Старший инженер-лейтенант Топлер до поступления в ВВМИУ им. Ф.Э.Дзержинского служил авиамехаником на одном из дальневосточных военных аэродромов. Однажды летом 1945 г. на его аэродром совершил вынужденную посадку один из американских бомбардировщиков «В-29», возвращавшийся из налета на Японские острова. Что-то случилось с одним из двигателей. Сколько их было на самолёте, не знал даже сам командир экипажа, но он не имел права лететь дальше, при выходе из строя хотя бы одного, а «дотянуть» до своей полосы на Гуаме оказалось проблематичным. Замаячил ремонт. По американским документам требовалось извлечь двигатель из гондолы самолёта и заниматься его ремонтом в ангаре на специальном стенде. Решили для начала достать неисправный двигатель. При такой операции американцы обычно использовали специальный съёмник. На этот раз на борту его не оказалось. Не было его и на советском аэродроме, – другая, понимаешь, технология подобных работ. В таких случаях авиаинженер вызывал к летательному аппарату тяжелее воздуха самого механика Сашу Топлера. Вскоре под крылом аэроплана, традиционно обтирая пальцы промасленной ветошью, появился сам Саша. Американский бортинженер начал что-то объяснять Саше на непонятном языке. Выслушав американца с минуту, механик перекинул на плечо сумку с инструментом, подставил под гондолу стремянку и полез к двигателю. Ещё одна минута ушла на осмотр «операционного поля» и тут же послышались удары молотка по чему-то металлическому. Вскоре у шасси шлёпнулся кусочек металла, оказавшийся срубленной заклёпкой. Не прошло и получаса, как механики «раскрыли» двигатель. Снять его с опор и отсоединить коммуникационные сети не представляло большого труда. К вечеру «движок» укатили в ангар, а на другой день его отремонтировали. По неизвестной причине вылет бомбардировщика откладывался, а во все последующие дни каждый американский лётчик при встрече с русскими одобрительно качал головой, поднимал вверх большой палец и восхищённо произносил: «What a wonderful device that Zubillo!» («Что за великолепный прибор, - это Зубилло!», анг.)
Старший инженер-лейтенант Топлер, во времена своей службы в Либаве старшим инженер-механиком ПЛ «Щ-407», а может быть «Щ-412» однажды обзавёлся мотоциклом. Выучившись управлять аппаратом, инженер начал лихачить. Обычно, приехав утром на службу, Саша оставлял машину у корня причала, а сам направлялся завтракать в береговую кают-компанию или сразу спускался в ошвартованную у причала лодку. Все служебные дела моряки старались закончить к вечеру. Незаконченные переносили на завтра. В любом случае после ужина наступала пора восстановления личным составом бригады лодок сил, растраченных на «государевы» дела за день. По мере возможности, свободные от службы моряки уезжали в город на квартиры или в треугольник ресторанов, включавший Дом офицеров, «Юру» и «Привокзальный», уходили в казармы или на плавбазы, вахта отправлялась на лодки. Покидал причал Саша не без эффекта. Он заводил мотор своего ИЖ-а двумя «качками» кикстартера, давал ему прогреться и рывком с ускорением въезжал на причал. Преодолев за считанные секунды всю длину пирса (не более 100 м), с визгом, издаваемом резиной заднего колеса, сорвавшегося на юз при резком повороте у самого торца причала, он уже мчался в обратном направлении, наращивая скорость, взлетал над переходным мостиком и скрывался в поднявшейся за ним пыли. И так каждый день, кроме тех, когда, обрядившись в поясную портупею с прилаженным к бедру пистолетом ТТ и повязкой «рцы» на левом рукаве, старший инженер-лейтенант Топлер заступал на сутки дежурным по живучести непобедимой 158-й бригады подводных лодок 4-го флота. Кому-то из тех, кто ежедневно наблюдал живописную картину убытия со службы инженер-механика Топлера, всё это надоело. Такие люди и сегодня могут оказаться не далеко от нас. Не сказав никому ни слова, человек проявился рядом со стоящим у причала мотоциклом, когда вблизи никого не было, и закрутил до отказа демпфер мотоциклетного руля. Рулевой демпфер предназначался для регулирования подвижности рулевой колонки при повороте руля. Обычно легкость перекладки колонки загрублялась при скорой езде по плохой кочковатой дороге, чтобы при ударе колеса о дорожную неровность руль не выбивало из рук водителя. В тот летний день, ничего не подозревавший Саша, как обычно, взгромоздился на «прогретый» мотоцикл и рванул на причал, набирая скорость. Машина шла изумительно прямо. Она продолжала двигаться прямо и тогда, когда инженер попытался повернуть руль, чтобы ехать в обратную сторону. Зажатый демпфером руль не повернулся. Перелетев через кромку торцевой части причала и пролетев по воздуху метров десять, мотоцикл с седоком на глазах изумлённой публики плюхнулся в распахнутые воды Военной гавани порта имени Императора Александра III, взметнув вверх и по сторонам каскады соленых брызг. Кто-то даже изрёк: – Во дает, парень!
