21 августа 2013 года состоялось празднование 70-летия образования СВУ и НВМУ. Суворовцы и Нахимовцы стояли в едином строю. На празднике присутствовало не менее 1200 суворовцев и нахимовцев. Было организовано общее фотографирование. Продавались сувениры, презентовались авторами новые книги. В театре Российской армии выступил Командующий Сухопутными войсками РФ, ветераны, состоялся концерт. Были возложены цветы к памятникам Суворова Александра Васильевича, десантникам, морякам подводной лодки «Курск». Нахимовец Игорь Федоровский произнёс траурную речь о погибших моряках. Празднования переместились к музею Российской армии. Со сцены звучали голоса суворовских и нахимовских бардов. Нахимовцы и их супруги порадовали великолепным исполнением песен. Застолье продлилось до 19.00 часов без потерь. И вновь всех кадет поздравляю с праздником. Большое СПАСИБО за великолепный внешний вид и алые-синие галстуки. Мы смотрелись единой командой лучше всех.
С уважением, Кулдыкин Владимир. Выпускник ЛенСВУ 1978 года.
Краткий медиа-отчёт о праздновании 70-летия образования суворовских и нахимовских училищ 21 августа 2013 года
Поздравление Президента Российской Федерации В.В. Путина: «»
Программа была аналогичной предыдущим встречам. На этот раз посетили На товарищеском ужине Илюша Беляев предложил довольно оригинальный тост, весьма благородный, подчеркивающий действительно нашу беспредельную любовь к училищу, к его постоянному составу прошедших далеких лет, давшему нам путевку в большую флотскую жизнь и деятельность. Илюша сказал: «Поднимем бокалы за здоровье того, который останется из нас единственным и последним из живых к очередному 23 февраля. Пусть придет он в наше родное училище, чтобы отметить очередную годовщину нашего выпуска, вспомнить всех нас и тех, кто обучал и воспитывал нас в этом прославленном учебном заведении, благодарным, добрым словом». Первоначально, секунд 10, в зале воцарилась тишина. Затем, как бы по телепатии последовала команда: «Встать». Все одновременно встали и молча выпили за того неизвестного долгожителя, одновременно приняв тост как наказ каждому из нас. За боевые заслуги курсантов и командиров, проявленные в годы Гражданской войны, Великой Отечественной войны, за многолетнюю подготовку флотских командных кадров Высшее военно-морское училище имени М.Ф.Фрунзе награждено почетным революционным Красным знаменем Центрально Исполнительного комитета Союза ССР, орденом Ленина, орденом Красного Знамени, орденом Ушакова, памятным знаменем ЦК КПСС, Президиума Верховного Совета и Совета Министров СССР.
Свои встречи за товарищеским ужином мы заканчивали тостом, слова которого взяты из стихотворения флотского поэта – выпускника училища 1940 года, к сожалению, погибшего в годы Великой Отечественной войны, служившего на подводной лодке:
«За главное! За то, что страх неведом. За славный труд в просторах грозных вод. Спасибо партии, учившей нас победам, И Родине, пославшей нас на Флот! Спасибо тем, кто делу боевому Нас обучил, кто вывел нас к морям! Любимому училищу морскому, Всем командирам, всем учителям!».
Глава XII. На линейном корабле «Октябрьская революция».
Пользуясь предоставленной мне привилегией выбора флота для прохождения службы, я предпочел Балтийский флот. Был назначен на линкор «Октябрьская революция» командиром плутонга (батареи) – четыре 120-миллимитровых орудия противоминного назначения (против эсминцев и торпедных катеров). На линкоре было 4 таких плутонга – 16 орудий, по 8 орудий на борту. Главный калибр на линкоре был 305-миллимитровый (12-дюймовый). 12 орудий в четырех 3-хорудийных башнях (2 на носу и 2 на корме).
