А фреза наша уже сама начала свое путешествие и по другим странам, за границами Родины. Вместе с ней побывал я на многих зарубежных заводах. Памятны дружеские встречи в Чехословакии. Январь 1961 года... С группой новаторов я выехал в Прагу. Радостные, незабываемые впечатления. Везде нас встречают, как близких и дорогих людей. Известно, что рабочие Чехословакии — великолепные мастера. Мы видим это: высока индустриальная культура страны. Обращают на себя внимание четкая организация труда на заводах и удивительно умелое стремление ко всему новому. Мы видим в этом особое, истинно хозяйское отношение чехословацких рабочих к своей стране. Такое отношение еще больше роднит нас. Уже на второй день после приезда мы посещаем машиностроительный завод. И таким большим было желание наших друзей узнать, как мы работаем, что тут же становлюсь к станку. Как передать то чувство, с которым стоишь у станка на заводе другой страны, когда тебя большим кругом обступают люди, с интересом, любопытством наблюдающие за работой? Чего стоит услышать слова благодарности, когда их произносят по-русски: «Спасибо тебе, брат!» На вагоностроительном заводе Татра в Остраве мы видим, как трудятся чешские мастера. Мое внимание привлекает молодой рабочий-фрезеровщик, обрабатывающий деталь. «Полочка» называется она. Наблюдаю за ним и, не удержавшись, говорю: — А ведь можно это делать гораздо быстрее. Прошу разрешения, становлюсь к станку. Ставлю свой инструмент, патрон, прошу нормировщика засечь время. Веду работу. Час — полностью выполнена треть дневной нормы. Паренек смотрит на меня, как завороженный. С удовольствием весь инструмент, фрезу, патрон оставляю ему для работы.
На других заводах мы тоже делились своими, достижениями. На ЧКД-Соколово оставили несколько резцов. Чешские друзья были очень довольны. — Если раньше за 8 часов делали мы 150-190 деталей, то теперь, — говорили они, — вашим инструментом за 1 час обрабатываем 100. «Это еще не много», — думаю я. И решаюсь: покажу им лучшие результаты. — На каких режимах, — спрашиваю, — вы работали, каковы подачи? Вижу, все правильно, но можно добавить. И делать не 100, а 150 деталей. Показал товарищам, как можно работать с нашим инструментом. В газетах потом писали: «...Во много раз быстрее!» Где бы мы ни бывали, а мы бывали на очень многих заводах Чехословакии, нашей фрезе вновь и вновь приходилось выступать перед чешским рабочим классом. И она с честью выдержала экзамен. Вместе с нами радовались чехословацкие рабочие такому успеху. Трудно даже передать, с какой кровной заинтересованностью относятся они к нам, к нашей работе, к нашей стране. Это надо видеть, ощутить, почувствовать сердцем. ...Деятельность нашей бригады в Чехословакии высоко оценили. Есть там такой обычай: один раз в год подводить итоги достижениям в народном хозяйстве и награждать передовиков Большими Золотыми медалями. Такой Золотой медалью первой степени наградили в Чехословакии всех наших товарищей. Мы были первыми советскими людьми, отмеченными такой наградой. С тех пор тесные связи поддерживаем мы с чешскими друзьями. Приезжали они к нам в Ленинградский совет новаторов. Мы помогали им освоить работу по подготовке общественников-инструкторов на производстве. Теперь в своей стране они организовали такую же школу. ...Идет-шагает по свету, трудится упорно наша разношаговая.
Один раз, правда, проехала она со мной без визы. А было это так. В июне 1957 года в составе профсоюзной делегации, которую возглавлял председатель ВЦСПС , мне довелось побывать в Югославии. Посоветовался с друзьями по бригаде, решил взять с собой нашу фрезу. Правда, это не было предусмотрено программой поездки. Но уж очень хотелось встретиться с югославскими рабочими и поделиться с ними нашими успехами. И вот в ходе нашей поездки уже на месте получил я возможность побывать на одном из югославских заводов. И сразу наша фреза пошла из рук в руки. Рабочие долго и внимательно рассматривали ее. Потом кто-то из них сказал: — И у нас есть фрезы очень хорошие. — Так это великолепно! — воскликнул я. — Давайте дадим им возможность посоревноваться. Мне предоставили станок для демонстрации. Принесли американские и шведские фрезы. Так! Значит, настала пора нашему советскому инструменту держать экзамен перед зарубежным. И вот началось. В соревнование вступает американская. Увеличена подача до 60 миллиметров. Появилась сильная вибрация, и фреза сразу «сдает» — начала пакетироваться стружка. Смотрю, фрезеровщик выключил станок, взял пластинку, выковыривает застрявшую стружку из канавок. — Э-э, дорогой мой! — говорю. — Так-то ты много не наработаешь. Соревноваться так соревноваться по-честному. Ты увеличивай режим и работай. Посмотрим, сколько американская выдержит! Пришлось ему повиноваться. Фреза сломалась. Вступает в соревнование шведская. Невольно думаю: «Может, она и лучше американской, но нашей должна уступить. Недаром же шведы поспешили купить у нас патент на «БК». Шведская фреза действительно выдержала дольше. Но когда увеличили режим — подача 75 миллиметров, — произошло то же: началась сильная вибрация, и фреза сломалась. Я бы погрешил против истины, если бы скрыл еще одно обстоятельство: поверхность обработки металла была очень неважной.
Итак, шведская фреза дошла до 75. А наша? Начинаю работать с того самого предела, на котором они остановились, — 75 миллиметров. Меняю режим—100. Люди с любопытством смотрят. Станок не вибрирует, идет инструмент легко и плавно. 150 — все в порядке. Увеличиваю подачу до 200. Вибрации нет. Станок устойчив и работает спокойно. Молодец, совсем молодец наша фреза-голубушка! Слышу, кто-то говорит: — Все ясно. Соревнование выиграно. Я невольно отвечаю: — Нет! Пока еще посоревнуемся. Продолжаю увеличивать подачу: 250... 270... Чувствую, станок теряет силу, но он еще не вибрирует. Наконец, 290! Станок стал. Ему не хватило мощности. Снимаю фрезу. — Ну что ж, фреза не виновата, что слабоват, не подготовлен к ней ваш станок. Фрезу с любопытством рассматривают. Она такая же, как несколько минут назад, когда я начинал работать. Не изменилась, наша хорошая. Победила и американские, и шведские. Умница! Во многих странах прижилась и стала давно теперь полноправной разношаговая — в Чехословакии, Венгрии, ГДР. Товарищи запрашивают чертежи, благодарят за инструмент. Приняли нашу фрезу в Польше, пользуется она успехом в Финляндии. Ну как тут не радоваться!
Я помню, как получили мы признание китайских рабочих, как был я тронут, когда китайская делегация вручила нашей бригаде медаль «Передовику строительства социализма». Они сказали, что это награда за нашу помощь китайским рабочим, что фрезеровщики завода в Шанхае остались очень довольны фрезами кировцев. От имени всей бригады благодарил я за подарок. В свою очередь вручил и наш — набор фрез последней конструкции. На красивом футляре мы сделали дарственную надпись. Где сейчас это, где сейчас эти люди? Не может же быть все забыто. В февральские дни 1967 года читаю и слушаю о разгуле антисоветчины, развязанной кликой предателей, и кажется, чудовищный сон вижу. Как могло случиться все, что происходит в Китае? Знаю твердо одно —- найдет свой верный путь китайский народ.
...Как отметки в рабочей командировке, лежат на моем столе памятные дары. Большая Золотая медаль участника выставки ВДНХ, Диплом почета за 1961 год, красивый альбом — подарок немецких товарищей, Большая Золотая медаль Чехословакии. А рядом письма из Польши, Венгрии, Франции, Швеции... Бережно храним мы этот дорогой для бригады архив.
