Только бдительность, проявленная советским офицером-подводником, спасла мир от разрушительного ядерного конфликта во время Карибского кризиса. Об этом, по сообщению британской газеты "Daily Telegraph", стало известно в минувшие выходные на беспрецедентной международной конференции, организованной на Кубе Фиделем Кастро в сороковую годовщину трагических событий, осенью 1962 года поставивших мир на грань всеобщей катастрофы. По словам присутствовавшего на встрече бывшего министра обороны США Роберта Макнамары, мир в течение 13 дней стоял на пороге третьей мировой войны после того, как американские самолеты-разведчики подтвердили, что Москва разместила на Кубе ракеты с ядерными боеголовками. Но главной сенсацией конференции стал рассказ бывшего члена экипажа советской дизельной подводной лодки Б-59 Вадима Орлова об опаснейшем инциденте, происшедшем 27 октября того, едва не ставшего роковым года. По воспоминаниям Орлова, американский эсминец, пытаясь заставить всплыть прорывавшуюся к острову Свободы субмарину, атаковал ее глубинными бомбами. На борту Б-59 находилась торпеда с ядерной боеголовкой. Применить ее, приводит британская газета выступление бывшего советского подводника, можно было "в случае согласия трех старших на борту офицеров". Между этими командирами, по словам Орлова, и возник спор. Двое высказались "за", один - "против". В итоге "парень по фамилии Архипов спас мир", заявил газете один из организаторов конференции Томас Блэнтон из университета Джорджа Вашингтона. Неужто решение о применении ядерного оружия нашими подводными лодками в те годы могло быть принято столь простым, почти партизанским способом? Увы, если подобный спор в Саргассовом море под килями американских эсминцев действительно имел место, его участников уже не расспросить. Старшим на борту Б-59, шедшей из Заполярья к Кубе, действительно был капитан 2 ранга Василий Архипов, начальник штаба 69-й бригады подводных лодок, что базировалась в Полярном. К сожалению, его уже нет в живых. Как и командира той подлодки капитана 2 ранга Валентина Савицкого. Тогда "Труд" обратился к участнику того похода - капитану 1 ранга в отставке Николаю ШУМКОВУ, бывшему командиру такой же подводной лодки - Б-130, которая осенью 1962 года прорывала американскую блокаду параллельным курсом.
- Николай Александрович, на борту наших подлодок в те дни было ядерное оружие?
- Да. Всего на Кубу было приказано скрытно перейти четырем подводным лодкам нашей бригады - Б-4, Б-36, Б-59 и моей Б-130. Все корабли - проекта 641, по натовской классификации "фокстрот". Мы на флоте для краткости называли их "букашками". На каждую перед переходом погрузили по 22 торпеды, из них по одной с ядерным боевым зарядным отделением. Были они обычного калибра, поэтому заряжались в те же торпедные аппараты, что и прочие. Единственная дополнительная мера предосторожности: в первом отсеке на задней крышке аппарата с ядерной торпедой висел наборной замок.
- Такой, каким сейчас закрывают гаражи?
- Примерно. Код знал лишь командир лодки. Поэтому только он и имел право открывать аппарат перед залпом, остальные свободно открывали торпедисты. А что вы удивляетесь? У нас в те годы и на атомных подлодках ключики, которыми включалась "Туча" - аппаратура управления стрельбой баллистическими ракетами в ядерном снаряжении, - командиры на веревочках носили на шее. Как нательные крестики.
- В море командир захотел долбануть ядерной торпедой, снял замочек - и пожалуйста?
- Конечно, нет. Приказ на применение даже обычных торпед мог дать только главнокомандующий Военно-морским флотом. А ядерных - лишь Министр обороны. Если ожидалось начало боевых действий - по радио из Москвы мы обязаны были получить распоряжение перейти на непрерывный сеанс связи. Лодка всплывала под перископ с выставленными над водой антеннами. Расшифрованную радиограмму после шифровальщика положено было еще раз проверить замполиту. Если все правильно, тогда залп. Хоть простой торпедой, хоть ядерной. Самостоятельно принять такое решение командир не мог. И ничего подобного в том походе ни на одной лодке не было. Что касается Вадима Орлова, то был он в ту пору лейтенантом, командиром группы ОСНАЗ (разведки) на Б-59. Даже если предположить невероятное: что командир Б-59 с Архиповым что-то подобное и обсуждали, рядом Орлов оказаться никак не мог.
- Но вам же тогда тяжко пришлось?
- Не то слово. На Кубу в рамках стратегической операции "Анадырь", прорывались скрытно, каждая лодка в своей полосе, и связи между собой не имели. Когда время от времени всплывали для зарядки аккумуляторных батарей, то попадали в девятибалльный шторм. Вахтенные офицеры и сигнальщики наверху, в ограждении рубок, стояли пристегнутые пожарными поясами, чтобы не смыло в океан. Неизвестно: знали ли американцы, что у нас на борту ядерное оружие? Тем не менее, нам навстречу вышли сразу несколько противолодочных авианосных группировок. Конкретно против моей Б-130 действовал авианосец "" с 8-10 кораблями охранения. До 100 вылетов в день совершала искавшая нас базовая патрульная авиация. Стояла задача - гонять нас до изнеможения, заставить всплыть и не позволить пройти на Кубу.
Первыми за сотни километров от побережья США нас засекли проложенные по океанскому дну подводные гидрофоны американской системы целеуказания СОСУС. И началось... Не то, что всплыть для подзарядки батарей - свежего воздуха вдохнуть не давали. А без зарядки нельзя. Поэтому едва немного оторвались от американцев, ночью в Саргассовом море я решил всплывать. Только начали подзаряжать вконец обесточенную батарею (а на это дело надо было порядка 12 часов), акустики докладывают: один пеленг! Другой! Третий! Дистанция около 8 миль. Это и вышел на меня "Эссекс" с десятком эсминцев. Оружие сразу они вряд ли бы применили, а вот ночной таран - это вполне могло быть. Потом выдали бы за простое навигационное происшествие. Ведь ходовых огней ни они, ни мы не включали. Я тогда: "Стоп зарядка! Срочное погружение!" Едва нырнули метров на 17, как над головой - шум винтов эсминца. До его киля метров шесть было, не больше. Сразу - взрыв. С интервалами в минуту - еще два, это были гранаты. На международном своде сигналов это означало приказание всплывать. Но первая граната рванула прямо над лодкой, и было полное впечатление, что нас атакуют глубинными бомбами. Я решил до рассвета ни за что не всплывать, корабли ведь над нами, и ночью запросто может произойти столкновение. Начал уклонение. Так до утра и бегал самым малым - 1,5-2 узла. Энергию экономил. А в 8 утра батарея окончательно "села". Даже лампочки в отсеках едва светились. Или наверх - или тонуть. Дал "пузырь", чтобы обозначить свое место, - и рули на всплытие. Спереди, сзади, слева, по корме - эсминцы. Ближайший - в 50 метрах. С одного - "Бэрри" - снимают нас кинокамерой.
Мы тогда головы в ограждении рубки попрятали, осматриваемся через иллюминаторы. Авианосец держался на горизонте, опасался наших торпед. В этаком эскорте малым ходом, форсировано заряжая батарею, все же идем к Кубе. Тогда один из эсминцев разворачивается, дает полный ход - и на таран. В нескольких десятках метров от нашего борта круто отворачивает, и отбойная волна окатывает нашу "букашку". Нервы испытывал. Дергаться мне было бесполезно, поэтому лишь приказал сигнальщику дать американцу семафор: "Прошу прекратить хулиганские действия!" Подумал еще, что могут пойти на абордаж. Поэтому приказал нижней вахте вооружиться автоматами и пистолетами. В случае если бы не отбились, то был готов даже затопить лодку. - Но давайте вернемся к ядерному оружию. Не только ваш экипаж в те дни оказывался в критической ситуации. Вы исключаете, что на краю гибели какой-нибудь командир, допустим тот же Савицкий, мог бы, не дожидаясь приказа из Москвы, решиться снять замочек с того самого торпедного аппарата?.. - С технической точки зрения, мог. А практически... Наши ядерные торпеды предназначены только для поражения береговых объектов или крупных целей. Например, авианосцев. Дальность стрельбы при этом не превышала 15 километров. Но я уже говорил: свои авианосцы американцы на всякий случай держали от нас намного дальше. Так что смысла снимать замочек не было.
ЗАЩИЩАЯ ОТЕЧЕСТВО, ВЫПОЛНЯЯ ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНЫЙ ДОЛГ. Воспоминания бывшего начальника РТС — командира БЧ-4 подводной лодки «Б-130» капитана 1-го ранга в отставке Чепрасова Альберта Григорьевича об участии корабля в Карибском кризисе.
В 1960-е годы был самый разгар «холодной войны» между США, во главе блока НАТО, и СССР во главе Варшавского Договора. США тратили колоссальные средства на гонку вооружений, на создание новых, всё более эффективных сил и средств наступательного характера. На территории США в постоянной боевой готовности к пуску находились межконтинентальные баллистические ракеты (МБР) «Минитмэн» с разделяющимися головками самонаведения и ядерными зарядами. В морях и океанах патрулировали атомные ракетные подводные лодки (ПЛАРБ), вооружённые ядерными баллистическими ракетами «Поларис», затем «Посейдон». У северных границ СССР патрулировали стратегические бомбардировщики «Б-52» с атомными бомбами на борту. Все эти силы и средства были нацелены на города, промышленные и административные центры Советского Союза.
В принимались планы превентивного ракетно-ядерного удара по выбранным целям на территории СССР. С каждым годом число этих целей росло. СССР был окружён цепью военных баз и разведывательных центров США и их союзников. Размещение ракетно-ядерных комплексов средней дальности действия «Першинг» в Западной Германии со временем подлёта до наших границ 12 минут, планы размещения таких комплексов в Италии и размещение ядерного оружия в Турции, под боком у наших границ, резко обострили ситуацию, и переполнило чашу терпения нашего правительства. В этих условиях руководство СССР в начале 1962 года решило показать американцам, что значит жить под постоянным страхом внезапного ракетно-ядерного удара, отвести эту угрозу от нашей страны и заодно защитить, вставшее на социалистический путь развития, молодое независимое государство Куба во главе с Фиделем Кастро от готовившейся военной агрессии США. Было решено разместить на Кубе часть советских баллистических ракет с дальностью действия, покрывавшей всю южную часть территории США вместе с их столицей Вашингтоном. Дальнейшее развитие событий получило в истории название «Карибский кризис» или «Кубинский кризис», а действия наших сил - операция «Анадырь». К операции «Анадырь» был привлечён и ВМФ СССР, который действовал в рамках своей операции - «Кама». К осени 1962 года наша большая многоцелевая дизель-электрическая подводная лодка (ПЛ) «Б-130» проекта 641, входившая в состав 211 бригады подводных лодок (ПЛ) 4-й Краснознамённой ордена Ушакова 1-й степени эскадры ПЛ, выполнив все задачи боевой подготовки, включая торпедные стрельбы, и находясь в составе 1-й линии боеготовности, была полностью готова к выполнению любого задания командования, как и другие аналогичные лодки нашей бригады: «Б-4», «Б-36» и «Б-59». Командиром нашей ПЛ «Б-130» был капитан 2 ранга Шумков Николай Александрович - опытный офицер-подводник, плававший и на Тихом океане, и на Северном флоте, стрелявший атомными торпедами на полигоне Новая Земля.
Т-5, калибр 533 мм. Испытана 21 сентября 1955 года на полигоне "Новая земля". Мощность при первом испытании 3,5 килотонны тротилового эквивалента. На вооружении с 1957 года.
О надвигавшихся событиях, которые впоследствии захватят нас вплотную, мы узнали летом 1962 года. Нашу 211 бригаду почему-то переименовали в 69-ю. Затем поступила команда проверить материальную часть и пополнить все запасы на лодках. Руководил этими работами на лодке старший помощник командира капитан 3 ранга Фролов Виктор. Испросив разрешение у старпома, я как командир боевой части связи БЧ-4-начальник радиотехнической службы (РТС) в звании инженер-капитан-лейтенант, взяв с собой командира отделения радиометристов старшину 2 статьи Лысцева Геннадия Петровича, поехал на радиотехнические склады в Росляково пополнить корабельные ЗИПы. Дали нам не только положенное, но и сверх того, то есть всё, что мы просили. А это: часто выходившие из строя приёмники для радиолокационной пеленгаторной станции «Накат», магнетрон для радиолокационной станции (РЛС) «Флаг», приёмники для шумопеленгаторной станции МГ-10 и некоторые другие запчасти. Командир минно-торпедной БЧ-3 капитан-лейтенант Воронов Владимир Алексеевич вместе с командиром группы старшим лейтенантом Беззубцем Валентином загрузили на лодку 21 боевую торпеду.
Воронов Владимир Алексеевич окончил Ленинградское нахимовское училище в 1952 году.
Командир электромеханической БЧ-5 инженер-капитан-лейтенант Паршин Виктор Ильич вместе с командиром группы движения инженер-лейтенантом Назаренко Евгением проверили своё большое и самое ответственное на лодке хозяйство и пополнили запасы топлива, пресной воды, регенерационных патронов и ЗИПа. После осмотра материальной части, Паршин вновь напомнил командиру о том, что аккумуляторная батарея уже старая, плохо держит зарядку и её следует менять. Лодка проплавала на ней уже три года. Было у Паршина беспокойство и за дизеля. Но командование спешило отправить нас на задание и именно в таком составе лодок, как было решено сверху. Поэтому только что-то из ряда вон выходившее могло нарушить планы командования. На борт был взят запас продуктов на полное автономное плавание. Впервые мы получили тогда проспиртованные батоны в целлофановых пакетах. Необходимо отметить, что питание у подводников было хорошее, но продукты были, в основном, консервированные. Для аппетита всему экипажу в море выдавалось сухое молдавское вино «Эль Десерт» по 50 граммов в сутки, а для поддержания тонуса - по маленькой 25 граммовой шоколадке. Но больше всего нас удивило то, что командир штурманской БЧ-1 старший лейтенант Тронза Виктор вместе с командиром группы лейтенантом Булгаковым Владимиром Тихоновичем на предстоящий выход в море получили карты на весь Мировой океан! Это означало, что командование могло отправить нас в любую точку Мирового океана. Такого ещё никогда не было.
Мечта! С раннего детства она владеет умами многих мальчишек и девчонок, но мечты у всех разные: кто-то мечтает поскорее вырасти и стать взрослым, кто-то мечтает стать офицером, кто-то мечтает попутешествовать по миру. И к воплощению мечты каждый идет своей дорогой и стремится, реализовав себя, достичь своего, особенного, идеала. Но всех объединяет одно — желание стать настоящим человеком. Нахимовское училище помогает своим воспитанникам приблизиться к идеалу, стать настоящей личностью, гармонично сочетающей в себе духовно-нравственные, морально-деловые качества, обладающей широким кругозором, ведущей здоровый образ жизни. А нахимовцам хочу пожелать: принимая те или иные решения, помните, что «самое дорогое в нашей жизни — это глупость, ибо за нее дороже всего приходиться платить». Избрав в жизни путь морского офицера, помните слова Платонова: «Офицер есть образ Родины для солдат на поле боя».
В.В. Пятницын, заместитель директора училища по воспитательной работе
Дорогой читатель!
В этом году в России празднуется знаменательное событие — 200 лет со дня сражения на Бородинском поле. Каждый, кто любит, ценит и уважает историю своей страны, должен бережно хранить в памяти очерки, стихотворения и воспоминания современников войны Двенадцатого года. В 2012 году в Москве и Санкт-Петербурге запланировано проведение большого количества мероприятий, посвященных празднованию 200-летия победы России в Отечественной войне 1812 года. В течение всего года в столицах будут проходить научные конференции и «круглые столы», посвященные исследованию событий 1812-1814 годов. В музее-панораме «Бородинская битва» состоялось торжественное открытие новой экспозиции «Честь Бородинского дня». Впервые в экспозиции музея представлены уникальные экспонаты эпохи 1812 года, среди которых личные вещи Михаила Голенищева-Кутузова и участников Наполеоновских войн. Батальная живопись, портреты героев, вооружение, обмундирование и снаряжение обеих противоборствующих армий демонстрируются в авторском художественном оформлении. Не остался в стороне и журнал «Нахимовец», и наш четвертый номер мы посвятили войне 1812 года. Целая серия статей по тематике позволит вам взглянуть на события «давно минувших дней» по-новому. Для нас, как для военно-морского издания, было важно сказать, какое участие в войне принимал морской гвардейский экипаж. В ходе серьезной исследовательской работы выяснилось, что Павел Степанович Нахимов — дитя войны Двенадцатого года, о чем также повествует наш журнал. В рубрике «Поэзия» традиционно представлены стихи собственного сочинения наших воспитанников. Победителем конкурса на лучшее эссе стал Валера Миникеев, от лица редакции «Нахимовец» я поздравляю победителя и желаю ему успеха в нелегком писательском деле. Приятно удивят читателя новая рубрика «Спорт» и рубрика «Кино», в которой выбор пал на лучшую картину русских режиссеров на фестивале в Выборге-2008 «Окно в Европу» «Пассажирку» Станислава Говорухина. Картина претендует на жанр серьезного авторского интеллектуального кино, рассчитанного не на массового потребителя, а на людей думающих. «Там пели трубадуры...» — так называется статья о путешествии в Выборгский замок —- памятник истинного Средневековья, окутанного мрачными легендами и тайнами. Пятый номер «Нахимовца» будет посвящен 210-летию со Дня рождения Павла Степановича Нахимова, и я объявляю конкурс на лучшее сочинение по теме «Нахимов и нахимовцы». Труды авторов-победителей будут опубликованы в издании. В заключение благодарю редакцию журнала «Нахимовец» за проделанную работу, помощь и поддержку. И я искренне всех поздравляю с наступающим Днем Победы!
