Вам когда-нибудь доводилось видеть в цехе горы цветной металлической стружки? Ее зовут «». Ворохи этой сливной стружки образуются быстро в огромных количествах. И чтобы не загромоздила она цех, чтобы можно было подойти к станкам, то и дело подъезжают к нам электрокары — вывезти стружку на склад. Но электрокары не успевают. Стружка везде, заполонила проходы, навалена у станков, у дверей. С электрокаров грузят ее в вагоны. Но легок «вьюн». Места много надо ему, а веса нет, недобор. Дорого обходится заводу да и железной дороге эта легкость. Словно хлопок везем: объем стружки огромный, а недогруженными уходят вагоны. Сколько их? Да уже чуть ли не целые составы «вьюна» идут с Кировского. И это, когда так нужны для грузов вагоны! Нас упрекают: — Роскошно живете. Если столько будете брать вагонов, изделия ваши станут цениться на вес золота... И правильно. Транспортные расходы настолько возросли, что себестоимость нашей продукции уже действительно чуть не вдвое выше. — Ох, уж эта чертова стружка... — так говорят и рабочие, и мастера, и начальник цеха. Он кричит в телефонную трубку заводскому диспетчеру: — Вагоны давай! Что? Вагонов нет? Но мне-то что делать? Стружка заедает. Как, где возьмете? Так, по-вашему, я виноват, что она легкая? Пожалуйста, сделайте тяжелей, я не возражаю. Стружка всем мешает работать. Я недавно переведен сюда, в мой родной механический. Не обошлось без серьезного разговора у директора. — Выполняйте свое обещание, — сказал я. — Помните, было условие: восстановим завод, переведете в цех. Пора мне заниматься своим делом. Я настройщик, токарь-наладчик, вот и все. И, пожалуй, первое, что слышу в своем цехе, это как ругают стружку. Сам-то чуть не упал, зацепившись о ворох ее. Цепляется ко мне «вьюнок», и разговоры рабочих «царапают».
«Как-то ведь можно убрать ту ?» — думаю зло. И эта мысль уже не оставляет. Старая изобретательская закваска дает себя знать. Что бы тут сделать, а? — Опять ворох, гора целая... Перевозку бы хоть облегчить как-нибудь, — раздумчиво говорит механик Романов. Высокий, плотный, в спецовке и свитере, он с первого взгляда кажется даже старше своих лет, а ему не больше сорока, и у него очень живые синие глаза. Симпатичен мне с виду спокойный, немногословный, даже несколько меланхоличный мастер. Жизнерадостен, настойчив, смекалист этот человек — только приглядись к нему. И люди, мне это ясно, ценят Николая Романова за то, что понимает толк в станках, и, главное, за то, что умеет работать с народом. Мы стоим у входа в цех. Электрокар преградил нам дорогу. Вывозят «вьюнок». — Ну как бы эту стружку уменьшить в объеме? Сжать бы, что ли? —думает вслух Николай. — Ведь и хлопок-то не пухом везут. Как-то сдавливают, прессуют... — Подожди, — говорю я, — стой. Это ведь хорошая мысль. А? Если и в самом деле прессовать? Прессы-то есть, только приспособить их как-то надо. — Вот и я говорю... — Так это же идея, Романыч! Можно использовать и воздушное давление. Нет, это здорово! — Надо сейчас же посоветоваться, все обдумать. — ...Так-так... И как же вы себе это представляете? — чуть сощурившись, говорит Максаков, начальник бюро инструментального хозяйства. Мы идем с ним в его кабинет. Внимателен он чрезвычайно — значит мысль попала в цель. Я знаю его давно. Максаков совсем небольшого роста, полный и очень живой. «Шарик» называют его за глаза, и он действительно словно не идет, а быстро перекатывается с места на место. Вот и сейчас мы еле поспеваем за ним. — Пресс? — на ходу раздумывает он. — Вы знаете, я тут видал цилиндр один. Отличная штука. Сгодится для этого. Однако все раньше обдумать надо.
Завтра воскресенье. И мы сговариваемся поехать за город к Максакову на . — Там и поговорим. Это всем известно — садовод Александр Григорьевич страстный. Возится с фруктовыми деревьями, роется в саду с упоением. Впрочем, упоение не покидает его ни в каком труде. Был он слесарем-лекальщиком, потом старшим мастером инструментального хозяйства. Очень уважают его все. Когда собирается группа инженеров для обсуждения какого-нибудь вопроса, заключающее слово всегда за Максаковым. Это тоже у нас все знают. Трудно сказать, что больше, природный ли ум его и сноровка или искреннее уважение к хорошей работе товарищей, а скорее, и то и другое вместе привлекают к нему людей. ...И вот мы уже сидим за небольшим самодельным столом в саду у Максакова. Я рассказываю, нарочно не тороплюсь. — Кажется нам, — говорю, — что нужны будут два пресса. — Так, и какие же? — спрашивает Александр Григорьевич. И уже что-то подытоживая, говорит: — А завтра с самого утра надо к вам подключить Митрофанова. Согласен? Прессик создадите подходящий. Ты знаком с ним, Митрофановым? Ну и хорошо. По характеру он очень доброжелательный, живой души человек. Учится в заочном. Удивительно скор на технические выдумки. Это я знаю. И согласен: Митрофанов способный молодой конструктор. Он нам может помочь. — ...А насчет воздушного давления вы, по-моему, не правы: одной пневматикой не обойтись. Нужен . Хоть один.
