В последнее воскресенье июля лето как бы пересекает условный экватор. А вместе с летом и все мы – команда одного корабля, пересекаем эту невидимую временную границу. И не случайно, по старинной морской традиции, царь всех морей и океанов Нептун является к нам именно в этот день, зорко следя за тем, чтобы ни один новичок не перешел эту границу сухим и с плохим настроением.
В этом году веселый детский праздник День Нептуна в Косинском Морском клубе организовала молодежь района под предводительством Игоря Анкудинова – председателя Молодежного совета. А посему подготовка к празднику и само его проведение послужило хорошей тренировкой творческих способностей, умения работать с публикой, организационного умения молодежных коллективов. Поэтому мероприятие получилось искренним и не заорганизованным.
В Косинском Морском клубе, собираются люди активные и воодушевленные на позитивные дела. Так и в этот раз все дружно включились в дело. На празднике не было ни одного артиста, все исполняли сами члены клуба и их гости: черная пиратская шхуна под страшным пиратским флагом вторглась в Косинский «порт» и «захватила» город. Жители дружно позвали бога морей Нептуна на помощь.
А уж он в конкурсах, соревнованиях и играх посрамил захватчиков и в итоге перевоспитал их в добрых и хороших людей.
Но больший азарт вызвали шлюпочные семейные гонки. Желающих было столько, что не хватило шлюпок на один заезд. Кому не хватило места в шлюпке, наблюдали за гонками с борта клубных яхт, на которых яхтсмены обкатывали новичков.
Состоялся и традиционный заплыв на открытой воде на кубок адмирала Нахимова. Несмотря на, в общем-то, холодную погоду, желающих было немало.
Участвовали взрослые и дети. Хотя из-за погоды пришлось отменить много игр и соревнований, связанных с купанием и падением в воду.
Ну, а после активных действий всех ждала традиционная клубная «морская» гречневая каша с тушенкой, приготовленная по особому, «тайному» рецепту. Большую помощь в этом деле оказала Управа района, снабдив клубных коков качественными продуктами.
Одновременно с детским праздником в клубе отмечали и День Военно-Морского флота. На праздник прибыли ветераны военной флотской службы, всю жизнь посвятившие служению Отечеству на море.
В качестве почетных гостей на праздник были приглашены ветераны-суворовцы и нахимовцы. Эти люди еще в детском возрасте приняли ответственное решение надеть военную форму и посвятить себя защите Родины.
Участвовали в празднике ветераны не только из Москвы, но и из Свердловска, Санкт-Петербурга и других городов. С гордостью подняли они на мачте клуба военно-морские флаги Советского Союза и России, а территорию морского клуба по традиции украсили морскими сигнальными флагами.
И не раз звучало над гладью Белого озера дружное флотское троекратное Ура! Ура! Ура!
А если посмотреть на фасад дореволюционных Коровников с реки Волги, то мы увидели бы справа налево каменный дом попа, два каменных церковных корпуса, каменный двухэтажный , два каменных корпуса тюрьмы, трактир Шапкина, дореволюционный двухэтажный дом, называвшийся «Золотой бережок» - бывшее питейное заведение с весьма низкой моральной репутацией, ставшее в мои годы общежитием для рабочих; каменный корпус паровой мукомольной мельницы Гнуздева, дом лавочника Пятакова, дом коммерсанта Серебренникова, дом домовладельца Калугина; «Казенка» - питейное заведение, принадлежавшее государству (казне), торговавшее водкой и пивом в разлив и на вынос, дом-общежитие рабочих. Это значило, что самое лучшее место в слободе, не подвергавшееся наводнениям, не угрожавшее жильцам неудобствами и тревогами, было занято атрибутами религии, царского закона, капитала. Нельзя не вспомнить ледоходов на Волге в дни весеннего половодья, проходивших до прекращения наводнений. То были удивительные, впечатляющие зрелища.