С уважением, главный редактор журнала Анастасия Коряковская
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
26 января 2013 года в Морском корпусе Петра Великого – Военно-морском институте состоялось учредительное собрание Ассоциации выпускников нахимовских, суворовских училищ и кадетских корпусов – офицеров и служащих Военно-морской академии. Ассоциация стала правопреемником организации, созданной в 2005 году, и в своём новом качестве объединила выпускников всех структурных подразделений ВУНЦ ВМФ «Военно-морская академия». На учредительном собрании присутствовали почётные гости: выпускники нахимовских училищ первых наборов, члены Совета Санкт-Петербургского Союза суворовцев, нахимовцев и кадет, командование Нахимовского училища и Кронштадтского морского кадетского корпуса, представители Нахимовского Собрания, а также нахимовцы и курсанты Морского корпуса Петра Великого (из числа выпускников довузовских военно-учебных заведений).
Президиум Собрания - начальник ВМА адмирал Н.М.Максимов (ЛНВМУ-1973) и ученый секретарь ВМА контр-адмирал О.В.Алешин (ЛНВМУ-1971)
Ассоциация создана с целью объединения выпускников для решения следующих основных задач:
- организации взаимопомощи выпускников; - передачи опыта молодому поколению нахимовцев (суворовцев, кадет) по беззаветному служению своему Отечеству (служба Родине с детства); - оказания практической помощи кадетским образовательным учреждениям (в первую очередь морской направленности) в вопросах воспитательной, военно-патриотической и профориентационной работы.
Отличительной особенностью Ассоциации (от других кадетских общественных организаций) является то, что она объединяет выпускников не только по признаку «единства прошлого» (выпускники кадетских учебных заведений), но и по принципу «общего профессионального настоящего» (сотрудники единого учебно-научного учреждения), что значительно повышает её мобильность и управляемость.
В ходе учредительного собрания:
- утверждена новая структура и руководящие органы Ассоциации, председателем Ассоциации единодушно выбран начальник Военно-морской академии, выпускник Нахимовского училища 1973 года адмирал Максимов Н.М.; - определены основные направления деятельности Ассоциации в 2013 году; - в рамках заявленных целей деятельности, командованию Нахимовского училища и Кронштадтского морского кадетского корпуса переданы подарки для детей-сирот, обучающихся в этих учебных заведениях; - в честь 312-й годовщины со дня создания Морского корпуса Петра Великого (старейшего кадетского учебного заведения России) начальнику корпуса контр-адмиралу Марьясову Н.В. передан в дар исторический корпусной флаг; - заключено соглашение о сотрудничестве между Ассоциацией и Санкт-Петербургским Союзом суворовцев, нахимовцев и кадет, что стало свидетельством готовности Ассоциации к диалогу со всеми кадетскими общественными организациями.
Ассоциация является открытым общественным объединением и приглашает всех желающих для участия в совместной работе.
Грязнов Антон Олегович, выпускник Нахимовского училища 1986 года.
Контр-адмирал Алексей Николаевич Конеев, выпускник Нахимовского училища 1972 года.
Михальков Евгений Иванович, выпускник Тбилисского Нахимовского училища 1948 года.
Державин Константин Павлович, выпускник Нахимовского училища 1948 года .
Заместитель председателя Ассоциации, ученый секретарь Военно-морской академии Алешин Олег Викторович, выпускник Нахимовского училища 1971 года.
Стоит в центре начальник Нахимовского училища Андреев Николай Николаевич, выпускник ЛНВМУ 1975 года.
Максимов Николай Михайлович передает подарки для нахимовцев.
Н.М.Максимов передает подарки для воспитанников Кронштадтского морского кадетского корпуса
Передача исторического корпусного флага в дар начальнику корпуса контр-адмиралу Н.В.Марьясову
Обстановка в отсеках была труднопереносимой. Во втором и четвёртом отсеках температура достигала 45-50 градусов, а в дизельном до 65-ти. Люди ходили в трусах с полотенцами на шее, некоторые падали в обморок. Остро не хватало пресной воды, запас которой был рассчитан на 3 месяца, но никто не знал, сколько нам предстояло ещё находиться в море, да ещё и дизель выходил из строя, и возникла необходимость залить пресную воду в систему охлаждения. В итоге уклониться от кораблей не удалось, и подводная лодка, полностью израсходовав электроэнергию, вынуждена была всплыть на поверхность. Когда лодка всплыла в позиционное положение, на мостик поднялись начальник штаба бригады, командир корабля и сигнальщик с прожектором. Несмотря на тёмную южную ночь, на мостике было светло как днём от света включённых самолётами авиации ПЛО прожекторов. Они низко пролетали вдоль корпуса подводной лодки и, освещая её прожекторами, стреляли впереди по курсу лодки трассирующими пулями. Командир подводной лодки капитан 2-го ранга Савицкий скомандовал «Все вниз. Срочное погружение. Торпедные аппараты номер 1 и 2 приготовить к выстрелу». Сигнальщик, спускаясь за командиром, застрял с прожектором в верхней части шахты рубки. В это же время один из кораблей США начал вызывать на связь Б-59. Начальник штаба капитан 2-го ранга Архипов дал команду отставить погружение, сигнальщику на мостик. С корабля США по международному своду сигналов прожектором передали запрос: «Чей корабль?». С Б-59 дали ответ: «Корабль принадлежит СССР. Прекратите провокации!» Первоначально американцы ответ не разобрали, и его пришлось повторить. После этого самолёты прекратили полёты и стрельбу над подводной лодкой. Б-59 повернула на восток, начала зарядку аккумуляторной батареи и малым ходом продолжала движение. На наше радио, переданное в Москву, руководство ВМФ долго не реагировало, видимо, никто не мог принять решения по нашим дальнейшим действиям. С правого борта лодки и по корме шли 2 фрегата США, которым было трудно удерживать скорость Б-59, поэтому они периодически стопорили ход, а затем снова его давали. При необходимости фрегаты поочерёдно подходили к танкеру на заправку топливом. Запомнился один эпизод. Корабельный кок запросил помощника командира, куда деть бочонок испорченной селёдки, на что капитан-лейтенант В.Савельев приказал выбросить его за борт. Когда кок выбросил бочку, , следовавший за лодкой прямо по корме, обнаружив что-то непонятное впереди по курсу, резко увеличил ход и отвернул от курса на 90 градусов. И долго ещё на фрегате рассматривали в бинокль, что это такое.
Закончив зарядку аккумуляторной батареи, пополнив запасы воздуха и провентилировав отсеки, мы были готовы к отрыву от американских кораблей. Получили указание оторваться от противолодочных сил США. Воспользовавшись тем, что один фрегат ушёл на дозаправку топливом, «Б-59» на полном ходу с включенными ходовыми огнями погрузилась на глубину 150 метров и начала уклонение в южном направлении. Через полчаса корабли США нас потеряли. После отрыва подводная лодка выполняла задачу по охране транспортов, которые вывозили ракеты с острова Куба. Возвращались в бухту Ягельная во второй половине декабря. При входе в Кольский залив, нас остановили и долго выясняли, кто мы такие. Только после вмешательства заместителя командующего флотом нам разрешили вход в базу. Учитывая то, что мы уходили в тёплые края, кроме вахтенного офицера и сигнальщика, одетых в канадки и сапоги, больше никто тёплой одежды не имел. Поэтому весь экипаж добирался с лодки на плавбазу в сандалиях бегом по снегу, а теплые вещи давно были отправлены в контейнерах на Кубу. Контейнеры с вещами я разгружал с транспорта на баржу с 31-го декабря по 1-е января уже 1963 года. В Полярный они прибыли в 5 часов утра. Так закончилась наша эпопея с походом на Кубу. Во время разбора похода в Москве заместитель министра обороны СССР тов. Гречко задал командирам вопросы: «Почему вы всплывали?» «Почему не забросали американцев гранатами?» Это говорит о том, что в министерстве обороны не было никакого представления об особенностях подводных лодок. Поход 4-х лодок на Кубу выявил ряд просчётов в планировании и недостатков в техническом оснащении подводных лодок. Так, например, не предусматривалось взаимодействие между кораблями ВМФ, при назначении опорного сеанса связи не учитывалось фактическое время суток в районе действия подводных лодок, не было надёжного навигационного обеспечения. К техническим недостаткам следует отнести отсутствие кондиционеров и низкую производительность опреснительных установок. Что касается личного состава кораблей, то, несмотря на трудные условия, он вёл себя мужественно и достойно. Командование ВМФ оценило действия экипажей подводных лодок так: «Никого не поощрять и никого не наказывать». На Б-59 было сделано исключение только для старшины команды мотористов, который был награждён медалью за то, что ввёл в строй второй дизель. Оценивая минувшие события в настоящее время, понимаешь, что мир отделяла от ядерной войны «ниточка». Какие-то минуты отделяли нас от применения ядерной торпеды по кораблям США. Мы тогда были очень молодыми, и оценить в полном объёме обстановку, естественно, не могли.
Сейчас я понимаю, что только благодаря выдержке начальника штаба 69-й бригады подводных лодок капитана 2 ранга (впоследствии вице-адмирала) мир избежал ядерного конфликта.
Из воспоминаний бывшего командира группы ОСНАЗ подводной лодки Б-59 капитана 2 ранга в отставке Орлова Вадима Павловича об участии в Карибском кризисе.
Против Б-59 действовала авианосная поисково-ударная группа во главе с авианосцем «Рэндолф». По данным гидроакустиков, лодку преследовали 14 надводных целей. Со штурманом мы стали вести двойную прокладку: он, как ему и положено, Б-59, а я, вспомнив свою первую флотскую специальность, - американских кораблей. Поначалу довольно успешно уклонялись. Однако и американцы - ребята не промах: по всем канонам военно-морского искусства сжимали нас в кольцо и выходили в атаки, бросали подводные гранаты. Разрывались они рядом с бортом. Казалось, будто сидишь в железной бочке, по которой колотят кувалдой. Ситуация для экипажа - необычная, если не сказать, шокирующая. Аккумуляторы на Б-59 разрядились до «воды», работало только аварийное освещение. Температура в отсеках - 45-50 градусов, а в электромоторном - и вовсе больше 60. Невыносимая духота. Содержание углекислого газа достигло критического, практически смертельного для людей уровня. Кто-то из вахтенных потерял сознание, упал. За ним второй, третий... Посыпались, как костяшки домино. Но мы еще держались, пытались уйти. Мучились так часа четыре. Американцы долбанули по нам чем-то посильнее гранат - очевидно, практической глубинной бомбой. Думали, все - финиш! После этой атаки вконец измотанный Савицкий, который к тому же не имел возможности выйти на связь с Главным штабом, рассвирепел. Вызвал он к себе офицера, приставленного к атомной торпеде, и приказал привести ее в боевое состояние. «Может, наверху уже война началась, а мы тут кувыркаемся, - возбужденно кричал Валентин Григорьевич, мотивируя свой приказ. - Мы сейчас по ним шарахнем! Сами погибнем, их потопим всех, но флот не опозорим». Но стрелять ядерной торпедой мы не стали – Савицкий сумел обуздать свой гнев. Посовещавшись с начальником штаба бригады капитаном 2 ранга Василием Александровичем Архиповым и замполитом Иваном Семеновичем Масленниковым, он принял решение всплывать. Дали сигнал эхолотом, что по международным правилам означает «всплывает подводная лодка». Наши преследователи сбросили ход.
Около 4 часов утра выскочили на поверхность. Сразу же стали «бить зарядку» и вентилироваться. На мостик вышли Савицкий, Архипов, Масленников, вахтенный офицер, сигнальщик и я. Не успели вдохнуть полной грудью, как ослепли. Со всех сторон американцы навели на нас прожекторы, которые светили сильными голубоватыми лучами. Словно люстра, над Б-59 завис вертолет с прожектором. А вокруг, насколько хватало глаз, мигали сигнальные огни сотен авиационных гидроакустических буев, покачивавшихся на волнах. Ими обложили нас, как волка красными флажками. Красивая и одновременно жуткая картина. Савицкий приказал поднять флаг, но не военно-морской, а государственный - красный, с серпом и молотом. Сразу же на ближайший эсминец, находившийся метрах в 40-50, дали семафор: «Корабль принадлежит Союзу Советских Социалистических Республик. Прекратите ваши провокационные действия. Командир». Дали также в Главный штаб радио с сообщением о всплытии и наших координатах, о том, что преследуемся противолодочными кораблями американского флота. Я спустился в лодку к своим ребятам-слухачам. От работавших одновременно радиостанций в эфире творилось что-то невообразимое. Перехватили мы депешу командира американской АПУГ. Тот докладывал, что поднял русскую подлодку.
Начало светать. С палубы «Рэндолфа» стали взлетать противолодочные самолеты «». Они делали круг, а затем на бреющем полете на высоте 20-30 метров проносились над Б-59, стреляя по курсу лодки из пулемета. Так повторилось несколько раз. Потом лодку взяли в тиски эсминцы. Они навели на нас орудия. А наши дизеля колотили зарядку, экипаж дышал и приходил в себя. Из Главного штаба пришла радиограмма с сообщением, что Б-59 - вторая лодка, которую американцам удалось поднять. Нам предписывалось оторваться от противолодочных сил и следовать в запасную позицию в районе Бермудских островов. Принялись думать, как это сделать. Вскоре перехватили сообщение с «Рэндолфа» о том, что на авианосце прогорели трубки в одном из котлов. Ему приказали идти на ремонт в Норфолк. Самолетов поубавилось. Но эскорт из 11 эсминцев остался. После утренней «боевой подготовки» американцы решили передохнуть. На надстройке одного из эсминцев появился небольшой джаз-оркестр. Сыграл «Янки дудл», потом принялся наяривать буги-вуги. Американские моряки, выскочившие на палубу в касках, принялись лихо отплясывать. У нас атмосфера - совсем иная. Всем, кто нес вахту на мостике, Савицкий приказал побриться и вести себя достойно. Когда американцы устроили концерт джаз-оркестра, вахтенный офицер Б-59 стал ногой отбивать ритм. Савицкий тут же отправил его вниз. Ближе к вечеру около нас остались четыре эсминца. Потом ушли еще два. Вероятно, американцы думали, что мы возвращаемся домой. На Б-59 тем временем искали вариант отрыва. Внимательно проанализировали обстановку и прикинули свои возможности. Бдительность американцев несколько притупилась. Когда настала ночь, они примерно раз в час поднимали с одного из эсминцев вертолет, который облетал лодку, а затем возвращался. Через определенные промежутки времени эсминцы «щупали» Б-59 ГАС в активном режиме и прожекторами. Поняв алгоритмы действий противника, придумали план отрыва. Лодка почти полностью заполнила балластные цистерны. Достаточно еще чуть-чуть хлебнуть водички, и она была готова камнем уйти под волны. Савицкий с Архиповым еще придумали такую штуку: матросы затащили в ограждение рубки деревянный привальный брус и прибили к нему пустые жестяные банки из-под продуктов. Получилось что-то вроде ложной цели с уголковыми отражателями, которая после погружения должна остаться наверху. Не знаю, сработала ли военная хитрость, но когда лодка в короткий «антракт» между контрольными прощупываниями прожекторами и ГАС скрылась под волнами, американцы явно этот момент прозевали. Минут шесть они вообще ничего не предпринимали.
Лодка буквально провалилась на глубину. Для пущей верности отстрелили имитационные патроны с целью ввести в заблуждение «вражьих» акустиков относительно нашего курса. А сами повернули назад, развив полный подводный ход. Савицкий, конечно, рисковал, поскольку при таком режиме подводного хода зарядки аккумуляторов хватило бы на четыре часа. Но иного способа уйти не было. И расчет делался на то, что в случае успешного уклонения от противолодочных сил, мы еще успеем в темное время подзарядиться. Американские эсминцы метались из стороны в сторону, но нас не «видели». Через полтора часа я попросил Савицкого подвсплыть и дать мне антенну, то есть получить возможность прослушать эфир. Высунули антенну. По данным переговоров американцев составил схему их поискового полигона. Оказалось, что Б-59 уже находилась вне его зоны. Потом американские корабли расширили район поиска. Но опять же мы были вне пределов их досягаемости. Б-59 встала под РДП, зарядила аккумуляторы и ушла в назначенную позицию». «Б-59» оставалась на своей позиции еще почти месяц, пока не поступил приказ из Москвы возвращаться на базу. В Полярный вернулись в ночь на 5 декабря.
Из воспоминаний бывшего командира подводной лодки «Б-130» капитана 1-го ранга в отставке Шумкова Николая Александровича о Кубинском походе корабля. -
Бывший командир «Б-130» капитан 1 ранга в отставке Николай Александрович Шумков вспоминает: «Было очень тяжело. К тому же морально мы были очень напряжены. Буквально за сутки до нашей схватки с "Эссексом" внезапно затих эфир. Мы почувствовали, что "дело пахнет керосином". От ГК ВМФ получили радиограмму: "Усилить бдительность. Оружие иметь в готовности к использованию". Перешли на непрерывный сеанс радиосвязи. И вот тогда на нас обрушились американцы…» В ночь на 25 октября во время нахождения лодки в надводном положении на зарядке аккумуляторных батарей все проблемы, какие только могли, обрушились на экипаж".
Капитан 3 ранга Н.А.Шумков.
