Теперь мы пожинаем плоды своих трудов и стремимся уразуметь новую правду. Нам повезло, что практически никому из нас не пришлось непосредственно участвовать в войнах. Возможно, это и есть главный результат усилий нашего поколения. Кроме той, Великой, оставившей и на нашем поколении свою кровавую отметину. Приведу также имена погибших в Великую Отечественную войну моих двоюродных братьев и сестёр. Перед войной всего их было 17 человек).
– Антонина Мироновна Кульпанович. Дочь раскулаченных родителей, в войну она стала партизанской связной и была расстреляна немцами. – Игнат Лапцевич (сын сестры отца Евдокии), призванный в армию в первые дни войны, пропал без вести. – Петр Константинович Гостило (сын сестры отца Домны), умер в блокаду в 1942 году в Ленинграде. – Антон Михайлович Лапцевич, умер в блокаду в 1942 году в Ленинграде. – Евгения Гаврииловна Лапцевич, эвакуирована из Ленинграда вместе с отцом и после его смерти покончила с собой. В этот список следует, наверно, включить и моего старшего брата Фёдора 1923 года рождения, прошедшего войну авиационным техником от Сталинграда до Берлина. Перенесенная им на ногах в военные годы жестокая ангина поразила оба сердечных клапана. После войны болезнь прогрессировала, и к 1959-му году брат едва мог ходить. Операция на сердце в клинике знаменитого в те годы военного хирурга Куприянова окончилась смертью брата 30 ноября 1959 года. Два списка… Тринадцать имён, упомянуть здесь каждое из которых я посчитал своим долгом. Надеюсь, меня не будут строго судить за перегруженность этой главы собственными именами. Не моя вина, что число безвременно и мученически погибших моих близких только в двух поколениях двух семей оказалось столь большим. В поколении наших родителей погиб почти каждый второй, в нашем поколении – почти каждый третий. Таково было выпавшее на их и на нашу долю время. Может быть, мысленно примерив на себя судьбу любого из них хотя бы на несколько мгновений, мы ещё раз задумаемся о том, зачем и кому нужны были столь безмерные жертвы? Есть ли на земле такие цели и такие люди, которые стоят жизни хотя бы одного человека? Тем более, десятков миллионов, как это было не так уж давно! А ведь желающих подобным образом распорядиться чужими жизнями что-то не становится меньше.
Осознавать себя я начал в конце 1935 года. Прошедшее с момента моего рождения четырёхлетие было весьма бурным и тяжелым для нашей семьи. В него вместились события, над описанием подобных которым трудилось немало писательских талантов: это и организация в деревне колхоза (нарекли его громким именем «Победа»), и раскулачивание несогласных, а также семейная катастрофа, какой был пожар и гибель до тла построенного отцом и подготовленного к заселению дома, и вызванный этим переезд в чужой временно пустующий дом. Однако, запомнившиеся мне первые ощущения об окружающем мире были вполне благоприятны. Да и вряд ли может быть иначе в семье, где родители по-человечески относятся к детям. А я был в семье самым младшим и, естественно, баловнем, или по-белорусски «пестуном». Попытаюсь описать самую первую запавшую в память картину. Я вижу себя сидящим на кровати в большой (мне так казалось) слабоосвещённой комнате. Кровать стоит вдоль левой от входа боковой стены. Одна ее спинка упирается в русскую печь, другая в кровать, стоящую вдоль стены против входа. Кровати из струганных досок, неширокие. Печка занимает почти четвертую часть комнаты, её топка расположена около входной двери. Печка топится, около нее, освещённая мерцающим из топки пламенем, возится мама. Я весь полон безотчетным ожиданием и, как оказывается, не зря: широко распахивается дверь и вместе с ворвавшимися из сеней клубами морозного пара входит в комнату одетый по-зимнему папа (подпоясанный кушаком кожух, папаха, ватные штаны, валенки). Он весел, энергичен. Пощекотав меня усами, роется в висящей на плече «торбе» и подаёт мне кусок черного хлеба: – «Это тебе зайчик из леса прислал». Отец вернулся после недельной работы на
