Помощник командира тральщика Павлович был знаменит своим не всегда умеренным употреблением. Иногда употребления заканчивались приключениями. После одного из таких приключений и получения от командования укоризны, при разговоре с друзьями произошёл такой диалог. Приятель: – «Теперь тебя можно называть Стограммовичем.» Павлович: – «Зачем обижаете?» Приятель: – «Ну можно Поллитрович!» Павлович: – «Маловато, не пойдёт!» Приятель: – «Ну а если Канистревич!» Павлович: – «Вот это мне нравится!» Тральщик Павловича-Канистревича пришёл по каким-то делам в Росту. Канистревич с палубы корабля заметил двух корабельных старшин, которые возвращались с берега. Натренированный глаз помощника сразу определил наличие в карманах моряков бутылок с водкой. Он дал им возможность зайти на корабль и, внезапно появившись из надстройки, предложил следовать впереди него в каюту помощника. В это время в его каюте работал с документами один из офицеров дивизиона, который и был свидетелем сыгранного далее спектакля. Старшины и Павлович зашли в каюту, последовал следующий разговор: – «Ну, голуби, ставьте на стол что в карманах». На столе появились четыре бутылки водки. – «Да, приготовили вы подарочек кораблю, выйдите в коридор, я подумаю, что с вами делать». Старшины вышли в коридор, а Павлович тщательно промыл раковину умывальника, отсоединил дюрит слива и подставил под дюрит бачёк. Проделав эти манипуляции, он позвал в каюту старшин. – «Ну, вот что голуби, открывайте бутылки и сами выливайте в раковину, на этих условиях я сделаю вид, что ничего не было, а если мне самому придётся это проделать, то будем думать о взыскании». Старшины вылили в раковину водку, получили указание больше с корабля не сходить и удалились. , обращаясь к своему соседу по каюте, – «Ну вот, нам на вечер небольшое развлечение, а эти молокососы от двух литров такой тарарам на корабле устроили бы, что потом неделю разбираться пришлось бы.
Петровские долги.
Мой знакомый длительное время служил на кораблях консервации в Соловках. Познакомился там с историками, которые изучали монастырские документы. Он рассказал о любопытном документе 17-18 веков. Петр Первый, когда забирал у монастырей на пушки колокола, выдал Соловецким монахам расписку, в которой обещал в хорошие времена вернуть деньгами. После разгрома шведов монахи послали своего депутата напомнить государю о его долге. Посланец пробился к императору и вручил ему долговую расписку. Петр прочитал, усмехнулся и написал французским: «милые святители, хрена не хотите ли?» Посланец пошёл к казначею, а тот, не решаясь обидеть святого отца, сказал, что срок уплаты назначен через 10 лет. У власти была Елизавета, когда монахи попробовали ещё раз получить с царей должок. На этот раз резолюция была «Петя имел, он обещал, а я Женщина».
— Мы с Ниной поссорились, — оказал я. — Можно узнать, почему? — Потому, что она сказала, ты — скрытная... — А-а, вот оно что! — засмеялась Антонина. — Она просила, чтобы я ей прочла твои письма. А я не показываю их даже Стэлле. Удивляюсь девушкам: все свои письма читают друг другу. Зачем? Я буду писать тебе — помни, тебе одному, а не друзьям твоим и приятелям. Ах, зачем ты уезжаешь, Никита! — взяла она меня за руку. Над нами ярко вспыхнул фонарь — и у меня словно раскрылись глаза; вместо девочки с перепачканными чернилами пальцами я увидел чудесную девушку — совсем другую, новую Антонину. Прежней, той Антонине я мог сказать, что у нее выпачкан нос или порван чулок. На эту девушку я смотрел, как на утенка из сказки, вдруг ставшего лебедем. — Что же ты молчишь? — спросила она. — Антонина! — Ну, да, Антонина. А дальше — что? Я хотел сказать ей, что мне больше не хочется уезжать в Ленинград, что я не могу теперь жить далеко от нее многие месяцы, год! Но не то получилось. Сказал: — Ты... лучше всех, Антонина. — Это тебе только кажется. — Нет, нет... не кажется, дорогая! («дорогой» я назвал ее в первый раз). — А вот ты для меня давно лучше всех... — сказала она. — И я не знаю, как буду жить без тебя, мой хороший...