Четырехсотметровая ширина Волги сплошь покрывалась движущимся со скоростью двух-трех км в час битым льдом, толщиной от 50 до почти ста см. с редкими небольшими ледовыми полями. Все проходило в непрерывной динамике: льдины кружились, наталкивались и налезали одна на другую, переворачивались, нагромождались, образуя торосы, которые тут же с шумом рушились. Берег реки был устлан массивными кусками льда, вытолкнутыми из воды их более сильными «ретивыми» соседями. Днем и ночью слышался непрерывный шуршаще-шипящий шум. И так до пяти-шести суток. Лед проносил мимо Коровников бревна, доски, шкафы, стулья, деревья и кустарники, вырванные с корнем, и т.п. Однажды принес деревянную баржу, плохо, видимо закрепленную нерадивым хозяином. Другой раз – избу в три окна, в третий раз – живую собаку, метавшуюся по льдинам в попытках выбраться на берег. Километрах в семи-восьми от Коровников вниз по течению Волга делает поворот. На этом месте почти ежегодно возникали ледовые заторы – нагромождение льдов в русле реки настолько, что лед закупоривал проход воде. Уровень воды поднимался, река выходила из берегов и заливала низменные прибрежные территории. Иногда заторы самоустранялись, изредко применялись для этого и пушки. В Коровниках действовали две паровые мукомольные мельницы: одна – Гнуздева, другая – Щербакова, небольшая трепальная фабрика (выделывала паклю). Вблизи действовали два лесопильных завода - Глинкина и Грачева, механическая мастерская пароходства, шпалопропиточный завод, паровозное депо, ремонтные мастерские, железнодорожный узел с главным в те годы .
Многие жители Коровников были рабочими и служащими на этих предприятиях и заводах. Другие работали в городе. На предприятиях Коровников работали также сезонные рабочие, прибывавшие в слободу с началом навигации на Волге. Разъезжались поздней осенью. Это были чернорабочие, грузчики, рабочие по двору, сторожа и т.п. Среди сезонников превалировали казанские татары, немалая часть которых приезжала семьями, с малолетними ребятами. Проживали они в домах-общежитиях для рабочих. Бывал я в этих общежитиях. Помнится, к примеру, барак, стоящий в глубине двора Гнуздевской мельницы. Площадь около сотни кв.м. сплошь застроена деревянными, двухъярусными нарами, на которых и размещался народ (и русские из деревень, и татары). Семью от семьи отделяло какое-нибудь дранье: кусок старой мешковины, холстины, рогожи, фанеры. Теснота.
Примечание В.Л.Бекренева: В 1981 году я в составе экипажа новейшего атомного подводного крейсера прибыл в губу Нерпа, что рядом с Западной Лицей, из г. Палдиски ЭССР. Вместе с нами были члены семей наших офицеров и мичманов: жены, малые дети со всем скарбом, которые не имели возможности другого места ожидания. Разместили всех нас в общей матросской казарме, которая по описанию отца отличалась только тем, что нами был наведен порядок, чистота, а семьи от семей отделялись развешенными простынями, в общий туалет ходили по очереди. До этого, будучи курсантом 4 курса в 1976 году я прибыл на практику в поселок Гаджиево, названный именем однокурсника и друга отца, участника его музыкального ансамбля. Тогда зимой в 35 градусный мороз нас разместили в казарме, в которой не было стекол. Мы завесили окна одеялами, достали батарейные элементы, положили их на кирпичи, напрямую подключили в сеть, температура ночью оставалась отрицательной. Так что это «генетически русское» отношение к простым и даже к непростым людям в нашей многострадальной стране со стороны хозяев сохранилось по сей день. Почему?!
Общежитие для сезонников-татар было сооружено в подвале жилого дома площадью порядка 40 кв.м., без дневного света, кроме ограниченного луча, что пробивался с улицы через входную дверь. И, конечно, без вентиляции, кроме двух маленьких продушин в кирпичном фундаменте на высоте 20-30 см. от земли. Те же нары, такие же семьи с малышами, включая грудных, такая же теснота.
Еще одно (гламурное) альбомное фото -
Можно, видимо, представить атмосферу в тех общежитиях. Слобожане возмущались таким явлением, называли общежития рассадником заразы. И, действительно, жильцы общежитий заболевали, как говорили взрослые, тифом, чахоткой, дизентерией и даже холерой. Болезни поражали особенно детей. И характерным для того времени было то, что бесчеловечное отношение к рабочему люду не беспокоило и не волновало ни хозяев, ни администрацию предприятий, ни полицию, ни попов, ни «отцов города» - крупных богатеев. На протесты рабочих они отвечали: «Я даю тебе жалование, жилье, спасая тебя от голода и холода, а ты еще не доволен! Уходи, мне ты не нужен». Вся забота о заболевшем состояла в том, чтобы избавиться от него. У ворот той же мельницы Груздева всегда толпились мужчины, здоровые люди, готовые на любых условиях пойти в наемное рабство. Бедность, нищета, неустроенность глодали волю, психику людей труда. Не все выдерживали, не все видели выход из охватившего их состояния. В Коровницкой «Казенке» никогда не было пусто, так же, как и в трактире Шапкина. У входа в эти заведения можно было видеть бесчувственно валявшихся на земле, порою в грязи пьяных. Здесь возникали драматические семейные конфликты между пьяным мужем и женой, сопровождавшиеся взаимными побоями в присутствии их же детей, плачем, рыданием, истерикой. Пребывая в горе, материальной необеспеченности, некоторые доходили до безумия.