«МОДНИЦА»
Разные бывают судьбы у изобретения. Разными бывают и истоки их. Иной раз добрая удача приходит совсем неожиданно. ...Это было уже несколько раз. Вынимая сработанную фрезу, я замечал поясок на ее хвосте — отшлифованный, как бы стершийся от прикосновения кольца-браслета. Много раз глаз скользил, отмечая эту полоску. И вдруг однажды зафиксировал внимание на ней, довел до сознания это интересное наблюдение. Действительно, почему только полоска отшлифована, стерлась от прикосновения? Неужто одно это место и «работает»? Вот это открытие! Мое смятение легко объяснить. Среди многих фрез есть те самые концевые. В отличие, скажем, от цилиндрических, которые в работе насаживаются на оправку (стержень), концевые работают на весу, закрепляются своим концом в шпиндель. Они имеют такой же, как у сверла, хвостовик, который при работе вставляется в патрон и зажимается там. Хвостовик называется конусом Морзе. Морзе — изобретатель этого конуса. Создан конус сколько уж лет назад, и с тех пор существование его считается бесспорным. И вот внимательный глаз заметил любопытнейшую особенность: следы износа видны только на определенном пространстве хвостовика, ближе к рабочей части фрезы. Остальная часть его выглядит так, точно никогда ещё и не работала, не соприкасалась с патроном, накрепко в нём зажатая. Неужели фрезу безболезненно можно сделать короткохвостой, отрезать большую часть конуса Морзе? Иду искать ответа к члену нашей бригады — «богу инструментальщиков» Льву Григорьевичу Шехтману.
В большом кабинете светло, чисто и, как всегда, шумно: ни на минуту не успокаивается селектор. По темпу, ритму, которым живет этот кабинет, по тому, как постоянно связывает его селектор со всем заводом, как безотказно, привычно и четко идет эта рабочая связь, угадываешь руководителя боевого, думающего, решительного. Наконец, минута свободная. Шехтман вопросительно смотрит на меня: — Что нового? — Лев Григорьевич, аппендицит обнаружен. Срочно нужна операция. Он смеется: — Я хирург по металлу. А с аппендицитом — к врачу. — Нет. Ты нужен. — Вот как? А чего фрезу с собой таскаешь? Или она тебе вместо гири? Физкультурой занимаешься? Я кладу фрезу на стол и громко говорю: — Бери, оперируй... — Постой, в чем все-таки дело? Сто лет она таких размеров, и никто не находил, что у старушки аппендицит. Ладонью «делю» фрезу и говорю: — По-моему, нужно вот так урезать. Здесь, скажем. Отрубить, укоротить хвост. — Думаешь, лишний?
— Уверен. Ты только посмотри: конец хвоста не участвует в работе, это явно. Вот я и подумал: а что, если здесь и отрезать, укоротить, скажем, наполовину? Может, будет фреза работать не хуже? Но опять же, если отрежем, как это теоретически объяснить? А? Шехтман задумался. Внимательный взгляд на меня, на фрезу. — Ну что ж, давай рубить! А доказывать и обосновывать будем в работе. Вот это по-нашему! И мы отрубили длинный хвост фрезы. Стала она непривычно скучной, короткой. Испытали один, другой, третий, десятый инструмент — работает. Да еще как работает! Может быть, случай? Как-то она, короткохвостка, поведет себя у фрезеровщиков?
Коля Чистяков появился у нас в училище в 1946 году. Я еще не встречал людей более доброжелательных, уравновешенных и столь многосторонних в своих возможностях и увлечениях. Он был фанатом военно-морского флота и даже во время отпуска в качестве юнги плавал на боевых кораблях Северного флота. Коля рассказывал мне, как во время войны оказался на оккупированной немцами территории и пробирался в Новороссийск. Там он был принят юнгой на катер Черноморского флота.
1948 г.
Способному мальчику покровительствовал капитан 1-го ранга Кедров, к которому Кетька (как мы с любовью его называли) относился с сыновним уважением и любовью. Помимо обязательных спортивных занятий Николай занимался боксом. Он прекрасно боксировал, но никогда не позволял себе воспользоваться своим умением в отношениях с товарищами. Мы очень доверительно относились друг к другу, и общение в нашей повседневной жизни (в основном связанное с общностью интересов в быту, учебе и отдыхе) доставляло нам удовольствие. Иногда мы вместе ходили в увольнение, навещая моих родителей и его тетю, которая заменила ему родителей (она была тренером по плаванию). В училище мы увлекались парусным спортом. Часто оказывались в одном экипаже, как на просторах Нахимовского озера, так и на яхтах в дельте Невы; занимались плаванием в бассейне на Васильевском острове. И Коля, и я любили лес и увлекались охотой. Точнее, нам нравилось побродить по лесу с ружьишком. Однажды (в 1948 году) во время отпуска в Нахимовском училище охотничьим коллективом была организована поездка на буксире «Мста» вверх по Неве. Буксир бодро преодолевал течение Невы, а мы - ленинградцы - с любопытством обозревали совсем незнакомые нам берега. Самым интересным было прохождение Ивановских порогов, глубина каменистого ложа которых была небольшой, и течение поэтому - стремительным. Наш буксирчик с трудом боролся с порогами. Его бросало то к одному берегу, то к другому, а иногда начинало сносить вспять. Места эти были известны жестокими боями, которые проходили в окружающих пороги лесах. Выбравшись на стремнину глубокого русла, мы вскоре причалили к левому берегу. Время на охоту было ограничено, поэтому, не мешкая, мы углубились в лес. На охоту хорошо собираться и ехать вдвоем, но, оказавшись в лесу, мы, по крайней мере, предпочитали бродить в одиночку, чтобы не отвлекаться от интимного общения с лесом. Иногда встречались, намечали дальнейшие маршруты, после чего снова расходились, чтобы встретиться в условленном месте. Мы не добыли никакой дичи, и это нас абсолютно не расстраивало. Удовольствие от прогулки по незнакомым безлюдным лесам было для нас главным. Возвращались в Ленинград куда быстрее. Течение подгоняло «Мсту». Мы с Колей были очень благодарны за приглашение на охоту. Мы почувствовали, что нас воспринимают в училище уже как взрослых. К девятому классу фанатичное отношение Кетьки к службе на флоте вошло в нормальное русло, и он стал задумываться о других возможностях; наверное, под влиянием моих устремлений, а несколько позже - и под влиянием Саши Дорофеева, который в десятом классе принял решение по окончании Нахимовского поступить в инженерное училище. Однако, несмотря на то, что Кетька закончил ЛНВМУ с серебряной медалью и имел право выбора высшего учебного заведения, он вместе со всеми перешел в строевое училище им. Фрунзе. Много позже он стал преподавать в Военно-морской академии.
1949 г.