Парень, тем временем, не стал паниковать и отпустил мотоцикл, тут же погрузившийся на грунт, а сам поплыл к причалу. Сашу тут же вытащили из воды. Позже достали и машину. Эффектные отъезды Топлера на этом не прекратились. Просто он теперь стал внимательно готовить к экстремальной езде каждый раз.
Мы, его сослуживцы, тогда так и не узнали, пела ли Сашина душа в полете на пилотируемом им мотоцикле.
Смирнов был известным на флоте человеком. Его должность относилась к XII-ой служебной категории при самой высокой категории К-XII. Носил нарукавные знаки различия соответствующие современным – вице-адмирал (в те годы воинских званий не было). Из его биографии мне известны лишь некоторые вехи. Вскоре после победы Февральской революции Петроградский комитет партии направил в Кронштадт группу большевиков для оказания помощи кронштадтской организации большевиков. Среди них был и студент Петр Смирнов-Светловский. В Кронштадте был создан комитет РСДРП (б). По поручению последнего Смирнов создал редакцию и 15 марта 1917 года выпустил первый номер кронштадтской ежедневной большевистской газеты «Голос правды». В октябре 1917 года участвовал в штурме Зимнего дворца, будучи помощником комиссара сводного матросского отряда.
В одном из периодов Гражданской войны командовал Волжской военной флотилией, боевыми действиями которой вписаны славные страницы в историю разгрома белогвардейщины. Он рассказывал мне, что флотилию принял у известного моряка-революционера Федора Раскольникова. В состав флотилии входили около сорока кораблей, включая несколько миноносцев, подводных лодок, вооруженных судов, одиннадцать гидросамолетов и отряд численностью до восьмисот разведчиков-диверсантов. Петр Иванович встретил меня довольно возбужденным. «Понимаете, - сказал он, - находятся люди, не доверяющие советским морякам. Говорят, что им не провести ледокол через два океана, что они, якобы, не знают океанских особенностей и гидродинамики ледокола. Предлагают пригласить английских или голландских лоцманов?! Как по вашему, доведем ледокол до места назначения? – спросил он меня, стоя, оперевшись руками на стол, чуть согнув свою высокую, довольно плотную фигуру, и глядя мне в глаза». «Обязаны довести, Петр Иванович!» - ответил я, хотя ни разу еще не шагнул на палубу ледокола. Но о конструктивных особенностях ледокола слышал. «Вот это правильно, - заметил Смирнов, и дал мне документы для ознакомления с экипажем ледокола, группой идущих на ледоколе научных работников и маршрутом движения. Сейчас иду к Куйбышеву. Завтра вечером выедем в Ленинград», - закончил он разговор.
