Перевозчик-водогрёбщик,
Парень молодой,
Перевези меня, пожалуйста,
На ту сторону – домой...
Переложение народной песни вслед за Твардовским.
Исповедь начинающего мемуаристаЧтобы подготовить читателя к знакомству с продолжением моих тяжеловесных записок и как-то смирить его с их несовершенством и многочисленными недостатками, нужно честно описать, каким образом произошло моё грехопадение и превращение в изготовителя домашних воспоминаний.
В марте 1995 года, после скоротечной раковой болезни, умер мой одногодок и коллега по службе в Сибирском отделении Академии наук отставной подполковник авиации Иван Климентьевич Гусар. За считанные месяцы здоровый и здравомыслящий потомок сибирских белорусов сначала превратился в немощного старика, а потом и вовсе распрощался с нашей постоянно перестраиваемой жизнью.
Как на грех, случилось это вечером в пятницу. Сын Гусара – Слава (тоже авиационный инженер в звании капитана, с которым у меня были общие компьютерные дела), позвонил мне и сообщил о смерти, которая уже ни для кого не была неожиданностью: несколько последних дней Иван плохо ел и постоянно впадал в забытьё.
Началась обычная в таких случаях похоронная суета, с тем только отличием, что пришлась она на выходные дни. В частности, дежурный по военкомату ничего не смог (или не захотел) сделать, чтобы покойному были отданы положенные почести, этим делом должно было заниматься местное военное училище, но там не было холостых патронов и ещё чего-то. Однако Слава успел нанять гробовщиков, которые наладили свой промысел с минимумом «капиталистического» сервиса, и оповестил военную приёмку в СибНИА, до увольнения в запас Климентьич был там начальником. В понедельник немногочисленные провожающие погрузились в автобус и какие-то другие машины и вслед за покойником отправились на дальний конец интенсивно разрастающегося кладбища. Из нашей Секции прикладных проблем (военной конторы при Академии наук, где некоторое время служил Гусар) были только Алексей Владимирович Прокопенко – отставной капитан 2 ранга – и я.
Гроб с покойным выставили на заготовленные табуретки, началась тягостная сцена прощания с ним убитой горем жены, её как могли, поддерживали старшая дочь и Славик. Никто из военных с голубыми погонами или других людей не сказал ни единого слова. Когда я понял, что никаких слов и не будет сказано, гроб уже шустро волокли к яме. Молча все бросили по комку земли, споро заработали лопаты, и вскоре, обровняв свежий холмик, могильных дел мастера побежали к следующей скорбной кучке людей...
Добавьте к этому пасмурный и по-сибирски холодный день, раздолбанную дорогу в снегу, из которой с трудом выбрались наши замызганные машины, и недостойная картина завершения так называемого «жизненного пути» советского человека будет почти законченной. Соответственно, никто даже и не подумал запечатлеть её на фотоплёнке. За кормой трясущегося автобуса остался только холм свежевывернутой мёрзлой земли с казёнными искусственными венками...
На поминки я не пошёл.
Надеюсь, читатель не заподозрит меня в том, что я очередной раз струсил перед лицом ожидающего всех нас конца. Увы, похорон на моём веку было уже немало, так что я успел «натренироваться», и теперь не разберёшь, где мудрое восприятие бытия, а где простая привычка, которая, по словам гения, многое нам заменяет.
Конечно, как и все мы, Иван со своими медными медалями никаким героем не был. Но он совсем молодым парнем успел побывать учителем математики в глухой сельской школе, потом (по призыву Родины, у которой было несметное число врагов) окончил авиационно-техническое училище и таскал самолёты за хвосты. Уж не знаю как, попав в военную приёмку в Новосибирске, заочно окончил местный электротехнический институт и вполне достойно представлял свой героический вид вооружённых сил перед академиками и прочей научной братией. Заодно вырастил дочь и сына (направив его по собственному пути), ворочал землю на так называемой «даче», ломал нажитый только к концу службы «Москвич», в общем – совершал все положенные советскому человеку своего времени дела, и не хуже, а иногда и получше других.
Все эти анкетные и человеческие сведения буквально жгли меня, когда я, проклиная себя очередной раз за отсутствие находчивости (кто мне-то мешал сказать всё это вслух?), возвращался со злополучных похорон.