Вторая совместная с Николаем вылазка на охоту состоялась примерно в 1971 году во время одного из моих отпусков, часть которого я проводил в Ленинграде. Это был выезд коллектива военных охотников, принять участие в котором меня пригласил Николай. На грузовой машине мы отправились на охотничью базу близ озера Киви на Карельском перешейке. Приехали мы туда в конце дня. С дороги немного отдохнули, подкрепились и, несмотря на начавшиеся сумерки, решили познакомиться с местностью. По тропе, пройдя с полкилометра, вышли на берег озера, где у причала стояли прогулочные лодки. Нам указали на одну из них, и мы отправились по потемневшей после заката воде обследовать берега. Иногда мимо нас со свистом проносились утки, но мы не стреляли (хотя ружья были заряжены): попасть в сгустившейся темноте было маловероятно. Озеро было очень живописным. Его противоположный берег поднимался обрывистой гранитной скалой, поросшей еловым лесом. Отдельные валуны огромных размеров возвышались над водой. Берег, вдоль которого мы плыли, был низменный, заросший камышами. Разведав маршрут следующего дня, мы повернули к причалу и уже в полной темноте ступили на тропинку, ведущую к базе. Как и полагалось, мы предусмотрительно стали разряжать наши двустволки. В одном из стволов у меня заело патрон. Я решил оставить его до базы. Тропинка была достаточно просторной. Мы различали контуры растущих вдоль нее кустов и деревьев, и уже перестали думать об охоте, как вдруг перед нами мелькнуло белое пятно. Николай закричал: «Заяц! Стреляй!» Я выстрелил навскидку и тут же перезарядил ружье, поскольку был уверен, что промазал. Коля стал подсвечивать мне электрическим фонариком, слабый луч которого выхватывал то куст, то ствол дерева... И снова промелькнул заяц. Еще один выстрел!.. Вдруг неожиданно откуда-то сверху раздался развесистый мат и крик: «Вы мне тут всех кроликов перестреляете!» Оказывается, мы с Николаем не заметили, как оказались во дворе охотбазы. Хорошо, что я промахнулся. Весь вечер охотничий коллектив подтрунивал над незадачливыми зайчатниками. ...На следующий день мы наслаждались прогулкой по озеру, освещенному осенним солнышком, высаживались на замшелые гранитные берега, гонялись за рябчиками. Мне интересно было смотреть, как Коля «скрадывает» дичь (подбирается к ней). Его движения были легкими, как на ринге: он то быстро перемещался, то замирал в боксерской стойке, готовый выстрелить в любое мгновение. День выдался потрясающим! Он был наполнен движением, напряженным поиском дичи, лазанием по гранитным валунам. Мы даже не отвлекались на сбор грибов и ягод. ...Осенью 1972 года у меня состоялась поездка в Поморье (Архангельск, Северодвинск, Соловки, Каргополь). Возвращаясь, мы задержались в Ленинграде у моих родителей. Там своего друга - художника Геннадия Арефьева - я познакомил с основателем и заведующим отдела древнерусских рукописей Пушкинского дома Владимиром Ивановичем Малышевым. По заданию Пушкинского дома и по просьбе архангелогородских историков Гемпов я во время отпусков проводил экспедиции по поиску древнерусских рукописей. В начале лета этого года я отослал из Севастополя в Пушкинский дом несколько рукописей 16-19 веков. Особо ценной была рукописная книга из библиотеки Якова Максимовича Строганова. Об этом Владимир Иванович Малышев не преминул оповестить через газеты. Одна из заметок на эту тему была опубликована в газете «Вечерний Ленинград». Однажды днем дома раздался телефонный звонок. Взволнованный голос Коли Чистякова спросил, может ли он повидать меня. Вскоре я открывал ему дверь, радуясь встрече. Николай торопился и даже не прошел в комнату. Он выпалил: «Это ты передал Пушкинскому дому древнерусские рукописи?» Когда я утвердительно кивнул головой, он воскликнул: «Я так и знал, что это был ты!» Мне было очень приятно, что я оправдал его ожидания. Оба мы с трепетом относились в свое время к нашему учителю словесности Владимиру Валерьяновичу Данилову, который неведомым образом связал нашу жизнь с Пушкинским домом.
ДАР СЕВАСТОПОЛЬСКОГО МОРЯКА. - Вечерний Ленинград, 28 апреля 1972 г.
Среди сокровищ Пушкинского лома есть интересная коллекция старинных рукописей, собранная в Архангельской области знатоками и энтузиастами изучения Севера — учеными Ксенией Петровной и Алексеем Германовичем Гемп. В этой коллекции — литературные и исторические произведения, естественнонаучные сочинения, деловые бумаги, повествующие о быте, жизни и хозяйственной деятельности крестьян северного русского края. Только что ценное собрание обогатилось еще семью рукописными книгами XVI-XIX столетий. Их прислал в дар Институту русской литературы моряк из Севастополя В.В.Беляев, в прошлом ученик К.П.Гемп. В числе новых материалов — небольшая книжечка в переплете красного бархата, написанная несколькими почерками. Особенно примечательна включенная в нее тетрадочка. Принадлежала она, как свидетельствует запись, оставленная на одном из листов, первому из именитых людей Строгановых — Максиму, участвовавшему в снаряжении сибирской экспедиции Ермака. Есть в этой тетрадке и стихи-призывы периода так называемого Смутного времени и эпохи крестьянских войн начала XVII столетия. Это, возможно, древнейший список воинской поэзии. Немалое значение имеет описная книга 1678 года известного в свое время Ненокского посада (на Архангельщине). Она содержит любопытные сведения о старинных архитектурных памятниках, произведениях древнерусской живописи. разнообразных предметах прикладного искусства, созданных народными мастерами. Интересен также сборник полемических статей против никонианской церкви, составленный, по-видимому, кем-то из местных крестьян. ...Позже мне довелось встретиться с Николаем на одной из юбилейных встреч в Нахимовском училище и в начале 1990-х годов (совершенно случайно) на Тихорецком проспекте в Ленинграде. Он жил неподалеку, и мы провели вечер у него дома. Больше мы не встречались.
Журавль в небе
Памяти Игоря Дубовиченко
С Игорем Дубовиченко мы учились в Нахимовском и в Дзержинке. В Нахимовском нас готовили, как будущих командиров кораблей, и предполагалось, что по окончанию училища все мы перейдем в командное Военно-морское училище имени Фрунзе. Однако с самого начала поступления мы с Игорем хотели стать корабельными инженерами. Очевидно потому, что отец Игоря был инженером-конструктором, и мои родители тоже были инженерами. В последние годы обучения, когда ребята стали думать о своем будущем, мы попали в центр внимания, как отступники от общего дела. Нас называли «масленщиками» и «черной костью» (вспомните «Капитальный ремонт» Л.Соболева), но мы стойко переносили насмешки. В десятом классе неожиданно (для нас) оказалось, что в инженеры хотят человек восемь-девять. Стало слегка обидно... Надо сказать, что путь Игоря в инженеры-кораблестроители оказался гораздо сложнее, чем у всех остальных. На первом курсе в Дзержинке ему отказали в зачислении на кораблестроительный факультет и направили на дизельный, пообещав, однако, при возможности, перевести на корфак. Мы переживали за судьбу товарища, навещали его на «далеком» (расположенном в противоположном от нас крыле Адмиралтейства) дизельном факультете. Не сразу удавалось отыскать Игоря среди огромного, по сравнению с корфаком, количества первокурсников. Мы с волнением ожидали конца первого семестра в надежде на воссоединение с Игорем. Однажды я, по простоте душевной, обратился к начальнику факультета капитану первого ранга Николаю Евгеньевичу Гончарову с просьбой о переводе Дубовиченко. Для меня это прошло без последствий (Гончаров был хороший человек). Перевод Игоря состоялся по окончании первого семестра. Однако, на четвертом курсе Дубовиченко за какие-то грехи списали на флот. Корфак он окончил позже, но - увы! - без нас. Служил в Ленинграде в аппарате Военного Представительства. Ну а теперь, - о нашей жизни в училищах. У Игоря был необычайно мягкий характер. Он был хорошим товарищем и никогда не отказывал в помощи окружающим. Хотя он и не утруждал себя занятиями, но машину, катер водил классно. Владел парусом, любил походы, зимой бегал на лыжах. К Игорю всегда тянулись, как к светлому лучику, и он никому не отказывал в своем внимании. У него была своя внутренняя жизнь, в которую он погружался, чтобы уйти от давления «системы» (так мы называли учебное заведение). Всегда где-то находились друзья. Он уходил к ним, и на время исчезал из поля зрения, как кот, «который гулял сам по себе». Он выполнял все, что от него требовали, но уж очень дозировано и по минимуму. Да, зашкаливало, выпадал... Тогда прорабатывали, наказывали. Игорь винился, но не в содеянном, а в том, что причинил столько хлопот окружающим. Не помню, чтобы кто-нибудь на