— Александр Григорьевич, а как нам быть с «корытом»? — С корытом? Это еще зачем? Давай уж с этим делом закончим. — А я о чем? Куда будем стружку засыпать? — Ага! Понял. Ну, это надо рассчитывать и мастерить специально. Решаем так: рассчитать, продумать все до конца завтра же. И начать действовать. Спозаранку мы с Романовым уже в кабинете у Максакова. Приглашен и Митрофанов. — Анатолий Николаевич, — говорит Максаков, — тут вот есть одна интереснейшая мысль. Предлагается взять власть над «вьюнком». Черноволосый, худощавый, невысокого роста, Митрофанов кажется рядом с солидным Романовым студентом-стажером. Выслушав всех, делает пометки в своей записной книжке. — А если такой вариантик? — говорит он.
Мы все дружно и весело смеемся. «Вариантик» — это любимое слово молодого конструктора, такое любимое, что его уже самого прозвали «вариантиком». А вариантов, предложений у него действительно несть числа. Так и будет подбрасывать и отсеивать новые, пока не найдет единственный, самый рациональный, самый практичный и удобный для производства. — Ну, я, кажется, вам больше не нужен, — говорит Максаков, когда завязывается обсуждение. Уходя, спрашивает у Митрофанова: — Когда будут готовы чертежи? — Если поторговаться — через неделю, а постараться — завтра. Максаков уходит. Он знает, что чертежи будут скоро, работа началась, больше о ней тревожиться нечего. Работа сразу же идет параллельно: Митрофанов отрабатывает свои «вариантики» на кальке, мы, каждый, вносим свою лепту на практике. Прошло несколько дней, и вот уже стоит в цехе наше занятное сооружение. «Вопросом о стружке» у нас в цехе заболели все. И все стараются помочь и советом, и делом. Особенно рьяные и преданные помощники — старшие мастера Павел Фоменков, Николай Назаренко и Анатолий Штукатуров, опытный слесарь-инструментальщик из цехового бюро инструментального хозяйства. И как во всяком новом, рьяно заинтересован в прессе Павел Алексеевич Башилов: — Как дела? В чем нужна помощь? Механик по профессии, двадцатипятитысячник по опыту, ополченец в труднейшую пору боев, он сейчас секретарь партбюро цеха. Энергичный, природного ума человек, большой «пробивной силы», Башилов буквально вынес на своих плечах восстановление и реконструкцию цеха. Теперь болеет душой за каждое доброе новшество. Густой голос его слышен то у одного, то у другого станка. И нам помогает с прессом, чем может. Сколько раз задерживается с нами после работы, когда «колдуем» мы над своим «универсальным».
. И вот после многих усилий и опытов, наконец, «вьюн» навалом засыпан в «корыто» — своеобразную изложницу той самой формы, которую мы хотим получить из стружки. Сбоку воздушный пресс своей квадратной «шляпой» поджимает ворох стружки, приплюскивает «вьюнок» к противоположной стенке «корыта». «Шляпа» гидравлического пресса расположена сверху. Когда стружка оказывается поджатой, со всей своей силой в 60 тонн гидравлический пресс плотно сжимает, сплющивает упрямый «вьюнок». Объем уменьшается несказанно! Вы видели брикеты сухого чая или плотные пакеты прессованной ваты? Вместо вороха цветного «вьюнка» мы получили плотно спрессованные пакеты сливной стружки. Едва приступили к прессованию, как в цехе сразу стало чисто и свободно. Пакеты легко и удобно грузить в вагоны. Вместо десятков теперь нужен один вагон. А экономия на рабочем усилии, рабочем времени — поди подсчитай ее!.. Малое дело — стружка-«выонок», но в масштабах страны это значило многое. — Однако хороший получился вариантик, — удовлетворенно говорит Митрофанов. — Поработали... Может быть, не я один вспоминаю вечера и дни, что мы провели вместе, всю долгую работу над прессом. Я думаю о «вьюнке», который вдруг зацепил каждого из нас за живое и сбил плотно друг с другом. Крепко сбил. Может быть, не я один думаю об этих днях н вечерах, и потому уже не самая ли это главная наша находка?..
Вот так и повелось все с того «», с маленькой цветной металлической стружки...
«СООБЩА ДУМАТЬ НАДО — ВОТ ЧТО»
Грустное лицо у Николая Минаевича Назаренко. — Что-нибудь дома случилось?—спрашиваю. — Да нет. — А чего ж грустишь? — Радоваться нет оснований. Никак не могу человеку помочь. Понимаешь, дело в чем. Наблюдаю какой день за Жорой Стоговым. Пробует парень быстрее работать, но только разгонится, только ускорит ход фрезы, а станок уж шатается, как корабль в шторм. — Вибрирует? — Да как! Плитка тяжелая лежала на станке, так мгновенно съехала на пол. Понимаешь, столкнулся человек с пределом. И чем помочь ему, просто не знаю. При такой-то вибрации больше времени уходит на отладку, чем на работу... Я тоже не знаю, что ответить, что посоветовать. Вот уже лет двадцать пять знаю я Николая Минаевича. Совсем мальцом переступил он ворота завода. Тоже работал на выпуске «фордзонов-путиловцев». Начал мальчишкой чернорабочим, стал шлифовальщиком по седьмому разряду. Я знаю его и по бригаде Савича. Вместе они осваивали скоростное фрезерование, участвовали в изготовлении трелевочного трактора... Сейчас он старший мастер, механик цеха. Ему уже за сорок, но недавно поступил в техникум. Учится вечерами. — Кажется мне все, — продолжает Николай Минаевич, — что не разберутся пока с фрезой люди как следует. Какая сотня лет ей, старухе, пошла и сколько до сих пор неразгаданного! Бессилие какое-то перед ней испытываешь.