Линкор стоял в Кронштадской гавани на якоре, кормой пришвартованный к пирсу (пристани), вмерзшим в лед. Был февраль месяц . Добираться до него было не очень-то удобно. До Ораниенбаума (ныне г. Ломоносов) поездом, а далее – пешком несколько километров пешком по льду Финского залива. Погода стояла ветреная, по лицу чувствительно била сухая метель. А я, чтобы не мять фуражку в чемодане, набитым обмундированием и бельишком, одел ее на голову. Кронштадт стоит на острове Котлин в 30-ти километрах к западу от Ленинграда. Основан Петром Первым в 1703 году, как крепость Балтийского флота для обороны Петербурга с моря. На протяжении всей своей «длинной» истории Кронштадт не раз вступал в сражения с врагами России, пытавшимися прорваться к Петербургу-Петрограду-Ленинграду, и каждый раз отменно, с достоинством выполнял свою миссию. Так было во время оно, так было в Первую мировую войну, в Гражданскую войну, в Великую Отечественную войну. Многие годы Кронштадт был главной базой Балтийского флота. Мы, курсанты, хорошо его знали летом. А вот зимой я видел его впервые. «Скучной», «мертвой» выглядела Кронштадская гавань. Редко, очень редко кого увидишь на палубе корабля. Тишина. Лишь струйки бело-белого пара редких корабельных источников тепла вырывались на морозный воздух. Да, подумал я, в зимнее время ничего другого на палубе корабля и не увидишь. Как будто все замерзло. В действительности жизнь на кораблях, можно сказать, бурлила, била ключом. Шел ремонт механизмов, техники, материальной части, решались задачи боевой и политической, командирской и специальной подготовки, работали агрегаты отопления и освещения и т.д. Шла активная разносторонняя подготовка материальной части и экипажа к летней кампании. Корабли стояли, как и летом, на своих штатных местах: в восточной части гавани – отряд учебных кораблей, миноносцы (малотонажные, порядка 100 тонн), бригада траления и бригада минных заградителей; в западной части: дивизия линейных кораблей, бригада эскадренных миноносцев и сторожевых кораблей, бригада подводных лодок, а также два, совершенно устаревших корабля: броненосец «Петр Великий» и крейсер «Память Азова».
Оба этих корабля использовались для мастерских и для общежития, стояли на «мертвых» якорях, пришвартованными кормой к берегу. Название крейсеру «Память Азова» было дано в честь парусного линейного корабля «Азов», отличившегося в сражении при Наварине. Крейсерский экипаж прославил себя революционным восстанием против самодержавия в 1906 году. Мое любование зимней гаванью и размышления были оборваны прогремевшим, давно мне знакомым, пушечным выстрелом из старинной пушки, производимым еще с времен Петра Первого ровно в 12 часов дня, находившейся в Петровском парке. После выстрела тут же последовал звон корабельных рынд – колоколов, отбивающих время каждые полчаса и часы. Выстрел из пушки производился для сверки и корректировки всех корабельных часов всеми кораблями. Хорошая примета приходить к обеду, - подумал я. Обед на кораблях в 12 часов дня. Я прибыл на Октябрину в 12 часов 5 минут. Представился вахтенному начальнику. Тот придал мне рассыльного краснофлотца, чтобы отвести меня к старшему помощнику командира корабля. Следуя флотской традиции, тот пригласил меня пообедать в кают-компанию. Представил меня командному составу линкора, а после обеда повел к командиру корабля.
Линкором командовал . Он принадлежал к тем офицерам царского флота, которые с первых же дней приняли без колебания Советскую власть. Участвовал в Гражданской войне, будучи командиром эскадренного миноносца Красного флота. Тогда же был награжден орденом Красного Знамени. Это был человек с некоторыми особенностями, в числе которых иногда проявлялись поступки, воспринятые с детских и юношеских лет. За ним замечались, например, броски монет за борт при прохождении довольно сложных навигационных условий. Этим, кстати, были заражены многие офицеры царского флота, полагавшие умилостивить тем самым «бога морей Нептуна», чтобы не испытать в походе несчастья или опасности. Николай Николаевич имел хрипловатый, басовитый голос, говорил скороговорками. В иной раз так, что приходилось переспрашивать присутствующих: «Что он сказал?». Был опытным командиром корабля, заботливым о личном составе, особенно матросах. Большое внимание уделял боевой подготовке экипажа эсминца в Гражданскую войну и линейного корабля в мирное время. Несколько позднее мне рассказали о некоторых боевых эпизодах из действий Несвицкого в Гражданскую войну на Балтике. Поздним осенним вечером 1919 года из Кронштадта вышли в море 4 эсминца с заданием выставить мины на путях, активно используемых английскими кораблями в Финском заливе. Шли в кильватер без каких либо огней, кроме кильватерного огня, светившего у впереди идущего корабля и видимого узкой полоской сзади идущего корабля. Чуть сошел с курса – потерял огонь впереди. Со стороны под углом кильватерный огонь не виден.