Снова слово Шумкову: «Когда капитан-лейтенант Паршин доложил мне, что вышли из строя все три дизеля, я поначалу не поверил. Но это оказалось правдой. Треснули зубья шестерен приводов передних фронтов левого и правого дизелей, а на среднем поломалась арматура. Докладывает акустик: «Слышу шум винтов!» Причем сразу с четырех направлений. Дал команду на срочное погружение. Едва погрузились на 20 метров - над нашими головами шум винтов, который безо всяких акустических средств услышал каждый член экипажа. Потом раздались взрывы трех глубинных гранат. По международному своду, это сигнал к немедленному всплытию. Одна из гранат взорвалась прямо на палубе Б-130. Стальной корпус зазвенел. Впечатление такое, что нас начали атаковать настоящими глубинными бомбами. А это война! Уходим на глубину. Как назло, заклинило носовые горизонтальные рули. Теплая забортная вода видно «растопила» смазку и их заклинило. Резко начал расти дифферент на нос. Боцман поставил кормовые рули «на всплытие». И если бы я мог дать приличную подводную скорость, то быстро бы выровнялись. Но севшие аккумуляторы позволяли выжать максимум 2 узла. На глубине 150 метров, наконец, «отвалились» носовые рули. И снова ЧП! Мы на глубине 160 метров, а из шестого отсека доклад: «Поступает вода!» Там в трубопроводе охлаждения электромоторов образовалась микротрещина. Вода в систему охлаждения поступает из-за борта. На глубине 160 метров через микротрещину вода врывалась в отсек под большим давлением, образуя клубы густого пара. Еще 2-3 минуты - и вода попала бы на электромоторы. А там - замыкание, пожар и нам крышка. Слава Богу, матрос, который нес вахту в отсеке, оказался находчивым и расторопным. К сожалению, фамилии его не помню. Он перекрыл клапан подачи забортной воды. Пока мы бултыхались на глубине и боролись за свою жизнь, американцы взяли Б-130 в клещи. Эсминцы выстроились над лодкой прямоугольником: по носу - один, два - по бортам, а четвертый - за кормой. Этот последний работает по нам гидроакустической станцией в активном режиме. Все четыре корабля отлично знали наше место. Тогда, в дни Карибского кризиса, американцы стали применять новинку: погружаемые гидроакустические станции. Эти ГАС противолодочные корабли могут опускать на большую глубину, под слой температурного скачка, и таким образом обнаруживать подводные лодки с большей эффективностью, чем обычные. Особо, если противник находится в таком жалком состоянии, как наша Б-130». И все-таки «Б-130» удалось оторваться, лодка на полутораузловой скорости стала совершать циркуляцию, то есть побежала по кругу. Во время этого маневра кильватерная струя «Б-130» как бы «смазала» эхосигналы ГАС американских кораблей. И они потеряли след субмарины, взявшей курс прямо к берегам США. Шумков: «От преследования мы оторвались, но забот у нас не убавилось. Механики починили средний дизель, но заряжать аккумуляторы им в режиме движения под РДП нельзя. Такую зарядку можно сделать только бортовыми дизелями, которые из-за поломки передних фронтов ремонту в походных условиях не подлежали. Хочешь - не хочешь, а нужно всплывать. А это означает, что Б-130 сразу же обнаружат.
Памятуя о маневре американского эсминца, который в прошлый раз пронесся над самой рубкой лодки и явно пытался нас «случайно» таранить, я решил дотянуть до рассвета. И не потому, что на людях и смерть красна. Резон был совсем противоположным - хотелось жить: если война не началась, то на глазах своих моряков командиры американских кораблей не решатся нас таранить». Восемь часов лодка ползла в глубине на электромоторах, и только на рассвете всплыла. Ее сразу взяли в коробочку четыре американских эсминца, во главе с эсминцем «Кеплер». В Москве было около девятнадцати часов 26 октября, когда «Б-130», командир сразу дал радиограмму о бедственном положении лодки, дизеля неисправны, батареи разряжены. Радиограмму передавали 17 раз в течение шести часов. Наконец пришел ответ. Главный штаб ВМФ давал указания по организации борьбы за живучесть, передали что к «Б-130» идет спасательное судно «СС-20» - «Памир». С ним лодка встретилась в районе Азорских островов. По мере продвижения лодки на северо-восток американцы покидали лодку, сначала ушел один корабль, потом другой и так далее. Спасателя встретили в одиночестве и с его помощью пошли домой.
Склянки пробили полдень. — Приглашай товарищей обедать! — предложил Ковалев. Через несколько минут мы сидели на палубе, ели борщ, и матросы старались положить Забегалову побольше мяса. Второго — рисовой каши с черносливом — Забегалову положили тройную порцию. Нас тоже угощали радушно и требовали, чтобы мы всего ели вволю. А после обеда Забегалов показал койку, на которой спал в кубрике (теперь она принадлежала новому комендору), ленинскую каюту, камбуз — все, чем можно на корабле похвастать. Каждый старался чем-нибудь одарить Забегалова: один матрос полез в сундучок и достал носовой платок с синей каемкой, другой — какой-то чудной пятицветный карандаш, третий при общем смехе подарил Ване новую безопасную бритву и пять ножичков. — Бери, пригодится, Ваня! Года через два бриться придется, не покупать же тебе бритву, — уговаривал он растерявшегося Забегалова. Комендор принес румынских марок. Радист подарил мыльницу с душистым мылом, кок — плитку шоколада, мичман — носки, пачку конвертов (чтобы писал почаще), перочинный нож. Как все любили Забегалова! А он благодарил, отказывался («Тебе самому нужно»), но матросы запихивали подарки в карманы. И дарили ему от всей души.
Потом нам показали «Историю корабля», — толстую тетрадь с фотографиями, и Ковалев сказал, что когда историки будут составлять историю нашего флота, то прочтут и то, что написано на сорок первой странице: «В бою у Констанцы, когда тяжело ранило комендора Вахрушева Ивана, на его место стал воспитанник корабля Забегалов Иван, 1930 года рождения, и продолжал посылать во врага снаряды, даже будучи раненным в ногу. Награжден медалью «За отвагу». После излечения в госпитале был зачислен в Нахимовское училище». Этими скупыми словами была рассказана вся жизнь Забегалова. Мы сидели над книгой, когда что-то мягкое и мохнатое скатилось с трапа прямо нам под ноги. Оно, это мягкое и мохнатое, вдруг поднялось на задние лапы и оказалось довольно большим медведем, бурым, с лоснящейся шерстью, с бусинками-глазами. — Шкертик! — воскликнул Забегалов. — Шкертик, милый!.. Вы не бойтесь, ребята: он хоть медведь, но смирный. Медведь обнюхал Забегалова и лизнул его прямо в нос. А Забегалов уткнулся головой в лохматую грудь медведя и трепал его острые уши. Медведь принялся лизать Забегалову его русый ершик. — Узнал! Глядите-ка, Ивана узнал! — восторгались матросы. Преуморительный это был зверь! Матросы обучили его всяким штукам. И он танцевал лезгинку, пил из бутылки молоко, ходил на передних лапах, стоял на носу, ложился спать, умирал, оживал, потом спрыгнул в воду и с наслаждением выкупался. Его выловили мокрого и приказали идти отдыхать в кубрик, а нам рассказали, что из-за этого медведя перессорились три корабля: все хотели иметь Шкертика членом своего экипажа.
Вдруг мы вспомнили, что капитан второго ранга Горич, наверное, о нас беспокоится. Ковалев приказал просемафорить на «Каму», что мы находимся на борту эсминца, отобедали и он просит разрешения задержать нас еще на часок. «Разрешаю», — ответили с «Камы». И мы пели вместе с матросами, Поприкашвили танцевал лезгинку, а Вова Бунчиков читал стихи. Было весело, и уходить не хотелось. Ковалев сказал на прощанье: — Ну, завтра мы опять в море. До новой встречи, Забегалов! Расти, учись, нас не забывай. До новой встречи, товарищи! — До новой встречи! Он подарил Забегалову записную книжку в кожаном переплете, написав на первой странице: «Боевому матросу, нахимовцу, будущему офицеру — от любящего его Ковалева». Когда на другой день мы вышли на палубу «Камы», эсминца у стенки не было: на рассвете он ушел в море.
Глава пятая. ТРАЛЬЩИКИ
— Сегодня пойдем на тральщики, — сказал капитан третьего ранга Сурков. Я давно хотел побывать на тральщиках. Эти небольшие серые корабли всегда жили дружной семьей. В порту они стояли у пирса, прижавшись друг к другу бортами. В море тральщики тоже всегда выходили семейством. — А ведь тральщики созданы впервые у нас, в России, — сказал нам, показывая на них, Николай Николаевич. — Первая партия траления — так это тогда называлось — уничтожила в 1904 году в Порт-Артуре более 250 мин, а в первую мировую войну специально построенные корабли-тральщики, — они в начале войны были только в нашем флоте, — оказались очень действенным средством борьбы с вражескими минами. Они работяги. Советую приглядеться получше. Сколько они провели за войну караванов! Отбивались и от подводных лодок, и от торпедоносцев, и от пикировщиков. И каждый день они ходят над смертью. Другой выловит двадцать мин, а на двадцать первой подорвется. Вы слышали, что бывают мины со счетным механизмом? Сидит такая мина на якоре, проходят над ней корабли и не подозревают, что смерть стережет их. Пройдет над миной корабль — механизм, словно счетчик, отщелкивает. И вот отщелкнул он восемнадцать кораблей, а поставлен механизм, скажем, на «девятнадцать». Проходит девятнадцатый корабль, и мина, освобождаясь от якоря, поднимается кверху и взрывается. — А разве нельзя ее найти, выловить? — спросил Бунчиков. — Вот этим-то и занимаются тральщики. Экипажи их верно и преданно служат флоту. Ведь каждая уничтоженная мина — это сотни спасенных человеческих жизней. Не даром на флоте минеры пользуются таким уважением. Тральщик, на который привел нас Сурков, отличался от своих братьев-близнецов лишь большим белым номером на борту. Чтобы добраться до него, нам пришлось перейти через все остальные тральщики. Это был маленький корабль, и все на нем было крохотное: кают-компания, в которой едва могло уместиться за столом четыре человека; кубрик, где был рассчитан каждый сантиметр площади; камбуз, где кок орудовал на игрушечной плите. Командир тральщика, лейтенант Алексей Сергеевич Зыбцев, оказался приветливым человеком, а корабль, на который мы попали, — одним из самых заслуженных тральщиков флота. Он прошел десятки тысяч миль по минным полям и остался невредим. Он выловил и уничтожил добрую сотню мин, и ни разу не случилось несчастья. Он провел больше ста транспортов с войсками и грузом в осажденный фашистами Севастополь. Стоило послушать рассказы Зыбцева! (Он рассказывал очень коротко и, казалось, боялся, что его заподозрят в желании похвастать подвигами.)
— В нашей жизни бывает много горя и радостей, — говорил Зыбцев. — Горе — когда погибают товарищи, а радость — когда нам удается выполнить задание с честью. Большой радостью было, когда мы в одиннадцатибалльный шторм, под бомбежкой, все же доводили до Севастополя транспорты. Великой радостью было, когда нам удавалось выбросить десант в тылу врага. Никогда не забуду бомбежку под Новороссийском перед Новым годом. Да, я думаю, и никто из тех, кто остался жив, не забудет. Бомбы сыпались на нас одна за другой. Пулеметы и пушки до того накалились, что, казалось, расплавятся. Корабль накрывало градом осколков, камнями, кирпичом и землей, заливало водой и грязью. На полубаке начался пожар, и мы его с трудом потушили. Новый год мы встречали в море. Перевязали друг другу раны. Заделали пробоины. Разлили по кружкам спирт и подняли тост — единственный тост в ту ночь — за Сталина, за победу! Лицо у Зыбцева было простое, открытое, глаза ясные, голубые, а подбородок прикрывала небольшая русая бородка. — В январе 1942 года, — продолжал он, — мы доставляли бензин в Феодосию, освобожденную нашим десантом. Противник наступал на пустой, унылый, похожий на кладбище город. Над нами проносились и рвались в бухте снаряды. Груз наш, сами понимаете, был не из приятных. Стоило одному лишь осколку попасть в бочку... Мы вздохнули легко, когда освободились от груза и взяли на борт раненых. Мороз — двадцать градусов. Ветер крепчал, а корабль был перегружен. Волны накрывали его. Мои ребята ухаживали за промерзшими ранеными, уступали им койки и кубрики. Дошли мы до места благополучно... Что еще рассказать? Первого июля 1942 года мы в последний раз прорвались в Севастополь. Моросил дождь, было пасмурно. Мы шли прямо по минному полю к берегу, чтобы подобрать раненых. Взрывались последние батареи. Мои ребята вплавь доставляли раненых и спасли женщину с двумя маленькими детишками. Мы нагрузили корабль до предела и ушли из горящего города на Кавказ... Юра спросил, пойдут ли они на боевое траление. — Да, пойдем. — Простите, товарищ лейтенант, а вы нас с собой не возьмете?
— Нет, не возьму. Не возьму! — повторил Зыбцев. — Но сегодня мы идем обезвредить блуждающую мину. Я вас приглашаю с собой. Командир встал на мостик и подал команду. Матросы отдали швартовы. Тральщик оторвался от своего близнеца и пошел в море. — Вот так же отец выходил на корабле, — сказал Фрол. — Ты провожал его? — спросил я. — Да, всегда! В тот раз — тоже. И, ты знаешь, вдруг к вечеру что-то ухнуло. Ухало целый день — ничего, а на этот раз ухнуло — я почему-то о «Буйном» подумал! И мне представилось... — Что? — Нет, ничего, Кит. Только «Буйный» так и не воротился. Мы были уже за цепочкой бонов и шли вдоль берега. Тральщик осторожно раздвигал голубую воду. Были видны зенитные батареи, прикрытые зеленью, белые санатории, пальмы, машины, спешащие по прибрежной дороге. — Где же мина? — спросил Бунчиков. — Подойдем — увидишь, — ответил Фрол. — Ее будут расстреливать из орудия? — поинтересовался Авдеенко. — Да что вам рассказывать: сами увидите... Большой рыбачий баркас покачивался на волне. Тральщик направлялся к нему. Рыбаки чем-то махали.
— Ишь, ! — сказал Фрол. — Где, где? — Гляди левее баркаса. Большой темный шар то поднимался, то опускался, словно это дышало живое чудовище. — Ишь, тиной как обтянуло! — пробормотал Фрол. — Рогатая смерть... Звякнул машинный телеграф. Тральщик замедлил ход и затем замер на месте, покачиваясь на волне. — Тузик спустить! — скомандовал с мостика Зыбцев. Два матроса спустили на воду крохотную, хрупкую лодчонку, в которой могло поместиться не больше двух человек: это и был так называемый «тузик». — Выполняйте! — коротко приказал командир. Один из матросов сел за весла, другой уместился на корме. Тузик понесся к мине. Рыбачий баркас запустил мотор и полным ходом уходил к берегу. — Наблюдайте внимательно, — сказал нам Сурков. Он протянул мне бинокль. Перед глазами был лишь туман. Сурков повернул регулятор: — Теперь видите? — Вижу. Я увидел совсем близко матроса, который сидел на корме. Он приподнялся, притронулся к мине... А если она вдруг взорвется?.. Фрол выхватил у меня бинокль. Вся команда тральщика стояла у самого борта и наблюдала за своими товарищами. — Надел на рожок подрывной патрон, — сказал Фрол. — Поджигает шнур. Без бинокля я видел только, что тузик стал быстро удаляться от темного шара. Звякнул машинный телеграф: тральщик полным ходом уходил от тузика и от мины. «Как же матросы? — подумал я. — Зачем мы их оставляем?» Тузик замер. Матросов не было видно. — Легли, чтобы их не задело осколками, — пояснил Сурков.
Вдруг раздался такой оглушительный , что корабль затрясло. Зеленый столб дыма и пламени поднялся к небу и огромным зелено-красным грибом повис над водой, закрыв от нас берег. Когда дым рассеялся, мы увидели спешащий к нам тузик. Матросы взобрались на борт. У них были взволнованные, но счастливые лица. — Скажите, — спросил я минера, — вы в первый раз подрывали мину? — В сорок четвертый. — Не страшно? — Сегодня — нет. А один раз натерпелся страху. Пошли мы на тузике. Море было неважное. Поджег я шнур. «Давай греби!» — говорю. Вдруг, слышу, командир кричит с мостика. А что кричит — не пойму. Наверное, велит торопиться. «Нажимай!» — говорю. Но командир берет рупор — и теперь я слышу: «В моторах неисправность, корабль идти не может!» А что это значит, чувствуете? Корабль пропадет. «Назад!» — говорю. Товарищ мой побледнел, как смерть, а все же гребет. Подошли опять к мине. Ну, руки у меня задрожали. Но ведь все равно она, подлая, взорвется, другого выхода нет. Чуть тузик не опрокинул, так сердце у меня колотилось. Но я сорвал подрывной патрон, загасил шнур чуть не в самую последнюю секунду. Руки сжег... Вернулись мы на корабль. Ну и пережили товарищи за эти двести секунд!.. Механик, наконец, доложил, что машины исправлены. Что поделаешь? Мину оставить нельзя — напорется кто-нибудь... Так мы с моим дружком еще раз все то же самое проделали... Корабль вошел в бухту и ошвартовался у борта своего товарища — тральщика. Поблагодарив Зыбцева, мы пошли на «Каму».