. Председатель ГОСПЛАНа, Зам. Председателя Совета народных комиссаров и Совета труда и обороны, председатель правительственной комиссии по спасению «Челюскинцев»
Происшествие с «Челюскиным» взволновало весь наш народ. Мировая общественность интересовалась и следила за его исходом. Преобладающее большинство было настроено оптимистично, желало успеха, верило в победу и разум русского человека. Любой советский человек был готов отправиться на спасение потерпевших катастрофу. На Чукотский полуостров вышли из Владивостока два морских транспортных судна – «Смоленск» и «Сталинград» с необходимым для спасения имуществом, продовольствием, горючими материалами. На южном берегу Чукотского моря были развернуты в некоторых его пунктах полевые авиационные базы, транспортный пункт с собаками и нартами. Семнадцать самолетов, преодолевая тяжелейшие метеорологические условия, вылетели на северный берег Чукотского полуострова. В США были направлены летчики Слепнев и Леваневский вместе с заместителем начальника Главного управления Северного морского пути известным исследователем Арктики профессором Ушаковым для организации спасательных работ с аэродромов Аляски. По железной дороге на восток были направлены два дирижабля и несколько аэростатов. К выходу в Чукотское море, срочно, с круглосуточными работами готовился на Ленинградском заводе ледокол «Красин», выведенный, после ремонта, на Кронштадтский рейд.
«Зарубежные недруги злорадствовали, - писал в своей книге «В наш романтический век» (изд. «Северная Россия», 1977 год) участник экспедиции на «Красине» корреспондент газеты «Правда» Борис Романович Изаков». «Гитлеровский официоз «Фелькишер беобахтер», - указывает Изаков, - каркал, что «спасти» «Челюскинцев» не удастся. Попытки оказать помощь пострадавшим самолетами окажутся невозможными, беспорядочная посылка судов закончится лишь дальнейшими неудачами и потребует новых жертв». Тут же Изаков поясняет, что фашистская газета наилучшим путем спасения людей, оставшихся на льдине в Чукотском море, считала их самостоятельный пеший поход в сторону берега. Поэтому фашистский официоз полагал вредным наличие у «челюскинцев» радиостанции, на которой, кстати сказать, известный полярный радист-исследователь , сумевший вынести с гибнущего корабля соответствующую аппаратуру и питание к ней, поддерживал связь с Москвой и руководством спасательных операций, что, безусловно, обеспечило успех. А фашистская газета, пишет Изаков, считала, что «не будь связи с материком, потерпевшие кораблекрушение не надеялись бы на помощь извне и предприняли бы собственные попытки спастись».
Изаков приводит отзыв на суждения фашистской газеты начальника экспедиции на «Челюскине», известного исследователя Арктики, начальника «Главсевморпути» академика Отто Юльевича Шмидта, данный им в одном из интервью после возвращения со льдины на Землю. «По-фашистски можно было бы «дойти», - сказал Шмидт. Но я убежден, что до берега добрались бы лишь 20-30 человек. Не больше!». Отто Юльевич пояснил: полярные путешественники проходят без собак в среднем по 3 километра в сутки. Даже опытнейший Нансен делал с собаками при хорошей погоде не больше 10 километров. У «челюскинцев» собак не было. Среди них были женщины и дети. Были и слабосильные из группы зимовщиков, направлявшихся на остров Врангеля. «Столкнулись две концепции, продолжает Изаков, - спасательных операций: Советская (сильный не бросит слабого) и фашистская (пусть выживает сильнейший).