Тягостное всепоглощающее чувство к нескладной стране и её людям, ощущение невозвратного времени и ещё какие-то подобные материи властно схватили то, что расположено внутри, и уже, наверное, не отпустят никогда на ту свободу, которая была, например, в прекрасном детстве.
Прошёл некоторый период всё залечивающего времени, жизнь природы и людей, как водится, внешне никак не отреагировала на очевидный факт пусть и малой, но убыли. Во мне же произошла ещё одна перемена, которая с неумолимой последовательностью двигает нас по долгому пути постижения времени и людей и позволяет сегодня делать то, что ещё вчера казалось неважным или вовсе постыдным. Короче, я написал заметки, которые уже знакомы читателю под названием
По мере изготовления своих автомобильных воспоминаний я знакомил с ними домашних и институтских критиков из числа родственников, друзей и знакомых, а в конце работы и вовсе осмелел: отпечатал сочинение на лазерном принтере, снял десяток копий и разослал территориально удалённым родственникам и друзьям.
Последствия этого самозванства не заставили себя долго ждать – в миниатюре повторилась история любого настоящего литературного произведения: от тех, кто удостоил работу своим вниманием, на меня посыпался град замечаний и пожеланий, знакомый всем по басне советского классика «Слон на вернисаже».
Сравнивая свою работу с литературными произведениями, я сразу прошу учесть, что таковым она, безусловно, не является: попробуйте вообразить упоминание о лошадиных силах, кубических сантиметрах, поршнях или шестерёнках в произведениях Л.Н.Толстого. Что уж там безусловный гений. Максу Фришу критики не простили и простого любования его героя машинами в романе «Homo Faber».
Как бы подводя итог критическим разборкам моего сочинения, одна знакомая просто назвала его отчётом, скорее всего, имея в виду те бесчисленные горы испорченной бумаги, которые явились главным итогом деятельности нашего Академгородка.
На критику обижаться не положено, но, к большому своему огорчению, с помощью заинтересованных читателей и самостоятельно, я обнаружил существенные изъяны памяти на имена и даты, уж совсем недопустимые даже для изготовителей отчётов, если они не потеряли элементарной добросовестности в работе.
Бог с ними, с деталями. Сочинение моё воспринималось как полухудожественное руководство по автомобильному делу или туризму, а парень, помогавший мне в распечатке текста на казённом лазерном принтере, прямо спросил, не шофёр ли я.
По-видимому, я оказался совершенно неспособным донести до читателей то главное чувство времени, необратимости человеческой жизни и утрат (будь то кончина одного человека или бойня в Чечне), которое «схватило» меня на старости лет и было истинной причиной моих позорных графоманских занятий.
Благоразумный человек, не потерявший полностью уважения к себе, после такого открытия, наверное, и на километр не приближался бы к приспособлениям для изготовления текста. Но хоть я уже не раз каялся в дурном природном упрямстве, исправление не произошло. Следуя этой отрицательной черте своего характера, я решил, вопреки здравому смыслу, предпринять ещё две попытки одолеть неприступные вершины человеческого понимания: написать о своей военно-морской службе и работе в Академии наук.
Таким образом, я совершаю заведомую ошибку, отнеся неудачи своего сочинения в адрес ни в чём не повинных автомобилей и мотоциклов и наивно полагая, что подводные лодки и темы научных разработок в большей степени развлекут читателя и помогут ему понять наше бесталанное время и людей.
Тем не менее, посмотрим, что из этого получится.
НачалоХотя мои заметки о морской службе названы по месту, где проходили основные события этого периода жизни, нам придётся начать рассказ с 1946 года, чтобы объяснить появление свежеиспечённого лейтенанта на дальневосточных рубежах нашей Родины семь лет спустя – осенью памятного («холодного») 1953-го.
Поскольку меня уже уличили в пристрастии к формальностям псевдонаучных отчётов (а я, действительно, изготовил немалое число таких «произведений»), начать описание казарменной училищной жизни следует с хоть какого-то обзора литературы.