него обижался или всерьез злился. А его добрая смущенная улыбка говорила: мол, ну что уж теперь поделаешь, извини... Становление и возмужание Дубовиченко состоялось еще в Нахимовском. Не представляю себе, где и когда он научился обращаться с мотором катера и автомобиля, уверенно управлять ими. Командование доверяло ему перевозки по Нахимовскому озеру и Невским протокам. А однажды, в 1948 году, во время морской практики на шхуне «Надежда», Игорь с честью выдержал испытание на прочность в штормовом море. Это было во время перехода Таллин - Порккалауд (военно-морская база рядом с Хельсинки). Шхуна, на борту которой находился начальник Нахимовского училища капитан первого ранга Николай Георгиевич Изачик, попала в шторм. Изачик назначил Игоря «впередсмотрящим», который должен был сидеть верхом на бушприте, держась за ванты. Было страшно смотреть, как худенький курсант то взлетал над уходящим из-под него бушпритом, то проваливался вниз, почти касаясь гребней беспорядочных волн (хорошо, что его привязали к снастям страховочным тросом). Шторм усиливался, и Изачик приказал снять пост «впередсмотрящего». С высоты своего роста Николай Георгиевич строго посмотрел на мокрого, обессилевшего Игоря и скупо похвалил его. Было заметно, что начальник училища доволен и гордится своим воспитанником. Оставшуюся часть перехода мы провалялись в холодном темном кубрике, перекатываясь по палубе бесформенной стонущей массой. К концу нашего обучения в Нахимовском мы воспринимали училище как дом родной. Я имею в виду наш класс второго выпуска. В остальных трех классах ребята были постарше и восприятие у них, как и интересы, несколько отличались от наших. Первый наш отпуск в Дзержинке мы с Игорем провели в летнем лагере Нахимовки на Карельском перешейке. Это мы здорово придумали. Там был и стол, и кров, и полная свобода перемещения по воде и по суше. Огромное озеро мы освоили под парусом вдоль и поперек, ловили рыбу, ночевали у костра или в шлюпке. На суше бродили по лесам. С бывшими нашими старшинами, которые охраняли лагерь, наведывались в гости к соседям. Мы отдыхали душой в этой идиллии братства от душной атмосферы первого курса Дзержинки с подчеркнуто уставными отношениями даже на индивидуальном уровне общения. ...Помнится такая сцена. Курсантский кубрик. Двухъярусные металлические койки. Дневальный объявляет «Подъем!». Одни курсанты, как и полагается, быстро сбрасывают одеяло - и вперед. Другие (спать ведь хочется!) медлят и снова погружаются в сон. Вот тут-то и вступает в действие «главный калибр» - старшина отделения курсант четвертого курса Юрий Попов. Его скрипучий и, как ему, наверное, казалось, командирский голос вползает в подсознание спящих. Наконец, процесс пошел. Устанавливается нормальный будничный ритм. Но... «Кто там шагает правой»?! На нижней койке, закутавшись с головой в одеяло, безмятежно продолжает спать курсант. Попов, который согласно уставу отдает команды по стойке «Смирно!», вытягивается в узком проходе между двухъярусными койками и, вибрирующим от негодования голосом, приказывает: «Курсант Дубовиченко, подъем!». Никакой реакции... Все с интересом наблюдают за происходящим... Попов переходит к решительным действиям. Он перегибается пополам, сохраняя при этом состояние «Смирно!», и стягивает со спящего одеяло... Такого Попову не могло присниться даже в кошмарном сне: вместо Дубовиченко под одеялом лежала свернутая из одежды «кукла»...
За рулем - Игорь Дубовиченко.
Запомнилась совместная поездка в Выборг в 1961 году. Игорь с отцом и сестрой собирались навестить там своих друзей. Меня пригласили составить компанию. Владимир Иванович Дубовиченко - известный в стране конструктор подводных лодок, долгое время работал главным инженером СМП в Северодвинске, а затем вернулся в Ленинград, в одну из закрытых проектных организаций (кстати, Владимир Иванович - один из героев повести Льва Кассиля «Швамбрания», - Вовка Лабанда, увлеченный математикой, и лихо читающий книги «вверх ногами»). Игорь профессионально вел роскошный по тем временам автомобиль - черный ЗИЛ. Поездка была приятной. Удалось повидать город, о знакомстве с которым я всегда мечтал. Мы долго бродили по очень непривычным западноевропейским улицам, побывали в знаменитом Выборгском парке и, переночевав у друзей Дубовиченко, вернулись в Ленинград. Это была, пожалуй, наша единственная продолжительная и насыщенная впечатлениями встреча после окончания училища. А так хотелось, чтобы их было побольше! Не так уж часто, как хотелось бы, вспоминается мне Игорь - друг, о котором я не могу сказать «мой», потому что привычное «лучше синица в руке, чем журавль в небе» здесь не работает...
Ну как объяснить этим людям, что когда мы создавали свою фрезу, то меньше всего думали о личных выгодах? Неужели только ради денег и жить на земле? Лишь ради этого творить, дерзать, проявлять все свое умение и способности! «Взлетая в космос», американский космонавт думал о доходных домах на окраине Нью-Йорка. Делая на земле земную нашу фрезу, мы думали о «полете во вселенную» — о движении вперед, о том, чтобы убыстрить бег времени. Ведь вот наша фреза теперь завоевала успех, и немалый, работает на многих предприятиях. И деньги мы получили. Теперь бы и успокоиться, неправда ли? Остановиться. Вошла, мол, в государственный стандарт и даже, говорят, в учебники наша фреза, пусть теперь и заботится о ней государство? Но то-то и оно, что советский человек так рассуждать не может, ведь он за все в ответе. И само государство, и фреза, и жизнь страны — все его собственное. Вот почему мы так зорко и требовательно всматриваемся в день сегодняшний во имя завтрашнего. Нам очень важно, просто необходимо знать, как заживет на земле и всю ли возможную пользу принесет людям, народу детище наше. И тут уж не до отдыха, не до спокойствия. ...Да, поначалу мы думали: ну уж теперь-то ВНИИ, научно-исследовательский институт инструментальной промышленности, начнет широкую пропаганду новых советских фрез. Случилось не так. Институт по-прежнему не уделял им никакого внимания. Да что внимания! Позиция интереснейшая: институт обходит новый инструмент молчанием. И не хвалит, и не ругает — молчит. И вроде молчанием своим говорит: «Ну, вам-то что теперь? Изобретение признано, ГОСТ установлен. Успокойтесь, пора уже»...
Только даром, что ли, записано в : «нетерпимость к нарушениям общественных интересов». Разве случайно, напрасно этому предпосланы в Программе слова о революционной морали рабочего класса? И мы решаем: так, как того хочет кто-то во ВНИИ, не будет, быть не должно. Собрались на совет в кабинете Башилова. Пришли в партбюро цеха всей бригадой, со своим профсоюзным руководителем. На повестке один вопрос: «Фреза дает возможность полнее использовать мощность оборудования, повышает производительность в два-три раза, гасит вибрацию, введена в общесоюзный стандарт, только на нашем заводе благодаря ей за год достигнута дополнительная экономия в сто с лишним тысяч рублей. Почему нет ей ходу на просторы страны? Имеем ли мы право спокойно сидеть сложа руки? Как быть, чтобы она широко разошлась по всем заводам?» Мнение высказывается единодушно: — Не ждать ничьей помощи. Действовать самим. Вместе с Башиловым — в партком. Там нас целиком поддерживают.
ВИБРОУСТОЙЧИВАЯ
И я иду к директору нашего Кировского завода Исаеву. — Иван Сергеевич, надо двигать нашу фрезу по стране. Вот смотрите, сколько просьб поступает.
— Понимаю. У меня уже тоже не меньше скопилось. Стучатся к нам, надо откликнуться. А как, по-вашему, что для этого требуется? — Надо показать, как работают наши фрезы. — Сможете поехать и продемонстрировать? — Смогу. — Значит, нужно несколько сот фрез? — Обязательно. — Заказывайте и поезжайте. Фрезы пусть делают за наш счет. Вот это здорово! По-советски, по-государственному. Не пожалел затратить на фрезы 15 тысяч рублей. Подумал и решил: «Надо людям! Ведь все пойдет на пользу нашему же родному государству». Да что удивляться? Мы знали своего директора как человека живой души и творческого ума. Сам инженер-металлург, изобретатель, он впервые в СССР освоил и внедрил у нас на заводе метод прессования форм гидравлическими прессами, решительно и смело способствовал изменению технологии, облегчившей труд многих рабочих. Решение об изготовлении фрез принято. Остается продумать, как организовать наши «внутренние и международные связи». В техническом кабинете цеха висит необычная карта-схема. Крупными звездочками обозначены на ней Горький, Владимир, Москва, Электросталь, Харьков, Пермь, Куйбышев, Омск, Новосибирск, города Латвии, Эстонии, Литвы. В этих городах на 40 заводах летом 1958 года демонстрировали мы перед рабочими новые фрезы нашего завода.