Ни во что не ценилась жизнь рабочего, бедняка, простолюдина. Даже церковь, проповедавшая о равенстве всех перед богом, что бог ко всем одинаково милостив, что он защитник рабов своих – верующих, не только не выступала в защиту рабочего люда, наоборот, пугала его «божьей карой» на этом свете и «страшным судом» на «том» за попранье социальных порядков. Почему не выступала?. Да потому, что церковь сама была первейшим и могущественнейшим прислужником царизма и класса имущих, отвлекая трудящихся от классовой борьбы. Житейские болячки, бесправность, гибель на войне родных и близких занимали мысли и думы людей труда. Они были предметами разговоров, бесед, в частности, по вечерам, после тяжелого трудового дня, на скамеечках у ворот дома и во дворах. Мужчины чаще собирались группами по 3-5 человек у костров у уреза волжской воды. В кострах пеклась картошка, а над пламенем висел емкий жестяной чайник, как говорится, «в дым закопченный». Мы, малыши крутились со своими играми-шалостями около беседовавших и нередко становились невольными «подслушивателями» их разговоров. Конечно, ничего мы не понимали, особенно мужчин у костров. Однако отдельные, неизвестные нам ранее слова иногда оседали в памяти, например, «держиморда», «легавый», «шпик» и т.д. и вызывали любопытство.
Помню, пришел однажды домой и спросил у матери, показывая пальцем на икону «Николая чудотворца»: «Это он Николай кровавый?». Мать вижу как будто чего-то испугалась, смотрит на меня широко раскрытыми глазами и молчит. Через несколько секунд, видимо, пришла в себя и ответила: «Я не знаю такого. А это, она кивнула головой в сторону иконы, Никола милостивый, спаситель на водах». Минуты через две-три она строго добавила: «А ты никогда не суй нос в чужие разговоры». В те годы, именно здесь у костров на берегу Волги я впервые услышал ряд песен, которые тихо, как говорится, вполголоса иногда пели рабочие: «Выдь на Волгу! Чей стон раздается....», «Дубинушка», «Бродяга». Запомнились слова, но из какой песни, никогда больше не приходилось слышать, не знаю: «По пыльной дороге телега несется, а в ней по бокам два жандарма сидят» и далее припев: «Сбейте оковы, дайте мне волю. Я научу Вас свободу любить». Запомнилась даже мелодия этой песни. Смысл их, о ком и о чем они, познавались позднее. Были, я видел, сцены, когда полиция разгоняла рабочих от костров, поступая с ними довольно грубо. А вообще-то полиция была «разборчива» в своих действиях. С представителями коровницкой, так сказать, «аристократии», в которую причислялись поп с дьяконом, коммерсанты, домовладельцы, лавочники, трактирщики, у полиции были одни формы общения, а с рабочими – с кадровыми и сезонными – другие. Встречаясь с первыми, полицейские сгибались в глубоком поклоне и с умиленной улыбкой «брали под козырек», а с рабочим людом, если им что-то не нравилось в их поведении, поступали иначе – отпускали зуботычину, давали «взашей», избивали «селедками» (шашки полицейских). Конечно, в массах трудового народа накапливался «горючий материал», возрастала ненависть к «батюшке царю» и его сатрапам, проявлением которой может служить встреча ярославцев, и в частности, жителей Коровников парохода, на котором Николай Второй прибыл в Ярославль.