Головным эсминцем был «», за ним «Константин», третьим – «Свобода», последним, замыкающим строй, шел «Азард», которым командовал Н.Н.Несвицкий. Выйдя за оборонительную минно-артиллерийскую позицию Балтийского флота, созданную невдалеке и западнее Кронштадта в Финском заливе, корабли шли в район Копорского залива, где английские корабли действовали против кораблей Красного флота. Они артиллерийским огнем поддерживали пехотные формирования белогвардейцев, рвавшиеся к Петрограду под командованием генерала Юденича. Приближаясь к Копорскому заливу, эсминцы оказались на минном поле, скрытно созданном англичанами. Первым подорвался головной «Гавриил». «Константин», следовавший за ним, отвернул вправо, полагая, что «Гавриил» атакован подводной лодкой, и тоже подорвался. Эсминец «Свобода», изменив курс влево, тоже как говорится, «взлетел на небо». Поняв обстановку, что корабли на минном поле, Несвицкий, командовавший «Азардом», дал задний ход, и тем самым избежал гибели. Об этом печальном событии была написана песня «», иногда в училище мы пели ее хором. Слова написаны по памяти, и полагаю без ошибок. К сожалению, не помню автора строк ни композитора.
Николай Николаевич участвовал в ряде сражений на море против английских кораблей, имевших численное преимущество, где победителями оказывались наши корабли. В одном из боевых походов «Азард» был атакован подводной лодкой англичан. Сигнальщики и комендоры (артиллеристы) эсминца обнаружили след двигавшейся торпеды, выпущенной подлодкой по «Азарду». Несвицкий умелым маневром уклонился от смертельного удара торпеды. Но, тут же на поверхность перед «Азардом» показалась ходовая рубка подлодки. Комендоры «Азарда» без промедления произвели залп по рубке из носового орудия. Раздался мощный взрыв, выбросивший на поверхность столб воды, пламя и дыма. В 1928 году подводная лодка была найдена, поднята с грунта (со дна) и заведена в кронштадский сухой док. Осмотр показал, что подлодка была новой (по тому времени) конструкции, имела номер «L-55». Летом того же года состоялась передача останков экипажа подводной лодки на английский военный корабль, прибывший на малый кронштадский рейд. Церемония проходила с соблюдением соответствующих воинских почестей.
— У-у, бюрократище,— процедил Фрол ему вслед. — Василий Федотыч, дайте мне, дорогой, карандаш и бумагу. Напишу ему: в смерти моей никого, кроме меня самого — не винить. Василий Федотыч!—забеспокоился он. — А кто же пойдет с вами в море? Неужели Мыльников? — Да уж, наверное, Мыльников, — вздохнул Коркин. — Ну, ничего, Фрол Алексеич, вернетесь, мы с вами еще походим. Не раз!