Я вначале удивляюсь сходству «заячьего хлеба» с обычным, но, ощутив во рту непривычную холодную упругость замороженной краюхи, верю, что это действительно «гостинец» от зайчика. Далее я опускаю хранящиеся в моей памяти картины знакомства с окружающим, большим, непонятным, но очень влекущим миром. Они, я думаю, во многом общие для всех детей, начинающих постепенно воспринимать и осознавать себя, близких, дом, двор, небо, солнце, облака, деревья, растущую на земле и плавающую в воде живность, – всё, что попадается ребёнку на глаза и поражает его как своим видом, так и радостью узнавания. Кратко упомяну отдельные запавшие в память эпизоды. Моего отца по итогам зимней заготовки леса наградили килограммом сахарного песка и … плакатом. Его стоит описать. На большом (около 1,5х0,75 м) цветном листе был изображён буржуй с жабьим лицом, толстой сигарой во рту и дымящейся бомбой в руке. Туловище буржуя в виде змеиных колец обвивало земной шар. Справа на плакате высился пролетарий, мужественное лицо которого не оставляло сомнений в благородстве его помыслов: могучей рукой он сжимал буржуину горло. Плакат был водружен отцом над кроватью в виде ковра. Поскольку в нашей деревне в то время не было ни радио, ни газет (электричества тоже), то этот плакат можно считать первым соприкосновением моего сознания с идеями коммунизма. И, судя по моему тогдашнему впечатлению, плакат, несмотря на свою примитивность, а, может быть, благодаря ей, достигал своей цели, закладывая в моём подсознании и постепенно делая привычным чувство антипатии к кровожадному буржую и желание подражать благородному пролетарию. Другая часть отцовской премии использовалась с большей для нас пользой: иногда мама насыпала на стол сестренке Лине и мне по небольшому холмику сахара, и мы слизывали его, максимально растягивая удовольствие. К лету 1936 года относится сделанный заезжим фотографом общий снимок всей нашей семьи: отец (39 лет), мама (42 года), Фёдор (13 лет), Ольга (9 лет), Лилина (7 лет) и я (5 лет). Снимок этот уникальный, ибо больше нашей семье в полном составе фотографироваться не довелось.
Наша семья в полном составе: мама Софья Тарасовна, отец Василий Казимирович и дети (по старшинству): Фёдор, Ольга, Лилина и Николай. Деревня Веркалы, лето 1936 года
Конец лета 1936 года запомнился картиной разрушения нашей деревенской церкви. Церковь стояла на въезде в деревню и давно пустовала. Деревенским активистам потребовалось приложить немало усилий, чтобы разрушить добротную постройку. В душе осталось чувство безотчётного страха, словно при встрече с чем-то непонятным и зловещим. Начало следующего 1937 года ознаменовалось судьбоносным для нашей семьи поступком отца: с большим трудом он вышел из колхоза, получил паспорт и уехал искать счастье в Ленинград. Там уже довольно давно жили его старшие братья Гавриил и Фёдор. После того, как сгорел наш дом, а земля и живность были сданы в колхоз, шаг отца был закономерен, так как экономическая связь нашей семьи с деревней оборвалась. Картина отъезда отца и сейчас стоит у меня перед глазами: та же описанная мной выше комната, освещённая тускло на этот раз керосиновой лампой. Я лежу на кровати и, разбуженный отцом, с трудом воспринимаю окружающее. Бросается в глаза и настораживает грустный вид мамы. Отец нежно целует меня и кладёт рядом на подушку предмет моих давних мечтаний – ручку для письма распространенной тогда конструкции в виде трубки длиной около 12 см, в которую с обеих сторон вставлялись более короткие трубочки: одна с пером, другая с карандашом. В собранном виде и перо, и карандаш находились внутри трубки. «Будешь писать мне письма?» – спрашивает папа. Я киваю ему в ответ и начинаю понимать, что он уезжает. По приезде в Ленинград отец поселился у своего брата Фёдора, имевшего комнату в доме № 36 по улице Чайковского, и устроился работать дворником этого же дома.