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Прекрасный материал! Вызвал много теплых воспоминаний о ЛНВМУ, нахимовцах, офицерах, преподавателях... А Наталья Владимировна Дубровина - учитель "от бога", всеобщая любимица. Воспоминания написаны великолепно: образность и хорошее слово. Ныне это редкость. Наш прекрасный русский язык будет жить, пока живы такие люди, как Н. В. Дубровина. Да, это настоящий подарок ленинградцам-блокадникам! С искренним уважением, И.И. Поваляев, с 1967 по 1969 - начальник клуба, с 1969 по 1972 г. - помощник начПО по комсомольской работе. Ныне капитан 1 ранга запаса, доктор философских наук, профессор. Работаю в Департаменте образования города Москвы.
"Благодарю судьбу! За то, что моими любимыми учителями в Ленинградском нахимовском военно-морском училище с 1968 по 1971 годы были две скромные, но удивительно обаятельные подруги - Наталья Владимировна Дубровина и Нелли Михайловна Тройницкая! Но особо в эти памятные для Ленинградцев дни хочу выразить СЛОВА ИСКРЕННЕЙ БЛАГОДАРНОСТИ НАТАЛЬЕ ДУБРОВИНОЙ - моему УЧИТЕЛЮ СЛОВЕСНОСТИ, которая заложила в будущем корабельном офицере-подводнике такой прочный (железобетонный) фундамент знаний по русскому и литературе, что я на пике своей службы (не имея журналистского образования) стал морским редактором журнала Генерального штаба ВС России, а на пенсии - ответственным секретарем Издательского дома "Оружие и технологии", а также одним из создателей журнала для моряков и их семей "Виктория"!!! Славлю Ваш ТРУД, Наталья Владимировна и желаю ЗДОРОВЬЯ ВАМ и ВАШИМ БЛИЗКИМ!!! Искренне Ваш, Саша Кузиванов, 23-й выпуск ЛНВМУ (1971 год)."
Не могу не откликнуться на публикацию о Н.В., добавив и от себя немного… Думаю, что одним из основных показателей работы педагога является то, как ученики овладели их предметом. Участвуя в подготовке различных встреч в училище, я обратил внимание на довольно грамотные послания от однокашников, на порядок превышающие уровень людей с высшим образованием, с которыми я работаю. Сам я не могу завизировать документ, составленный не очень грамотно или имеющий ошибки, сказывается та планка, которую нам задала Н.В. 40 с лишним лет назад. Не в меньшей мере запомнилось и её доброе отношение к нам, подросткам, недаром, приезжая в Питер, стараемся встретиться с Натальей Владимировной и её верной подругой Неллей Михайловной Тройницкой, которая до настоящего времени продолжает работать в стенах родного училища. Именно этих педагогов приглашаем на наши встречи в Москве и Питере… Не скрою, что и в настоящее время веду переписку с Н.В. и Н.М., созваниваемся, всегда рад весточкам от них, а прошло столько лет…. Доброго им здоровья! Сергей Ерасов (ЛНВМУ-71, 5 рота)
Уважаемая Наталья Владимировна! Я не имел чести знать Вас ранее, так как не учился в Нахимовском училище, но Вы стали близки мне, как сестра. Я тоже блокадник, жили мы на Невском 32/34, но после того, как в дом 30 попала бомба и,через образовавшиеся трещины в стене нашей комнаты, можно было смотреть на Дом Книги (и это в самые лютые морозы(!) мы вынуждены были переехать (вернее перейти) к бабушке на Пионерскую 23. Много рассказано и показано про блокаду, много написано, но когда я читал Ваши воспоминания, мне всё время казалось, что это я разыскиваю что-нибудь, что может гореть, что это я стою в очереди за хлебом и получив, прячу его скорее за пазухой, чтобы не вырвали, не отобрали... Что это я бреду по засыпанной снегом улице, закутанный во всё,что только можно было намотать на ребёнка (мой день рождения 11 июня 1930 года) и это мне, то и дело, попадаются на глаза трупы обессиливших, голодных людей. Спасибо Вам, Наталья Владимировна за Ваш труд! Как хорошо, что на свете хороших людей всё же больше, чем плохих! Я тоже, Наталья Владимировна, подводник и ЗНАЮ, что если кто-то из нашего брата уважительно говорит о ком-то, значит этот КТО-ТО, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО хороший человек, заслуживающий уважение! С искренним почтением Ленинцев Виталий Николаевич, выпускник 1 БВВМУ (уч.Ленкома) 1953 года
Очень благодарен преподавательнице русского языка и литературы Наталье Владимировне Дубровиной. Она имела отношение к кругу ленинградских поэтов, в том числе к Иосифу Бродскому. Несмотря на жесткие цензурные условия, которые тогда существовали, она ухитрялась доносить до нас живое поэтическое слово, рассказывала даже о тех поэтах, которые были тогда запрещены, водила нас на встречи с поэтами. Так я увидел Бродского, Высоцкого и других, хотя тогда, мальчишкой, конечно, не осознавал высоты этого уровня. Тогда это были мальчишеские впечатления на уровне восторгов: «Ах!Ох!». Она пробудила интерес к поэзии, и я стал пытаться писать стихи. Потом стал серьезно пробовать переводить с английского языка, литература захватила. Свинцов Дмитрий Германович, ЛНВМУ, 1970 год.
Из книги Дмитрия Свинцова "Петровская набережная", 1987 год.
Дубровина Наталия Владимировна, вы за высокий стиль меня простите и, как крылом, своим прекрасным именем российскую словесность осените.
Конечно, хрестоматии написаны. Но разве и на ста листах поведать о жизни, от рождения до выстрела, о судьбах, от паденья до победы.
Пускай не попадете вы в историю литературы. Светит имя ваше в Наталье Гончаровой и Ростовой Наташе.
За то, что понимали боль поэтовой тоски всечасной и любви огромной, за то, что я вожу с собой «Про это», — поклон вам.
За голоса, звучащие из прошлого, впрямую обращенные к потомкам, за чувства, не захватанные пошлостью, за ломку
характеров, домашних и обыденных, за чистоту мальчишеских терзаний — спасибо вам, Наталия Владимировна. За то, что не закончился экзамен,
за то, что вы свободно и уверенно нас в юность выводили из подростков. И очень жаль, что не хватило времени сказать, чтó перед смертью пел Твардовский.
Как жаль, что когда мы учились в ЛНВМУ, мы не знали всего, о чем написала Наталья Владимировна сейчас. Удивительно скромный человек. Здоровья Вам, дорогой наш преподаватель, на долгие годы! Нахимовец 5 роты 1971 года выпуска Аркадий Золотарев
Мы продолжали следовать туда, не зная куда. И только когда прошли Фареро-Исландский противолодочный рубеж стран НАТО, по корабельной трансляции было объявлено, что мы идём защищать героический остров Куба. Это было встречено личным составом корабля с большим воодушевлением. В дальнейшем переход проходил в зоне интенсивного судоходства и действий противолодочной авиации стран НАТО и прежде всего США. Днём шли на перископной глубине, используя устройство работы дизеля под водой и ведя постоянное наблюдение в командирский и зенитный перископы вахтенным офицером и вторым наблюдателем, из специально назначенных офицеров. Приходилось непрерывно в течение 4-х часов вращаться вокруг шахты перископа в разные стороны, как цепной пёс, меняя глаз на окуляре, когда в глазу горизонт начинает желтеть. В тёмное время суток мчимся на трёх дизелях, уклоняясь срочным погружением при обнаружении радиолокационных сигналов самолётов.
И, наконец, Саргассово море, теплое море. Температурный режим в отсеках больше схож с банным комбинатом. Системы охлаждения, рассчитанные на низкую температуру забортной воды, не работали. Да и работать она не могла при температуре забортной воды +30 градусов. Ходим в трусах и майках. Самый прохладный первый отсек. В нём температура чуть выше +40 градусов. В пятом дизельном отсеке температура понималась выше +60 градусов. Были случаи тепловых ударов среди мотористов. В аккумуляторных отсеках, особенно во время частых зарядок батареи, сохранялась большая загазованность парами серной кислоты, водородом и разными примесями, и это при высокой температуре. В каютах отдыхать было невозможно. Я шёл в первый отсек, что-то брал себе под голову, ложился на торпеду, крепко обнимал её и пытался «вздремнуть». Но, несмотря на все трудности нашего бытия, мы не теряли бодрости духа и надежды на лучшие времена в нашей жизни. Дальнейшее продвижение по маршруту продолжалось до тех пор, пока на нас не вышла авианосная поисково-ударная группа (АПУГ) ВМС США. Корабли противолодочной обороны вцепились в нас своими гидролокаторами и начали «молотить» по корпусу лодки. Их звенящие импульсы отлично прослушивались в первом отсеке и мешали отдыху. На Б-59 была объявлена боевая тревога и начались маневры по уклонению от обнаружения с изменением глубины погружения, курса, скорости и постановкой приборов помех. Это продолжалось более двух суток. Однако, по ряду причин, оторваться от сил обнаружения не удавалось. Американцы взрывами гранат передавали нам условные сигналы, предлагавшие нам всплыть в надводное положение. Но только тогда, когда в аккумуляторах вместо электролита стала плескаться водичка, и запас электроэнергии в батарее полностью иссяк, было принято решение всплывать. Я был вызван в центральный пост, где командир корабля приказал мне следовать в 7-й отсек, приготовить торпедные аппараты к выстрелу, о выполнении приказания доложить, вернувшись в центральный пост. Он сказал, что только после этого будем всплывать. В кормовых аппаратах находились электрические самонаводящиеся торпеды для самообороны.
С прибытием в отсек я дал приказание: «Аппараты приготовить к выстрелу!» Командир торпедной группы старший лейтенант В.Ляшецкий замер в позе молчания с удивлением в глазах. После небольшой паузы командир отделения торпедистов старшина 2-й статьи Калита заявил мне, что это уже война, а мы должны быть дома, нас ждут невесты. Конечно, выполнить мероприятия по боевой тревоге - это привычные отработанные действия, а вот применить оружие и получить противодействие от противника, когда под килем километровые глубины, это воздействует на психику каждого человека по-разному. Пауза закончилась, когда пришлось употребить не совсем литературные выражения. Личный состав «молниеносно» выполнил свои действия, торпедные аппараты были приготовлены к выстрелу. Дал указания о заполнении их водой по команде «Товсь» и убыл в центральный пост. Доложил командиру корабля о готовности к стрельбе. С глубины 30 метров аварийно продули балласт, и лодка всплыла в позиционное положение. За бортом тёмная южная ночь. Начальник штаба бригады капитан 2-го ранга Архипов, командир подводной лодки и вахтенный сигнальщик поднялись на мостик. И тут началось. Самолёты ПЛО США с включенными прожекторами заходили на бреющем полёте с правого борта по кругу и, подлетая к борту корабля, открывали стрельбу из своего оружия такой силы, что в центральном посту от грохота канонады заглушалась голосовая связь. Командир подводной лодки командует: «Срочное погружение! Торпедные аппараты №1 и №2 приготовить к выстрелу!» Команда уже предназначалась первому отсеку, а в аппарате №1 находилась торпеда с ядерным зарядом. В это время, спускаясь вниз, сигнальщик застрял вместе с прожектором в шахте верхнего рубочного люка, чем задержал командира. Начальник штаба, заметив, что американский фрегат начал вызывать нас прожектором на связь, скомандовал отменить погружение. Фрегат запросил «Чей корабль?» Дали ответ: «Корабль принадлежит СССР. Прекратите провокацию!» С фрегата сообщили, что не поняли нас, и наш ответ мы повторили. Спустя некоторое время стрельба и полёты самолётов прекратились.
С рассветом наступило время полётов вертолётов и маневров противолодочных кораблей. На наши донесения по радиосвязи берег долго сохранял молчание и даже не давал квитанции об их получении. Напрашивался вывод, что в верхах начался переполох. Всплыв в крейсерское положение, начали зарядку аккумуляторной батареи, имея наименьший ход, что не по «вкусу было американским кораблям сопровождения. Они были вынуждены периодически стопорить ход или совершать необходимые маневры, так как технически не могли иметь такую маленькую скорость, как у нашей лодки. Со стороны правого борта к нам на дистанцию 1-1,5 кабельтова подошел американский фрегат. На верхней палубе в белой форменной одежде стоял оркестр. Он исполнил гимн США, а затем начал играть что-то похожее на «буги-вуги». Вахтенным офицером стоял помощник командира капитан-лейтенант В.Соловьёв, который стал дёргаться в такт ритмов музыки. Замполит подумал, что советскому офицеру не подобает так относиться к вероятному противнику, доложил командиру. На вахту пришлось заступить мне. В это время подлетел вертолёт, с которого велись фото и киносъёмка. На моей шее было повязано белое кашне из белого разового полотенца, а на лице небольшая бородка. Замполит решил, что мне тоже негоже в таком виде красоваться в прессе США, а сам при подлёте вертолётов, закрыв голову капюшоном, нырял под козырёк ходового мостика. Вместо меня на вахту заступил невозмутимый старший лейтенант Ляшецкий. Наконец-то с берега было получено указание - совершить отрыв от кораблей ПЛО. Уже были пополнены запасы электроэнергии, воздуха высокого давления, в отсеках наведён порядок, и они хорошо провентилированы. Начали готовиться к отрыву.
С наступлением темноты по срочному погружению ушли на глубину, совершив маневр уклонения от акустических средств обнаружения на противолодочных кораблях. На сей раз это удалось. Потом нам пришлось около 3-х суток сопровождать большой караван гражданских судов, которые шли в строю кильватера и везли наши ракеты с острова Куба. В первых числах декабря вернулись в бухту Ягельная. На дворе зима. Наши вещи на Кубе. Мы в сандалиях по снегу «бегом марш» от причала, где ошвартовалась лодка, до плавбазы. Кубинская одиссея закончилась.... Выражение "матросов поощрить, офицеров можно не наказывать" не сработало. Я был награждён именными часами от Главнокомандующего ВМФ, а один из мотористов медалью. На этом наградной список для Б-59 закончился. При разборе «полётов» в верхах один из руководителей министерства обороны спросил у наших отцов командиров: « А зачем вы вернулись? Вы не должны были возвращаться! Почему не забросали фрегат ВМС США гранатами?». Можно было ответить и так, что в море-океане нет окопов, а на подводной лодке нет гранат. Но что толку! Правящая элита не признаёт своих ошибок во внешней политике, а вышестоящие штабы своих тактических просчётов. Это удел стрелочников. А посему кубинской эпопее не довелось долго жить, её проще всего было забыть. Настоящие мужчины, труженики морских глубин и настоящие подводники память об этой боевой службе сохранят на всю оставшуюся жизнь.
Воспоминания бывшего командира рулевой группы штурманской боевой части подводной лодки Б-59 капитана первого ранга в отставке Михайлова Виктора Алексеевича о походе на Кубу.
Голова стала белеть еще в походе на Кубу.
Подготовка к походу на Кубу началась ещё в августе месяце, когда была сформирована 69-я бригада подводных лодок, которую возглавил контр-адмирал Евсеев. Наши лодки были переведены в бухту Ягельная и поставлены к отдельному пирсу, доступ на который был возможен только для личного состава подводных лодок: Б-4, Б-36, Б-59 и Б-130. Эти подводные лодки 641 проекта относились к океанским и вошли в состав Северного флота в 1960-1962 годах.
Наша подводная лодка прибыла на Север в январе 1962 года. Это были дизельные подводные лодки нового поколения. Я был командиром рулевой группы штурманской боевой части. Мы получили указание флагманского штурмана получить карты на весь Мировой океан, что и было сделано. Нас сняли со всех видов довольствия, при этом выдали денежное довольствие на 3 месяца вперёд. На кораблях пополнили все запасы, и бригада была готова к выходу в море. За сутки до выхода у нас заменили командира капитана 2-го ранга Егина и заместителя командира капитана 3-го ранга Баталова. На подводную лодку прибыл новый командир капитан 2-го ранга Савицкий и старший на походе капитан 2-го ранга Архипов, начальник штаба 69-й бригады. За день до выхода в море из Полярного прибыли наши семьи, попрощавшись с ними, в ночь на 1 октября 1962 года мы вышли в море. А Член Военного Совета флота к нашему уходу выдал женам офицеров справки для прописки по месту жительства в средней полосе России, где они раньше были прописаны. Только потом мы узнали, что подводные лодки уходили совсем, когда при возвращении был задан вопрос «Почему вы вернулись?» Б-59, погрузившись на траверзе мыса Териберка, прошла 50 миль, после чего был вскрыт пакет. Согласно распоряжению в пакете, лодке предписывалось следовать скрытно со средней скоростью 8 узлов в порт Мариэль на острове Куба. Сделав со штурманом предварительную прокладку, её результаты мы доложили командиру и начальнику штаба бригады. Они приняли решение: днём следовать под РДП или под электромоторами со скоростью 6-8 узлов, а ночью под тремя дизелями со скоростью 14-15 узлов, проводя зарядку аккумуляторной батареи. Противолодочные рубежи мыс Нордкап - остров Медвежий и Фареро-Исландский мы прошли спокойно, так как полёты противолодочной авиации НАТО проводились по планам повседневной готовности и были предсказуемы. И только после прохождения каждого из этих рубежей, по данным нашей разведгруппы ОСНАЗ, интенсивность действий авиации ПЛО на рубежах резко возрастала. При подходе к рубежу Азорские острова — мыс Ньюфаундленд Б-69 попала в сильный шторм, при котором крен в надводном положении доходил до 52-х градусов, а скорость под дизелями упала до 8 узлов, в результате мы стали отставать от заданной нам подвижной точки, отклонения от которой допускалось не более 50 миль. Вахтенный офицер и сигнальщик, чтобы их не смыло за борт десятиметровыми волнами, были крепко привязаны пожарными ремнями к перископной тумбе. Даже на стометровой глубине ощущалось воздействие шторма, лодку качало с креном до 10-ти .