Изучение и освоение Арктики насчитывает уже до десятка столетий. Скандинавские викинги в X-м веке открыли Гренландию. В XII-м веке новгородцы выходили на берега Баренцева и Карского морей, занимаясь охотничьим промыслом. В XV-м веке уже существовали русские промысловые поселения на Шпицбергене. Тогда пытались найти путь в Китай Северным путем, затем - в Индию, или вдоль русских северных окраин, или вдоль северного побережья американского материка. Этим занимались первопроходцы России, Норвегии, Швеции, США, Канады, Италии. Плавание промысловиков по арктическим водам дали массу материала для познания северного полярного бассейна. Русскому казаку-промысловику Дежневу удалось в XVII-м веке обнаружить проход морем между Азией и Америкой. Предпринимались экспедиции и с научными целями. В этом отношении выделяется великая Северная экспедиция тридцатых годов XVIII–го столетия, инициатива которой принадлежала Петру Первому (Великому). Был собран богатейший материал о районах, лежащих вдоль северного азиатского побережья и самого побережья. Имена ее активных участников: Малыгина, братьев Лаптевых, Челюскина, Прончищева и других лежат на карте Арктики. Кстати, Малыгин, Лаптевы, Челюскин – выпускники первого в России военно-морского учебного заведения – Навигацкой школы, основанной Петром Первым в Москве в 1701 году.
Много экспедиций в Арктику предпринималось в XIX-ом и XX-ом столетиях. Большинство из них, выполненных до Великой Октябрьской социалистической революции, носили научный характер, а некоторые, например, экспедиция американца Пири на Северный полюс, предпринятая в 1909 году, носила рекордистский, сенсационный характер. Русские экспедиции совершались, как правило, за личные средства энтузиастов или за средства, собранные общественностью. Самодержавная казна не очень-то раскошеливалась, а самодержавная власть создавала помехи. И только после Великого Октября проблема изучения и освоения Арктики приняла государственный характер. На первый план вышли народно-хозяйственные и транспортно-экономические интересы страны. Им-то и были подчинены научные исследования Арктики. При этом важнейшее значение придавалось освоению Северного морского пути.
В 1920 году возобновлены Карские морские экспедиции из Баренцева моря к устью рек Оби и Енисея. В 1921 году, согласно декрету Совнаркома, подписанному В.И.Лениным, был создан Плавучий морской научный институт с задачей всестороннего и планомерного обследования Арктики. В 1923 году судно института «Персей» совершило первое полярное плавание. С 1924 года стала применяться разведка самолетами, названная «ледовой разведкой», для обследования полярных льдов с целью указания морским судам наиболее проходимых участков пути. Одновременно с этим приступили к экономическому освоению территории Крайнего Севера, к изучению его недр, что расширялось из года в год, от пятилетки к пятилетке. Изучение и освоение Арктики было сопряжено с большими трудностями. Многие экспедиции заканчивались трагически, гибелью судов и их экипажей, гибелью самолетов и исследователей, великих ученых, как это было, к примеру, с известным норвежским исследователем Арктики Амундсеном в 1928 году. В тот же год потерпела катастрофу итальянская экспедиция к Северному полюсу на дирижабле «Италия».
В спасении его экипажа, решающую, кстати сказать, роль сыграл советский ледокол «Красин». В дореволюционное время лишь дважды удавалось пройти Северным морским путем вдоль Азиатского побережья. В 1878-1879 годах этим путем прошел представитель шведско-русской компании Норденшельд на паровой шхуне «Вега». Он шел с Запада на Восток. Вторым прошел русский военный моряк Вилькицкий в 1914-1915 годах. Он шел с Востока на Запад на двух ледокольных транспортах «Таймыр» и «Вайгач». Однако, тому и другому потребовалось для этого две навигации, или, проще сказать, по два лета. И Нордельшельд и Вилькицкий испытали зимовку во льдах. По всей вероятности данный фактор и послужил весьма пессимистическому заявлению Норденшельда о невозможности регулярных коммерческих плаваний по Северному морскому пути. Не исключено и то, что по совокупности с трудностями, которые испытал Норденшельд, на него влияли авторитет и заявление выдающегося русского мореплавателя и географа Федора Петровича Литке – адмирала, президента Петербургской Академии наук. Предприняв ряд плаваний в двадцатых годах XIX-го столетия в восточную часть Баренцева моря и в Белое море, сделав опись Мурманского побережья, побережья Новой Земли и Белого моря, он, основываясь, видимо, на своих наблюдениях, считал, что «морское сообщение с Сибирью невозможно». Именем Литке названы многие географические пункты. И такое заявление столь авторитетного человека надолго задержало практическое решение вопроса о Северном морском пути.