Фонарь погас. Погасли цепочки огней на том берегу. Ярче засветились над нами.
* * *
Рука об руку мы вернулись к друзьям. В доме было темно. Свечи на столе догорали. Фрол пел «Вечер на рейде», нашу любимую песню. Гоги ушел провожать Анико. Антонина крепко сжала, прощаясь, мне руку и бережно повела деда к фаэтону, ожидавшему их у ворот. Фаэтонов осталось всего три-четыре на город, но Шалва Христофорович не любил машин. Покой тихой улицы нарушил цокот копыт. — Антонина! Мы придем к тебе завтра! — крикнула Стэлла ей вслед. — И пойдем вместе с мальчиками в театр. В последний раз, — вздохнула она. — А послезавтра мы все придем на вокзал, — пообещал дядя Мираб. — Доброй ночи. Приятных снов! — Увидеть себя во сне адмиралами! — пожелала нам Стэлла. Мы с Фролом пересекли пустынный проспект, свернули на улицу Камо, к училищу. — А хорошо бы институт Стэллы перенести в Ленинград, — фантазировал Фрол. — Без нее будет скучно, пожалуй. Как ты думаешь, Кит? «Эх, если бы и институт Антонины перенести в Ленинград!» — подумал я, но другу ничего не сказал.
* * *
На другое утро я проснулся раньше всех. Подъема не было, выпускники спали. — Фрол, вставай! — разбудил я друга. — Пошли умываться!
Солнечный свет струился в широко раскрытые . Вода в умывальнике бежала напористой, веселой струей. Я сел на подоконник и увидел каштаны, серебристую листву тополей, сотни крыш за рекой и далекую гору Давида с белой церковью, окруженной синими кипарисами. Чудный город Тбилиси! Зимой снег выпадает всего на два дня, и юноши, у которых уже пробиваются усики, достают из чулана санки и вместе с малышами катаются с горки. Наступила весна — и дома омытые теплым дождем, улыбаются; старики молодеют; ну, а девушки — они цветут, словно персиковые деревья в садах... Я крикнул в окно: — Здравствуй! Доброе утро! — Кому это ты? — удивился Фрол. Кому? Городу! А, быть может, радостному, светлому дню! Или дому на склоне горы, в котором живет Антонина... — Ну и разобрало тебя! — усмехался Фрол. — А впрочем, и у меня настроение выпускное! Идем-ка скорее одеваться — и завтракать! Кит! — А? — А ведь сегодня наш последний завтрак в училище!
Сервировка столов в Тбилисском нахимовском училище.
Протасов повел нас в столовую во всех орденах и медалях. Завтракали все торопливо — спешили укладываться. Но едва старшина скомандовал «встать!», в столовую вошел Николай Николаевич. Увидев Суркова, мы забыли о сборах. — Не мог удержаться, чтобы не повидать вас, — сказал он. — Оставил на старпома «Нахимов» и махнул сюда из Батуми. Поздравляю с окончанием училища. — Спасибо! Спасибо! — Вы разрешите писать вам? — спросил Юра. — Не только разрешаю — прошу, — пробасил Николай Николаевич. — Постараюсь ответить каждому, — пообещал он. — И вот мой вам совет: не забывайте, что вы — «старослужащие». Нахимовец — звание почетное, но лишь в том случае, если на вас будут смотреть с уважением. Если же нет — лучше забыть, что вы были нахимовцами... Вначале вам нелегко будет, — продолжал он. — Сейчас вы тут — старшие, а придете в училище — снова станете младшими. Возможно, вам это и не по вкусу придется. Но обиды советую спрятать в карман. Все можно вытерпеть, если знаешь, что флотская служба — дело всей твоей жизни. Пример советую брать с Павла Степановича Нахимова: служил в сутки двадцать четыре часа, на службу в мирное время смотрел, как на подготовку к бою, когда человек должен полностью проявить свои моральные силы. И он был всех скромнее. А скромность — великая вещь. Не раз вам придется стоять на низшей ступеньке, даже когда, надев офицерский китель и кортик, вы придете на флот; офицеры на корабле будут старше вас — и по званию и по опыту... Сурков говорил и о том, что офицер должен глубоко знать военно-морскую науку и боевую технику, уметь владеть ею. Он должен быть и разносторонне образованным человеком. Нахимов обладал обширными знаниями, а лучшим другом Макарова, изобретателя и ученого, был Верещагин. Художник не стал бы дружить с человеком, не понимающим и не умеющим ценить искусство. Среди наших адмиралов есть ученые с мировым именем...