Господи! Кто только не писал на эту тему. Множество российских гениев, от Пушкина до Куприна и Достоевского, прошло через горнило всяческих казённых лицеев, кадетских корпусов и военных гимназий.
Хорошо хоть, что вышедшие из стен нашего училища
и А.Кирносов, превратившиеся в разного калибра писателей, не очень любили вспоминать о своей Alma Mater (разве только Конецкий, но, всё равно, – я ему не соперник).
Ну ладно, Россия, с её пристрастием к военному сословию. Но ведь и Чарли Чаплина в детстве помещали в военизированный приют. Поэтому я не стану тревожить память графа Игнатьева, который по приказу Сталина налаживал воспроизводство военной касты в советском государстве, и приступлю к рассказу о воспитании наших военно-морских кадров, так сказать, с близкого расстояния...
После Великой войны ни у кого из мальчишек нашего поколения не возникало и малейшего сомнения в выборе направлений жизненного пути. Сверкающие орденами герои раз и навсегда разрешали эту сложнейшую проблему бытия. Никто из нас ни на минуту не задумывался, что Война окончена и наступил Мир. Всё достойное внимания мужское население носило форму с разнообразными погонами, а вокруг было полно империалистических врагов славного социалистического отечества. К виду многочисленных калек все мы давно привыкли, а о положенной на поле брани лучшей части населения страны и тем более не принято было вспоминать.
Чтобы раз и навсегда покончить с теоретической стороной дела, следует сознаться, что я очень не люблю игру в детские военные и иные «специализированные» школы и считаю их проявлением нечистоплотности (или недомыслия) корыстно заинтересованных взрослых в отношениях с поставленными в неравные условия младшими.
Но так я думаю сейчас, а в 1946-м у меня за плечами были уже две неудачные попытки поскорее начать военную карьеру.
В 1944 году уставший от надоедливых мамаш офицер в военкомате объяснил мне с матерью, что я уже «староват» для юного суворовца, и мне лучше через год поступить в спецшколу, такие авиационные, артиллерийские и военно-морские заведения имелись в стране с 1939 года.
А в 1945-м я даже поступил в авиационную спецшколу в Москве, но быстро сдался перед трудностями проживания вчетвером в 12-ти метровой комнате у тётки Сони и уехал в свою родную подмосковную деревню Фомино к матери, которая к этому времени после тяжёлой и длительной болезни вышла из больницы и опять начала работать учительницей.
Надо сказать, что авиационная спецшкола, при всей моей любви к самолётам и голубым погонам, даже за короткий срок пребывания в ней произвела впечатление очень плохо организованного заведения. Может быть потому, что при ней не было казармы, и воспитанники после уроков уходили по домам, как простые смертные. Харчи и форма, правда, были казённые, но последнюю я так и не успел получить.
В момент особого обострения московских квартирных скандалов к тоске по матери добавилась заметка из газеты об условиях приёма в Ленинградское военно-морское подготовительное училище. Я решил, несмотря на отсутствие особых чувств к профессии моряка, вернуться домой, повторно закончить седьмой класс с хорошими отметками (у меня был «запас» возраста, так как я в качестве сына учительницы поступил в первый класс шестилетним) и поступить в заведение, где уж точно должен быть «порядок».
Как и многие другие дурные затеи, всё это было выполнено. Летом 1946-го я получил в военкомате литер (талон на железнодорожный билет) до Ленинграда и втиснулся со своей похвальной грамотой в переполненный плацкартный вагон.
Желанное училище в Ленинграде, увы, являло собой несколько другую (флотскую) разновидность всё того же советского беспорядка (одно говорится, и со-о-всем другое делается), который был уже знаком мне по авиационной спецшколе, но отступать на сей раз было уже некуда. Тем более, что стало проясняться повсеместное распространение указанного уклада жизни.
Располагалось заведение в специально построенном здании бывшего приюта принца Ольденбургского возле Балтийского вокзала, напротив славной школы гвардейских подпрапорщиков, воспитавшей, в своё время, Лермонтова.
