадцать лет молодыми. «Чеховская чайка», — сказал этот болван Суматошин. Да, она могла бы играть и Нину Заречную: она похорошела — прав Ростислав. Да, очень похорошела. Его порадовало, что Леночка не играет на сцене — живет; он ей верит, верит, что она — жена адвоката и готовится к рождеству в этом маленьком славном домике, и у нее — чудесные дети. И другие в зале, как видно, поверили. Он уже стал забывать, что она — не Нора, а Леночка, когда кончилось первое действие. В коридоре, кольцом охватившем зал, обменивались впечатлениями. «Великолепно играет, — говорил Ясный Мыльниковой, — школа Юрьева, ничего тут не скажешь. А все же вы могли бы дерзнуть». Нора Аркадьевна снисходительно улыбнулась — после «Трех сестер» она считала себя блестящей актрисой. За окнами поднялся ветер и принялся трепать кусты цветущей сирени. С севера заволакивало. «Будет шторм,— подумал Крамской. — Опять дали неверный прогноз». Едва он успел выкурить в курительной трубку, звонок позвал в зал. Снова раздвинулся занавес.
Мрачный шантажист Крогстад угрожал разрушить семью беззаботной куколки . Зал напряженно слушал. И вдруг Нора, вся сжавшись перед Крогстадом, готовым ее раздавить, взглянула в зал. Она на мгновение запнулась, но сразу же продолжала свой разговор с Крогстадом. Крамской старался не смотреть на нее, но то и дело встречал ясный взгляд прежней Леночки, и этот взгляд говорил: «Ты — нашелся. Нашелся!» Неужели прошло пятнадцать лет? Разве не вчера они белой ночью бродили по набережным ленинградских каналов? Он понял, что все эти годы думал о ней — в море, в бою, дома, в госпитале, когда был так близок к концу... Во втором антракте в фойе только и слышно было: «Замечательная актриса!», «Живет на сцене», «Большой, настоящий талант». За готическими высокими окнами небо совсем потемнело. Брызнул дождь и гулко зашлепал по крыше. Пешеходы с трудом раскрывали зонты — их вырывало из рук. В третьем действии, когда безнадежно больной доктор Ранк говорил Норе о своей близкой смерти, в ложу к секретарю горкома вошли двое в мокрых плащах; на ходу сняли фуражки. Хейно Отс поднялся и вышел. К Крамскому неслышно подошел Щегольков и шепнул ему на ухо, что Отс просит выйти по неотложному делу. Секретарь горкома партии не из тех людей, которые беспокоят по пустякам. С сожалением взглянув на сцену, где подходил к концу разговор Норы и доктора Ранка, он осторожно пошел к ближайшему выходу. Хейно Отс ждал его в кабинете директора с озабоченным и огорченным лицом. Тут же стояли два человека в мокрых плащах. Это были семидесятитрехлетний рыбак, старый Сепп и начальник пристани Юхан Саар. — Опять этот проклятый неверный прогноз. Куррат! — помянул Хейно Отс черта. — Рыбаков застал в море шторм. Вот Сепп рассказывает: они только что сняли сети, налетел .
У Сеппа было пергаментное лицо рыбака со старинной гравюры и узловатые, изъеденные солью руки, руки человека, который борется с морем всю жизнь. — Он говорит, что в том месте море, как вспенится — сущий водоворот, — перевел Отс слова старика. — Я это знаю. Там в прошлом году утонуло двое... И в позапрошлом пять рыбаков. Вот там-то вторая шхуна и потерпела аварию: скис мотор. Они пытались ее взять на буксир, но трос лопнул. А баркас унесло уже раньше... — В море остались баркас и шхуна? — переспросил Крамской. — Да. Опять заговорил старый Сепп, и Хейно Отс перевел: — Он боится, что их разобьет о подводные камни. Камней очень много в этом районе. — Знаю. Крамской хорошо изучил весь район, опасный для плавания даже в спокойную погоду. Множество мелей, камней и водоворотов. Сейчас там беспомощные суденышки — моторная шхуна, лишенная хода, и жалкий баркас. На тихом кладбище за городом в рыбацком поселке памятники поставлены рыбакам, не вернувшимся с моря; на плитах, по местному обычаю., высечены имена еще живущих людей, остается проставить лишь день, когда море и их разлучит с родными, близкими, с жизнью.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