— Над чем «колдуете»? —подошел Николай Романов. Сразу загородил весь свет божий. До чего же крупный человечище! — О чем совет держите, старейшие? Про фрезу разговор?.. — Не ошибся, — говорю. — Про нее самую, неисправимую. Знаете, анекдот такой старый был. У одного инженера спросили, какая дама живет на белом свете более двухсот лет и ни с кем в брак не вступает. А тот отвечает: «Госпожа фреза никак себе под стать жениха найти не может. И кто бы ни пытался за ней ухаживать — безуспешно». — И вправду, — улыбнулся Назаренко. — Никак не сосватаем невесту. Чуть-чуть было недавно Савичу Жене не поддалась. Ан видно решила, что жених уж больно скромной да деликатной натуры.
Через три дня крейсер покинул рейд. Наш котел работал на полную мощность. Крейсер развернули буксиры, и, дав ход турбинами, мы вышли из Таллиннского залива. Теперь наш путь лежал вокруг островов Моонзундского архипелага в Рижский залив. Идти проливом Муху-Вяйн командир не решился. Узкое водное пространство между материком и островами требовало высокого мастерства со стороны штурманского состава. Что об этом я мог знать, как нахимовец? Ничего. Помогло общение с курсантами, которые рассказывали нам о маршруте похода и показали навигационные знаки, которые можно было наблюдать с борта крейсера. Именно в общении с ними возникло желание изучать лоцию и навигацию, а главное – историю района плавания. На подходе к Риге крейсер стал на якорь. Котлы глушить не стали. Город можно было рассматривать в бинокуляры командно-дальномерного пункта. Рига чем-то напоминала Таллин. Те же островерхие башни, красные крыши. Нам очень хотелось на берег. Однако на сход «Добро» получено не было. Мы видели только пенный след командирского катера, ушедшего в устье реки Даугава. Утром по боевой тревоге снялись с якоря и взяли курс на Балтийск. Мы посменно несли вахту в котельном отделении, снимали показания манометров и термометров, регулировали давление в магистралях. Только после вахты можно было пробраться на ют и встретиться с друзьями. Пенный след за кормой внушал доверие к большому кораблю, идущему к своей цели. Вот и (бывшая немецкая ВМБ Пиллау). К огромному длинному причалу крейсер подвели два паровых буксира. Швартовая команда завела концы за кнехты. На борт подали береговое электропитание и пресную воду. Мы заглушили котел.
На корабле скучно, если что-то не работает. Руководитель практики офицер-воспитатель 1-го взвода майор Жабриков распорядился сдать зачеты по устройству корабля и своему заведованию. Командир котельного отделения подписал зачетные книжки и поблагодарил нас за службу. Оценки вполне нас устраивали. Жабриков сказал, что крейсер получил другое задание, и мы должны уехать в Ленинград. Несколько дней мы находились на корабле, ходили в увольнение, любовались красотами небольшого уютного городка. Особенно понравилось путешествие по золотистым дюнам. Мелкий теплый песок ласкал ноги, огрубевшие от обуви. Нас построили на причале с вещевыми мешками. Старшины классов проверили наличие казенного имущества. Майор Жабриков развернул роту лицом к борту крейсера и произнес слова прощания. Нам казалось, что все матросы высыпали на палубу. Нам махали бескозырками и беретами до тех пор, пока не прозвучала команда «Встать к борту!». Мы прошли торжественным маршем. Это был наш первый боевой корабль, который мы полюбили. Он приобщил нас к флоту. Мы поняли, что, несмотря на малолетний возраст, мы нужны флоту, а флот нужен нам. Позднее крейсер «Орджоникидзе» был переоборудован и продан Индонезии под названием «Ириан». Что извлек я после такой практики? Во-первых, познакомился с боевым кораблем, его организацией, конструкцией, устройством и вооружением. Во-вторых, с устройством и работой судовой энергетической установки. Несмотря на прошедшие полвека, я могу рассказать работу парового котла с подробностями.