Три брата Лапцевичи слева направо: Василий Казимирович, Гавриил Казимирович и Фёдор Казимирович. Ленинград, 1937 год
Своё обещание отцу я смог выполнить довольно скоро. В течение весны 1937 года, наблюдая за готовившими уроки сёстрами и с их помощью, я научился читать и писать. Первая прочитанная мной книжка называлась по-белорусски «Мiколка-паравоз» (к сожалению, не помню автора). В последующем запомнились мне книжки о пограничнике Карацупе и его собаке Индусе, повесть «Пакет», а также небольшая книжка о подвигах Клима Ворошилова и Семёна Буденного в 1-ой Конной Армии (по-моему, эти книжки были на русском языке). Всё написанное я воспринимал в том возрасте буквально, как имевшее место быть на самом деле. Книги и их герои будили воображение, западали в душу, появлялось желание быть смелым, сильным, благородным. Пожалуй, к весне 1937 года относится и последний запомнившийся мне визит к нам деда Казимира. Он был выше среднего роста, сухощавый, с худым лицом, на котором выделялись хрящеватый с горбинкой нос и седые небольшие усы. Он что-то сердито и веско говорил маме, расхаживая по комнате в расстёгнутом кожухе. Мама сидела в углу и молчала, я сидел в другом углу, переживал за маму и удивлялся, почему она, вполне способная на точный и резкий ответ, сейчас так покорно слушает деда. Ко мне дед Казимир не выразил особого интереса, кроме разве нескольких мимолётных взглядов, брошенных во время своего монолога. Вообще, дедушки и бабушки не оказывали мне, как, наверно, и другим своим внукам, особого внимания. Не могу припомнить, например, чтобы кто-то из них меня приласкал. Правда, и попытки оттрепать меня имели место только со стороны бабушки Устиньи. Бабушка Фёкла умерла, кажется, ещё до моего рождения. Однако, семьям своих детей они оказывали постоянную поддержку, особенно тем из них, у кого дела шли похуже. С дедом Казимиром в его не слишком просторной избе жили его дочь, незамужняя Евдокия с сыном Игнатом, а также сын Михаил с женой Домной (тезкой старшей сестры отца), их сыновьями Антоном и Александром и дочерью Майей. Так что общения с внуками деду хватало и без меня через край. Судя по разговорам взрослых, дед обходился со своими домочадцами властно и круто. В целом же у меня осталось впечатление о деде Казимире как о человеке взрывном и сварливом, но способном на неординарные поступки, мнение которого имело в семье и в деревне достаточный вес.
Летом 1937 года дед Казимир умер (думаю в возрасте около 70-ти лет). Его похороны, первые в моей жизни, я запомнил только как зрелище, осознать это, как утрату близкого человека, я ещё не был способен. Дедушка Тарас и бабушка Устинья через маму принимали в жизни нашей семьи более глубокое участие. Этому, наверно, способствовало и то обстоятельство, что их дом был рядом с нашим, который мы временно занимали. Дом деда Тараса располагался в середине деревни и был сравнительно недавней постройки. По деревенским меркам – видный и просторный. Правда, как и все деревенские дома-пятистенки, состоял из комнаты и сеней. Это, кажется, был единственный в деревне дом, расположенный к деревенской улице не торцом, а длинной боковой стеной. С улицы в дом вело высокое (может быть, только по моим тогдашним меркам) крыльцо. Помню, во время проходивших летом военных маневров в доме деда разместились на постой командиры, что, наверно, льстило хозяевам. В сенях, за лёгкой перегородкой жила тётя Люба с мужем Константином. У этой пары долго не было детей, но в 1939 году родилась, наконец, дочь Вера, а перед самой войной и сын Константин. Дедушке Тарасу в описываемое время было немногим за 60. Это был среднего роста плотный мужик, сдержанный и молчаливый. Сохранилось в памяти его смуглое круглое лицо, густые черные с лёгкой проседью волосы, широкие дуги бровей над небольшими синими глазами, нос картошкой, прокуренные усы. Лицо деда было некрасивым, но запоминающимся, и его характерные черты без труда угадывались в лицах сыновей и дочерей (пожалуй, и в моём теперешнем тоже). Я его не видел праздным никогда. Он был постоянно в работе, делая своё дело сосредоточенно и основательно, с неизменной самокруткой во рту. Похоже, дед хорошо владел всеми видами ремёсел, составляющих непростой крестьянский труд и обеспечивающих жизнь большой семьи в условиях почти натурального хозяйства.