Когда-то новая фреза начала свое путешествие в нашем механическом, здесь собралась в дорогу, здесь взяла разгон для большого пути. И вот уже «по градам и весям» родной страны пошла она в свое рабочее путешествие. Десятками тысяч стали выпускать наши фрезы с неравномерным шагом. Одобряют их на предприятиях. Выезжаю в командировку. В Москве, в совнархозе у меня неожиданная встреча— Жерехов! — Ты что тут делаешь, Николай Васильевич? — Работаю, понятно. А вот ты как сюда попал? Он ведет меня к себе. Невысокий, черноволосый, очень живой, только намного моложе, чем сейчас, встал в моей памяти Колька Жерехов, беспризорник с нашего «прихода» — Александро-Невской лавры, отважный вратарь мальчишьей футбольной команды. Потом вспомнилась другая встреча — на «Красном путиловце». Без отрыва от производства получил тогда Николай Васильевич диплом инженера. Потом в войну работал заместителем директора Кировского завода...
. Теперь судьба свела снова. — Рассказывай, как дела-то на заводе? С чём приехал? Рассказываю. Сидим долго. Обещаю по возвращении зайти сразу. ...И вот уже начались поездки по стране. На областной конференции изобретателей и рационализаторов Челябинска передаю товарищам привет от рационализаторов Ленинграда и сообщаю, что главная цель моего приезда — поделиться опытом. В бюро технической информации мне говорят: — Хочется, чтобы вы побывали на многих предприятиях. — С большой охотой, — отвечаю. — Может быть, в день придется побывать на двух заводах. — Прекрасно. Хоть на трех.
С огромным удовольствием приезжаю на заводы имени Серго Орджоникидзе, , тракторный, мерительных инструментов, автотракторных прицепов, на Златоустовский завод имени В.И.Ленина, Копейский завод имени С.М.Кирова. На всех этих предприятиях присутствуют представители соседних заводов. С гордостью и радостью наблюдаю, с каким интересом и вниманием следят за работой инструмента уральские рабочие. С волнением слушаю выступление одного фрезеровщика в технической библиотеке, где собрались новаторы, работники лабораторий резания, конструкторы, инженеры. Он говорит: — Тридцать лет работаю фрезеровщиком, но такого хорошего инструмента еще не видел. Хотелось бы, чтобы этот опыт не оказался под спудом. Его надо вовсю двигать на наши предприятия. К сожалению, последние слова его все еще исполнены большого смысла. Несмотря на ГОСТ, об инструменте на местах чаще всего ничего не знают. Что за притча! Совместно с Президиумом ВЦСПС решаем обратиться в Государственный научно-технический комитет. И летом 1958 года ГНТК создает бригаду с целью проверить и изучить, как применяется новый инструмент, что нужно для его дальнейшего распространения и внедрения в производство. За три с половиной месяца бригада посещает заводы пяти совнархозов, проводит больше ста бесед с показом. При демонстрации фрезы на Горьковском автозаводе, на заводах «Красное Сормово» и «Красная Этна» присутствуют производственники и работники Владимира, Костромы, Иванова, Чувашии, Мордовии... И всюду, едва только станешь к станку, плотным кольцом окружают рабочие. А потом, уезжая, мы увозим с собой новые фрезы, сделанные на этих заводах. Из города в город кочует уже тот инструмент. «Куйбышевскими» фрезами работаем в Горьком, «горьковскими» — в Перми, «пермскими» — в Новосибирске. Нет, не праздный турист наша фреза, не в беззаботном путешествии находится — в рабочей командировке! Бесстрашно вступает виброустойчивая сама «в бой» с косностью, рутиной, снимает «стружку» равнодушия с людей. Требует, добивается права на широкое свое применение. Что поделаешь, активный !
9 июля — расширенное заседание Комитета, посвященное распространению высокопроизводительного инструмента. Прослушаны мой доклад и сообщение начальника отдела научно-технической пропаганды государственного института технической информации. Цель поездки достигнута. Показатели 59 металлообрабатывающих заводов Российской Федерации, где непосредственно на рабочем месте мы показывали в действии нашу фрезу новой конструкции, снова и везде убедительно подтвердили: конструкция гасит вибрацию, возникающую при скоростном фрезеровании. Уменьшение числа зубьев сделало фрезы более прочными, увеличение объема стружечной канавки освободило стружку, фреза универсальна, в ней заинтересованы тысячи фрезеровщиков. Куйбышевцы, например, издали постановление, запрещающее применять фрезы старой конструкции. До конца года, по их расчетам, внедрение фрез принесет экономию в 50 тысяч рублей. Отлично. Значит, мы добились немалого. И вдруг... К нам в Ленинград на Кировский завод приехал корреспондент «». Оказывается, интересуется концевыми фрезами. Выясняем: на складе 6 500 таких фрез, и спрос на них огромный. Но в цехе фрезеровщик К.Бань отвечает: — Очень редко пользуемся разношаговыми, больше старыми приходится работать. Новых-то не дают. А фрезы хорошие.
То же повторяется в разговорах с рабочими в других цехах. Что за новая притча? — Выходит, на складе густо, а у фрезеровщиков пусто? В чем же дело? — спрашивает корреспондент. В инструментальных кладовых цехов отвечают просто: — Видите ли, в центральной кладовой скопилось много фрез старой конструкции. Их нам и выдают. А карасевские придерживают. Нам показывают заявки цехов на концевые фрезы. Цех штампов и приспособлений просил 20, ему дали... две, нужно 15 фрез — выдано три. Вот оно как, оказывается, может получиться! Ездили внедрять в другие города, а у себя рядышком просмотрели... Неприглядной оказалась картина и на других ленинградских заводах. Вместе с корреспондентом едем на «Электросилу», на судостроительный имени Жданова, на инструментальный имени Воскова. К тому же, если у нас на Кировском фрезы были в избытке и лишь из-за косности неразумного хозяйственника лежали на складе, то на других предприятиях новых фрез вообще не было. Такому крупному заводу, как «Электросила», за семь месяцев удалось получить всего навсего... 200 штук! Конечно, ими и пользовались лишь единицы.
.
29 августа 1958 года «Правда» поместила статью своего корреспондента. Она называлась «Приказы есть, а фрез нет». Серьезно критиковала газета плохое внедрение достижений новаторов, плохую популяризацию их. Выступление «Правды» очень помогло нам. Разношаговая, виброустойчивая вышла, наконец, на большой оперативный простор. Сломлены были последние ледяные заторы. Пошло половодье — признание, успех, широчайшее внедрение.