Глава III. Три красные курсовки
3.1. Что тебе снится крейсер «Аврора»…
В 1960 году наш курс перевели жить на крейсер «Аврора», где оказалось сразу две роты. Чем это было вызвано, не знаю. К этому времени старшин, которые выполняли обязанности помощников офицеров воспитателей, уже не было. Командование считало, что мы сами можем справиться с решением задач самообеспечения. Из сверхсрочников остался только старшина роты мичман Петр Афанасьевич Буденков. Его дублером назначили нахимовца из первого взвода Георгия Федякова. Георгий был красивым симпатичным парнем, которого любили товарищи. Отца у него не было. Мать жила в поселке Ушаки, куда он иногда наведывался. Учеба сына в престижном училище придавало матери жизненные силы. Жора очень любил мать. Ситуация была примитивной. Вице-старшины классов после прибытия с московского парада решили расслабиться. Купив вина, они направились к домику Петра I, который находился рядом со спальным корпусом. Одному из нахимовцев стало плохо, и его решили отвести в здание. Кто-то сообщил об этом дежурному, который доложил о случившемся начальнику политического отдела капитану 1 ранга А.А.Стенину. На следующий день началось дознание. Жора понимал, что нельзя подставлять вице-старшин и командира роты Владимира Ивановича Туркина. Допрашивали пофамильно и, видимо, кто-то из ребят проговорился. Дошла очередь и до Георгия. Он утверждал, что коллективной пьянки не было. Все произошло случайно. Стенин продолжал настаивать на обратном. Началась игра, кто – кого. На Туркина у Стенина компромат был. Его неоднократно обвиняли в либерализме и недостаточно жестких методах управления, хотя его рота была одной из лучших по успеваемости. Нервы были взвинчены до предела. Контр-адмирал Грищенко не хотел раздувать конфликт и решил наказать виновных своей властью. Стенина эта ситуация не удовлетворила. Он вызвал Федякова и сказал: «Если ты не выдашь виновников, то будешь отчислен от училища». Сердце у парня не выдержало. Он знал, что такое предательство. Георгий пошел на «Аврору» и там повесился на брючном ремне. Из петли его вынимали дневальные: Андрей Гринштейн и Миша Катунин. За ремнем они обнаружили записку: «Во всем виноват Стенин». Так ушел из жизни мальчишка, который знал, что такое честь.
Гринштейн Андрей Семенович Катунин Михаил Александрович
После этих событий из Москвы прибыла комиссия, которая замечаний не обнаружила. Вслед за выводами последовал приказ: «…контр-адмиралу Грищенко Г.Е. училище сдать, а контр-адмиралу Бачкову Н.М. училище принять». Нам было жаль расставаться с Григорием Евтеевичем, которого за глаза прозвали «Колхоз», но очень любили и уважали. Именно под его руководством училище достигло своего апогея. Сняли с должности и Владимира Ивановича Туркина. Его перевели в учебный отдел. А Стенин продолжал руководить политическим отделом, делая вид, что ничего не случилось. Противно! Даже через сорок с лишним лет – противно! Читая воспоминания А.Макаренко «Педагогическая поэма», «Флаги на башнях», я невольно задумывался над тем, как было трудно работать с нами людям, прошедшим войну. Сколько нужно было иметь терпения и настойчивости, чтобы разглядеть сквозь спектр поступков человека, способного не только драить палубу. Самое страшное в военной службе это солдафонство. Именно оно привело нашу армию к тому пороку, который сейчас скромно называют «дедовщиной». Надо уметь не только требовать, но и прощать. Это дано не каждому.
3.2. Накануне выпуска
В обычных школах десятый класс был выпускным. Нам предстояло учиться еще год. Тоскливо. По большому счету мы уже были взрослыми. С новыми предметами появились и новые интересы. Нашим командиром роты стал майор Блошкин Борис Федорович, преподаватель математики, замечательный человек и педагог, ставший впоследствии заслуженным учителем РСФСР. Он считал, если головы ребят не заняты делами, то они способны на все, что угодно. Эту простую мысль он ненавязчиво внушил офицерам-воспитателям. Они сразу активизировали свою деятельность. Нас стали меньше прихватывать за нарушения формы одежды и больше изучать наши способности.
Заднепрянный Евгений Иванович Кардаильский Евгений Александрович
В роте появилась стенгазета «Гюйс», в которой критиковали не только нерадивых нахимовцев, но и начальников. Художником-карикатуристом оказался Юра Великий. Редактором стал Леня Тарасов, мне досталось место писаря. Одновременно рождался и будущий джаз-банд. Женя Кардаильский прекрасно играл на аккордеоне, Женя Заднепряный подыгрывал ему на фоно, Леня Тарасов, несмотря на свой небольшой рост, освоил контрабас. Рота стала вполне конкурентоспособна по наличию талантливой молодежи. Проявляли свои таланты и другие ребята. Резко изменилось отношение к учебе. В нашем классе учился на «отлично» Володя Адуевский. К нему стали подтягиваться Юра Латышев, Борис Сердюков и многие другие. Олег Морозов помогал мне по математике, а я ему по черчению. В соседнем классе блестяще учились Миша Катунин и Виктор Андреев. Андреева, правда, потом отчислили за стрельбу по фонарям из малокалиберного пистолета. Его поступок расценивался нами, как хулиганство. На доску почета золотых медалистов из нашего выпуска попали Катунин и Латышев.
Большаков Владимир Павлович, Катунин Михаил Александрович, Латышев Юрий Степанович
Забегая далеко вперед, хочу сказать, что капитан 1 ранга Михаил Катунин завершил службу в Калининграде в должности начальника вычислительного центра штаба Балтийского флота, Юра Латышев стал полковником, служил в проектном институте МО. Именно он оказал мне неоценимую помощь в разработке проекта плана размещения ЕС ЭВМ в лаборатории вычислительной техники ВВМУРЭ им А.С.Попова. После демобилизации Юра уехал на постоянное место жительство в Финляндию. Черчение нам преподавал Анатолий Тимофеевич Тимофеев. Он был ненамного старше нас по возрасту. Человек простой и интересный, он сразу понял, что перед ним не простые ребята. Поэтому отошел от привычной школьной программы. Сначала мы выполняли простые чертежи различных геометрических фигур и деталей. Затем он дал нам индивидуальные задания, сказав: «Кто сделает, тот сразу получит оценку в аттестат». Задание было сложным. Надо было изобразить три геометрические фигуры, вписанные друг в друга не только в изометрической проекции, но и в аксонометрии. Из всего класса за эту работу взялись только пять человек. Через три недели работы сдали. Анатолий Тимофеевич их проверил и сдержал свое обещание. Опыт, полученный нами, пригодился в высшей школе, когда мы стали изучать начертательную геометрию.