Миновав последний рубеж, вошли в Саргассово море. Многие офицеры, почувствовав приближение к Кубе, выкинули за борт свои шинели. Вскоре Б-69 получила распоряжение занять позицию в Саргассовом море в районе с радиусом 30 миль, вести в нем разведку и ждать дальнейших указаний. Море успокоилось, температура воздуха достигла +30 градусов, а воды +25 градусов от поверхности до глубины 200 метров. Через сутки интенсивность действий противолодочных сил в районе нашей позиции начала резко увеличиваться. По данным группы ОСНАЗ, в район прибыл авианосец «РЭНДОЛФ» с кораблями охранения, а интенсивные полёты противолодочной авиации создавали постоянную угрозу обнаружения подводной лодки и препятствовали своевременной зарядке аккумуляторной батареи. В конечном счёте, разреженность аккумуляторов стала основной причиной невозможности оторваться от слежения кораблями охранения, что и привело её к вынужденному всплытию. Напряжённость обстановки нарастала. Корабли и авиация США, по докладу командира группы ОСНАЗ, блокировали проливы, ведущие к Кубе. Кроме зарядки аккумуляторов, лодке было необходимо не реже одного раза в сутки всплывать на собирательный сеанс связи, назначенный на светлое время суток в районе патрулирования. Полностью зарядить аккумуляторную батарею стало невозможно, так как почти каждое подвсплытие на перископную глубину заканчивалось обнаружением сигнала самолётной РЛС силой 5 баллов. Получив такой сигнал, Б-59 была вынуждена немедленно погружаться на глубину 150-200 метров, уклоняясь от самолётов, использовавших для поиска систему «Джули», основанную на приёме гидроакустического сигнала, отраженного от подводной лодки при подрыве специальных зарядов в воде. К поиску подводной лодки, обнаруженной самолётами, стали подключаться и противолодочные корабли. Для уклонения Б-59 маневрировала по глубине и курсу с использованием имитационных патронов, но была крайне ограничена диапазоном скоростей. Плотность аккумуляторной батареи не могла обеспечить скорость даже близкую к 8 узлам. Лодка маневрировала на скорости 3-4 узла, а затем вообще с помощью мотора экономхода на 2-х узлах.
На другой день Горич сказал, что мы выйдем на «щуке» в море. Довольно неуклюже мы спускались один за другим по штормтрапу на спину «щуке». Наши новые друзья приветливо с нами здоровались. Поприкашвили-старший ждал нас на мостике, веселый, свежий и выспавшийся. По узенькому железному трапу мы поднялись к бородатому командиру. — Ну что ж, крестники, давайте осматривать наше хозяйство. Прошу! — И Поприкашвили широким жестом пригласил спуститься в люк. В стальной овальной коробке, куда дневной свет проникал из открытого люка, было как-то торжественно тихо: нас окружали многочисленные приборы. — Это центральный пост, здесь сосредоточены все приборы управления лодкой, и отсюда я управляю торпедной стрельбой, — объяснил Поприкашвили. Наш вчерашний знакомый — боцман — показал приборы для управления вертикальным рулем, служащим для поворота подводного корабля влево или вправо, и горизонтальными рулями, при помощи которых лодка может погружаться или всплывать. — Хотите посмотреть в перископ? — предложил командир.
Я очутился возле глазка довольно толстой трубы, уходящей вверх, и прильнул к ней глазом. Зажмурив другой глаз, я увидел мутный светлый круг, расчерченный какими-то мелкими черными черточками. — Поверните штурвальчик, — посоветовал Поприкашвили. Мутное пятно прояснилось, и я увидел — четко и ясно, как будто все это находилось передо мной в двух шагах — набережную, белые дома, людей, спешивших куда-то. Я видел даже лица прохожих. Я повернул штурвальчик влево — и набережная исчезла, появился катер; матросы отдавали швартовы. На борту были четкие буквы «МО-30». Еще поворот штурвальчика — и я увидел совсем близко белую гору. Что-то шевелилось на снегу — человек или зверь. Я только хотел рассмотреть получше, но... — Дайте и другим посмотреть, — прервал удовольствие Поприкашвили. Авдеенко, дрожа от нетерпения, протиснулся на мое место. Когда все до одного ознакомились с перископом, командир лодки повел нас по отсекам. После просторных палуб и кубриков «Камы» здесь было тесно. Хотя воздух широкой струей врывался в раскрытые настежь люки, — он показался мне спертым. Почему-то пахло резиной. Вместо дверей отсеки соединяли узкие овальные лазы, в которые такой большой человек, как Сурков, навряд ли вообще пролез бы. Матросы охотно отодвигались от приборов в сторонку, чтобы мы могли рассмотреть все как можно лучше. Вчерашний мой сосед по столу показал нам аппараты, в которых притаились торпеды, объяснил, как производят стрельбу: стоит аппарат пустить в ход — торпеда заскользит под водой и взорвет корабль. Он рассказал, как однажды лодка, на которой он тогда служил, потерпела аварию. Командир решил помочь спастись людям. Матросы один за другим залезали в длинную темную трубу и оттуда вылетали на поверхность моря. В конце концов лодку подняли, спасли и командира... Потом торпедист показал нам размещенные вдоль бортов узкие койки, на которых подводники спят в походе.
Когда все на лодке — и крохотная кают-компания, и такой же крохотный камбуз (подводный кок рассказал, что однажды яичница так подпрыгнула у него на сковородке, что прилипла к подволоку), и каюта командира — было осмотрено, Поприкашвили-старший предложил нам погрузиться. — Дрейфить не будете? — Не будем! — ответили мы дружно, хотя и не совсем твердыми голосами. Шутка ли — вдруг очутиться под водой! — А кто мне скажет, когда была построена первая подводная лодка? — Триста лет назад, — сказал Юра. — И ходила она на веслах. Поприкашвили-старший распределил нас по отсекам и ушел в центральный пост. Наверху что-то происходило: наверное, отдавали швартовы. Палуба под ногами чуть дрогнула, и я понял, что лодка движется и, наверное, выходит в море. Матросы сжимали рукоятки приборов. Вот так же они стояли в ту ночь, когда топили вражеский транспорт! Какие умные механизмы! Лодка, идущая под толстым слоем воды, имеет глаза и уши; торпеда выскакивает из аппарата и скользит к цели, а лодка уходит на глубину. Но что бы делали механизмы, если бы не было людей — торпедистов, мотористов, акустиков? А далеко-далеко отсюда, где-нибудь на Урале, другие люди вытачивают отдельные части торпеды, собирают ее, начиняют взрывчатым Веществом и снабжают хитроумным механизмом, который двигает ее к цели... Что это?.. Звонок! Боевая тревога?.. Щелкнул, захлопнувшись, люк.
— Сразу все словно погрузилось в вату. Вата набилась в уши и в рот. Я еще не успел сообразить, в чем дело, как вдруг палуба стала ускользать из-под ног. «Тонем! — подумал я. — Авария!» Я пошатнулся, вцепился в Фрола, а Юра — в меня. «Ай!» — крикнул Вова Бунчиков, глядя на нас вытаращенными глазами. Но палуба под ногами выровнялась и стала на место. — Перепугались, хлопцы? — спросил боцман. — Это же дифферент называется. И хотя я не понимал, что такое «дифферент» и почему это мудреное слово должно меня успокоить, я сообразил, что никакой аварии нет и лодка вовсе не собирается тонуть, а просто погружается, и теперь над нашими головами лежит толстый слой воды. Моторы глухо гудели. — Мы что, под водой? — спросил Юра шепотом. Я кивнул головой. — Погрузились, значит, — изрек Фрол и поковырял пальцем в ухе. — Ну вот и сподобились! — сказал боцман, когда лодка всплыла и люки открылись. — Поздравляю с «крещением»! Мы поднялись на палубу. Лодка, мокрая и скользкая, как дельфин, не торопясь, вошла в бухту и направилась к «Каме». — Напугались? — спросил командир лодки, посмеиваясь в свою пушистую бороду. — Нет, чего там! — ответил Фрол. — Напугались, — признался Бунчиков. — Я сам, когда в первый раз погружался, тоже напугался, — засмеялся Поприкашвили-старший. — Мне все казалось, что случится авария и лодка навсегда останется под водой. Признайтесь: и вы так думали? Забегалов, краснея, признался, что подумал — лодка тонет. Значит, не мне одному было страшно!
Когда мы, распрощавшись с подводниками, поднялись на «Каму», пообедали и расположились на отдых, Авдеенко сказал: — Не знаю, как вы, а я буду подводником! Фрол свистнул. Тогда Авдеенко повторил: — Не веришь? Буду подводником! Это было сказано так убедительно, что Фрол откликнулся со своей койки: — Что ж, если очень сильно захочешь — и будешь. Вот я, например, обязательно буду адмиралом... Мы расхохотались. — ...Лет через двадцать пять. Верите? Все ответили хором: — Верим, Фролушка, верим! — Спите, огольцы, довольно вам барабанить! — услышали мы сердитый окрик и, мигом нырнув под одеяла, умолкли, потому что понимали, что мешаем отдыхать матросам, вдоволь потрудившимся до обеда.
Глава четвертая. ЗАБЕГАЛОВ ВСТРЕЧАЕТ СТАРЫХ ДРУЗЕЙ
На другой день мы шли по набережной и любовались легкими катерками, стремительно бороздившими спокойную воду. В бухту входил эсминец. Забегалов забеспокоился: — Ребятки! Да это же мой корабль! Как мог он узнать? Все эсминцы похожи друг на друга, как близнецы. Но Забегалов уверял: — Он, он, мой милый! Ребятки, за мной! — скомандовал он так решительно, что наши ноги сами собой оторвались от песка и мы побежали, удивляя прохожих, вообразивших, что, наверное, на бульваре проводится кросс. Забегалов бежал легко, прижав к груди локти. Корабль шел к угольному молу, и нам надо было пробежать по крайней мере три километра по бульвару, по улицам и по территории порта. Иногда дома и пакгаузы скрывали от нас эсминец, и мы видели только две тонкие, острые движущиеся иглы — его мачты. Охрана не хотела впускать нас в порт, но Забегалов так убедительно сказал им: «Да что вы, не видите? Это же мой «Серьезный»! — что бородатые охранники расступились. Мы прыгали на бегу через натянутые канаты, через какие-то бочки и вбежали на мол как раз в ту минуту, когда матросы готовились подать концы на берег. Нас сразу заметили с палубы. — Полундра, да ведь это же наш Забегалов! — известил басом всех на корабле огромного роста матрос в промасленном комбинезоне. — Ваня! — Иван! — Давай, давай, нажимай! — Эх, волк тебя задери, до чего ты вырос!
Десятки рук протянулись к Забегалову, и он очутился на палубе. Матросы обнимали его, похлопывали по плечу, жали руку. Как они были рады встретить снова своего Забегалова! А он повернул к нам счастливое лицо и закричал: — Давайте все сюда!.. Это мои товарищи, нахимовцы, из училища, — пояснял он матросам. И мы очутились на палубе и видели вокруг такие приветливые лица, что они показались мне давно знакомыми и эсминец тоже знакомым, как будто я на нем долго плавал. — Что за базар на юте? — раздался голос откуда-то сверху. — Забегалов прибыл, товарищ командир! — ответил огромный старшина так, будто ему давно было известно, что Забегалов прибудет на корабль именно здесь, в Батуми. И тотчас с мостика сбежал офицер небольшого роста, голубоглазый и загорелый. Матросы расступились, и Забегалов, встав по всей форме, отрапортовал: — Товарищ капитан третьего ранга, воспитанник Нахимовского военно-морского училища Забегалов Иван прибыл повидаться с боевыми товарищами. Офицер, приложив руку к козырьку, с удовольствием выслушал рапорт, с еще большим удовольствием оглядел ладную фигуру своего бывшего воспитанника (капитаном третьего ранга и был тот самый Ковалев, о котором не раз рассказывал Забегалов) и, подойдя к Забегалову, обнял его и троекратно расцеловал. — Рад тебя видеть, Ваня! Слыхал о твоих успехах. Молодец! Всегда помни, что ты в училище — представитель «Серьезного». Это что-нибудь да значит: кораблик наш — неплохой. — Я никогда не забываю, — сказал Забегалов. — А моим товарищам на корабле побыть можно? — Не можно, а должно, — поправил Ковалев. — Ну, Иван, как мама, братишки? Здоровы? — Здоровы, товарищ командир. Митюха уже в пятый класс перешел. — По-прежнему собирают марки? — Меняются. Товарищ командир! — Что, Ваня? — Я хочу показать товарищам свое орудие.
— Показывай. Мы осмотрели орудие, из которого Забегалов стрелял по фашистам возле порта Констанцы. Тогда ранило комендора, тогда же и Забегалова ранило. — Вот тут повсюду кровь была, — показывал он на чисто вымытую палубу.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Вся страна 27 января отмечала 69-ю годовщину снятия блокады Ленинграда. Вчера мы поздравили Наталью Владимировну Дубровину с этим памятным днем. Представляем Вашему вниманию воспоминания Натальи Владимировны о блокаде. Рады сообщить, что любимая учительница русского языка и литературы в работе, и скоро мы сможем познакомиться с ее дневниковыми записями о 38-летней работе в Ленинградском нахимовском военно-морском училище.
Санкт-Петербург. 1998.
ДУБРОВИНА НАТАЛЬЯ ВЛАДИМИРОВНА, 27.01.2013 г.
Забвенье или память? - спросишь ты. И я тебе отвечу, жизнь, без спора: Конечно, память! В ней мои мосты В грядущий день. Она - моя опора.
Когда приходит памяти конец, Ты - дом, где окна досками забиты. Нет ничего опаснее сердец, В которых пережитое убито.
Забыть, что было, - значит обокрасть Самих себя своими же руками. Становятся слепыми ум и страсть, Когда у человека меркнет память.
И я в свои недожитые дни Взываю то с надеждой, то с тревогой: О жизнь, ты только память сохрани, Пока живу я, памяти не трогай!
Её нести сквозь долгие года - Нелёгкий труд. Но человек - не сито! Тем, что ворчат: Она - твоя беда, - Отвечу: В ней - мой свет, моя защита!
Здесь и далее стихи Юрия Воронова
Моя блокада
Я употребляю это местоимение в приложении к слову "блокада", потому что при всей общности судеб ленинградцев, оказавшихся в блокадном кольце, у каждого блокадника была своя судьба, свои переживания, и каждый вынес из той поры свои воспоминания. Война началась для меня в тот момент, когда товарищ моих детских игр, Лёвик Остроумов, примчался со станции, куда ежедневно бегал за газетами, и взволнованно сообщил: "Немцы на нас напали!" Это было на даче в Поповке 22 июня 1941 года Новость была воспринята нашей детской компанией (я, Люся Лебедева, Лёвик и Юрка Забелов) скорее с интересом, чем с тревогой , и мы уселись на широком крыльце обсуждать, как скоро Красная Армия расколошматит немцев. Мальчики еще не знали, что им обоим придется принять участие в этой войне. В том, что немцы будут разбиты, не было ни малейшего сомнения, тем более, что на памяти была победоносная финская кампания, об истинном характере которой мы тогда не имели никакого представления. Но наши родители почему-то известие приняли иначе и начали срочно готовиться к отъезду. Мы уехали задолго до окончания дачного сезона и еще несколько раз приезжали в Поповку за земляникой. Правда, последняя поездка оказалась тревожной: поселок был взбудоражен известием, что в лесу появились немецкие парашютисты. Группа милиционеров отправилась прочесывать лес, и хотя мы горели желанием увидеть пойманных парашютистов, мамы срочно погрузили нас в поезд, и больше поездок на дачу не было. Красивый двухэтажный дом на пригорке в окружении высоких мачтовых сосен остался только в нашей памяти. Дом сгорел., сосны вырублены, и сегодняшняя Ноповка даже отдаленно не напоминает дачный поселок моего детства. А лето стояло жаркое, солнечное. Вернулась с дачи моя школьная подруга Лена Иванова, с которой мы стали совершать долгие и далекие прогулки по городу. Иногда к нам присоединялся наш одноклассник Павел Верещагин. Остальные школьные друзья, как оказалось, уже уехали. Класс у нас был дружный (проучились вместе 6 лет), и грустно было, что нам уже, вероятно, не придется учиться вместе. Как бы предчувствуя возможную разлуку с городом или грядущие разрушения, мы как-то по-новому всматривались и в очертания Петропавловской крепости, и в ажурную решетку Летнего сада, и в гранитные плиты Марсова поля. Пожалуй, главной приметой войны в то время были аэростаты, которые водили но улицам, как. гигантских слонов, а белыми ночами они неподвижно висели над городом, словно какие-то сказочные стражи. Потом стали закрывать мешками с песком и заколачивать досками витрины больших магазинов, и казалось, что дома слепнут. Исчезли кони с Аничкова моста, спрятался за те же мешки Медный всадник. Город менялся на глазах, становился как-то суровее. Учащались тревоги, но еще ни один немецкий самолет не появлялся над городом. Во время тревог все находившиеся на улице, прятались в подворотни и подъезды домов. Улицы мгновенно пустели, когда из репродукторов раздавался вой сирены, который бил не только по ушам, но и по нервам. Одну такую тревогу я пережидала под аркой Московского вокзала и, глядя на серьезные лица стоявших рядом людей, я, кажется, впервые ощутила холодок страха и поняла, что эта война не будет похожа на финскую. Занятия в школе почему-то не начинались, у меня было много свободного времени, и я стала частой гостьей на чердаке, где дежурила моя мама, Вера Михайловна Дмитриева В каждом доме были организованы такие дежурства. Женщины с противогазами через плечо встали на страже своих домов, и когда на город посыпались зажигалки, немало пожаров было предотвращено или потушено ими. Зажигательные бомбы надо было немедленно засыпать песком (ящики с песком стояли на каждом чердаке) или сбрасывать с крыши, иначе раскаленное содержимое вытекало на крышу, прожигало ее и, провалившись на чердак, зажигало деревянные стропила.