В кают-компании «Авроры» устраивались встречи с интересными людьми: актерами (помню встречу в П.Кадочниковым), ветеранами военно-морского флота, войны и даже революции. Часто крейсер посещали руководители коммунистической партии и представители руководства Ленинграда (обычно во время таких посещений нас не отрывали от занятий). По вечерам в кают-компании на переносном экране нам демонстрировали художественные и учебные фильмы, а также хронику. ...Было непривычно, что от койки до парты отделяло каких-то несколько десятков шагов. Кубрики у нас были настоящие корабельные. Мы спали на двухъярусных койках: внизу - на рундуках (на металлических ящиках), вверху - на пружинных койках, на которые были уложены пробковые матрасы. Кубрики находились на баке, непосредственно под верхней палубой. В иллюминаторы мы видели набережную Невки и здание нашего училища. Поначалу было тесновато (в спальном корпусе у нас были просторные помещения и одноярусные кровати), но мы быстро освоились в новой обстановке. В первое время подъем объявляла ночная вахта. Начальство решило еще приблизить нас к корабельной обстановке, и во время занятий в кубриках были установлены «колокола громкого боя» - электрические звонки, издававшие оглушительный дребезжащий звон. Нововведения никто не заметил. И когда утром, вместо голоса вахтенного, на полную мощность врубили колокола, мой сосед со второго этажа - Вася Балинин - был выброшен с койки мощным звуковым ударом и грохнулся на палубу. Еще бы, - колокол был установлен около его уха! Побудка оказалась не для слабонервных. Но и к этому пришлось привыкать. Если от койки до парты было несколько десятков шагов, то до гальюна (флотского туалета) было гораздо ближе, - стоило лишь открыть дверь в соседнее помещение. По бортам тянулись довольно высокие банкеты, в которых размещались углубленные под палубу металлические сливы - туалеты системы «Голландия». В борту, за спиной у пользователя, был расположен иллюминатор, и первое время мы стеснялись, так как было ощущение, что с набережной Невки за тобой кто-то наблюдает (обычно по набережной прогуливалось много народа). Можно, конечно, было закрыть иллюминатор крышкой-броняшкой, но тогда становилось темно, поэтому путь был один - привыкнуть. Однажды несколько шалунов, не вставая со своих мест, заткнули иллюминаторы своими бледными попами в расчете, что никто не поймет, что это такое (в то время «Аврора» располагалась несколько дальше от берега, чем сейчас). И действительно, прогуливающиеся, увидев побелевшие иллюминаторы, спрашивали друг у друга: «А вы не знаете, что это такое?» Когда мы жили в спальном корпусе, нас водили в городскую баню. Мы должны были попасть туда задолго до ее открытия, то есть не позже 5 утра. Особенно эти походы донимали нас зимой. Обледеневшая, избитая колеями проезжая часть, сугробы, навороченные вдоль тротуаров, и полусонные воспитанники, семенившие в нестройных рядах... А на «Авроре» у нас был собственный душ, и мылись мы уже не в предрассветных сумерках, а днем, в официальный день помывки. Единственным неудобством было то, что раздевались мы в одном конце коридора, а чистое белье получали в другом. Это расстояние в несколько десятков метров приходилось преодолевать одетым «ни во что». Помнится такой случай. На «Аврору» иногда приезжали делегации, и гостей знакомили с легендарным крейсером, не нарушая нашего распорядка дня. Но однажды экскурсовод, забыв про «чистый четверг», повел гостей осматривать святая святых корабля - машинное и рулевое отделение. Экскурсанты толпой устремились по длинному коридору, и вдруг неожиданно, за поворотом встретили совершенно голого полненького молодого человека, который целеустремленно трусил по коридору им навстречу, шлепая мокрыми босыми ногами по металлической палубе и не обращая на них никакого внимания. Посетители в панике ретировались. Однообразный ритм учебного процесса приводил нас в уныние. Мы уставали к концу рабочего дня, как от уроков, так и от занятий во время вечерней самоподготовки. Необходима была какая-то разрядка не только по воскресным дням, когда нас отпускали в увольнение. Особенно «страдали» наши старшие воспитанники роты (возраст в нашей роте колебался от 17 до 21 года). В роте было четыре класса, старшие воспитанники были сконцентрированы в 21 и 22 классах. Наш 24 класс был наиболее однородным, без переростков. Ребята первых двух классов, по всей видимости, больше всех нуждались в незаорганизованном отдыхе, который они себе по вечерам устраивали сами. Особенной популярностью пользовались концерты, которые, как правило, устраивались на баке, перед исторической пушкой, или на мостиках, которые располагались за ней. В концертах бывали как сольные номера, так и массовые выступления. Больше всего нам нравились такие выступления, как «военный парад» и «парад физкультурников». В них принимали участие все желающие. Если ритуал военного парада мы знали досконально и старались не отступать от общепринятого сценария, с удовольствием детализируя моменты встречи командующего парадом с принимающим парад, их объезд воинских частей и поздравление с праздником. Массовое действо разворачивалось, когда «войска» начинали торжественное прохождение мимо трибун с «правительством» и «гостями». За чеканящими шаг «батальонами» устремлялась рокочущая и лязгающая гусеницами «техника», цокала копытами «конница». Весь этот шум перекрывался торжественными призывами и здравицами. «Трибуны» ревели от восторга. Парад замыкал «сводный оркестр». Еще последние музыканты не успевали покинуть «площадь», как зрители (воспитанники, не участвующие непосредственно в параде) с нетерпением начинали ожидать начала жизнерадостного «парада физкультурников». Физкультурники в спортивных костюмах и физкультурницы с ярко выраженными формами (в тельняшках и юбках из простыней) маршировали, делали пирамиды, гимнастические упражнения. Участники парада готовились в кубрике и стройными рядами появлялись на палубе. Мы - зрители - до хрипоты кричали «Ура!» Может быть, потому что концерты устраивались достаточно часто, на набережной к тому времени стекалось довольно много зрителей, которые не оставались равнодушными и поддерживали наши восторженные вопли. Бывали действа и драматического характера. Представьте себе «Аврору» со множеством мостиков и переходов, которые давали возможность во время шторма не ходить по верхней палубе, чтобы не рисковать быть смытым волной за борт. И вот по многочисленным трапам, многоэтажным мостикам и переходам, протянувшимся от носа до кормы корабля, начинает двигаться «траурная процессия». Скорбно опустив головы и прижав к груди бескозырки, медленно и торжественно идут матросы, перетекая с одного мостика на другой и по переходам... На вытянутых руках, завернутый в белое, покоится «погибший в боях за революцию герой». Над «Авророй» печально разносится песня: «Мы жертвою пали в борьбе роковой...» Процессия, не спеша, обходит весь корабль, и, не прерывая пение, спускается во внутренние помещения крейсера. На берегу народ недоумевает. Печальное зрелище настолько реалистично передает драматизм момента, что никто и подумать не может, что это всего лишь розыгрыш развлекающихся воспитанников. В нашу «вечернюю жизнь» командование старалось не вмешиваться, понимая необходимость такой стихийной разрядки после напряженных занятий и не препятствуя свободе самовыражения своих воспитанников.
* * *
Со Славой Кукушкиным нам довелось проучиться в Нахимовском училище всего года два-три. Это был тихий, безобидный, ушедший в себя мальчик. Он немного заикался и веселил ребят тем, что не мог подмигнуть одним глазом. Когда хотели кого-нибудь развлечь, просили Кукушкина: «Слава, подмигни!». Кукушкин безропотно подмигивал, но одновременно у него мигал и второй глаз. Народ веселился. Кукушкин не обижался.
1944 г.
На лице у него было два глубоких шрама: один на лбу, другой - на подбородке. Он мне рассказывал, что в детстве во дворе у них был большой пес Джек. Слава подошел к нему, выставил пальчик и, со словами: «Пуля Джеку -трык!», - воткнул его псу в нос. Мгновенно головка мальчика оказалась в пасти у ошеломленного пса. Со Славой нас тесно связывала любовь к лесу. В летнем лагере училища начальство изобретало большое количество всяких видов дежурств, вахт и патрулей, чтобы каждый воспитанник был при деле. Был и такой патруль: по лесу, в задачу которого входило охранять лес от пожара и следить за появлением посторонних. Мы со Славой знали и любили лес и поэтому добровольно (чуть ли не каждый день) просились именно в этот патруль. Каждый раз намечали себе маршрут, которым еще не ходили. И всегда находили в лесу что-то новое для себя: грибные места, ягодники, заброшенные огороды, и, конечно, оружие, боезапасы, брошенные во время войны. Помнится, однажды мы нашли минометную мину. Она была увесистой, хорошо обтекаемой формы, окрашенная в красный цвет. Выглядела мина совсем новенькой. Недалеко от нее валялся взрыватель. Прижимая мину к груди, Слава взял в руки взрыватель и, неожиданно для меня, да и для себя, наверное, вставил его в круглое отверстие передней части мины. Раздался резкий щелчок. Реакция была мгновенной: мина полетела в одну сторону, мы кинулись в другую - в один из неглубоких окопов, которых вокруг было множество. Прижимаясь к земле, мучительно ожидали взрыва. Было тихо. Мы осмелели и подобрались к мине проверить, что же произошло. Оказывается, отверстие для взрывателя было затянуто тонкой прозрачной пленкой, чтобы не отсыревал заряд. К счастью, взрыватель мины не сработал. В году 1947-м, вернувшись из летнего отпуска, мы узнали, что Слава Кукушкин еще не появился. Его возвращение затянулось надолго, и начальство предприняло меры, чтобы его разыскать. В городе его не было, так как он проводил отпуск в селе Волосово. Однако и там его не оказалось. Были организованы поиски в волосовских лесах. Безрезультатно. Началась зима. Никаких известий о местонахождении Славы не было. И лишь через полгода с момента его исчезновения недалеко от села совершенно случайно его нашли дети, которые катались с горки, выезжая на лед пруда. В воде возвышалась занесенная снегом мощная коряга. Ребята решили устроить из нее трамплин и стали подкапывать ее. Под снегом, наполовину вмерзший в лед, лежал Слава. Как потом было установлено, он спрятался в последний день отпуска в зарослях камыша, сел верхом на эту корягу и выстрелил из винтовки себе в голову, спустив курок пальцами ног. Прощался со Славой только наш класс. Это прощание организовал наш офицер-воспитатель капитан Трофимов. Военных почестей Славе не полагалось, поэтому поездка на кладбище проходила как бы частным порядком. Мы на трамвае добрались до Охтинского кладбища и долго ожидали у ворот. Гроб был закрытый. В момент прощания взволнованный и растерянный Трофимов, как-то неловко согнувшись, вытащил из-под полы шинели пистолет и трижды выстрелил в воздух. Этим офицер-воспитатель нарушил Устав, но мы были ему благодарны за этот глубоко человеческий жест. Слава был мне достаточно близким человеком. Он рассказывал, что дома у него - тяжелая обстановка, но в подробности не вдавался. Выходит, и в училище ему тоже не хотелось возвращаться.