Дверь распахивается — влетает лейтенант Ляпунов. Здоровается с Антониной, командует Милли: — Роз, пожалуйста. — Она блондинка или брюнетка? — спрашивает Милли. Это не любопытство, а интерес профессиональный: какого цвета подобрать розы. — Она? — задумывается Ляпунов. — Блондинка. Нет, кажется, шатенка. Да, определенно шатенка... — он поднимает глаза к потолку. — А впрочем, и не шатенка вовсе... Антонина смеется: — Эх, Ляпунов, Ляпунов! Лейтенант не смущается: — Давайте большой набор, Милли. — Но много цветов — это плохо, — морщится Милли. Большие букеты не в ее вкусе, хотя и помогают ей перевыполнять план. Пока она отбирает несколько — чайную, темно-розовую, пунцовую, черную, Ляпунов не теряет времени:
— Вы сегодня удивительно хороши, Антонина Сергеевна. Вы просто удивительно хороши. Она смеется: — Приберегите для других, а то им ничего не останется. — Да я же — искренне, какая вы, право... Ляпунов расплачивается, козыряет, на ходу бросает комплимент Милли и исчезает за дверью, подхваченный ветром.
Антонина с трудом добралась до домика старой Герды. Ветер сбивал ее с ног. Настоящий ураган: в одном месте повалена изгородь, в другом — опрокинуты навзничь ворота. Молодой кленок лежал посреди улицы, сломанный у самого корня. Листья на нем, багровые, мокрые, трепетали. Провода в саду старой Герды обвисли — и их оборвал ураган. Герда у себя дома теперь почти не бывает — она живет у Крамского. Антонина нашла, зажгла свечу, сбросила плащ. Ветер выл и стучал в окно, жалкий желтый огонек трепетал, готовясь угаснуть. При свечах жили предки. Бедные предки! Антонина зажгла вторую свечу. Стало чуть веселее. Трусихой она себя не считала, но дом весь шатался, как попавший в шторм старенький пароходик. Ей невесело, каково же Никите? Она содрогнулась. Никита — в море... Она знала заранее, что значит быть женой моряка. Ее мать тоже была женой моряка — вот и фотография ее на столе. Такая же фотография есть в Музее обороны ее Ленинграда. Мать, худенькая и хрупкая, ходила в рискованные разведки, удивляя бывалых солдат. Она не вернулась из Петергофа. Ее замучили и повесили немцы. Отец женился. И Никита чуть было не ушел от нее!
Ох, и замки у этих дверей! Дверь распахнулась и распахнуло ветром окно. Задуло обе свечи. Все стонало, . Она повернула ключ дважды. В окне стоял кто-то белый. Занавеска? Антонина заставила себя подойти. Это действительно была занавеска. Окно закрыла. Теперь надо разыскать спички и зажечь свечи. Никита спросил ее как-то: «Ты — простила меня?» Она сказала в Москве: «Я тебе больше никогда не напомню». Она обещала ему. А себе? Разве просто забыть? Забыть, что он не отвечал ей на письма, забыть, что когда она провожала в последний путь деда, Никита даже не думал о ней; забыть презрительную усмешку Клавдии, отцовской жены, что-то пронюхавшей: «Ну, уж я не из тех, которых бросают». Да, от своей Клавочки отец не избавится до могилы... Забыть, что Никита готов был от нее отказаться, любя другую — да, он любил ту, другую; забыть, что он целовал ту, как целует ее, обнимал, как обнимает ее, обещал — многое обещал? Это забыть нелегко, даже если любишь... На осенней выставке молодых эстонских художников Антонина видела мозаику Лайне. На корме ладьи стоял викинг — Никита. Он вернулся. Она не может жить без него. Он для нее — жизнь и свет. Но она не уверена, что впереди, на долгом совместном пути он выдержит все искушения и соблазны. Сколько на своем веку он встретит еще новых Лайне, может быть и красивее той? Сколько раз он еще придет каяться: «Ты простила меня?» ...Жаль, уехала Стэлла. Опять они с Фролом поссорились. У них все гораздо проще. Ссорятся — мирятся. И Фрол никогда никуда от нее не уйдет. Он любит Стэллу, как любят суровые, мужественные натуры, всем сердцем. А Стэлла, взбалмошная, шумливая Стэлла, тоже привязалась к нему всем своим беспокойным сердцем и считает Фрола лучшим лейтенантом на флоте. Фрол предложил ей перебраться на Балтику.