В августе 1913 года Дом Романовых торжествовал свое 300-летие. Царь с семьей и значительной свитой объезжал старинные города. В один из августовских дней мы с ребятами, как всегда утром, пришли на волжский берег и... небывало удивились. На Волге пустота и тишина. Перед Коровниками каждое утро можно было видеть пассажирские пароходы, буксиры в одиночном плавании или с караванами барж, плоты, сплавляемые к лесопильным заводам, лодки с рыболовами или катающейся молодежью, лодки у берега или на берегу, а напротив гнуздевской мельницы редкий день не было барж. А тут... чистота! Над рекой всегда раздавался какой-то шум: пароходные гудки, удары по воде пароходных колес, крики грузчиков, купающейся детворы, их матерей, стирающих или полощущих в реке белье, когда их чада совершают какие-то опасные поступки, уплывают, например, далеко от берега и т.д. А тут... - тишина!. На реке ни человека, ни баржи, не лодки. Даже на берегу нет ни одной лодки. По приказу полиции они были утащены во дворы. Да и на набережной - ни человека. Лишь полицейские ходили парами.
Дождь смыл с снег, и они опять зажелтели. Сосны расправили мокрые иглы, а на откосах залиловел прошлогодний вереск. Это был только обман, не весна. Унылое небо продолжали переползать тяжелые тучи. И очень редко появлялось холодное солнце. Вскоре после Нового года скользящий по рельсам кран поднял «Триста пятый», а за ним и «Триста третий» над черными, с рваными краями полыньями. Осторожно и бережно ставил кран корабли на стенку. ...Странно чувствуешь себя на корабле, стоящем на берегу: он непривычно неподвижен; в иллюминатор видно не море, а заснеженные березы... И все же хочется остаться в своей каюте, не уходить с корабля... Команды переселились в казармы. Как на корабле, в зимней утренней темноте радио передавало: «Вставать, койки убирать!» Матросы бегали по снежку, как по палубе: «Вдох, выдох, вдох!» После зарядки боцмана и старшины разводили их на работу. Верхние команды очищали корпус, мотористы в комбинезонах, с лоснящимися лицами и жирными от смазки рукавами, лечили «корабельное сердце». Старшины подбадривали: «Давайте-ка — с огоньком, с огоньком!» Офицеры не уходили со своих кораблей до позднего вечера. Под килем вспыхивало фиолетовое пламя электросварки; стучали молотки; издали слышен был четкий ритм дружной работы. Во время войны корабли, побывав в бою, приходили в базу израненные, с пробоинами в рубках, с шелушившимися бортами. Крамской хорошо помнил, как матросы и офицеры старались поскорее их «поставить на киль», ввести снова в строй и пойти на них в бой. С раннего утра и до позднего вечера моряки помогали судоремонтникам поскорее привести корабли в боевую готовность. Они спали тут же, на стенке, возле своих кораблей и на кораблях, в кубриках, кишевших голодными крысами, набежавшими с берега.
Возродить свой корабль — самая большая радость в жизни моряка. И теперь комсомольцы с энтузиазмом взялись за ремонт, чтобы успеть закончить его к началу кампании. Чудесная молодежь! Произошло омоложение флота. Пожилые офицеры вышли в отставку. Боевые мичмана и старшины — ветераны войны — ушли в запас. Растут молодые: еще вчера он, как Щегольков, командовал кораблем, а сегодня командует дивизионом. Люди все — молодые, чуть не вдвое моложе Крамского. Отрадно чувствовать, что они уважают его и верят ему: приходят к нему со своими глубоко скрытыми горестями. Все они — его большая семья... . ...Крамской идет к «Триста третьему». На нем сварочные работы почти закончены. Остается собрать главный двигатель. — Работают, как львы, — докладывает Коркин. — Львы-то — львы, — соглашается с ним Крамской, да львы недисциплинированные. Как у вас матрос со старшиной разговаривает? «Миша, подай то да се». Запретите обращаться не по уставу. У Коркина, как у мальчика, вспыхивают уши, и он обещает, что панибратству положит конец. «А все же работают хорошо! Вы видите, как работают, товарищ капитан первого ранга!» Приятно, что он любит своих матросов, гордится ими. Тот, кто считает матроса ниже себя, — плохой офицер. Лейтенант Рындин, разведя краски, советуясь с Бочкаревым, подбирает колер на рыжем борту «Триста пятого». Разумеется, есть стандарт, в который корабль должен быть окрашен, но иногда красят тускло, а иногда, наоборот, на резко голубой борт неприятно смотреть. Командир и помощник отходят на несколько шагов, выбирают; преимущество на стороне Рындина — он художник. Подбегает щенок с непомерно большими лапами и еще не поднявшимися ушами — принес его на корабль Глоба, и Бочкарев разрешил зачислить его на паек. Таким же был когда-то Старик.