Трофимов Михаил Федорович - офицер-воспитатель ЛНУ (1944-1957)
После одного из очередных отпусков в училище не вернулся Юра Пистоляко. С Юрой мы дружили. Это был солнечный улыбчивый мальчик. Он был неистощим, придумывая различные шалости. Мне запомнилась одна из них. Во время занятий на самоподготовке многие ребята, уставая сидеть, меняли позу и становились коленями на скамейку парты, опираясь локтями на стол и углубленно изучая учебники. В это время кто-нибудь свертывал из бумаги кулек, отрывал самый кончик и, зажимая его пальцами, наполнял кулек водой. Выбрав «жертву», шалун вставлял кулек в оттопырившийся карман брюк, убирал пальцы, и вода выливалась вовнутрь. Увлеченный занятиями не сразу обнаруживал результаты шутки. С воплем вскочив, пострадавший был готов броситься на обидчика, но того к тому времени - и след простыл. Юра назвал эту шутку смешным, но понравившемся всем словом: «похихец».
1947 год
Причину, по которой Юру отчислили, нам не сообщили (да и никогда не собирались сообщать). Можно было предположить, что это произошло по состоянию здоровья или потому, что в 1937 году его отца - майора - арестовали по 58-й статье (общенародная статья изменников). Долгое время мы с Юрой не встречались. Он жил в Кронштадте. И только в конце лета 1949 года, когда я, увлеченный атомной физикой, отправился в Политехнический институт послушать лекцию академика Иоффе, которую он читал для абитуриентов, я встретил Юру Пистоляко среди них. Знаю, что Юра окончил матмех института. Место работы и дальнейшая судьба его остались мне не известны.
И ничего не поделаешь... Работаем скрупулезно, записываем анализы, пробы, расчеты. Лаборатория резания трудится вовсю. С новыми данными вместе с руководителем нашей лаборатории выезжаем в Москву. Однако и на этот раз возвращаемся ни с чем. И так несколько раз. Сколько стоят при этом одни командировочные, суточные, гостиницы! Мы же ведь и от работы оторваны. Идет-течет народная .
Представляем 50 заключений с заводов, от лаборатории, института, со своего участка. Доказываем с утра до ночи. Приходим с работниками ВНИИ на производство, в технический совет. И... ничего. Послали свои расчеты на консультацию в специальную лабораторию вибрации одного из научных институтов Академии наук, в Москву. Пришел интересный, положительный отзыв. На очередном заседании в нашу защиту выступает директор ВНИИ. Но главный инженер по-прежнему против... — Просто живой консерватор какой-то, — кипятится Штукатуров. — Его бы в музей сдать и охранять, чтоб не сбежал. При всей резкости таких суждений мы понимаем своего товарища. Шутка ли, уже с новыми данными не можем добиться ничего, кроме совещаний. Сколько же их, этих совещаний!.. В Доме техники сидим 6 часов кряду. И ничего не можем решить. Москвичи из ВНИИ говорят: — Нельзя пустить фрезу в ГОСТ. Ленинградцы спорят: — Почему? Не было же еще такой фрезы. Давайте поработаем с ней. — Хорошо, давайте поработаем. — Но как? Надо же ее раньше изготовить. Кто будет без ГОСТа изготавливать и применять? Вот так и вертимся, вертимся, как по заколдованному кругу, 6 часов, 360 битых минут. Это одно заседание! А до этого еще раз двадцать заседали. Как бы подсчитать хоть в «денежном выражении» только одно время, на них потерянное? И средства — экономию, которую уже могло бы государство получить за каждый день этой проволочки, за каждый день в масштабах !
Неужто мало им Леонова? Неужто ничему не научились на этом опыте, не поняли, что нельзя торговаться по нескольку лет, пока введенный в ГОСТ инструмент может оказаться «перезревшим» и появится более совершенный? Важно ведь вовремя воспользоваться тем, что сегодня лучше, что, безусловно, дает экономию государственных средств, повышение производительности. А если бояться да выжидать, «как бы чего не вышло», так не поспеть в ногу со временем. Впору будет только смело гостировать день вчерашний, а то и позавчерашний. Да, уж очень «размеренный», невеселый шаг получается. И никак его не собьешь! В такой короткий срок на заводе отработали, всего несколько месяцев отлаживали, и вот уже больше полутора лет с фактами, выкладками и цифрами, с «живой» фрезой в руках ходим мы по лестницам ВНИИ и доказываем свою правоту! — И чего, кажется, — яснее ясного. А все возражают, — говорит Фоменков. — Если бы я с учениками так поступал?!. Привыкли по старинке жить, и держатся за отжившие свой век законы. Перестраховка, и все. — Да и другое тут примешивается — честь мундира... Беда вот, что без их рекомендации в Комитет стандартов обращаться бесполезно, — добавляет Митрофанов.— Но есть один вариантик... И как ни пасмурно на душе, мы улыбаемся. В самом деле, неужто только и экспертов, что этот институт? Почему нельзя, чтобы рабочее детище само перешагнуло порог Комитета и вошло в государственный стандарт? Вот ведь наше — на острие своей крутой спирали, в просторных своих «карманах» несет государству сотни тысяч рублей экономии, а до ГОСТа никак добраться не может.
На защиту нового встает «Ленинградская правда». «Пора положить конец волоките!» — с таким требованием выступает она. «В чем же препятствие? — говорится в статье.—Да в том, что хорошее дело тормозят консерваторы из Всесоюзного научно-исследовательского инструментального института. Они вновь и вновь выдвигают давно опровергнутые жизнью аргументы. И, пользуясь монопольным правом в решении вопросов об инструменте, пытаются сбить с толку Комитет стандартов. А в это время, применяя старые фрезы, наша промышленность теряет миллионы и миллионы рублей». ...Самое трудное в резании — пройти верхнюю корочку ценнейших легких сплавов. Трудно снять ее, крепка корочка. Но мы ищем стойкий инструмент, чтобы проходил и эту корочку не тупясь. Отыщем и ту силу, что поддержит нас в борьбе с недоброй корочкой, — равнодушием, волокитой, мертвящей консервативной мыслью, прямым сопротивлением новому.
ШКОЛА В КРЕМЛЕ
Для меня, рабочего, Пленумы ЦК КПСС, на которых как кандидат в члены ЦК партии я присутствовал, всякий раз — огромная школа. Государственному мышлению, великой ответственности перед народом учили Пленумы Центрального Комитета каждого из нас. Зимой 1956/1957 года мне довелось дважды выступать — на декабрьском и февральском Пленумах ЦК КПСС.