— Любите сокровища своего народа, знайте их и гордитесь ими! Пусть вам знакомы и близки будут Репин и Брюллов, Мичурин и Менделеев, Чайковский, Мусоргский, Римский-Корсаков, Казаков и Растрелли. Сохрани вас бог стать верхоглядами! Верхогляд всегда сядет в лужу, хотя и может на первый взгляд показаться образованным человеком... В заключение Николай Николаевич сказал: — Ну, а попадет кто из вас на практику на Черное море — не забывайте «Адмирала Нахимова»... Последний раз мы заглянули в свой класс и в военно-морской кабинет, с такой любовью созданный Горичем. В последний раз перелистали рукописный журнал «Уходим завтра в море», где было все, что нас волновало и чем мы жили в те годы, когда гремела война и радио передавало приказы Верховного Главнокомандующего и информационные сводки... Все это оставалось в наследство нашим младшим товарищам. Я напомнил Фролу, что пора идти к Антонине.
* * *
Белый дом под поджидал нас и, казалось, спрашивал: «Что же вы задержались?» Во дворе нас догнала Стэлла. — Ух, и бежала же я за вами! До чего же замечательно, мальчики! Проведем весь день вместе! Пойдем на фуникулер, да? А вечером — в театр, правда? А какой я сон видела! Угадайте! Клянусь здоровьем папы, я встретила, Фрол, тебя адмиралом! Идешь ты по улице, в золотых погонах, а я окликаю: «Товарищ адмирал! Вы меня разве не знаете?» А ты так важно протягиваешь мне два пальца в перчатке и цедишь сквозь зубы: «Кажется, я вас где-то встречал. Только никак не могу припомнить, где это было». Нет, вы подумайте! Я так разозлилась, что тут же проснулась и побежала пить воду. «Что с тобой, Стэлла?» — спросила мама. А я зубами стучала от злости. — Глупый сон! — А вдруг ты действительно меня не узнаешь? — Быть не может! — Все в жизни бывает. Папин товарищ по школе — теперь железнодорожный директор. Так он едва кланяется на улице. — Дурак твой директор! — Возьми его лучше себе. Тамара увидела нас в окно, закричала: — Что же вы, генацвале? Заходите скорее! Мы взбежали по лестнице, и на галерейке Фрол чуть не опрокинул кадку с олеандром. Я постучал в стеклянную дверь.
— Можно, Шалва Христофорович? — Разумеется, Никита, входи! Художник сидел у раскрытого настежь окна. На подоконнике лежала толстая тетрадь в сафьяновом переплете. — Мы занимались все утро, — сказал он. — Антонина — мой секретарь, мои глаза, мои руки. Садитесь, друзья. Тамара! Принеси кофе... Пока Тамара накрывала на стол, Шалва Христофорович говорил: — Счастливцы, едете в Ленинград... Увидите сфинксов на набережной и «Медного всадника». Будь я здоров, я поехал бы с вами. На берегах Невы я провел лучшие годы, юность... что может быть лучше юности? Он вздохнул: — Невский... Адмиралтейская игла в небе, а на Аничковом мосту — кони Клодта. Публичная библиотека. Гостиный двор, Казанский собор... А дворцы Петергофа! — воскликнул художник. — Подобных им нет в мире! Я сегодня получил письмо от Серго. Он побывал в Петергофе. Антонина, письмо у тебя? Прочти им... Хотя я помню все наизусть. «Фонтаны уже восстановлены, часть дворцов — тоже. Мы восстановим все, что было построено нашими великими мастерами».
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