Анатолий Тимофеевич Тимофеев
В.К.Грабарь в книге «Нахимовское училище» пишет о том, что нашелся чудак, который сделал чертеж пересечения 12 тел, вместо двух-трех, предусмотренных программой. Мне кажется, что он ошибается. Сделать такой чертеж даже профессионалу сложно, тем более в аксонометрическом пространстве. Тимофеич это прекрасно знал и таких заданий не задавал. Нам очень нравился преподаватель химии полковник Рахманкулов Михаил Ахмедович. Это был настоящий ученый и военный интеллигент. Он тоже вышел за рамки обычной школьной программы. Занятия проводились в прекрасно оборудованном кабинете. Если что-то не получалось, мы бегали к нему на консультации после занятий, где встречали полную поддержку. С Михаилом Ахмедовичем мне приходилось встречаться в ВВМИОЛУ им Дзержинского, где он работал гражданским преподавателем. Рахманкулов вспомнил мою фамилию, поинтересовался службой и пожелал успехов. Больше я его не видел.
Рахманкулов Михаил (Мухаммед) Ахмедович, Иванов Виктор Игнатьевич
Курс военной географии у нас вел капитан 2 ранга Иванов Виктор Игнатьевич по прозвищу «полковник Гао». Его занятия отличались широтой охвата географических мест и событий, которые там происходили. Прозвище ему дали за внешнюю схожесть с киноактером, который играл роль полковника с Тайваня в фильме «Вдали от родины». Его уроки были крайне интересны связью с военными операциями, которые проводили наши союзники в период Второй мировой войны. Бухта Ла-Валетта, о которой он часто вспоминал, впоследствии ассоциировалась с Авачинской бухтой далекой Камчатки, где мне пришлось служить. Аналогичные приемы использовал и Борис Федорович Блошкин. Он познакомил нас с началами интегрального и дифференциального исчисления, разработал сборник задач по тригонометрии. Решение этих задач нам чрезвычайно пригодилось при изучении мореходной астрономии и элементов вычислительной математики. Этот человек умел заставлять думать. Я учился на последнем курсе (11-м классе). Мы писали контрольное сочинение о творчестве Лермонтова, в частности, требовалось раскрыть образ Печорина. Этот тип мне явно не нравился. От его бытия несло пошлятиной. И я решил написать то, что я на самом деле думаю, о «герое нашего времени». Получилось складно и откровенно. Я проверил грамматику и сдал сочинение. Через неделю в класс вошла Надежда Венедиктовна. Она была чернее тучи. Посмотрев зачем-то классный журнал, она встала, подошла к окну, сняла очки и задумчиво сказала:
- Я проверила ваши сочинения. Написаны они хорошо и грамотно. Вот только сочинение нахимовца Мигачева мне не понравилось. Он, видимо, не понимает, что речь идет о творчестве Лермонтова и его литературном герое. Он позволил себе представить Печорина не как человека того времени, а как какого-то негодяя, бездельника и т.п. Кто ему дал право высказывать такие крамольные мысли и тем более в сочинении? Я поставила ему «кол» за содержание и «хорошо» за грамотность. Класс замер. Кто-то попытался хихикнуть, но тут же замолк. Я поднял руку. - Что ты хочешь сказать? – спросила она. - Я хочу ответить, что писал сочинение, а не излагал чужие мысли. Поэтому свой взгляд буду отстаивать, а «кол» ставят тогда, когда сдают пустой лист бумаги. Панина надела очки, извинилась и вышла из класса. Ребята на меня напустились. Пока мы шумели, прозвенел звонок, и началась перемена. Одни в классе меня поддерживали. Другие говорили, что добром это не кончится. Оставалось только ждать. После занятий ко мне подошел офицер-воспитатель капитан 3 ранга В.П.Пименов. Положив руку мне на плечо, он сказал: - Панина настаивает на педсовете. Ты уж ей там не дерзи. Я прочитал твое «произведение». В принципе ничего, мне понравилось. Так, что не волнуйся. Веди себя осторожно. - Спасибо, Владимир Петрович, - ответил я и помчался на другой урок. Педсовет прошел нормально. Панина сказала, что не будет меня аттестовывать и не допустит к экзамену. Я молчал. В мою защиту выступили другие преподаватели, которые считали меня хорошим учеником.