вечно вымазан в краске, таскает паклю во рту, треплет матросов за брюки; жизнь из него бьет ключом. Щенка любят все — начиная с Бочкарева до кока, который кормит его на убой; все убеждены, что Буян очень породист, хотя его родословная даже ему самому неизвестна. Рындин накладывает ровный слой краски на ободранный борт. «Хорошо, так держать», — говорит Крамской. Рындин передает кисть матросу. Маленький матросик был маляром на московских стройках. Художественно раскрашивал под атлас стены в новых квартирах. Теперь он красит корабль. — Полегче, Матвеичев! Густо краску кладете! Дайте-ка! — отбирает кисть Рындин. — Смотрите. Вот так... Потом, говорят маляры, надо красить, не краской... Зима подходит к концу; по ночам уже гулко стреляет: ветер ломает лед, и бухта покрылась извилистыми черными трещинами.. Пора кончать ремонт. Скоро — в море!
Приехал Ростислав — его на три дня отпустили из Таллина. Он пришел с поезда вечером, от него пахло морозом. — Какой же ты молодец! — расцеловал Крамской сына. — А, Глебка, и ты здесь? — спросил Ростислав, приветствуя брата. — Институт, я вижу, обходится без тебя? Шел бы ты, парень, в матросы. — Ну, знаешь... — обиженно процедил Глеб. Ростислав не стал пререкаться. Он приласкал Старика, ластившегося к нему, пожалел пса, которого привык видеть веселым, здоровым.
— с тобой, я вижу, не дружит? — спросил Ростислав Глеба. — Уж он-то отлично разбирается в людях! И опять, прежде чем Глеб сообразил, что ответить, Ростислав уже заговорил о другом — о своей службе на крейсере, о радиолокации, которую полюбил («Интереснейшее на корабле дело»), том, как вошел в корабельную семью, о своей каюте, похожей на тесный железный шкаф («Не велика я еще фигура, чтобы иметь что-либо получше»), расспрашивал отца, кто из товарищей по училищу служит в соединении. Обрадовался, услышав фамилии Рындина и Живцова («Как же, большими были друзьями, сообща мозги вправляли бездельникам! Боевой комсомол! Ну, как они у тебя здесь справляются?»). Услышав, что отец ими доволен, совсем расцвел («Наш выпуск не подкачает»); прошелся по кабинету, спросил: «Ну как, мне идет офицерская форма?» Похвастался часами, купленными на первый заработок, подарил отцу трубку («Настоящий брюэр — в комиссионном нашел»), от полноты чувств отдал Глебу новую авторучку, хотя давно перестал дружить с младшим братом. Глеб ручку взял с удовольствием — она была первоклассной, «блеск», как сказал бы Боб Журавлев. А Ростислав уже говорил о далеком походе, в который пойдет его крейсер, и о том, что он накупил книжек о странах, где побывает, и составил себе разговорник для каждого порта.
Новый год Ростислав встретил в кают-компании крейсера, и все желали ему много хорошего и удивлялись, что у него нет ни невесты, ни девушки-друга. Но что я могу поделать, если до сих пор никого не нашел? Мне кажется, среди сотен и тысяч я встречу одну, и я ее сразу узнаю. Меня будто толкнет кто и скажет: «Вот она!» И это будет она! Ее я не упущу! — Долго же тебе ждать придется, — сказал Глеб с усмешкой. — А я — подожду. Спешить некуда. Мне часто кажется, что я даже вижу, какой она будет... Может быть, она мне когда-нибудь и приснилась... Да, ты знаешь, отец, к нам на крейсер приезжали артисты. Привозили «За тех! кто в море». Играла Елена Сергеевна Кузьмина. Замечательная актриса! Мне помнится, у тебя был друг, подводник, его сестра была тоже актрисой. Не она ли? — Они приезжали из Ленинграда? — спросил Крамской. — Да, наши земляки, ленинградцы. — Может быть, и она. Я не видел ее много лет... Крамской принес фотографию Леночки. — Она! — воскликнул Ростислав. — Но теперь она гораздо красивее. — Отец, прими к сведению, — откликнулся Глеб. — Не будь пошляком! — оборвал его Ростислав. И опять заговорил о другом — о том, как, стоя на вахте, увидел, что крейсер сносит, и растерялся было, хотел посылать за старшим помощником, но тут же сам принял решение и понял, что, прояви нерешительность — крейсер разбил бы корму.