— Зачем? — Плутовка сделала вид, что не понимает. — Поближе ко мне будешь. — Если приеду, не раньше, чем через два года, — пообещала Стэлла. — Ты за два года поймешь, по-настоящему ли ты меня любишь или это детское увлечение бойкой девчонкой, которая осмелилась, невзирая на твой орден, медали, указать тебе на твои недостатки... — Стэлла!—перебил ее Фрол. — Нет, погоди, не перебивай. Мои отец и мать тебя любят. Но мне кажется, что в тебе просто говорит самолюбие: «А вот возьму и женюсь на ней; мы десять лет препирались и ссорились, и она меня часто загоняла в тупик». Фрол взорвался, ушел. Она плакала. Но в конце концов они будут счастливы. Недаром Фрол говорит: «Не то счастье ценно, которое дается легко, а то счастье ценно, которое с трудом завоюешь!» Что ж, он прав. Я с трудом завоевала его, свое счастье. Надолго ли? Она легла. Ураган выл, стучал в стекла. Каково-то в море ему? Она попыталась представить себе его в капюшоне, на мостике. Если б мать ее не воспитала безбожницей, она бы молилась за него в эту ночь. Пусть вернется, пусть только вернется! А если б в войну его принесли к ней без рук и без ног, она любила бы его, может быть, даже больше, чем любит...
...На той выставке было много полотен. Было и «Спасение рыбаков в бурю». Небольшой корабль приближается к погибающей шхуне. Лиц, правда, не было видно. Но ее Никита был там. Тогда он был чужим. Он спасал Лайне. В Никитском саду один практикант объяснялся Антонине в любви. Говорил красиво, изысканно. Цитировал чьи-то стихи. Потом сразу грубо облапил. Она ударила его. Он не обиделся — удивился: «Э-э, милая моя, ваш морячок ведь тоже там не даст маху. Вот вы бы и компенсировали...» Дурак! Старая Герда говорила ей, что ее Лиллетами возвращался из заграничного плавания с полными карманами фотографий с нежными надписями. Она, Герда, была молода и красива и долго не могла привыкнуть к шалостям своего капитана. Разве к этому можно привыкнуть? ...Ураган так же стремительно стих, как и начался. Все замолчало: и море и ветер, больше не хлопали ставни, не трещали крепления старого дома, не громыхала крыша над головой. И Антонина сунула голову под подушку, чтобы не слышать мертвой, пугающей тишины. Она проснулась от неистового стука в окно. Подняла голову и зажмурилась — так ослепителен был утренний солнечный свет, врывавшийся в окна. Никита стоял за окном: «Да открой же скорее, Антонина!» Босиком, в ночной длинной сорочке, она опрометью кинулась на зов, широко распахнула обе половинки окна — и Никита, ее Никита, преодолев подоконник, очутился в комнате вместе с утренним холодком; он подхватил ее, как пушинку, прижал к мокрой, холодной шинели и стал целовать — жадно, ласково, совсем, как тогда, ночью, у Черного моря, в саду. И она, отвечая на его поцелуи, еще и еще прощала ему все, в чем он был перед ней виноват...