Вера Михайловна Дмитриева
Я и сейчас помню специфический запах чердачной пыли и нагретой солнцем крыши, который окутывал меня, когда я вступала под чердачные своды. Солнце бьет в окна, около одного из них сидит мама с каким-то рукоделием. Я вылезаю из слухового окна на крышу и, держась за трубу, впервые в жизни смотрю на город с такой позиции. Он кажется таким спокойным и мирным в свете осеннего солнца, что на какие-то мгновения вообще забываешь о войне. Но вот сирена снова напоминает о ней., а вскоре доносятся характерные хлопки зениток, и мама заставляет спуститься под спасительные, как ей кажется, своды, чердака. Семья наших друзей, главой которой был одни из ведущих инженеров завода им. Ворошилова – Лебедев Василий Федорович – собиралась эвакуироваться вместе с заводом куда-то вглубь страны. Моя мама со студенческих лет дружила с его женой Верой Николаевной, а я с раннего детства была почти неразлучна с их дочерью Люсей. Дядя Вася и тетя Вера (так я их всегда называла) предложили нам присоединиться к ним. Начались сборы в дорогу. Мы с мамой надеялись добраться до Дальнего Востока, куда перед самой войной уехал мой папа, Дмитриев Владимир Иванович, строить гидроэлектростанцию, кажется, на реке Зее. Когда началась война , он получил бронь. Мы с Люсей радовались общему путешествию и обсуждали , что из любимых вещей и книг надо взять с собой. Но надеждам нашим не суждено было сбыться. Уже перед самым отъездом дядя Вася огорченно сообщил нам, что в эшелоне поедут только члены семей работающих на заводе. Помню, как, сидя в обнимку на диване, мы с Люсей горько плакали, еще не зная, что расстаемся на долгих 5 лет. Вещи пришлось распаковывать .Так мы с мамой оказались в блокаде. В моей памяти почему-то не закрепились даты, связанные с блокадными днями, но 8 сентября 1941 года четко запечатлелось в памяти , может быть , потому, что это был день моих именин, и именно в этот день от сброшенных немцами бомб загорелись Бадаевские склады. Мама была на дежурстве, а я сидела у стола, стоявшего в простенке между окнами. Когда началась тревога, я не особенно взволновалась: тревог было пережито уже немало. Но вот где-то ( показалось, совсем близко) раздался удар, как будто чем-то огромным ударили в землю со страшной силой, и наш дом (Кирочная-3), старый дом дореволюционной постройки, со стенами почти метровой толщины, закачался, а стол "поехал" на меня Ощущение было странное и непередаваемо страшное. Я ринулась "спасаться" к маме на чердак; сработало детское подсознание: мама защитит от любой опасности. Когда кончилась тревога, я вылезла на крышу и увидела, что край неба был закрыт, словно черной тучей, клубами дыма. Мы еще не знали тогда, какими последствиями обернется для ленинградцев этот пожар. С того дня я стала бояться тревог. Первый разбомбленный дом мы с Леной поехали смотреть на трамвае. Это был дом на углу Лиговки и Глазовской улицы. Мы долго стояли перед огромной грудой кирпичей, перемешанных с досками, остатками мебели и крошевом штукатурки. Было так противоестественно видеть обнаженной внутренность дома: уцелевшие части комнат с разноцветными обоями и остатками мебели. На одном этаже уцелел даже стол и над ним оранжевый абажур. И конечно, с холодным ужасом думалось о тех, кто жил в этом доме, сидел за этим столом и, может быть, был погребен под грудой обломков. Домой мы возвращались молчаливые и подавленные. В осажденном городе наши жизни вполне могли окончиться под такой же грудой кирпичей. Потом я видела еще много разбомбленных домов. Не скажу, что привыкла (привыкнуть к такому нельзя), но первоначального потрясения уже не было. Среди этих домов был и тот, о котором написал замечательное стихотворение В.Шефнер. Оно называется "Зеркало". Я прочитала его в эвакуации, в Новосибирске, и передо мной снова зримо встал этот рухнувший дом на углу ул. Пестеля и Моховой. Сейчас в нем находится хозяйственный магазин. Одна из самых памятных тревог была та, во время которой разбомбили дом на углу Фурштатской ул. и Друскеникского переулка. Я помню, что мы с мамой и соседка, Камилла Иосифовна Тройницкая, с 6-летним сыном Андрюшей выбежали на лестницу. Немецкие самолеты гудели, казалось, над нашим домом, хлопанье зениток тоже было особенно громким. Кто-то говорил нам, что во время бомбежки безопаснее всего стоять в проемах дверей, и я, схватив за руку Андрюшу, ринулась под своды нашего парадного входа За нами стояли наши мамы. И вот наступает момент, страшнее которого, кажется, нет ничего на свете: нарастающий пронзительный свист ввинчивается в уши, заставляет сжиматься сердце, пригибает голову; полное ощущение, что бомба летит точно в тебя; вот сейчас будет удар, затылок расколется – и все кончится. Ручонка Аадрея вздрагивает в моей руке, и я инстинктивно сжимаю ее. Сзади что-то причитает его мама. Может быть, молится? И вот страшный удар сотрясает дом, лампочка над головой начинает метаться из стороны в сторону, но мы уже облегченно вздыхаем: на этот раз мимо. Через много лет, уже окончив университет, я узнаю, что в этом доме погибли брат и сестра Юры Воронова, который на филологическом факультете был нашим уважаемым и любимым комсомольским вожаком, а позднее написал пронзительные стихи о блокаде, под каждой строчкой которых я могла бы подписаться, так они правдивы, так "изнутри" рисуют блокадные будни. Подвалы наших домов, где раньше хранились дрова, постепенно превращались в бомбоубежища. Плотно закладывались подвальные окна, разбирались перегородки, отделявшие один "сарай" от другого, укреплялись двери. Внутри появились скамьи, тускло светила лампочка, воздух сырой, затхлый. Сначала мы исправно спускались в подвал, захватив самое необходимое. Людей собиралось много, разговаривали почему-то шепотом, словно боясь привлечь внимание немецких летчиков громкими звуками. Стрельба зениток доносилась сюда глухо, а удары бомб ощущались, главным образом, ногами, т.к. земля явственно вздрагивала. "Знатоки" объясняли, в каком именно месте упала бомба и насколько это далеко от нас. Но после того, как был разбомблен дом на Литейном, мы перестали спускаться в наше бомбоубежище. В этом доме находился молочный магазин, в витрине которого стояла симпатичная корова (поэтому жители района говорили, что они покупают молоко "у коровы" ). Рядом располагалась парикмахерская. В подвале, рядом с бомбоубежищем, находился склад парикмахерских принадлежностей, в том числе одеколона и пудры. За достоверность не ручаюсь, но молва утверждала, что засыпанные в бомбоубежище люди съели всю пудру и выпили весь одеколон, но никто не вышел из подвала живым, т.к. откопали их не скоро. Перспектива быть погребенными заживо была настолько страшна, что мы предпочитали лучше рухнуть вместе с домом, чем оказаться под его обломками. Была у нас с мамой попытка обосноваться в бомбоубежище дома Красной Армии (ныне дом Офицерского собрания). Тамошнее подвальное помещение было просторным (теперь в нем проходят танцевальные вечера). Его крепкие своды производили впечатление чрезвычайной прочности. Здесь было сухо и много воздуха Но однажды я обнаружила, что парадная лестница, проходившая над нашим убежищем, не прикрыта междуэтажным перекрытием, а потолок над ней стеклянный. Следовательно, нашей защитой служил лишь потолок подвала, поэтому мы с мамой решили, что и сюда ходить нет смысла Теперь мы пересиживали бомбежки дома, прислушиваясь сначала к вою сирены, потом к завыванию моторов немецких самолетов (мы всегда отличали их от наших), потом к старательному тарахтенью зениток, потом к самому страшному звуку на земле – к завыванию падающей бомбы (если бомбежка близко) и, наконец, к глухому удару, от которого вздрагивает земля и качаются громады каменных домов. Минутное облегчение (мимо!) – и снова тягостное ожидание, во время которого воображение рисует картину того, что происходит сейчас там, куда упала бомба. А ведь были же еще артиллерийские обстрелы! Нервное напряжение, в котором мы находились почти постоянно, привело к тому, что я слегла, т.е. буквально не могла подняться с постели от непрерывной острой боли в сердце. Каким-то чудом маме удалось вызвать врача. Пришла молодая, бесконечно усталая женщина, выслушала меня и сказала: "Вряд ли я смогу вам помочь. Надо сменить обстановку, но сами понимаете... Боль нервного происхождения. Попробуйте давать валерьянку. Будем надеяться – все обойдется". Боль отступила через трое суток. Но как знать: не оттуда ли берут начало мои стенокардия и ишемическая болезнь сердца? Поэтому горько бывает слушать некоторых людей, возмущенных тем, что блокадные дети получили привилегии наряду с теми, кто в ту пору работал на заводах и предприятиях Ленинграда. "Они же ничего не делали". Но разве украденное детство, подорванное здоровье, пережитые стрессы не дают права на какую-то компенсацию хотя бы в старости ? Хотя я убеждена, что пережитое в блокаду все равно ничем нельзя компенсировать. Прав Юрии Петрович Воронов:
И тридцать лет, И сорок лет пройдет, А нам от той зимы не отогреться, Нас от нее ничто не оторвет. Мы с нею слиты Памятью и сердцем.
А между тем, количество продуктов, которые мы получали по карточкам, все уменьшалось, а потом они и вовсе исчезли. Выкупать приходилось только хлеб ("булка" тоже как-то незаметно исчезла из рациона и из лексикона)... Мне было уже четырнадцать лет, поэтому детской карточки не полагалось. Мама только перед войной уволилась с работы, поэтому у обеих были иждивенческие карточки. Что это такое – могут представить себе только блокадники. Я не помню, когда и какими "порциями" убавлялись, а потом прибавлялись продовольственные нормы (об этом написано во многих книгах о ленинградской блокаде), но где-то в начале зимы мы получали вдвоем 250 г хлеба – и ничего больше. Можно было взять хлеб вперед, т.е. вырезать завтрашние талоны. Мы рискнули так сделать один раз, но как мучительно было в конце месяца. Хлеб я помню 2-х "сортов": темный, тяжелый – порция этого хлеба была со спичечный коробок – и светлый, легкий, и потому пайка выглядела большой, аппетитной. И все-таки от первого было ощущение не сытости, конечно, но какой-то "существенности" съеденного, а второй был абсолютно "пустой". Но я предпочитала легкий хлеб: его можно было дольше есть. Еще в начале войны один наш знакомый сделал нам прямо в комнате маленькую плиту. Он сложил ее из кирпичей, вывел трубу в печку, накрыл верх чугунной плитой с вьюшками – все как у настоящей кухонной плиты, только маленьких размеров. С какой благодарностью мы вспоминали этого человека в течение зимы! Плита так выручала нас. Когда хлеб выдавали сырой, тяжелый, мама нарезала его тонкими пластинками и клала на плиту подсушить. На. плите согревался чайник, хлеб густо посыпался солью, и вот такой бутерброд с кипятком был главной пищей в течение дня. О чае и сахаре мы тоже забыли. А мизерную порцию хлеба мама умудрялась разделить на 2, а то и на 3 части ("завтрак", "обед" и "ужин" ). Конечно, мы бы долго не протянули на таком рационе, но ведь была еще одна возможность раздобыть пропитание: обменивать вещи на продукты. Наша семья не была особенно состоятельной. В раннем детстве, пока папа был студентом, мы даже бедствовали, и вечерами папа подрабатывал на разгрузке вагонов. Мама же воспитывала меня. Воспитанная гувернантками и домашними учителями, она и мысли не допускала отдать меня в "очаг", как назывались тогда детские сады. Но перед войной наша жизнь стала налаживаться. Папа, инженер-гидростроитель, работал на Дальнем Востоке и присылал нам очень приличные суммы. В доме появилась портниха: мама, прежде не имевшая возможности заниматься собой, шила себе наряды. Но так сложилось, что ничего из своих обновок мама так и не надела. Все пошло на обмен. Помню чудесное лиловое платье из крепдешина. Рассматривая его перед тем, как нести на базар, мама сказала, словно утешая себя: "Я так похудела, что оно мне теперь и не пригодиться". За платье дали на базаре целый стакан риса! Мы не варили из него кашу, а "растягивая" эту порцию, варили жидкие, но слизистые супы. За лиловым платьем последовало зеленое, потом бордовое и т.д. Туда же отправились и туфли, которые мама тоже не успела поносить. Особенно мне было жаль туфельки бежевого цвета на изящном граненом каблучке (я сама втайне имела на них виды). Иногда расплата за вещи производилась крупой (стакан – это была высшая мерка), иногда хлебом, конечно, тоже мизерными порциями, позднее дурандой, Я никогда не слышала этого слова до войны (да и после войны оно как-то исчезло из обихода). Дуранда – это прессованный жмых, предназначенный на корм скоту. Но на блокадном базаре этот продукт ценился высоко, и кусок дуранды величиной с ладонь считался приличной платой, например, за старинную, еще бабушкину картину в красивой раме. Две такие картины висели над маминой кроватью, и обе перекочевали в чей-то дом за дуранду. Наверное, и сейчас еще висят в чьей-нибудь комнате. Туда же пошли многие изящные вещицы и безделушки. Наконец, настала очередь и моего любимого бархатного платья ("Ты выросла из него", - сказала мама), моей первой "взрослой" сумочки, которой я очень гордилась, и даже любимой куклы Нины. Конечно, я уже не играла в куклы, но как же мне было жаль расставаться с нею! Кукла была большая, с нежным фарфоровым лицом и синими глазами. У нее были длинные черные косы (Мама считала, что ребенок ни при каких обстоятельствах не должен чувствовать себя ущербным, поэтому у меня всегда были прекрасные игрушки). У моей Нины были даже сменные платья., одежда для улицы и связанные мамой голубые рукавички. Я не помню, что именно мы получили за эту куклу вместе со всей ее экипировкой, но помню, что эта игрушка была оплачена даже выше маминых вещей. Так постепенно мы "съедали" все наше имущество. Немного помогала нам сестра тети Веры, Екатерина Николаевна Пиняева. Не знаю, откуда у нее оказались запасы зернышек травы тимофеевки. Она давала нам эти сухие невесомые зернышки, и мы варили из них "кашу". Мелкие зерна совершенно не разваривались, но все-таки это была каша, а заправленная хлопковым маслом, даже вкусная. Новый, 1942-ой год мы встречали вместе с соседями. На столе стояло невиданное угощение: жаркое... из кошки. Наверное, это была одна из последних ленинградских кошек. Я поймала ее на лестнице и, радостная, притащила домой. Но наши попытки превратить кошку в жаркое кончились тем, что мы с мамой разрыдались и поняли: убить кошку мы не сможем. На выручку пришел Юра Волчок – брат мужа нашей соседки Александры Иосифовны Василевской. Он унес несчастную кошку и потом принес то, что уже можно было превратить в жаркое. В награду за это "деяние" он получил лапки, голову и хвост. Через месяц Юра Волчок умер от голода (Кончится война, мы вернемся из эвакуации, и мама будет ежедневно покупать и варить рыбу, чтобы в специально отведенной для этого посуде выносить к подвалу под нашими окнами, где обитала большая кошачья семья. Мама, обожавшая хоккей, назвала подопечных именами хоккейных любимцев: Третьяка, Михайлова, Харламова, Петрова и т.д. Она кормила дворовых кошек до самой смерти, очевидно, пытаясь как-то облегчить для самой себя невольную вину перед кошками, которых мы съели во время блокады). Кроме лепешек из дуранды, мне довелось попробовать еще и студень из столярного клея, плитку которого мама получила на базаре за старинную японскую шкатулку. По форме и величине плитка напоминала шоколадную. Рецепты приготовления студня из этого клея жители блокадного города передавали друг другу в очередях за хлебом. Помню, что в него надо было добавлять много разных специй, чтобы заглушить специфический запах, но у нас их не было, и мы ели его в "естественном" виде. Я помню эту желтую желеобразную массу (а иногда ее можно было резать ножом: все зависело от количества воды), которая на некоторое время рождала иллюзию сытости. Ела я ее без отвращения, впрочем, в то время, наверное, все, что можно было жевать и глотать, казалось вкусным. Довелось нам какое-то время питаться лепешками из кофейной гущи. Конечно, это был не настоящий кофе, а кофейный напиток – суррогат кофе. И этот стоивший копейки порошок мама выменивала на какие-то вещи. Один пакет был получен за мой игрушечный самовар. Собственно, игрушечным он был только по размеру (в нем помещались 2 стакана воды), а в остальном он был совершенно настоящий: кругленький, блестящий, он весело посвистывал, когда в него насыпали углей, и чай из него казался мне и моим гостям особенно душистым и вкусным. Самоварчик стоял на моем детском столике на голубом подносе в окружении чайной посуды соответствующего размера. Посуду, конечно, постигла та же судьба, что и все наши вещи. Но зато и мои игрушки помогли нам выжить в те тяжкие зимние месяцы. (Иногда меня точит ядовитая мысль: ведь те, кто обогащался за счет голодных людей, тоже имеют значки "Житель блокадного города" ). А зима 1941-1942 гг. была невиданно суровой. Мороз доходил до -42 градусов. Каково было переживать это изможденным людям, страдавшим не только от голода, но и от недостатка тепла. Но мы радовались этим чудовищным морозам, потому что мерзли немцы, зажавшие наш город в кольцо. Что это кольцо – явление временное, в этом не было никакого сомнения (по крайней мере, у нас с мамой и в нашем окружении). Мы жили надеждой, слухами о самом скором прорыве блокады и готовы были ждать и терпеть, потому что мы знали: блокада будет прорвана, немцы будут разбиты, а пока пусть им будет хуже, чем нам. Мы все-таки дома, за родными стенами, а они в своих окопах на чужой, враждебной земле. И пусть коченеют, замерзают, гибнут от мороза. Никогда с своей жизни я не испытывала такой яростной ненависти, как в ту зиму к немцам, так изломавшим нашу жизнь, обрекшим нас на нечеловеческое существование. Позже я прочитаю стихотворение Симонова "Убей его" и могу засвидетельствовать, что в нем с огромной эмоциональной силой и точностью отражено тогдашнее мироощущение советских людей, в частности мое. От холода надо было как-то защищаться. И вот мама отправляет меня в ежедневный поход до пустынному городу. Я ищу дрова, т.