Мне хорошо запомнилось, как свободно и уверенно управлял дед Тарас работой «женской бригады», состоящей из бабушки, мамы и тёти Любы, по разделке туши и последующей обработке мяса выкормленного мамой и забитого дедом кабана. При этом сам он трудился за троих. Бабушка Устинья помнится мне худощавой, выше среднего роста, несколько сутуловатой, очень подвижной женщиной. Как ни странно, лицо бабушки совсем не сохранилось в моей памяти. Хотя именно она уделяла мне сравнительно много внимания, пытаясь, правда без успеха, приобщить к полезной деятельности. Её поручения присмотреть за маленькими детьми тёти Любы и другие очень быстро рождали во мне скуку, и я под любым благовидным предлогом (чаще, якобы, по нужде) убегал от неё при первой возможности. Скрывшись с бабушкиных глаз, я тут же забывал о ней, её поручении и выдуманном мной предлоге. Забывал настолько, что мог вскоре опять появиться в поле её зрения, не чувствуя за собой никакой вины. Рассерженная моим вероломством, бабушка цепко хватала меня за ухо. Следовавшая за этим трёпка была не очень болезненной и, главное, не обидной, так что о ней я помнил не дольше, чем о бабушкином поручении. Бабушка, по-моему, была незлопамятна и отходчива. Дед Тарас и бабушка Устинья жили в согласии, их характеры хорошо дополняли друг друга. Оба крепкие здоровьем, трудолюбивые, здравомыслящие, они ещё перед самой войной могли не только содержать себя и вести своё хозяйство, но и оказывать помощь семьям своих дочерей. Сын Кузьма, как я уже писал, пропал в гражданскую. Другой сын, Сергей, служил в Красной Армии с момента ее создания. Отечественную войну он встретил в Харькове в звании полковника. Война обошлась с ними очень круто. Бабушка Устинья, пережив трагическую гибель дочерей Любы и Антонины и их мужей, умерла сразу после войны. Дед Тарас долго болел и ушёл из жизни в начале 50-х годов.
Возвращаюсь в 1937 год. Летом этого года около места, где была церковь, построили большое (по деревенским меркам) деревянное одноэтажное здание школы. До этого под школу использовали кирпичный двухэтажный дом бывших хозяев этих мест помещиков Шестовских, но он пришёл в ветхость. Новая школа могла принять ребят только первых четырёх классов. Учащиеся 5-х – 7-х классов ходили в школу в расположенный в семи километрах от Веркал посёлок Задащенье. Ближайшая средняя школа была за 10 километров в «местечке» Шацке. Так на польский манер в Белоруссии назывались теперешние «посёлки городского типа». Отмечу ещё одну хорошо запомнившуюся мне дату – 12 декабря 1937 года – день первых выборов в Верховный Совет СССР по «Сталинской конституции». День был настоящий зимний – ясный, солнечный с приличным морозцем. Рано утром мама со мной на колхозной санной упряжке ездила в лес за дровами. Потом вместе пошли на избирательный участок, организованный в новой школе. Там я впервые с некоторым удивлением ощутил, что, оказывается, и взрослые могут испытывать уже ставшие известными и мне чувства смущения и неуверенности. В непривычной официальной обстановке хорошо знакомые мне простецкие дяди и тёти держались скованно, пряча робость под показной солидностью. Мне кажется, тогда крестьяне всерьёз надеялись, что эти выборы изменят как-то их жизнь к лучшему. Вечером после голосования в коридоре школы с помощью кинопередвижки нам показали хронику на сельскую тему и кинофильм «Тринадцать». Не только я, но, похоже, и подавляющее большинство односельчан тогда впервые оказались в роли кинозрителей.