Было видно, что служба волнует его и он видит романтику даже в ее мелочах. Еще будучи нахимовцем, Ростислав шел на транспорте «Рига» в Далекий — вскоре после войны, и «Рига» загорелась на траверзе Черного мыса. Катера спешили на помощь по минному полю, и когда все были спасены, Крамскому, командиру базы, доложили, что Ростислав выносил женщин и ребятишек из горевших кают и сошел на последний катер. Обнимая сына, Крамской с удовлетворением отметил: «Мой сын — не трус». И вот за столом сидят два родных брата. Один живет морем и службой, а другой? — Что же ты думаешь делать, Глебка? — спрашивает старший сын. — Как думаешь жить? Быть человеком свободных профессий, как Федя? Федя пронырлив и в своем роде — талант. Я ему не завидую. Эти люди, как синие мухи с помойки — жужжат, шуму много, а хрупки: ударишь — и вылезут кишки. Бесхребетный ты человек, Глебка. Вчера хотел стать дипломатом, сегодня — лезешь в актеры, а завтра? Куда Федя пристроит? Выходит, тебе все равно? Младший сын обижается. Он горячится: легче легкого определиться в детстве в нахимовское — дорога ясна, другой уже не выберешь. Лезь по лесенке флотской службы. От тебя требуют очень немногого: служи на пятерку, подтягивай младших, тянись перед старшими, знай назубок свое дело... И ты — на коне. Старший сын совершенно спокоен. Он отвечает: — Да, я знаю назубок свое дело, разбуди ночью спроси — я отвечу. И я этим горжусь. Да, для меня приказ командира священен, как священен и мой приказ для тех, кто мне подчинен. подчинен- Без дисциплины не может быть службы... «Молодец!» — мысленно одобряет старшего сына Крамской. Ему приятно, что он впервые за много лет сидит за столом со своими двумя сыновьями и будто снова имеет семью, и ему не нравится, что сыновья пререкаются и не любят друг друга, особенно младший старшего. А он их обоих любит, правда, старшего — больше, младшего — Меньше, но любит...
Ростислав понимает, что все пошлости о службе на флоте Глеб изрекает с чужих слов — со слов матери и Феди, вернее Феди, и ему неприятно, что Глеб огорчает отца, — он бездельничает здесь, кажется, третий месяц. Глеб корит себя в душе, что не ушел, а остался с отцом и братом. Ростислав ему кажется самодовольным, влюбленным в свои погоны и кортик и в свои добродетели. «Тоже мне — офицер, — злится Глеб, — говорит свысока, учит жить. А сам — что? Сам-то ты жить научился? Небось, тебя каждый учит, у кого больше звездочек на погоне». Старик лежит на своем коврике, понимая, что Ростислав, которого он очень любит, сердит на Глеба — Старик Глебу не доверяет; и пес тихонько рычит, когда Глеб повышает голос на брата. Ростислав присаживается на корточки, гладит пса, Старик с благодарностью лижет руку друга и смотрит на него обожающими глазами. Ростислав, гладя пса, думает, с какой радостью он ехал сюда, хотел поговорить с отцом о корабле и о службе и знал, что отец поймет его, разговор будет интересным и нужным. Получилось иначе — очень жаль, что здесь Глеб, при Глебе он не может толковать с отцом о волнующем. Он старается подавить раздражение против этого взрослого парня, живущего на иждивении родителей и безразличного к своему будущему. Ростислав подавляет желание накричать на него, удивляется долготерпению отца; вот так же и на своем корабле он заставляет себя сдержаться, чтобы не повысить голос на нарушающего законы службы матроса. Ростислав кое-что знает о жизни Глеба в Москве: при нем в квартиру ввалилась шумная компания молодых балбесов в узких брючках и каких-то девчонок с модными прическами и в слишком нарядных и дорогих для своего возраста платьях. Они звали Глеба на какой-то пикник, разговор шел о галстуках из Буэнос-Айреса и о марках заграничных машин, о чьей-то восьмикомнатной даче, в которой можно расположиться — родители уехали на курорт. Это был тот самый «круг», которым гордилась мать и в котором вращается Глеб; сынки и дочери идут в институт в кильватере за папашами; папаши для них расчищают широкий фарватер. Иногда эти недоросли натыкаются на рифы и мели и ломают утлые челны своей жизни, и тогда родители пытаются их спасти, пуская в ход главный калибр... Что же задерживает Глеба здесь, у отца, в этом маленьком городке, который он, безусловно, считает для себя слишком мелким?
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