.... 1956 год. Началось заседание. Сижу, слушаю, жду. Здесь, оказывается, как на обычном собрании, тот же простой порядок: хочешь выступить — посылай записку в президиум» Я так и сделал. Председательствующий объявляет: — Подготовиться к выступлению новатору Ленинградского Кировского завода товарищу Карасеву! Как только звонок известил, что время предыдущего оратора истекло и он закончил свое выступление, я тут же подошел к ступеням трибуны. — Сразу видно — скоростник, каждая секунда на счету, — громко под смех присутствующих сказал кто-то из членов президиума (Н.С.Хрущев. - КСВ). С трибуны Пленума я заговорил о том, что, знаю, волнует каждого новатора. Наш завод справляется с планом. Но и у нас много еще неиспользованных резервов. Таятся они в сокращении потерь времени, металла, электроэнергии. Подсчитано, что только один процент экономии рабочего времени на нашем заводе позволит дополнительно изготовлять 1828 жаток. Вот почему рабочие активно ищут новые резервы повышения производительности труда. А есть еще такие хозяйственники, которые только и знают, что требуют: «Давайте новые заводы, давайте новостройки, давайте... давайте!..» Забывают они о людях, которые обслуживают технику и которые могут творить чудеса. Выступаю и чувствую — перестаю волноваться. Спокойно мне стало, просто, будто я на заводском собрании говорю, потому что вижу — важно это всем сидящим на Пленуме. Рассказываю о Логинове, фрезеровщике 18-го механического цеха, который составил личный план комплексного внедрения передовых приемов труда на своем рабочем месте, о Зайченко, инструкторе передовых методов труда, который помог Логинову. Теперь Логинов удвоил выработку.
Один из зачинателей движения за высокопроизводительную техническую оснащенность и комплексное внедрение передовых методов труда на каждом рабочем месте фрезеровщик цеха № 18 Александр Логинов за работой. 19 января 1956 г.
Рассказываю о нашем молодом токаре Леониде Лалетине, изобретателе, авторе многих копировальных приспособлений, человеке пытливом, ищущем, о моих товарищах по бригаде. Пленум, вижу и чувствую это хорошо, — высокий рабочий орган партии. Деловое собрание. Поэтому и говорю о недостатках, откровенно высказываю то, что слышал от товарищей в цехах, что волнует нас всех — коммунистов и беспартийных. Более четверти века участвую я в рационализаторском движении. Потому мне и хочется поподробнее поговорить о том, что тревожит нас, рабочих, занимающихся усовершенствованием технологии производства, оборудования и инструмента. В первую очередь о проволочках с внедрением ценных рационализаторских предложений. Чувствую, внимательно слушают люди. И говорю о том, что выношено в сердце. — Иногда новое, передовое, — рассказываю, — с трудом пробивает себе дорогу. Мне кажется, подобные явления и настроения проистекают из-за узковедомственного подхода к изобретателям и рационализаторам. Оттого, что хозяйственники рассуждают так: «Начнешь внедрять рационализаторское предложение — план сорвешь...» Никогда не забываю слова Ленина, сказанные Горькому о профессоре Игнатьеве: «Говорите, у Игнатьева есть еще изобретение?.. Нужно, чтоб он ничем иным не занимался. Эх, если б у нас была возможность поставить всех этих техников в условия идеальные для их работы! Через двадцать пять лет Россия была бы передовой страной мира!» Но разве уже не настала такая пора? Не пришло время для той возможности, о которой мечтал Ленин? И в своем выступлении предлагаю установить такой порядок, чтобы на предприятиях была возможность смело экспериментировать. На заводах есть немало новаторов — постоянных искателей лучших приемов труда, лучшей технологии. Почему бы не зачислить их в «штатные изобретатели»? Это же окупится. Пусть себе думают для общего блага. Всемерную помощь рационализаторам должны оказывать ученые. Нужно, чтобы ученые стали ближе к рабочим-новаторам. Пусть новаторы будут их ассистентами, работают вместе с ними в лабораториях институтов, получают знания и творят новое.
Много хорошего забыто почему-то из того, что родилось в годы первых пятилеток. Например, в тридцатых годах лучших рационализаторов определяли в ассистенты к профессорам научно-исследовательских институтов. А почему не делать этого теперь? Почему не посылать способных рабочих-новаторов на специальную учебу? Была хорошая традиция — устраивались всесоюзные конкурсы изобретателей. Теперь о них тоже почему-то забыли. А их стоит возродить. Как хлеб и воздух, необходимо нам создать Общество рационализаторов и изобретателей, добровольное и самодеятельное. И дать ему широкие права, этому обществу, которое мобилизовало бы в борьбе за новое большую общественную силу — знания, волю, всю неуемную, огромную энергию изобретателей. Так прямо и сказал: «Нам надо создать это общество, как хлеб, как воздух оно нужно». Очень дорого было, что в своем постановлении Пленум потребовал от хозяйственных, партийных и профсоюзных органов всемерной поддержки творческой инициативы трудящихся. Наша партия еще раз указывала на то, что успешное выполнение планов зависит от нас самих, всего советского народа. Как известно, вскоре был основан .
...Много важного и поучительного для себя извлек я из Пленумов ЦК партии. С нетерпением рвусь я домой. Честное слово, руки чешутся, хочется сделать что-то большое, необыкновенное. ...Идем и идем мы вперед, и что ни день, то неуемнее наши люди! — А гляди-ко, Якумович, — говорят мне после той поездки в Москву товарищи в цехе. — Ведь вот поругиваем мы учреждения: грешны, мол, в бюрократизме. Но учреждения-то наши? Может, пособим им? Почему бы, допустим, не послать на службу в учреждение кое-кого из нашего цеха? Ребята есть грамотные, толковые, да и у станков постояли. Они волокиты не разведут. Как смотришь? Широко глядит рабочий наш человек, бережет то, что завоевано, беспокоится о том, чтобы стало лучше. Потому он так прям в суждениях. С нашей фрезой мы больше ждать не хотели, не считали возможным. И случилось так...
ПРИЗНАНИЕ
...Да, мы поступили нетактично: пожаловались. Это не понравилось нашим ученым собратьям в Москве. Но все же свое им сделать пришлось. Был во ВНИИ один сотрудник, он оформлял представление в ГОСТ. Наши в бригаде говорили: — Пожилой уже, а , под дудку главного инженера пляшет.
— Две-три недели всего и надо на подготовку материала, а пока главный не скажет, годами тянется. И действительно, стоило главному инженеру решить вопрос, и все было сделано за одну неделю! — Э-эх! А тянули... Готовили два года... Но теперь что уж говорить. Так или иначе, все наши фрезы, цилиндрические и с коническими хвостами, с неравномерным окружным шагом зубьев, вошли в государственный стандарт. -- Номера. ГОСТа? Пожалуйста! Мы их помним на память: ГОСТ 8237—57, ГОСТ 3752—59. Законнорожденные, записанные в государственном стандарте фрезы, концевая и цилиндрическая. Они идут в двух исполнениях для обработки любого металла. Идут и для лекального и для силового резания. Окрестили новый инструмент «БК» — «Бригада Карасева». Вложили в фрезу свой труд все наши товарищи, отдавали ей опыт, знания. Коллективный труд — не самое ли это великое проявление заинтересованности рабочего в том, чтобы страна стала богаче и прекраснее? Советская наша страна отмечает большие успехи и личными наградами. Создана новая фреза — мы получаем денежную премию, сделан расчет и экономии по изобретению. Авторское свидетельство выдано мне. Но наша «БК» — труд всей бригады. Вот потому-то из общей суммы я получаю только часть денег, а остальные распределяются между моими . Каждому — его доля за творческий труд. И еще делаем ценные подарки всем, кто нам помогал.
Думаю об этом и невольно вспоминаю один маленький штрих другой, такой далекой, такой чужой и непонятной нам жизни. Читали мы в газете сообщение американского агентства: два пилота американских воздушных сил помещены в специальный стальной контейнер, в котором создана обстановка, имитирующая космический полет. Семнадцать дней придется пилотам путешествовать, не двигаясь с места. Время есть время, и даром его тратить не надо. И пилот в стальном контейнере тщательно начинает изучать книгу о том, как... делать деньги на бирже. Вот так — луна луной, но «время — деньги». Главное в жизни — доллары, даже полет в космос — самое удобное время для того, чтобы учиться их делать. Грустная история! На какое духовное оскудение обрекает человека, даже «крылатого», мир капитала!