Вместе с Вячеславом Маховым в 1968 году прибыл его однокурсник Борис Писюк (фамилия изменена). Он был старше меня на один или два года, окончил ВВМУ имени М.В.Фрунзе, служил на Балтийском флоте на тральщиках в Палдиски. Приехал в Хабаровск с семьей: жена Людмила – обаятельная, смешливая, улыбающаяся, весёлая хохлушка родом из Одессы, полная противоположность своему мужу, и маленькая дочь, а вскоре родилась вторая дочь. Их многодетная семья сразу же получила трёхкомнатную квартиру. Постепенно я стал понимать, что собой представляет этот Писюк. В этот же период разыскали служившего в военкомате выпускника Канской школы военных переводчиков со знанием английского и китайского языков, но без опыта специальной подготовки Владимира Месилова, которого тут же назначили на должность оперативного офицера. Вскоре Месилов был направлен в Москву на трёхмесячные специальные курсы при нашей Академии, которые успешно окончил, и в дальнейшем, на мой взгляд, работал успешно. Хочу добавить, что тогдашняя поездка в Москву Владимиру представлялась подобно потому что за всю свою предыдущую жизнь, дослужившись до майорских погон, он ни разу не выезжал на запад далее Урала.
На следующий 1969 год прибавление в «контору» оказалось весьма ощутимым – прибыли сразу четыре человека: Женя Синицын, Виталий Эстрин, Юра Брукс (фамилия изменена) – все после окончания Третьего факультета и я, самый случайный из них, но, как ни странно, прослуживший на Дальнем Востоке больше всех вместе взятых из вышеперечисленных. К сожалению, вскоре между оперативными офицерами началась искусственно создаваемая негласная борьба, которая постепенно разрасталась и с каждым годом приобретала чудовищный, враждебный, неприязненный, недружелюбный характер, внешне прикрываемая лицемерными заверениями в безграничной дружбе, фарисейским притворством в проявлении своих до поры до времени замаскированных эгоистичных устремлений. Дальнейшие события показали, что основным инициатором такого положения в нашей «конторе» явился не кто иной, как Писюк, ярый поборник политики «разделяй и властвуй», о котором придётся поведать кое-какие подробности. Для того чтобы приступить к рассказу, как развивались события, прежде всего, остановлюсь на краткой характеристике изображённых лиц на вышеприведённой фотографии, о которых ещё не шла речь. Мне вспоминается, что наиболее стабильным по составу контингентом были наши сверхсрочнослужащие мичманы, в основе своей хорошо подготовленные специалисты: положение и служба их удовлетворяла, и они никуда не намеревались переводиться. Моё неустоявшееся и шаткое положение заставляло быть более осмотрительным в выборе постоянных и близких товарищей. В реальной жизни мне, однако, не выделяя особенно какие-либо приоритеты, приходилось поддерживать ровные отношения со всеми. Хотя, конечно же, я старался по возможности быть избирательным, если по тем или иным причинам кто-то не вызывал у меня симпатии. Моя ошибка, как теперь считаю, заключалась в том, что я имел неосторожность бесцеремонно давать оценки тем или иным коллегам, что, как правило, происходило частенько в «дружеской» компании и развязывало язык после второго или третьего стакана с «горячительным» напитком. До меня не сразу дошло, что, чем я крепче буду держать язык за зубами, тем меньше буду иметь врагов и завистников.
Человеку нужно два года, чтобы научиться говорить, и шестьдесят лет, чтобы научиться держать язык за зубами. Лион Фейхтвангер.
Лучше, как показала суровая обыденная жизнь, говорить о чём угодно, например, о погоде, о бабах, о неопознанных летающих и плавающих объектах, о загадочных «квакерах», только не обсуждать действия и поведение своих обидчивых и злопамятных сослуживцев. Но мне, к сожалению, не всегда удавалось так разумно поступать, и за это приходилось расплачиваться, например, задержкой в желаемом назначении на вышестоящую должность и в присвоении очередного воинского звания, хотя явных замечаний или более того дисциплинарных взысканий по служебной деятельности не имелось. Для подтверждения этих слов вспоминаю, что, находясь ещё в равных офицерских должностях, я иногда неодобрительно высказывался о Писюке, отмечая в его поведении фанаберическое высокомерие и снобистское пренебрежение к своим коллегам, но одновременно с этим неуёмное желание выслужиться, подмазаться, подлизаться к начальству с целью незамедлительного продвижения по службе.