Поскольку сейчас поэты, в основном, готовятся другими способами, в бывшей школе подпрапорщиков находился военно-педагогический институт, предназначенный для повышения образования офицеров-политработников. Закуток Лермонтовского проспекта, где находилось училище, так и назывался Приютской улицей, позднее ему дали более приличное название. Здание было огромным и содержало все необходимые аксессуары закрытой школы, включая отгороженную территорию большого двора. Во время войны немецкая артиллерия разрушила перекрытия между этажами, восстановлены они были скверно: доски прогибались и скрипели, особенно при движении обитателей строем.
Забегая вперёд, следует сказать, что впоследствии на базе подготовительного училища было создано 1-е Балтийское высшее военно-морское училище, и, таким образом, большинство из нас проучилось в этом здании семь лет. Изрядный срок для быстро проходящих детства и юности.
На одно место приехало со всех концов страны чуть ли не тридцать шесть претендентов. Чтобы справиться с сортировкой такой массы людей, её разбили на несколько потоков. Иногородних разместили в опустевших от курсантов кубриках – больших спальных помещениях с двухъярусными койками. Но эти самые курсанты выпускного курса (то есть окончившие 10 классов, которыми в то время завершалось среднее образование) перед уходом в отпуск успели показать нам («салагам») основы морской иерархии. В частности, они бесцеремонно сдирали с нас на сдачу при расчёте с училищем недостающие мелкие предметы амуниции. Ко мне, например, подошёл симпатичный парень крепкого телосложения (что дополнительно исключало какие-либо пререкания) и отобрал брючный ремень.
Здание нашего Училища («Чудильник»).
Парня этого я запомнил, звали его Юрой Маклаковым, в дальнейшем наши флотские пути несколько раз пересекались. Несмотря на сложившиеся между нами дружеские отношения, как мне показалось, злополучный ремень смущал воспоминания и старшего лейтенанта, и капитана 1 ранга Юрия Николаевича Маклакова. Так что данный пример может служить наглядной иллюстрацией неэффективности любой экспроприации.
Достаточно вольное отношение к собственности, естественно, царило и в остальных слоях сообщества будущих офицеров, так что оставалось только спать одетым и крепко привязывать к телу шнурки драных ботинок, чтобы не пришлось на следующем экзамене шествовать босиком. Очень быстро у всех абитуриентов появились многочисленные вши, но начальство отложило борьбу с ними до окончания процедуры отбора, тем более, что после каждого экзамена порядочные контингенты неудачников покидали наше временное пристанище с двухъярусными койками и подозрительным бельём.
Саму процедуру сдачи экзаменов я напрочь забыл. Очевидно, после длительной подготовительной работы (напомню, что в седьмом классе я проучился дважды) и при хорошей природной памяти очередные грамматические, арифметические и иные упражнения не представляли для меня особого труда.
К слову говоря, выяснилось, что повторно курс седьмого класса я штудировал напрасно: окончивших восьмой класс приняли сразу на второй курс, там уже образовалась недостача курсантов из-за естественной убыли. Но в этом случае, как свидетельствует Брэдбери со своей не к месту убитой бабочкой, и все другие события моей жизни пошли бы другим маршрутом. При одной мысли, что при таком повороте судьбы я не сошёлся бы с моими однокашниками и друзьями и не встретился бы с моей верной подругой Лёлей, как говорится, мороз идёт по коже, и я задним числом благодарю прямолинейный ход моих тогдашних карьерных планов, всё-таки, что Бог ни делает, – всё к лучшему.
Больше экзаменов запомнилось мне начало формирования нашего мальчишеского сообщества. Все пацаны быстро сгруппировались по сходству интересов и привычек в большие и малые группы, причём, в соответствии с характером вожака, не всегда безобидные.
Курсантский кубрик. Не правда ли, слегка похоже на тюрьму (без решёток на окнах)?
В одной из таких шаек верховодил некто Городенский, который преподнёс мне запомнившийся урок братства народов. Надо заметить, что к 14 годам я уже чётко себе представлял, что газетные и книжные прелести социализма, в том числе и равенство наций, не совсем соответствуют реальной действительности. Но в такой форме, как это случилось в августе 1946 года, никто раньше (и потом) мне лекций на эту тему не читал. Безошибочным чутьём уличного подонка распознав во мне примесь иудейских генов, без какого-либо повода к конфликту с моей стороны, Городенский объявил, что он побьёт «жида», выволок меня на середину кубрика и пару раз врезал по физиономии. Я позорно заревел, не столько от боли, сколько от ненависти и обиды.