е. все, что может гореть. Все покрыто снегом, лазать по развалинам домов мне запрещено. Во-первых, это небезопасно: потревожишь какую-нибудь балку – она и пришибет тебя. Во-вторых, я и сама не смогла бы себя заставить рыться в развалинах: мне казалось, что я обязательно потревожу чей-то покой. На некоторое время я нашла выход: я собирала крышки от подвалов. Они были деревянные, с деревянной же ручкой посередине. Надо было откопать ее из снега, потом выдернуть из подвального отверстия, потом дотащить до дома, а дома оттаять лед, который на ней намерз., распилить или расколоть На эту операцию уходил целый день, потому что сил было мало и все делалось с бесконечными передышками. С некоторыми крышками мне так н не удавалось сладить, но все же несколько близлежащих подвалов я "обездолила. После этого настала очередь мебели: сначала мы сожгли стулья, рассудив, что сидеть можно и на кровати, потом шкафчик красного дерева, в котором хранились семейные альбомы и некоторые памятные вещи. Потом настала очередь буфета, тем более, что посуды в нем почти не осталось (все перекочевало на обменный рынок); затем несколько дней нас согревал раздвижной обеденный стол, у которого были толстые круглые ножки... и т.д. и т.д. Комната пустела, в маленькой прожорливой плите исчезало все, что окружало меня с детства и служило не одному поколению. Самое страшное было в том, что мы знали: мебели на зиму нам не хватит. Хотя "дровяная" проблема временно была решена внутри нашей комнаты, мама каждый день отправляла меня на прогулку, невзирая на холод и мое сопротивление. Тогда мне казалось это даже жестокостью, лишь позднее я поняла: мама спасала меня. Больше всего на свете мне хотелось свернуться клубочком в кровати, навалив на себя все, что есть теплого в доме, и не двигаться, погружаясь в сладкие мечты о чем-нибудь вкусном. Почему-то больше всего я мечтала о гречневой каше. Я мысленно видела горшок с этой кашей, покрытой румяной корочкой, я ощущала ее запах и мысленно же начинала ее есть. Удивительно то, что раньше я никогда не испытывала особой любви к этой каше. Так я задавала себе в мечтах лукулловы пиры, которые, конечно же, только раздражали пустой желудок и уже потому были вредны. Кроме того, лежание в постели окончательно расслабляло и без того ослабевший организм. Сколько ленинградцев умерло в своих постелях, перестав двигаться, т.е. отказавшись от всякого сопротивления. "Движение это жизнь", – повторяла мама известную истину и отправляла меня на прогулку, каждый раз задавая новые маршруты. Я должна была пройти определенный отрезок пути, а потом рассказать обо всем, что видела. Странное это было, наверное зрелище: на мне поверх зимнего пальто было наверчено еще байковое одеяло, закрывавшее голову и завязанное сзади наподобие платка. Экипированная таким образом, я медленно брела по заданному маршруту, и мне никогда не приходило в голову изменить или укоротить его. Часто я вообще никого не встречала на своем пути, исключая лежавшие у нас в подворотне запеленутые в простыни трупы, через которые приходилось перешагивать, что я делала без душевного содрогания. Ужас стал бытом, на переживания не было сил, и душа как бы застыла в оцепенении. Мои прогулки проходили, в основном, по Кирочной ул., ул. Маяковского, Пестеля, иногда я добредала и до Летнего сада, и Марсова поля. На Марсовом поле тоже было много запеленатых тел. Все-таки кладбище. Некоторые уже превратились в снежные холмики, некоторых еще не успел запорошить снег. Я возвращалась и все рассказывала маме, смакуя какое-нибудь горячее варево, ожидавшее меня на плите. Два эпизода из этих прогулок особенно памятны. Первый, когда мимо меня по Кирочной медленно проехала трехтонка, доверху нагруженная трупами, застывшими в самых странных, неестественных позах. Вероятно их подбирали на улицах и не сложили, а просто побросали в кузов, так что руки, ноги, головы торчали в разные стороны. Коричневые, словно деревянные, они так мало походили на человеческие тела, что даже не пугали и только длинные седые волосы, развевавшиеся по ветру вслед за грузовиком, заставили-таки меня содрогнуться. Много лет уже после войны эта машина и эти седые волосы возвращались ко мне во сне. Второе неизгладимое воспоминание связано с тем домом на ул. Пестеля, в котором сейчас находится шикарный мебельный магазин. Немцам, наверное, действительно не сладко было в эти морозы, потому что я помню, какое-то время мы жили без бомбежек и обстрелов. Но в городе часто возникали пожары, потому что люди обогревались всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Молва утверждала, что в этом доме какая-то старушка поставила на ночь под кровать противень с горячими углями, и начался грандиозный пожар. Дом горел несколько дней и сгорел дотла. Остались только каменные стены и груда углей, которые светились багровым светом через проемы больших окон. Мне пришлось проходить мимо этого дома в сумерки. Зрелище было величественным и зловещим. Даже теперь, проходя мимо этого фешенебельного здания, я мысленным взором вижу за его зеркальными витринами огромную груду углей, доходящую почти до второго этажа, и освещающую красноватым светом чуть не всю улицу Пестеля. Во время своих вынужденных, но спасительных прогулок я больше всего мечтала о том, чтобы найти на дороге хлебную корочку. Брезгливая от природы, я даже допускала, что эта корочка будет кем-то не доедена Я знала, что подберу и съем ее, несмотря ни на что. Но в блокадном городе хлебные корочки по улицам не валялись, так что моей мечте не суждено было сбыться. Конечно , я смотрела не только под ноги, но и вокруг себя, и поэтому еще одно видение запечатлелось в моей памяти из той зимы. Наш Ленинград был в те морозные дни невиданно, сказочно прекрасен. Иней опушил стены домов, деревья, решетки, и все эти белоснежные кружева под холодным зимним солнцем в сочетании с тишиной, и безлюдьем заставляли вспоминать сказки о заколдованном царстве. Снег с улиц никто не убирал, редкие прохожие протаптывали узкие тропинки, и от белизны начинало резать глаза А трамвайные провода опушенные инеем, походили на какую-то сказочную паутину, опутавшую город. И все-таки от этого великолепия веяло холодом смерти: город вымирал. Это ощущалось и в нашем доме, и в нашей квартире. Но об этом чуть позже. Кроме голода и холода зима принесла ленинградцам новые сложности: отсутствие света и воды. Последнее обстоятельство породило еще одну проблему. Туалеты перестали работать, и блокадники вынуждены были решать "туалетный" вопрос простейшим способом: содержимое ведер, заменивших уборные, выливалось во дворы, иногда даже прямо из окон. Поэтому вместо белого снега в нашем дворе-колодце можно было видеть лишь коричневый лед. Правда, в окна мы уже не смотрели: для сохранения тепла шторы затемнения не поднимались даже днем. Но если зимой такой способ ассенизации из-за морозов был достаточно безопасен, то весной с наступлением тепла он мог повлечь за собой вспышку эпидемий. Но всем известно, что полуживые ленинградцы весной сумели очистить свой город от всей зимней грязи. Но меня в это время уже не будет в Ленинграде. Я не помню, когда отключили свет и воду и было ли это одновременно Сначала мы освещались елочными свечками, оставшимися от прошлогодней елки, потом появилось изобретение какого-то блокадного умельца – "пикалёк". В маленькую баночку наливалось что-то вроде лампадного масла, в отверстие жестяной крышки вставлялся скрученный из ниток фитиль, и слабое пламя такого светильника освещало лишь небольшой круг на столе , остальное пространство тонуло во мраке. Огонь надо было хранить и поддерживать так же, как это делали пещерные люди, потому что спичек не было, и если огонь погас, мама посылала меня к соседям, а до них не всегда было можно достучаться. Когда же топилась плита, мы довольствовались светом, который шел из открытой дверцы. С водой дело обстояло еще сложнее. За водой я ходила на Неву, благо это было относительно близко. Прорубь была вырублена слева от Литейного моста, недалеко от спуска. Городские жители, мы не имели ведер, в которых можно было бы хранить воду. Для этой цели мама приспособила две высокие жестяные банки, по- моему, еще дореволюционного происхождения. Эти банки привязывались к моим детским санкам, на которых еще так недавно мы с Леной катались в Таврическом саду, и так я отправлялась на Неву. Начиналась поистине драматическая эпопея. Во-первых, спуститься на лед было неимоверно трудно, т.к. ступени, поливавшиеся водой, давно превратились в каток, а скалывать лед ни у кого не было сил. Во-вторых, вокруг проруби от расплескивавшейся воды образовался ледяной вал, который тоже надо было преодолеть, причем дважды: чтобы добраться до проруби, а потом с водой вернуться назад, т.е. скатиться с этой водой, не разлив ее. Да и наливать ее было непросто: ведь целую банку я зачерпнуть не могла, значит, надо было черпать ковшиком, а рядом стояли люди, ждавшие своей очереди. В-третьих, предстояло еще вскарабкаться обратно по леднной лестнице, стараясь не расплескать драгоценную воду. Иногда приходилось повторять всю процедуру несколько раз. Варежки, конечно, промокали и тут же замерзали, руки скрючивало морозом, а еще надо было привязывать банки к саням как можно крепче, иначе вся история повторялась сначала. На это "водное" мероприятие обычно уходило полдня. Конечно, воду, доставшуюся такой ценой, расходовать приходилось экономно, поэтому такая роскошь, как утреннее и вечернее умывание, было упразднено и заменено влажным обтиранием лица и рук. Если учесть при этом, что наши светильники невероятно коптили (их еще называли "коптилками" ), то не приходится удивляться, что наши лица отличались очень интенсивным "загаром". Но такие лица были у всех блокадников, и на это уже никто не обращал внимания.
Опять налёт, опять сирены взвыли. Опять зенитки начали греметь. И ангел с Петропавловского шпиля В который раз пытается взлететь.
Но неподвижна очередь людская У проруби, дымящейся во льду. Там люди воду медленно таскают У вражеских пилотов на виду.
Не думайте, что лезут зря под пули. Остались - просто силы берегут. Наполненные вёдра и кастрюли Привязаны к саням, но люди ждут.
Ведь прежде чем по ровному пойдём, Нам нужно вверх по берегу подняться. Он страшен, этот тягостный подъём, Хотя, наверно, весь - шагов пятнадцать.
Споткнёшься, и без помощи не встать, И от саней - вода дорожкой слёзной... Чтоб воду по пути не расплескать, Мы молча ждём, пока она замёрзнет...
Одним из первых в нашем доме умер бывший управдом Дмитриев (имени и отчества не помню). Какое-то время перед смертью он помогал жильцам нашего дома тем, что по вечерам в бывшей домовой прачечной кипятил в титане воду. Каждый вечер можно было спуститься в прачечную и за 5 копеек получить литр кипятка (впрочем, никто не контролировал количество, брали "на глазок" ). В прачечной горела даже керосиновая лампа, и казалось, что здесь очень светло. Люди тянулись на огонек и к теплу титана, радовались, что какое-то время могут побыть вместе, обменяться скудными новостями и снова расходились по своим темным квартирным пещерам, согретые не только титаном, но и душевным теплом человека, который организовал этот своеобразный клуб. У самого Дмитриева распухли ноги, он передвигался с трудом, и однажды вечером двери прачечной оказались закрыты. Мы жили в большой коммунальной квартире. До революции она принадлежала семье Василевских. Глава этой семьи, Иосиф Антонович был с юности дружен с моим дедом, Михаилом Евсеевичем Федотовым. И когда после революции "буржуев" начали "уплотнять", Василевские пригласили мою маму с мужем и 2-месячной дочкой (т.е. со мной) занягь одну из комнат. В этой 15-метровой комнате, примыкавшей к кухне (в детстве я засыпала под шум примусов) прошло мое детство, блокадные дни, сюда мы вернулись из эвакуации и прожили до 1972 года, т.е. до капитального ремонта нашего дома. К началу блокады в квартире, кроме нас с мамой, жили две дочери Василевских с семьями: Тройницкая Камилла Иосифовна с мужем Михаилом Николаевичем и сыном Андрюшей. Василевская Александра Иосифовна с 6-месячным сыном Валериком (ее муж Павел Яковлевич Волчок был на фронте). Еще жила семья Романенко: преподавательница гуманитарного вуза Евгения Нафтальевна с сыном Игорем, который был старше меня на год. Первым в нашей квартире умер Тройницкий-старший. Его жена, отдав незнакомым людям дневную пайку хлеба, отправила труп мужа на саночках на кладбище, но т.к. у самой не было сил проводить его, никто не знает и не узнает, где он нашел свой вечный покой. Осиротевшая семья перебралась к родственникам на Васильевский остров, а ближе к весне мама с сыном эвакуировались в Переславль-Залесский вместе с детским садом, в котором К.И. работала воспитательницей. После войны мы снова встретились в нашей квартире. Затем пришла очередь Евгении Нафтальевны. Я считаю, что сын в какой-то степени ускорил ее смерть. Когда они поселились в нашей квартире, Е.Н., с согласия соседей, произвела перепланировку для того, чтобы у сына была отдельная комната. Наши прямые коридоры стали зигзагообразными, но зато вместо одной большой комнаты получились две маленьких. Не знаю, чем занимался Игорь, но продукты он откуда-то доставал. Запираясь в своей комнате, он что-то варил и жарил на буржуйке, отчего по квартире распространялись умопомрачительные запахи. Горько было слышать, как мать умоляла сына открыть дверь и дать ей хоть кусочек того, что он готовил, но Игорь был неумолим, он даже не реагировал на мольбы матери. Евгения Нафтальевна умерла в стационаре, куда она попала после того, как упала, обессиленная на улице. Не знаю, где ее похоронили и принимал ли в этом какое-нибудь участие Игорь. Так опустели две комнаты в нашей квартире. Настала очередь Валерика. Это был очаровательный малыш, удивительно спокойный и жизнерадостный. Мягкие темные волосики стояли почему-то наподобие нимба вокруг его головки. Улыбка открывала два зубика, а улыбался он почти все время., и я совсем не помню его плачущим. Но от голода у матери Валерика пропало молоко, а скудные порции детского питания, которые я приносила ему из детской кухни с ул. Петра Лаврова, никак не могли поддержать его силы. Мальчик угасал на глазах. Он перестал сидеть в своей кроватке, не реагировал на игрушки, но и тогда не плакал, лишь иногда жалобно поскуливал. Он больше не улыбался, а смотрел своими большими глазами так серьезно, словно что-то понимал. Помню, как однажды я взяла его на руки и удивилась тому, каким невесомым стало его тельце. Он умер тихо, просто утром не проснулся. Почему-то при воспоминании о нем на память приходят некрасовские строчки: "И погас он, словно свеченька..." В квартире остались четыре человека : в начале ее жила Аля Василевская, которую, после смерти Валерика, муж весной переправит в Москву; в середине квартиры жил Игорь, а в конце ее – мы с мамой. Путешествие в кромешной тьме по нашим извилистым коридорам было делом нелегким, и мы друг к другу ходили редко, тем более, что в коридорах стоял адский холод, а в комнатах сохранялось какое-то подобие тепла. Правда, Игорь иногда стучался к нам и просил разрешения посидеть у нашего огонька. Мама ставила к плите мою детскую табуреточку, и он некоторое время сидел с нами. Видно было, что одиночество "достало" его. Но однажды нам пришлось раскаяться в своем гостеприимстве. Собираясь утром за хлебом, мама вдруг обнаружила, что из сумочки пропали карточки. Мы обыскали всю комнату, перетряхнули каждую вещь, хотя с самого начала была очевидна бессмысленность поисков: карточки вынимались из сумки только в булочной. Отчаянию нашему не было предела, тем более, что месяц только начинался, а вещи для обмена почти иссякли. Оставалось только ждать собственной смерти. Но тщательно проанализировав ситуацию, мама пришла к выводу, что карточки могли пропасть только в квартире, потому что она четко помнила, как положила их в сумочку и, не выпуская из рук, принесла домой. Мама пошла к Игорю, т.к., кроме него, никто в комнату не заходил. Не знаю, что она ему сказала, но вечером Игорь постучался к нам и сказал: "Там в ящике какое-то письмо для вас". (Почта уже давно не работала, и мы не получали писем ни от папы, ни от родственников, ни от Лебедевых). Действительно, в почтовом ящике лежал самодельный конверт, на котором было написано: "Дмитриевым" – и в нем лежали наши карточки, правда, с вырезанными за два дня талонами. Мы так обрадовались, что, кажется, готовы были благодарить Игоря за то, что он лишил нас только двухдневного пайка. Это происшествие совпало по времени с гибелью моей тети – Ольги Ивановны Дмитриевой, или просто Лёли, как, называли ее все, в том числе и я. Незадолго до этого на семейном совете решался вопрос о том, не стоит ли ей переселиться к нам. Она работала на какой-то фабрике и жила на казарменном положении. Вопрос был решен положительно: вместе легче преодолевать общую беду. Но мы напрасно ждали Лёлю. Позже мама встретила женщину, работавшую вместе с Лёлей. Оказалось, что недели две назад Лёля собрала кое-какие вещи и отправилась к нам на Кирочную. Да, видно, не дошла и навсегда растворилась в холодном заснеженном городе. Теперь, бывая на Пискаревском кладбище, я останавливаюсь у общей могилы с датой "1942". Может быть, здесь лежит наша Лёля? Никто мне этого уже не скажет. Вспоминая наш тогдашний пещерный быт, я удивляюсь: откуда брались силы, и физические, и моральные? Без еды, тепла, воды и света, среди бомбежек, обстрелов, пожаров и бесчисленных смертей – мы все-таки жили. Наверное, повседневные бытовые заботы как-то отвлекали от страха смерти. При жалком свете коптилки я даже умудрялась читать, причем почему-то, в основном, исторические романы, которые брала у соседки, жившей выше этажом. Потом соседка умерла. С особым чувством мы слушали с мамой редкие радиопередачи. Обычно по радио слышался равномерный стук метронома. Когда он прерывался, душа замирала: это могло означать начало тревоги, реже передавалось какое-нибудь сообщение или выступление Ольги Берггольц. Лейтмотивом ее кратких выступлений и стихов была мысль: "живы, выдержим, победим", и это, конечно, тоже помогало сохранить моральные силы. (В 1968 году Ольга Федоровна приехала на вечер встречи в Нахимовское училище, где я преподавала литературу и русский язык. В большом актовом зале, где собрался весь личный состав училища, чтобы приветствовать "блокадную Музу" Ленинграда, я рассказала о том, как звучали ее стихи в наших промерзших квартирах, как много они значили для нас. Ольга Федоровна подарила мне книгу своих стихов "Узел" с надписью: "Наталье Владимировне с благодарностью за этот вечер".)