Посмотрите на фотографию: Писюк уже сидит по правую руку от Тимофеевича. Он уже тогда почувствовал «запах крови», что для него открывается реальная перспектива стать начальником нашей «конторы». Вот только надо избавиться для начала от опытного начальника первого направления Юрия Николаевича Столярова (сидит по левую руку от Шорникова). Заместитель командира части А.Н.Завернин уже не опасен: «пришла его пора» отправлять на пенсию. Вот только ни в коем случае не пропустить вперёд Виктора Бычевского, а также молодых, набирающих опыт, конкурентов, например, того же Вячеслава Махова и других оперативных офицеров.
Задачу свою Писюк, руководствуясь своими личными эгоистическими планами, вскоре блестяще выполнил, но какие были последствия этой узурпации, расскажу позже. Возвращаюсь, однако, к фотографии. По ходу текущих событий, как-то так складывалось, что у меня сохранилась добрая память о Геннадии Слепкове, бесхитростном, откровенном, добропорядочном человеке. В его руках находился ответственный участок – вся финансовая служба нашей «конторы». Обычно такая область деятельности превращает людей в закрытых, чёрствых и малообщительных буквоедов, вернее цифроедов, придирающихся к любой неточности. И это правильно. Но для Слепкова такая линия поведения была не характерна. В повседневной жизни он был прост, любил пошутить, никогда не отказывался принять участие в весёлом дружеском застолье. Обладая неплохим тенором, он иногда в компании, поддаваясь искушению, напевал популярные лирические песни и романсы. Вячеслав Фролов срочную службу проходил на нашем катере в качестве рулевого. Остался на сверхсрочную службу. Женился, пошли дети. Находясь в составе оперативно-технической группы, он успешно освоил разнообразные способы и приёмы технических работ, особенно фотографирование, сложную печать и другие виды. Всегда был выдержан, дружелюбен, уравновешен. Хотелось бы рассказать ещё об одном представителе нашего коллектива мичмане Юрии Петровиче Чеботаре, служившем в группе оперативной техники. На данной фотографии его, к сожалению, нет. Мне помнится, он был мастер на все руки, мог выполнить любую работу, и слесарную, и токарную, и столярную, и типографскую, и чертёжную. Был заядлый рыбак и охотник. Однажды уговорил меня отправиться с ним на утиную охоту. На его моторной лодке мы отошли по Амуру совсем недалеко от городских окраин и оказались в каких-то дремучих и заросших камышом и высоченной травой зарослях, в только ему известных многочисленных речных протоках и заводях, где почти из-под каждой кочки взлетали или или кулики. Быстро и без надежды на положительный результат из-за отсутствия навыков стрельбы по движущейся цели, я добросовестно расстрелял свои патроны и возвратился к лодке, где с минимальной надеждой на мой успех поджидал Юрий, раскинув по берегу многочисленные удочки. Ну, теперь пойду я. Уверенно сказал Петрович и скрылся в прибрежных зарослях.
Послышались одиночные и дуплетом выстрелы. Наверное, также стреляет в небо, так мне подумалось. Не прошло и часа, как Юрий возвратился, держа в руках трёх уток. Вот это да! Удача! У Чеботаря был принцип на охоте и рыбалке, как от греха подальше, ни глотка спиртного. Так и возвратились мы восвояси, как стёклышко, трезвыми, но довольными. Зато на второй день Петрович пригласил к себе домой на утиное жаркое. Тут-то, конечно, и выпили, как и полагается, за успешную охоту. Оказалось, что он своеобразный витофилист, коллекционирующий художественные картинки и этикетки, связанные с винно-водочной продукцией. Всю свою многочисленную коллекцию, аккуратно систематизированную и бережно сохраняемую, он назвал с нескрываемым намёком на нетрезвое состояние «Чё мы пём?». В течение нескольких лет я с увлечением помогал ему пополнять его коллекцию, доставляя даже из отпусков многие интересные, редкие и даже уникальные образцы этикеток. За своё старание удостоился от него почётной награды – бутылки коньяка, которую мы незамедлительно выпили, а красивая этикетка с этой бутылки заняла полагающееся ей место в очередном коллекционном альбоме. На мой взгляд, Ю.П.Чеботарь внёс достойный вклад в работу по профилю основной своей деятельности и даже после соответствующего инструктажа привлекался, как мне хорошо известно, к участию в проведении некоторых оперативных мероприятий. Говорили, что у него ершистый, не сговорчивый, самостоятельный и даже строптивый характер, но что из этого, главное исполнителем-то он был прекрасным. В среднем ряду обсуждаемой фотографии находится Александр Кузьмич Белоусов, наш популярный и уважаемый «начальник транспортного цеха», по штатной должности завгар, а в обычной жизни – водитель грузовой и легковых автомобилей. Под его строгим контролем автотранспорт содержался, как правило, в состоянии полной готовности к выезду в любое время дня и ночи. Александр Кузьмич – опытный, знающий и безотказный трудяга. При необходимости выезда на оперативные мероприятия в большинстве случаев он сам садился за баранку автомобиля.