И вот Фрол лежит на операционном столе, куда он взобрался сам, хотя и с трудом, и включен зеленоватый свет лампы, нависшей над ним с потолка, и ремнями привязывают его непокорные руки, и его окружают сиделки и сестры, и Хэльми надевает перчатки и, хотя оба они знают, что не время шутить, она не удерживается, чтобы не спросить его: — Как же ты, Фрол, решил доверить болтливой девчонке свою драгоценную жизнь? Он или другой — для нее все равно, сейчас он уже больше не друг детства, задиристый рыжий Фрол, а больной, который не может пошевельнуть ни ногой, ни рукой, и она берет шприц, а он зажмуривает глаза: черт возьми, до чего неприятно: сейчас эта острая игла глубоко войдет в твое тело. Он смотрит на часы на стене — на них четверть седьмого; и сестры вокруг почему-то очень серьезны, и одна из них держит его за кисть, щупая пульс, а другая вытирает полотенцем вспотевший лоб, и Фрол задает себе вопрос — неужели он сдрейфил перед этими , что лежат там, на столике, он, Фрол Живцов, хладнокровно относившийся к вою снарядов и мин и не моргнувший глазом, когда на днях мина взорвалась в трале и людей расшвыряло по палубе?
Он не чувствовал боли, но видел, как Хэльми чем-то острым и блестящим провела по его животу; у нее так же опущены вниз сосредоточенные глаза, как тогда, там, на острове, над маленьким Антсом, и лицо ее так же прикрыто марлей, как там... Что же это она делает с его животом? Ей что-то подают, и она коротко отдает приказания по-эстонски, и сестра ватой проводит по его животу, собирая кровь — его кровь; значит, она его уже взрезала, как взрезала тогда на его глазах Антса, и она будет так же хладнокровно потрошить его, как тогда потрошила Антса — он тогда это видел своими глазами, и гораздо неприятнее, когда знаешь, что потрошат тебя самого, а секундная стрелка на часах все кружится, кружится и уже тридцать пять седьмого, и Хэльми говорит ему: — Придется тебе, Фрол, потерпеть... И девушки в белых халатах с марлевыми повязками на лицах окружают ее и его, и ему неприятно, что они заглядывают в его, Фрола, нутро, ужасно все это неприятно, и вдруг ему кажется, что из него — не в переносном, в буквальном смысле тянут жилы, да, что-то тянут из живота, и его начинает поташнивать, он кряхтит, и ему вытирают лоб полотенцем, и он просит дать ему хоть стаканчик воды, забыв о том, что Антс тоже просил и ему отказали, и Хзльми говорит: «Нет». Ей не до него, она потрошит того, другого, который лежит там, на столе, и не может дрыгнуть ни рукой, ни ногой, а стрелка все кружится-кружится, и посвистывает над головой зеленоватая лампа, и — он отчетливо сознает — по крыше бьет сильный осенний дождь... И Фрол снова кряхтит и опять просит пить, и ему отказывают и лишь вытирают мокрым полотенцем лицо, а секундная стрелка все кружит и кружит, уже надоело следить за ней и затекли руки, до чего же крепко эти бабы стянули ремни, боялись, что не сумеют удержать его, Фрола, ну где же им его удержать? А теперь пользуются, что он беспомощен, и Хэльми показывает ему вспухший комок — с кулак величиной вспухший комок — и кидает его в ведро или в таз, и Фрол вдруг по ее глазам понимает, что он выкарабкивается из чего-то такого, из чего мог и не выкарабкаться.
У него все затекло — и руки и ноги, и ему страшно хочется пить, во рту пересохло, но пить не дают, а стрелка все кружит, и хотя Хэльми говорит ему: «Теперь, Фролушка, все, остается только зашить», стрелка обходит еще много кругов прежде, чем отвязывают, наконец, его руки и ноги и перекладывают его со стола на тележку, покрытую простыней, и куда-то везут и укладывают в палате среди спящих людей, и Хэльми склоняется над ним и говорит: «Ну, и доставил ты, Фрол, мне хлопот». И Фрол засыпает тяжелым сном, забыв ее поблагодарить за то, что она помогла ему выкарабкаться из чего-то, что никому неизвестно. Да, операция проведена блистательно с точки зрения остальных хирургов больницы: аппендикс у Фрола прорвался, и Фрол мог бы и не доехать до Таллина, перекочевав по дороге в страну, откуда не возвращаются и молодые и старики. Хэльми поздравляли с успехом. Но Фролу от этого было не легче. В забытьи ему снились кошмары. Он купался с мальчишками в севастопольской бухте, нырял и натыкался на спрута, и у спрута были человечьи глаза, и он охватывал его мохнатыми щупальцами и тащил в глубину. Фрол вырывался, отрывая щупальца один за другим, ломал и рвал их, но мигом присасывались другие, и они опускались все ниже и ниже, на дно. Он просыпался и видел на стуле у койки мать, прижавшую руки к груди, как всегда она прижимала, когда слышала в море далекие взрывы. Мать улыбалась печально, потом вставала и, уходя, манила его за собой. Он порывался встать, но ноги и руки были, словно свинцовые, и встать он не мог и опять засыпал и видел, что они — он, Никита, Антонина и Стэлла — поднимаются в вагончике фуникулера на гору Мтацминду, и вдруг обрывается канат, и они все летят вниз, под гору, вместе с вагончиком, и Стэлла, бедная Стэлла разбивается у него на глазах...