Зима. Хэльми и Лайне, в белых вязаных свитерах, в лыжных синих штанах, в белых шапочках, идут по набережной с катка. — Зайдем-ка в «кохвик», — предлагает Хэльми. Они входят. В зеркалах отражаются головы склонившихся над шахматами игроков. Пожилые женщины поставили у ног свои сумки — они не торопятся, их мужья не скоро вернутся с работы. Молодые девушки щебечут за круглыми столиками над компотом со сбитыми сливками. Хэльми устремляется в самый дальний угол, в кабину, где два коротких диванчика прижаты к столу, и командует хорошенькой кельнерше: — Шесть пирожных, два черных кофе, пожалуйста. — Ты с ума сошла! — ужасается Лайне. — Ничего, одолеем; мне до смерти хочется сладкого. Смотри-ка, там, в углу, сидит Аугуст Порк... — Ты знаешь, — говорит Лайне, — он вчера сделал мне предложение — уже в третий раз. — Третье по счету? И ты опять отказала? — Я сказала — подумаю.
— Очень вкусно, ты что же это, а? Выбирай! — предлагает Хэльми, уничтожая пирожное с кремом. Лайне спрашивает: — Ты передала Никите его фотографию? — Отдала. — И что он сказал? — Он сказал, что очень виноват перед тобой. — Я не верила тебе. А ты оказалась права. Ты умная, Хэльми. — Это тебе только кажется. Я совсем глупая, и я ужасно люблю пирожные... — Но в одном ты ошиблась, Хэльми... — Да ну? В чем же, хотелось бы знать? — Никита все же в конце концов поступил честно. — Ну, милая, он же — хороший парень. — Она у него тоже хорошая? — не сразу решается спросить Лайне. — Да, — отвечает Хэльми уже совершенно серьезно. — Фрол мне кое-что о ней рассказал. Она — удивительная...
— Я рада за него, — тихо говорит Лайне, и Хэльми, ведя на глазах у подруги , удивляется: — Ты... все еще... его? — Немножко, — сквозь слезы улыбается Лайне. — Немножко — это уже пустяки, — заключает Хэльми и берет с тарелки пирожное. А Лайне говорит еле слышно: — Мне все же кажется, что я очень люблю... нет, любила его... — А ты бы хотела с ним встретиться? — допытывается Хэльми. — В ближайшее время — нет. А ты знаешь, Юхан Саар мой все спрашивает: «Почему не заходит лейтенант Морская Душа?» И попугай, глупый такой, кричит в своей клетке: «Лейтенант Морская Душа! Лейтенант Морская Душа!» — Ты больше не вернешься на остров? — интересуется Хэльми. — Нет. Говорят, я нужна здесь, в больнице. И я очень нужна моему старику. По правде говоря, я считаю себя эгоисткой. Я с ним очень нехорошо поступила. Он стар, и ему тяжело без меня...
Море застыло под окнами, лед слепит, без очков на него не посмотришь. Старая Герда неслышно снует по комнатам, вытирая пыль, наводя порядок и чистоту. Крамской приспособил себе транспарант и пишет в темных очках, не глядя на текст, сохраняя зрение. Нет, он не сдастся! Получено предложение Мореходного училища идти на преподавательскую работу; согласившись на это, надо перебираться навсегда в Таллин. Он подумает и, пожалуй, согласится. Пустоты в душе больше нет. Приходит Хейно Отс, приходит Николай Павлович посоветоваться; как в прежние дни, заходит Бурлак; забегает городской архитектор Март Раудсепп, рассказывает, как он молодым человеком сидел на пустынных дюнах, смотрел на свой город — у него не было в буржуазной Эстонии работы... — ...И теперь я, старый человек, хочу, чтобы дом, мною построенный, радовал всех: удобною планировкою комнат, уютом. Весь город превратим в сад! Сирень, шиповник и жимолость будут цвести, сменяя друг друга, с ранней весны и до поздней осени. А в палисадниках, скверах зацветут флоксы, пионы, георгины, астры и хризантемы; хочется, чтобы мой древний город помолодел... Вы меня понимаете, капитан... Да, Крамской его понимает...
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