Через неделю я зашел в библиотеку за очередной порцией «нелегальной» литературы. Доставая мой читательский билет, библиотекарь заметила: «Тут приходили и интересовались, что ты читаешь. Увидев множество книг в твоей карточке, пожали плечами и ушли». Я не стал спрашивать, кто интересовался моим чтением, но понял, что вопросы мне больше задавать не будут. Политический отдел не дремал.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
Словно обступает вся жизнь, все пережитое. Мне уже сорок пять. Заводу скоро будет на сто лет больше, сто сорок пять. Но мы отстроим его цехи, и он помолодеет. Людям этого не дано.... Я уехал отсюда, когда еще шла война. И жену, и друзей не видел все эти долгие месяцы. — Карасев! Дядя Володя! — Якумыч! Когда приехал? Лица знакомые, изменившиеся, постаревшие, повзрослевшие. Родные вы мои!.. Здороваюсь. Молчу. Только крепко жму руки. Сердце екает сильно и больно. Вот и он — родной механосборочный тракторный. У входа люди. — Да никак Володька Карасев! Ты ли это? А ну, покажись... Мне протягивает руку Михаил Павлович Решетов. Старый учитель мой взволнован не меньше меня, даже на мгновение исчезла вечная хитринка в глазах. Совсем седой... — Да покажись же! Ты ли это, Володька?! — Я, дядя Миша. Как хорошо, когда в зрелые годы для кого-то и ты еще Володька!
— Эка ж ты, совсем лысая головушка!.. — Не лысый, бритый, дядя Миша. — Ясно уж. Да откуда ты сейчас? — Из Германии. — Вот оно что. Слышал... Ну, рассказывай. Что расскажешь с ходу, вот так? — Отвоевались, значит? — Отвоевались, дядя Миша. — Хорошо, что приехал. Теперь каждый на учете. Дел на заводе, работы... А что наладчикам да настройщикам— невпроворот! Цех за цехом готовится к пуску. Знаешь, в каком темпе идем! А ряды, Володя, поредели... Я думаю: сколько таких вот, как я, возвращается сейчас, подходит к заводским воротам, проходным. Многие не находят ни завода, ни старого своего жилья. Все предстоит им отстраивать заново. И сколько тех, кто мечтал, неотступно думал о таком вот дне возвращения и не вернулся. Никогда не вернется. Приняла земля ленинградская расчудесного токаря Ивана Гавриловича Салтыкова. Умерли, ушли навсегда чудо-рабочие, друзья замечательные. — Про Ефрема Кутейникова не слыхать, дядя Миша? — Как не слыхать? Жив Ефрем Макарович. Во ВНИИ сейчас, в научный институт пошел работать. — Якумович! — слышу. Оборачиваюсь. — Женя! Здоров! Это Савич... Большие умные черные глаза стали глубже. Они словно схвачены сеткой морщин.
, знатный фрезеровщик-скоростник Кировского завода. 17 октября 1948 г.
— Что делаешь? — Комиссарит наш Савич, — крутит ус Решетов. — Аль не слыхал про это в Германии-то? У него ж тут целая команда военнопленных. — А что думаешь, мастера-работяги... Один, знаешь, какой музыкант? Иногда даже и не веришь, что они, эти самые, против нас осаду держали... И это говорит Савич, переживший блокаду! — Как здоровье-то, Женя? — Нормально. — И тут же о другом: — Работы у нас, Якумович, работы! Горы ворочать надо. Тут дело есть одно интересное... — Да дай ты ему очухаться, оглядеться. Вот человек... — укоризненно говорит дядя Миша. — Оглядится, не бойся, заступник какой выискался, — огрызается Савич. И снова: — Ты понимаешь, народ-то еще не съехался, а задание важнейшее, и сроки малые. Нужно вот... — А ты еще объясни, получше. Он же маленький, не разбирается. Ты спроси сначала, Женечка, допустят ли человека в наш цех. У нас-то ведь более или менее с народом благополучно, — опять вмешивается Решетов. — А что, из эвакуации не все наши вернулись? — спрашиваю.
. — С Урала? Не все, но возвращаются. Из Челябинска приехали Максаков и Фоменков. Вернулись Быков, Назаренко... Башилов демобилизовался. — Что ты говоришь! Значит, пришел из армии? Где же он? — Здоров. У нас. В вечернюю сегодня. Просись к нам, слышишь, непременно к нам. — Еще бы!..
ВРЕМЯ ТОРОПИТ
И все же в механосборочный меня не пустили. Направили механиком в лопаточный. Цех был создан перед войной, но теперь в нем приходилось начинать все заново. Устанавливать и запускать станки, следить за их исправностью, знакомить с ними рабочих и обучать молодежь работе на этих станках. Потом меня перевели в цех № 17. Он был на очереди, нуждался в ремонте прежнего и настройке нового оборудования. И только когда закончили там работы, я, наконец, получил возможность перейти в «цех наладки», в специальную группу наладчиков. Мы осваивали станки по всему заводу, во всех цехах проверяли и отлаживали технологию. ...Снова, как много лет назад, словно человек после тяжелого недуга, возрождалась к жизни страна. Люди выдержали небывалый в истории натиск и выстояли. Но не об отдыхе — о новом решительном наступлении думали они теперь. Люди прибывали из тыла, из армии. Приезжие оформляли пропуска, звонили из узкой комнаты со множеством телефонных аппаратов в свои цехи, в отдел кадров. Снова становились к своим станкам, на свои рабочие участки. Да, можно без сна точить снаряды и голодному отливать оружие, когда знаешь одно только слово «нужно»! Можно работать и без еды, и в холоде, и под обстрелом. Но какое же это счастье заниматься мирным трудом — спокойным, будничным, когда есть тишина, есть планы, есть будущее, когда у города есть обе стороны улицы, есть спокойное, высокое небо. И, словно чувствуя настроения людей, солнце широко заливает город. Золотом листьев опушены улицы, парки. Рабочие восстанавливают старинную лепку на зданиях прекрасных древних проспектов. На Аничковом мосту устанавливают коней Клодта, вырытых из земли. Снова возвращается к жизни красота, веками творимая гением народа, его сердцем и умом, силой его мускулов.