И он опять просыпается и , что отец пришел его навестить и сидит возле койки, совсем такой, каким он его в последний раз видел — в рабочем бушлате и в старой фуражке, и говорит: «Ну что ж, собирайся Фролушка, пойдем со мной в море». И он опять не может подняться и пойти за отцом и опять засыпает, а проснувшись, словно сквозь дымку тумана, видит Хэльми и людей в белых халатах, и все его спрашивают, как он себя чувствует, и он говорит: «хорошо», но ему вовсе не хорошо, он не может пойти, когда его зовут за собой, и у него слипаются глаза, и он спит, спит, и во рту у него пересохло, и пить не давали двадцать четыре часа, и, просыпаясь, он спрашивал у сиделок, который час, и считал, сколько еще остается, и ему дали всего полстакана теплой воды — ровно через двадцать четыре часа, а он выпил бы холодной и целую бочку! Наконец, он больше не видит кошмаров и никто не сидит на стуле у койки — ни мать, ни отец. И он вспоминает, что ни отца, ни матери давно нет на свете, и он хочет видеть лишь одного человека — Никиту, но Никита, наверное, обиделся на него; очень глупо, если обиделся, Фрол хотел только лучшего для него. Пусть пройдут месяцы, годы, и — Фрол твердо уверен — Никита раскается, но будет поздно исправлять ошибку задним числом. Фрол засыпает и, проснувшись, видит на стуле у койки Никиту, — Ты пришел? — Я много раз приходил, ты принимал меня то за мать, то за отца, Фролушка! Тебе было плохо... — Да, теперь ему можно сказать, — говорит в дверях Хэльми. — Ты крепко склепан, Фрол, только потому ты и выдержал. Теперь — обещаю — недели через две выпишем в отпуск. — В отпуск? Самое время в море ходить, а ты — в отпуск! — бурчит Фрол. — Мой «Триста третий» где? — В море, — отвечает Никита. —— Вот именно, в море! А не на больничной койке. А Хэльми-то, — подмигивает Никите Фрол, — режет и не боится. — Боюсь, Фрол, каждый раз ужасно боюсь, — сознается Хэльми. — Но ты был таким молодцом. — И ты — тоже, — говорит Фрол. — Выходит, вы оба довольны друг другом, — замечает Никита.
Когда возвращаешься в свой родной город после долгой разлуки, спешишь сразу пройти по знакомым с детства улицам и площадям. Вспоминаешь дом, памятник, магазин, в котором ты покупал леденцы и ириски, и хочется убедиться, что все осталось на месте, как в твои детские годы. Помнится, именно на этой серой стене висели плакаты, призывающие драться с Юденичем, и через эту заставу уходили из города — не солдаты, нет, а рабочие с винтовками за плечами. Крамской, приехав с Балтийского вокзала в гостиницу, где в вестибюле туристки в узких обтянутых брюках прогуливали детей — в сбруйке, как фоксов, и, забросив чемодан в номер, пошел прежде всего на Васильевский. День был солнечный, купол Исаакия золотился. Под мостом Лейтенанта Шмидта скользила Нева. У пристани готовились к отходу в Кронштадт ослепительно белые теплоходы. А на набережной — подальше — вытянулось сероватое здание с башней и шпилем — его родное училище; оно дало ему путевку во флотскую жизнь! Как будто вчера — а прошло тридцать лет!