Справедливости ради и в подтверждение диалектических законов следует сказать, что в данной отвратительной сцене были представлены не только отрицательные, но и положительные силы.
Сначала «независимый» крепкий ярославский парень Вова Гарин на свой страх и риск отогнал от меня оказавшегося трусливым шакала. А потом Илья Эренбург («маленький племянник великого дяди») на правах официального представителя еврейской нации занялся моим утешением.
Тема «дружбы народов» относится к числу очень не любимых мною, и поэтому в дальнейшем я постараюсь поменьше беспокоить ею читателя, отсылая его к другим, более авторитетным источникам, например, - к прекрасным запискам Вадима Сидура.
А чтобы покончить с данным конкретным эпизодом отметим, что Городенского в училище не приняли, и он остался в моей памяти просто как очередной подонок. Как позже узнает читатель, Володя Гарин до своей кончины сыграл ещё одну роль в моей судьбе, уже без помощи кулаков. А наш курсовой поэт отставной интендантский подполковник Илюша Эренбург до наших дней способен утешать людей своими одами по случаю юбилеев выпуска и молниеносными эпиграммами на соответствующих банкетах.
Я перечитал описание этого далёкого и единственного в своём роде эпизода и мысленно сравнил его с дикими сценами издевательств над молодыми солдатами и другими «прелестями» современной казармы, которыми пестрят сегодняшние газеты.
На таком фоне пара оплеух с расистским уклоном может показаться недостойной упоминания. Но я решительно не желаю ни на йоту менять точки отсчёта своего жизнеописания: пускай нынешние люди живут в своём диком (хоть и сытом) мире, а мы останемся там, где всегда были.
Моим товарищем на период поступления в училище стал тихий парень Кулясов (по кличке «Кореш») – сын раненого и дослуживающего в военкомате капитан-лейтенанта. С ним мы таскались «в город», спекулировали билетами в кино (их покупка представляла собой адский труд сопротивления давке в очередях), а полученные таким образом деньги тратили на мороженое (32 рубля за стограммовый брикет). Впоследствии «Кореша» зачислили в другой класс (взвод), так как мы отличались ростом, и наши жизненные пути разошлись. А на втором курсе он попался на мелком воровстве и сгинул из училища.
Примерно в это же время и я обзавёлся кличкой – «Киса», и даже спустя множество лет контр-адмирал Толя Кюбар («Барон»), встретив меня в коридорах Главного морского штаба, радостно вопрошал вслед за Остапом Бендером: «Ипполит Матвеевич, как Вас звали в детстве?»
Читателям, лично знакомым с автором записок, следует самостоятельно определить так ли уж был прав в данном случае Н.В.Гоголь относительно справедливости прозвищ, тут я им не помощник.
Как мудро заметил библейский царь Соломон, «всё проходит». Прошло и короткое тёплое августовское время поступления в училище с его вольницей, радостями и огорчениями. Полили непрестанные ленинградские дожди. Подавляющая часть неудачливых абитуриентов, как говорится, для нас канула в Лету. Грешен, я их всех, этих несостоявшихся моих товарищей, уже забыл. Как несправедливо, – кроме подонка Городенского.
А ещё не выходит из памяти белорусский мальчишка в солдатском обмундировании и с медалью «Партизану Великой Отечественной войны». Он хорошо сдал экзамены, но не прошёл собеседование. Наверное, в нём заподозрили хорошо замаскированного шпиона...
Кроме пришедших с «гражданки», к нам добавили нескольких ребят, отлично окончивших школу юнг. У отобранных будущих защитников Отечества вывели вшей, остригли наголо волосы, обрядили нас в брезентовую робу и тяжёлые флотские ботинки («гады» – сокращение от «г....давы»), и мы начали свою службу Родине.
На плечах у нас красовались погончики с белым кантом и красным якорем, а также синий воротник с тремя белыми полосками в честь славных побед русского Флота.
Это я в 1946 году. Что ещё может пожелать мальчишка через год после Великой Победы?
Продолжение следует.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ и оказать посильную помощь в увековечивании памяти ВМПУ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