Ольга Федоровна Берггольц в ЛНВМУ
Наше положение становилось катастрофическим, несмотря на то, что хлебные нормы понемногу увеличивались. Для истощенных людей эта прибавка кардинального значения не имела. Вспоминаю, как, лежа в постели, я положила руку на свой живот, вернее на ту выемку, которая образовалась на месте живота и подумала, что если налить в эту выемку воды, она так и будет стоять, не выплескиваясь. Локтевые и коленные суставы казались распухшими, потому что вокруг них почти не оставалось мышечной ткани. Мама уже передвигалась с палочкой, с трудом переставляя ноги. Жена нашего дворника Нюра, встретив меня во дворе, сказала с обезоруживающей простотой: "А ведь твоя мама не доживет до весны", В комнате было почти совсем пусто: что не сожгли, то обменяли. Наша маленькая комната всегда была очень уютной, а чистота вообще была маминым "коньком". Теперь об уюте не могло быть и речи: закопченные голые стены, а из мебели – кровать да мой детский столик с двумя табуретками (в качестве последнего топливного резерва). Иссякло все: жечь нечего, менять тоже, а главное, с каждым днем ощутимо уходили силы. И тогда мы решили попытать счастья в эвакопункте (не помню официального названия ). Было известно, что жителей города понемножку вывозят из города через Ладогу на тех машинах, которые доставляли продовольствие по Дороге жизни. Но из обывательских слухов следовало, что эвакуируют только семьи фронтовиков, И все же мы решили рискнугь. Собрав все свои документы, мы отправились в школу напротив нашего дома, где, видимо, находился районный пункт эвакуации. Народу в коридоре школы было порядочно, но это была, наверное, самая тихая очередь из всех, в каких мне приходилось стоять. Когда мы с мамой вошли в комнату, где шел прием, я чуть не вскрикнула от удивления: за столом сидел учитель географии, у которого в ноябре 1941 года я успела получить "отлично". Дело в том, что в блокадной школе я проучилась только 2 месяца Это была не наша любимая школа на ул. Маяковского, украшенная барельефами и надписью на фасаде : "Учиться, учиться и учиться", а старая школа на ул.. Некрасова, неуютное темное здание, куда собрали ребят из разных школ. В классе мы сидели одетые, уроки прерывались тревогами, и тогда урок продолжался в бомбоубежище. Ходить в школу было далеко( по блокадным меркам), холода усиливались. Кроме того, было страшно расставаться, когда от обстрелов и бомбежек крутом гибли люди. И мама решила, что в школу ходить мне не стоит." После войны наверстаешь",- сказала она. И я не возражала, тем более, что ребята и учителя были незнакомые и мне не жаль было с ними расставаться. И вот теперь наша документы оказались в руках у человека, который 3 месяца назад похвалил меня за отличный ответ. Видно было, что человек этот очень устал и, возможно, болен. (В школу он пришел после фронтового ранения). Глаза воспаленные, голос хриплый.. Он задал маме несколько вопросов и взглянул на меня, но ничего не сказал и стал выписывать эвакуационное удостоверение. Я думаю, что весной 1942 года эвакуировали всех, кто обращался с такой просьбой, не делая различия между семьями фронтовиков и остальными людьми, но мне так хотелось верить, что учитель узнал меня, вспомнил и именно поэтому сделал для нас исключение. Теперь я понимаю, насколько это маловероятно. И вот у нас в руках необходимые бумаги и предписание явиться через день к 2-м часам на Финляндский вокзал. Начались сборы в дорогу. Собственно, собирать было нечего. Наши вещи поместились в 2-х чемоданах и заплечной "обезьянке", т.е. в рюкзаке. Два ящика елочных игрушек я отнесла детям нашего дворника Макара Хабибулина, уважаемого всем домом. (Макар погиб на фронте). Перед дорогой мы решили вымыться. На это грандиозное мероприятие ушел весь день. Надо было раздобыть воды и как следует натопить плиту. Горестной была эта последняя топка, потому что в плите горели любимые книги и большие семейные фотографии, наклеенные на толстый картон. Больше жечь было нечего. Пламя горело ярко, но недолго, и мы торопились, моясь по очереди в корыте около плиты. Конечно, особой чистоты в этих условиях добиться было невозможно, но мы сделали все, что могли.
Мы, чтоб согреться, книги жжём. Но жжём их, будто сводим счёты: Те, что не жалко, - целиком, У этих - только переплёты.
Мы их опять переплетём, Когда весну в апреле встретим. А не придётся - вы потом Нас вспомните по книгам этим...
На вокзал нас провожал Игорь. Мы вышли из дома за два часа до срока, потому что путь пешком и с вещами был для нас невероятно труден. Вещи вез на моих детских саночках Игорь, я подталкивала их сзади, у мамы за плечами висела "обезьянка". На вокзале чемоданы сдали в багаж, о чем впоследствии очень жалели. Через полгода, когда мы жили в Новосибирске, отыскался один из чемоданов, в который мы сложили уцелевшие фотографии и кое-какую мелочь, а второй чемодан с нашей одеждой пропал бесследно. Посадка в поезд была какой-то беспорядочной: места в вагонах были не нумерованные. С трудом мы нашли себе уголок в переполненном вагоне. В это время пропал Игорь с нашими вещами. Мама отправилась на поиски, а поезд в это время тронулся. Отчаянию моему не было предела, но, к счастью, все обошлось: Игорь замешкался, вероятно, намеренно, надеясь найти в наших вещах что-то съедобное. Но надеждам его не суждено было сбыться, и он в последний момент успел поставить вещи на площадку вагона. Но зато ему достались санки, которыми можно было протопить печурку. (Игорь выжил в блокаду, но умер вскоре после войны). Я почему-то смутно помню дорогу. Мне пришлось сидеть на чьем-то мешке в проходе между полками. Помню свою горькую обиду, когда у нашей соседки пропал хлеб, и она намекала на то, что этот хлеб ночью съела я. Видя, что я готова заплакать, мама сказала: "Не обращай внимания. Совесть твоя чиста, и это главное". Помню, что поезд тащился страшно медленно, поминутно останавливаясь. И наконец мы приехали в Кобону. Смутность моих воспоминаний о таких значительных моментах жизни объясняется тем, что слабость была уже столь велика, что восприимчивость притупилась, я все происходило словно в полусне. Помню как чьи-то сильные руки подняли меня и я очутилась в кузове грузовой машины, где и свернулась клубочком у борта. Рядом со мной оказались еще какие-то дети. Мамы рядом нет. Очевидно, всех детей посадили поближе к кабине, чтобы защитить от ветра. Вижу бесконечную белую равнину: мы едем по Ладоге. Из-под колес разлетаются брызги: машина идет по снегу, смешанному с водой, ведь уже март. Дорога кажется бесконечной. Я замерзаю и уже не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой. Почему-то в памяти возникает эта же дорога, но ночью. Я даже помню большую полынью, из которой светят фары машины, не сумевшей увернуться от коварной полыньи. То ли мы выехали ближе к вечеру и темнота застала нас в пути, то ли это вообще кадр из кинохроники, наложившийся на мои воспоминания – этого я не знаю. (Уточнить не у кого: мама умерла в 1982-м году.). И, наконец, мы приехали, кажется, в Борисову Гриву. Снова чьи-то сильные руки снимают меня с машины и ставят на землю, но я тотчас же падаю. Ноги закоченели настолько, что я их не чувствую, и они не держат меня. Кое-как мы добираемся до здания вокзала, где можно отогреться и придти в себя. Вскоре выясняется, что "эвакуированные" (так мы теперь именуемся) должны получить паек. Ведь мы на Большой земле. И хотя с продовольственными карточками живет вся страна, здесь нет ленинградского голода. А блокадников надо подкормить. И чья-то добрая душа распоряжается накормить нас макаронами с мясом, не очень вникая в особенности голодавших желудков. От мяса, правда, в основном запах, но макароны щедро сдобрены маслом или жиром от консервов. Конечно, еда "убойная" для некоторых желудков. Спасибо маме: несмотря на мои слезные просьбы, она дала мне съесть лишь самую малость от весьма солидной порции. И дальше мама строго следила за тем, чтобы я не переедала А веда были случаи, когда люда умирали после сытного обеда, не сумев остановиться вовремя. Когда мы сели в поезд, увозивший нас вглубь страны, у пассажиров началась алиментарная дистрофия, т.е. голодный понос. Отвыкший от пищи желудок отказывался принимать ее. На каждой станции вдоль путей выстраивались шеренги людей, страдавших этой болезнью. На каждой станции из вагонов выгружали трупы тех, кто выбрался из кольца блокады, но кого она все-таки настигла в пути. Мы ехали в Новосибирск, куда эвакуировались из Москвы две мамины сестры. Но умирающих становилось все больше (из нашего купе вынесли женщину, у которой остался 11-летний сын), и видимо, кем-то было принято решение (или это было запланировано заранее?) сделать остановку в пути. Так наш эшелон высадился в г. Нерехта Ярославской области. Жители города встретили нас плакатами: "Приветствуем ленинградских дистрофиков!" Боюсь, что истинного значения этого слова они просто не знали. Но прием был очень сердечным. Нас окружили вниманием и заботой, разместили в здании школы, устроив там общежитие. В бывшем классе стояли кровати, на них матрасы и подушки, набитые душистым сеном. Конечно, прежде всего для нас организовали баню. Когда я взглянула в бане на себя, на маму и на окружающих, я пришла в ужас: такое количество живых скелетов – зрелище не для слабонервных. Но зато впервые за много времени я почувствовала себя абсолютно чистой. Какое это было ни с чем не сравнимое удовольствие! Я помню весенний солнечный день... Мы с мамой в саду около нашей школы-общежития. Я лежу на стволе огромного дерева, растущего наклонно к земле, и смотрю в голубое небо. Баня словно смыла какую-то корку с души, в ней словно ослабла пружина, державшая меня долгие месяцы, и я начинаю плакать. Я плачу беззвучно, только слезы неудержимым потоком льются из глаз и стекают куда-то за уши. Я, наверное, не смогла бы тогда связно объяснить причину моих слез. Теперь я понимаю эту причину, вернее, целый ряд причин. Конечно, это были слезы облегчения от сознания, что все страшное осталось позади. Но, как ни странно, именно в эти минуты я боялась смерти. Мне казалось, что именно теперь я могу умереть, так мало сил у меня было для жизни. Я плакала и оттого, что на пороге своего 15-летия выглядела так, что отшатнулась от собственного изображения в зеркале. И еще оттого, что вдруг остро ощутила наше с мамой одиночество в этом человеческом муравейнике. Доедем ли мы до своих близких, найдем ли их там, где предполагалось? Где и на что мы будем жить? Доберемся ли до папы? В общем, многое смешалось в этих слезах. И мама не утешала меня, наверное, понимая, что эти слезы "промоют" мою душу и подведут какую-то черту под блокадным прошлым. Не буду описывать те мытарства. с которыми мы почти без денег добирались до Новосибирска, как мы свалились на головы двум моим тетям (Родичева Елена Михайловна и Федотова Ольга Михайловна), которые сами снимали угол за шкафом для жилья. Скажу лишь, что блокада поначалу и здесь держала меня в плену. Я разучилась смеяться, мне было мучительно трудно общаться со сверстниками. Я могла часами сидеть в углу за шкафом и смотреть в одну точку. Когда родные общими усилиями отправили меня в кино, я вернулась обратно, не дойдя до кассы, потому что какой-то мальчишка из очереди за билетами сказал мне: "А ты-то зачем сюда притащилась? Тебе давно на кладбище пора." Я молча вышла из очереди и пошла домой. Но жизнь постепенно налаживалась. Спасибо за это Сибири и сибирякам. Огромной радостью стало для нас получение писем от папы и от тети Веры с Люсей. Все уже не чаяли видеть нас живыми. Московские тетушки вернулись к себе домой, а в Новосибирск приехала семья младшей маминой сестры – Надежды Михайловны Грнгораш с моей 6-летней сестренкой Оленькой. Вот общение с ней и стало для меня, наверное, главным лекарством, вернувшим к нормальному общению с окружающими. Мой дядя, Григораш Александр Федорович, был назначен начальником детприемника, мама стала работать в нем воспитательницей, а я пошла в 7-ой класс новосибирской школы, которую успешно закончила в 1946-м году. И о школе, и о Сибири, несмотря на суровые морозы, у меня остались самые теплые воспоминания. Среди моих школьных друзей было много эвакуированных из разных городов нашей страны, в том числе и из Ленинграда. Я подружилась с ленинградкой Ниной Зыскиной, и мы совершали с ней по памяти долгие прогулки по нашему городу. Примечательно, что, уезжая из Ленинграда, мы с мамой убеждали друг друга, что никогда не вернемся обратно, но стоило нам чуть-чуть прийти в себя, и мы начали тосковать по своему городу. Мы вернулись в свою закопченную пустую комнату не сразу: за нее еще пришлось судиться, т.к. в ней уже жили другие люди. На несколько месяцев нас приютили у себя старые и верные друзья Лебедевы. Но эвакуационное удостоверение, сохраненное мамой, стало главным аргументом в судебном процессе, и комнату нам вернули. Это случилось в 1946 году. В том же году я поступила на филологический факультет Ленинградского Государственного университета и закончив его в 1951-м году, 38 лет преподавала литературу и русский язык в Нахимовском училище. После капитального ремонта дома в 1973-м году наша большая "коммуналка" разделилась на две отдельные квартиры, одна из которых досталась нашей семье. Мы с дочерью Татьяной живем теперь в нашей бывшей комнате и кухне, ставшей тоже комнатой. Ничто не напоминает о прежнем облике квартиры: окна пробиты с другой стороны, комнаты за счет коридора стали больше. Только капитальные стены остались прежними. Может быть, они помнят, как девочка с отекшим закопченным лицом при свете чадящей коптилки пыталась читать, откусывая крошечные кусочки от тоненькой пластинки хлеба, густо посыпанной солью? Может быть, они помнят и мою маму, благодаря мужеству и стойкости которой, как я теперь понимаю, мы не пополнили число тех, кто лежит в общих могилах Пискаревского и Серафимовского кладбищ.
Опять война, Опять блокада, - А может, нам о них забыть?
Я слышу иногда: «Не надо, Не надо раны бередить. Ведь это правда, что устали Мы от рассказов о войне. И о блокаде пролистали Стихов достаточно вполне».
И может показаться: Правы И убедительны слова. Но даже если это правда, Такая правда Не права!
Я не напрасно беспокоюсь, Чтоб не забылась та война: Ведь эта память - наша совесть. Она, как сила, нам нужна.
А моя собственная память, как, вероятно, у всех блокадников, чем-то напоминает "неразорвавшийся снаряд".
Он может никогда не разорваться, О нем на время можно позабыть, Но он в тебе, И нет для ленинградцев Саперов, чтоб снаряд тот разрядить.
Ю.Воронов
За залпом залп гремит салют. Ракеты в воздухе горячем Цветами пёстрыми цветут. А ленинградцы тихо плачут. Ни успокаивать пока, Ни утешать людей не надо. Их радость слишком велика — Гремит салют над Ленинградом! Их радость велика, но боль Заговорила и прорвалась: На праздничный салют с тобой Пол-Ленинграда не поднялось... Рыдают люди, и поют, И лиц заплаканных не прячут. Сегодня в городе салют. Сегодня ленинградцы плачут...