С легкой грустью Крамской взглянул на высокие окна и знакомый подъезд и свернул в линии, вспоминая такое далекое и такое близкое прошлое. Вот большой коричневый дом с глубоким проемом низких ворот, здесь он прожил все свое детство и отсюда ушел воевать с Юденичем. Прошло почти сорок лет, а дом вовсе не изменился. Он вошел в ворота — и двор все тот же колодец, и так же дети играют в палочку-выручалочку, и девочки прыгают через скакалку. И в окнах видны герани и кактусы — они тут стояли и прежде, и на подоконниках сидят такие же жирные, отъевшиеся коты, как и раньше. Отсюда вынесли когда-то отца, отсюда проводил он на кладбище мать. И кажется, что это произошло недавно — вчера. Прошла седая женщина с внуками и пристально на него посмотрела. Что-то знакомое почудилось ему в ее пристальном взгляде. Может быть, это она была Симочкой, дочкой боцмана с «Октябрьской Революции», в которую он когда-то мальчишкой был «втрескавшись», как говорили у них во дворе? Тогда она была стриженой, у нее была русая челка, и она гулко топала по двору каблучками зашнурованных высоких ботинок. Бабушка! Внуки! «Нет, лучше не встречаться с далеким прошлым!» — подумал он с грустью, выходя из ворот.
Но он все же прошел мимо бывшей гимназии, в которой когда-то учился — теперь тут была десятилетка, ребята высыпали на перемену во двор. Миновал облупленные колонны «», где в очереди у касс мальчишки в залихватски надвинутых на ухо кепках угощали мороженым своих юных подруг. Он пытался представить себе один, другой дом и находил их на месте; даже прежние магазины кое-где сохранились, не сменив прежних вывесок. Свернул на проспект, дошел до Двенадцатой линии. Тут он жил, много позже, с Любовью Афанасьевной, и этот угрюмый дом показался ему неприятным и злым. Он был похож на тюрьму. Крамской постарался поскорее пройти, боясь встретить старожилов-жильцов, которые могут узнать его и станут расспрашивать о Любови Афанасьевне, Ростиславе и Глебе. О Ростиславе ответит он с удовольствием, а о тех... Он взглянул на часы. Пора на Галерную. Леночка знает, что он сегодня приедет, вернулась с репетиции, ждет. А вот и с зеленым фонариком. Он поднимает руку...
Ничего не изменилось в этой комнате со сводами прошлого века, с толстыми стенами и широкими подоконниками. Словно он вошел в свой вчерашний день. Он садится в кресло-качалку, набивает табаком трубку, а Леночка в полосатом переднике хлопочет, накрывая на стол. Не хватает лишь третьего прибора и Мити. Но Мити не было, когда Крамской приходил сюда и в последний раз. — Юра... иди, — зовет Леночка так, как пятнадцать лет назад, и ставит на стол те слоеные хрустящие пирожки, которые он всегда похваливал. Много переговорено в белые ночи в эстонском маленьком городке, под сиренью и соснами — «по настоятельному желанию зрителей» гастроли театра были продлены еще на неделю, и Леночка еще раз сыграла жену-куколку Нору и маленькую мужественную женщину, с трудным мужем прожившую жизнь. Крамской узнал о Леночке все — о ее скитаниях, о ее неудачном замужестве и о страстной любви к театру. Она тоже узнала все, что произошло с ним за пятнадцать лет жизни — о его ранениях в боях, о Любови Афанасьевне, Глебе. Пробел был восполнен — и словно не расставались та, прежняя Леночка и капитан-лейтенант Крамской. И теперь здесь, в этой комнатке, они говорят о Мите. Леночка достает его письма, забытые стихи, в которых Митя неумело, но искренне воспевал флотскую службу, его фотографии — на многих он снят со своим другом Юрием. И им кажется, что ни он, ни она не покидали надолго эту большую, уютную комнату, этот дом моряка, где в пепельнице так и лежат его обкуренные, старые .
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