Вспоминая об этом, скажу, что, когда Кузьмич был за рулём, я чувствовал себя уверенно и надёжно в любой поездке: дальней ли – в таёжную глубинку, ближней ли – по городу и его окрестностям. Надо сказать, что у него было ценное и неукоснительное правило: он никогда не садился за руль после употребления алкоголя. Другое дело, когда поездка заканчивалась, и можно было расслабиться, уж тут-то Александр Кузьмич не отказывался от одного-другого стаканчика, тут его упрашивать не приходилось. Вспоминается один курьёзный и забавный случай, произошедший с Кузьмичём на рыбалке. Однажды несколько наших сотрудников решили провести выходной на природе, что не редко практиковалось в нашем коллективе. По хорошо отработанной схеме наш катер РК-518 вышел в рейс по Амуру и высадил «десант» во главе с Владимиром Тимофеевичем в одной из отдалённых проток. Забросили удочки, но попадалась какая-то мелкота, даже на уху было мало. Решили пустить в ход сетку и пройтись с ней вдоль берега. На дело вызвались идти два самых смелых, сильных и опытных «рыбака». Они переоделись в какие-то непромокаемые комбинезоны, зашли в воду, как можно глубже, и потащили за собой сеть, за одну сторону которой взялся Тимофеевич, а за другую – Кузьмич. Поскольку антропометрические данные между ними значительно различались, то глубина захода в воду и скорость передвижения были не одинаковы. Кроме того, неровности дна и густые береговые заросли в условиях быстро темнеющих вечерних сумерек затрудняли классическую протяжку невода и ровное перемещение «рыбаков». В итоге перед нами предстала удивительная картина. Тимофеевич, тяжело переступая и с напряжением удерживая на плече натянутым свой конец сети, как былинный Черномор, вышел из амурских вод на берег. На другом конце сети барахтался Кузьмич, запутавшийся в рыбацких снастях. Вот это улов! Смеху, разговоров, шуток, подначек, анекдотов под наваристую уху хватило на всю ночь. Многие из нас и в последующем частенько вспоминали события этой весёлой рыбалки. Для сплачивания коллектива и поддержания дружеских отношений между сотрудниками и членами их семей выезды на природу проводились не только летом, но и зимой, несмотря на сильные морозы.
Во время коллективного отдыха на берегу Амура. Славная была уха! Слева направо: Виктор Бычевский, Николай Верюжский, Сергей Драпов, Юрий Гитлин, Неля Гитлина, Лариса Башун и другие. Хабаровск. 1972 год.