. Кировцы первыми обратились к согражданам с призывом принять участие в восстановлении города — на то и кировцы, чтобы быть первыми во всем. Более миллиона человеко-часов уже отработали. За шесть месяцев сделали столько, сколько до войны и за несколько лет бы не сделали. —...Слышал, Якумыч, наш Иванов, Григорий Архипович, что в парткоме-то был, председателем Кировского исполкома избран, — говорят мне как-то. — Ну да?.. Очень приятно это услышать — значит завоевал доверие людей мой первый знакомец на Путиловском заводе. Не легкое, не простое доверие ленинградцев. В канун 28-й годовщины Октября в клубе имени И.И.Газа кировцы получают награды — медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.». Истинного смысла исполнены слова, отлитые в металле, — за доблестный труд в войне. А цех за цехом вступает в мирную жизнь. Восстановлены те, что были под обстрелом, отстроены попавшие под бомбежку. Снова высажены деревья, асфальт уложен по всему огромному заводскому двору. Кто бы поверил, что все это, пораненное и полуразрушенное, с ненавистью методически выводившееся врагом из строя, за такой короткий срок возродится? В конце 1945 года полностью восстановлены и пущены первый прокатный стан и молоты старой кузницы; достигли довоенного уровня и превысили его новый механический, фасоннолитейный цехи. Вступили в строй три новых машиностроительных цеха. К ноябрю 1946 года, в канун 29-й годовщины Октября, восстановление Кировского завода полностью завершено.
. Другие лозунги висят теперь в цехах, не то что в годы нашей молодости. Но смысл их тот же самый: мы снова на баррикадах труда. Берем время за горло, с прежним рвением, по-революционному добиваемся успехов. Те же шаги у путиловца, но на новом витке пути, новом его повороте — шире теперь размах, прочнее знания, совершеннее техника. В цехах установки для закалки токами высокой частоты, каких мы знать не знали, вдвое больше лабораторий, чем до войны. И по нарастающей стремительно идет наше движение. Сколько освоено для выпуска различных механизмов, машин! Еще недавно «лечили» мы старые турбины, пострадавшие от войны, а теперь уже создали новые могучие турбинные двигатели для мощнейших судов торгового флота. Наш завод — действительно своеобразная лаборатория новейшей техники. Даем стране и массовую, серийную, и уникальную продукцию. Готовим кадры и всю технологию производства для других предприятий. В Харькове, Минске, Горьком, Свердловске и Бежецке пользуются нашими чертежами, осваивают нашу технологию. Как для Волхова в свое время делали мы первые советские железные конструкции, для канала Москва-Волга лебедки, для Метростроя — первые отечественные проходческие щиты, так теперь мы обеспечиваем необходимым великую стройку у Жигулей — Куйбышевгидрострой. А потом новая победа: создан конструкторами завода и освоен производственниками могущественный трактор-вездеход, которого не знала промышленность мира, — огромный трелевочный трактор-лесовоз, очень нужный лесной промышленности страны.
. Страна живет единым желанием, единым порывом — скорее окрепнуть, восстановить, удвоить, удесятерить свои силы. На отдых, на передышку времени нет. Мы ничего не забыли и не простили. Запомнили хорошо и осень 1945 года: две атомные бомбы, сброшенные американцами на города Японии в ту пору, когда это не вызывалось никакой военной необходимостью. Демонстрация устрашения, принесшая столько страданий японскому народу, — кто из свидетелей преступного безумства не думал тогда об этом! Советский народ прекрасно понимал: только могущество нашего государства может усмирить заокеанскую военщину. Мы ничего не забыли и не простили. История дала серьезный урок: если не хочешь, чтобы враг воспользовался плодами великих завоеваний твоего труда, укрепляй родную страну. Март 1946 года. В «Ленинградской правде» появилось обращение инженеров и техников нашего Кировского завода к рабочим и инженерно-техническим работникам других предприятий — призыв к тесному творческому содружеству инженеров и рабочих-новаторов. «Поставить на службу народному хозяйству страны все достижения передовой науки и техники!» —таков лозунг. Год 1947-й. В нашей заводской газете опубликовано письмо рабочих-коммунистов — рационализаторов и новаторов: «Каждый передовик, имей своего ученика!» Письмо становится достоянием рабочих всего нашего города, затем и других городов страны. Одна из первых подписей под письмом — Евгений Савич. К 30-й годовщине Октября он выполнил свою двухгодовую норму. Женя Савич — инструктор передовых методов. По дорогам первой послевоенной, пятой пятилетки, по всей стране победно шагает трудовая слава героев. Кто из современников не помнит почина Виктора Блаженова — скоростное вождение тяжеловесных поездов по стальным магистралям Родины? Кто из живших тогда не знал имени старшего мастера завода «Калибр» Николая Российского: к коллективной новаторской работе переходят целые цехи и предприятия.