Сергей Драпов и Юрий Гитлин служили на Русском острове в возрождённом в послевоенные годы разведывательно-диверсионном отряде СПЕЦНАЗ, который создавался ещё во время войны по инициативе Дважды Героя Советского Союза В.Н.Леонова. В нашу часть они были назначены одними из первых, можно сказать, целевым назначением, которое случайным никак не назовёшь. Мичман Сергей Драпов являлся инструктором специальной подготовки. Могу со всей ответственностью сказать, к своим обязанностям он относился исключительно добросовестно и был незаменимым помощником для многих оперативных офицеров, у которых не было опыта в практических действиях при выполнении планируемых мероприятий на местности. Начиная службу в нашей «конторе» в качестве начальника Четвёртого направления, Юрий Михайлович Гитлин, выпускник ВВМУРЭ имени А.С.Попова, можно сказать, «с нуля» задействовал в полном объёме работу этого направления в соответствии с поставленными требованиями, контролировал техническое оснащение узла связи, подобрал инструкторов по радиоделу, например, одним из таких опытных радиоинструкторов был мичман Юрий Зайцев (есть на общем снимке), организовал подготовку по радиосвязи. Однако Юрий Михайлович больше тяготел к оперативной работе и вскоре был переведён в Первое направление, прошёл обучение на девятимесячных специальных курсах при нашей Академии. Командовать связистами стал капитан-лейтенант Анатолий Терещук, тоже выпускник ВВМУРЭ имени А.С.Попова. Юрий Гитлин, хотя по габаритам уступал Владимиру Тимофеевичу, тоже обладал внушительными физическими данными: при росте около 180 сантиметров его вес был в пределах 110-120 килограмм и обладая к тому же природной силой, что, как он сам вспоминал, позволяло в курсантские годы успешно заниматься борьбой, входить в состав училищной так называемой призовой шлюпки для участия в соревнованиях. Как-то так получилось, что не сразу, а постепенно между нами установились достаточно доверительные, можно даже сказать, дружеские отношения, подкрепляемые частым участием в коллективных мальчишеских посиделках с употреблением значительного количества спиртного, поводом для которых могли служить совершенно разные причины. Используя научную медицинскую терминологию, процесс ингибирования холинэстеразы для каждого из нас проходил индивидуально, исходя из объёма выпитого и собственного веса, что ещё в своё время на собственном опыте установил будущий Нобелевский лауреат Иван Павлов (1849-1936).
Интересно, однако, вспомнить, что на следующие сутки после таких обильных застолий, мы не теряли нормальной работоспособности, и всё обходилось, как правило, без нежелательных последствий. Может, из-за относительной молодости организм был крепкий или закусывали плотно? Сейчас однозначно трудно об этом судить. Следует, на мой взгляд, подробней рассказать о тех, кто вместе со мной прибыл в 1969 году. Женя Синицын, пожалуй, самый серьёзный и целеустремлённый среди нас. По поведению сдержанный и даже скрытный человек, в общении ироничный, язвительно насмешливый. Естественно, не всем такая линия поведения нравилась, особенно доставалось офицерам, не имеющим специального образования. Себя-то он считал большим знатоком, ведь «консерваторию» закончил с золотой медалью. Каким-то образом нам стало известно, что ещё в период обучения Синицын и Махов, несмотря на пребывание на разных курсах, очень крепко подружились. Но эта связь оказалась не долговечной. Как в таких случаях говорят, между ними пробежала «чёрная-пречёрная кошка» и по неизвестной причине их «крепкая морская дружба» рассыпалась подобно детскому песочному куличику. Могу только предположить, что, возможно, на первых порах их объединяло не только изучение китайского языка и будущая совместная деятельность, но и предыдущая военно-морская служба на кораблях. Вячеслав был подводником, дослужился до помощника командира подводной лодки, а Евгений был противолодочником, служил штурманом на современном БПК (большой противолодочный корабль). Вероятней всего, произошло какое-то событие, послужившее причиной, по которой сцепились между собой, как цепные собаки, их любимые жёны, превратившиеся на всю оставшуюся жизнь из любезных подруг в ненавистных врагов. Мужья, безоговорочно встав каждый на сторону своей жены, перестали даже здороваться друг с другом, а их добрые былые отношения бесследно исчезли на веки вечные, подобно затонувшим кораблям в тёмных водах Тускарорской впадины. В маленьком офицерском коллективе нашей «конторы», конечно же, от такого противоборства чувствовалась напряжённость, что, естественно, не способствовало сплочённости, единению и взаимопониманию.
К работе, как мне казалось, Женя Синицын относился ответственно, но как-то шаблонно, по-заученному, без учёта всевозможных, неожиданно появляющихся ситуаций. Это я называю в общих чертах, на основании своих наблюдений, поскольку подробностями не располагаю.
Продолжение следует.
Обращение к выпускникам нахимовских училищ. 65-летнему юбилею образования Нахимовского училища, 60-летию первых выпусков Тбилисского, Рижского и Ленинградского нахимовских училищ посвящается.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории. Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