. Сводки шли, как с переднего края, — итоги за день, за месяц, за каждый квартал первой мирной пятилетки. С газетного листа глядели на нас новые, дорогие лица. Одного за другим узнавала страна верных своих сыновей, подхватывала почины обувщика Василия Матросова, мастера Чутких, токаря Генриха Борткевича, прославленного сварщика с Волго-Дона Алексея Улесова. Вот и наш Евгений Савич — разве не герой? После тяжелой болезни, едва пришел в себя, работает за двоих и за троих. Он уже запевала внедрения в производство скоростного фрезерования. И не только на нашем заводе перенимают его методы. Так работают в Москве и Челябинске, Новосибирске и Горьком, Харькове и Таллине. За овладение скоростным фрезерованием присвоно Евгению Савичу звание лауреата Государственной премии. Всюду советские рабочие, следуя великому завету, проявляют свою инициативу, повышают производительность труда, увлекают своим примером других. Как великое трудовое коммунистическое откровение, предстанут будущему историку страна наша, труд ее, самозабвенное мужество и благородство сыновей Родины в те первые послевоенные, сороковые годы. Огромная работа только что перенесшего войну народа — работа для будущего в настоящем. Я вспоминаю, как было все у нас, в нашем цехе, в малой капле огромного океана советской жизни. Начну со стружки. С маленькой стружки, давшей начало большой дружбе и творческим поискам.
В 2009 году, на 65-летии ЛНВМУ я встретился с легендарным Питоном первых выпусков, первым командиром новейшего в середине 1970-х годов атомного ракетоносца проекта 667БД, по праву ставшим на этой должности контр-адмиралом Владленом Васильевичем Наумовым. Мы не виделись с ним с 1982 года, когда я вынужден был уйти с Северного флота на другое место службы. Но все эти годы я хранил в своей памяти заснеженную зиму 1976 года, когда я – главный корабельный старшина из ВВМУ им. Фрунзе – прибыл на преддипломную штурманскую стажировку в Оленью Губу и был прикомандирован в его экипаж. Для меня тогда начались самые «крутые» (особенно для молодого штурманенка) месяцы сдачи курсовых задач Л-1, Л-2, Л-3. Судя по моим успехам, в конце стажировки именно В.В.Наумов предложил мне продолжить службу в его экипаже и сдержал свое слово. Он за личной подписью прислал к моему распределению и выпуску из училища специальный «вызов» для оформления моего назначения в экипаж РПКСН «К-182». Далее судьба чуть подправила мое назначение, но я остался верен этому проекту лодок, пройдя службу до старшего штурмана на «К-421». После 2009 года мы уже не раз встречались на различных юбилеях кораблей, дивизии и 3-й флотилии пл. И каждый раз мы вспоминали наших сослуживцев с первых экипажей, которых он помнил до матроса (!), говорил о кораблях и экипажах, как самом лучшем времени своей жизни… К сожалению, она оказалась неожиданно прерванной!
Умолкли дизеля. Забрав постели, Ушла команда, и отсеки опустели. Осталась вахта лишь и, дав ей инструктаж, Сошёл на пирс механик, догоняя экипаж.
Знакомая картина, вы не находите, друзья? Из оставленья пирса иль причала, И из таких вот возвращений наша служба вся, Так или иначе, но состояла.
Мы все привыкли к ней, Как к прочему, но всё же, Отплытье в Океан и возвращенье к гавани своей По восприятью нашему немного не похожи.
Когда мы уходили, чувства грусти и тревоги, Хоть в малой дозе, но в сердцах таились. И вот, пройдя привычные дороги, Мы всё превозмогли и снова возвратились.
А в море там всё улеглось привычно И в ритм обычный обратилось: Работа, вахта, как обычно, Всё завертелось и личное забылось.
И вот мы снова видим берег свой и, вроде, всё знакомо: Деревья те же, только листья почему-то зеленее, Земля как будто твёрже и теплее, И дышится и слышится всё как-то по-иному.
Начальники, что раньше были строже, Теперь нам кажутся и ближе и роднее, И даже голоса у всех приятней и звучнее, А жёны и детишки во стократ дороже.
Но вот не все и не всегда из моря возвращались, Свою могилу в море многие нашли. Они с родными и друзьями попрощались И больше на свиданье не пришли.
С Олегом Линде нас море разлучило, Уж много долгих лет с тех пор прошло, Когда его волной внезапно смыло И в неизвестность унесло.
Беда случилась в Баренцевом море, Недалеко от острова Кильдин произошла, Немного времени тогда прошло и вскоре Эс восемьдесят там на дно навек легла.
Ситарчик – командир её был другом мне, И вот лежит она на каменистом дне; Отсеки мёртвой тишиной объяты, И в них лежат все те, кто жил когда-то.
А а Тихом океане погиб Кобзарь Володя, И не один, а с экипажем тоже. И на пятикилометровой глубине Лежат они все в мёртвом сне.
На пафос мы горазды, и на слова обильны, И любим говорить, что Океан наш дом родной, При этом забывая о тонкости одной, Что люди в нём пока вот не всесильны.
Бессилен я в своих стихах Упомянуть всех тех, кто в море сгинул, Кто близких и родных не по своей вине покинул, Простите, если я в сердцах посеял страх.
Мы смертны все, но наша сила Неодолима всё ж при том, Что сколько б смерть нас не косила, Когда мы живы, всё равно живём.
