В просторных комнатах, которые старшина именовал кубриками, появились двухэтажные койки, в столовой — длинные столы, накрытые чистыми скатертями. С любопытством я рассматривал широкую парадную лестницу, винтовые узкие трапы в дальних концах коридора, высокие двери, ведущие в учительскую, кабинет начальника и дежурную. Я знал, что мне придется жить в этом доме не день, не два и даже не год. Дома я привык к своей комнате, к своей постели, столу, к своим книгам. У меня была своя чашка, ложка, свой книжный шкаф. Теперь моей была только койка в кубрике, рядом с койкой — тумбочка на двоих, а Фрол спал как раз надо мной. В тумбочку мы спрятали выданные нам мыло, зубной порошок и зубные щетки. Весь день проходил по расписанию. И даже во двор выйти без разрешения не позволялось, не говоря уж о том, чтобы пойти погулять по улицам. Сказать по правде, в первые дни такая жизнь мне совсем не понравилась. И Фрол приуныл: перестал командовать и распоряжаться. Он привык к независимости, на флоте он жил, как взрослый, а тут снова стал учеником. Пришел к нам командир нашей роты — высокий и широкий в плечах офицер, с гвардейской ленточкой на кителе. Лицо у него было обветренное, с большими прокуренными усами. Он разглядывал нас строгими глазами из-под бурых нахмуренных бровей. — Сурков, командир канлодки, — толкнул меня локтем Фрол. — Полагаю, вы понимаете, где вы находитесь? — спросил, нажимая на «о», командир роты. — В Нахимовском военно-морском училище, товарищ гвардии капитан третьего ранга, — отчеканил Фрол лихо. — Молодец! — похвалил Фрола Сурков. — Служил на флоте? — Так точно. На торпедных катерах Черноморского флота.
— Фамилия? — Фрол Живцов. — Отлично, Живцов. Убежден, что мы с вами и здесь не забудем боевых черноморских традиций. — Никак нет, не забудем! Лихой ответ Фрола, как видно, понравился командиру. — Вот вы находитесь в Нахимовском военно-морском училище, — обратился он уже ко всем. — А кто скажет мне, кто был Нахимов? — Русский адмирал, — послышались голоса. — Хорошо. А почему назвали училище именем Павла Степановича Нахимова? — Разрешите мне. — Слушаю, Живцов. — Потому, что для каждого моряка Нахимов может служить примером. Ни одного сражения не проиграл — раз (Фрол загнул палец), жил по правде, врунов не терпел — это два (Фрол загнул другой палец), трусов он презирал — три (был загнут третий палец), матросов своих уважал и не обижал (Фрол загнул четвертый палец). Вот и все, — сказал он.
— Что ж, приблизительно правильно, — одобрил капитан третьего ранга. — явил нам пример беззаветного и честного служения родине. Служба морю и флоту была главным и единственным делом всей его жизни. Он «жил по правде», как сказал нам Живцов, уважал старших и был для младших отцом и другом. Он, не задумываясь, кинулся за борт спасти упавшего в море матроса. В другой раз, при столкновении кораблей, Нахимов бросился в самое опасное место, чтобы всем показать пример выполнения долга. Во время Севастопольской обороны он сам водил в атаку солдат и матросов. Трус, лгун и обманщик не был для него человеком... Какие выводы советую сделать? Вы отныне — нахимовцы. Это звание налагает на вас большую ответственность. Имя Нахимова не может быть запятнано необдуманными поступками. Добивайтесь, чтобы о ваших Делах отзывались с гордостью: «Это совершили нахимовцы». Достаточно понятно я говорю? — Понятно! — послышались голоса. — Я откомандирован в училище с действующего флота, — продолжал командир роты. — Канонерская лодка, которой я имел честь командовать, первая стала гвардейской. Это высокое звание заслужил ее экипаж упорным трудом, отвагой и любовью к выполняемому им делу. Я убежден, что и вы любовью к наукам, соблюдением воинской дисциплины добьетесь, что наша рота будет лучшей в училище. Полагаю, окажете мне содействие. — Окажем! — поспешил Фрол ответить так громко, что Сурков улыбнулся. И тут мне подумалось, что он только с виду суров. Опросив наши фамилии, Сурков поинтересовался, кто приехал из дому, а кто пришел с флота. Каждого он старался запомнить в лицо. Когда командир роты ушел, я спросил Фрола, откуда он знает Суркова.
— А кто же его не знает? — удивился Фрол. — Ох, и храбрый же человек! — добавил он восхищенно. — В Севастополь четыре раза под страшенной бомбежкой ходил. И когда ему повстречалась подводная лодка, он притворился, что его «Буря» тонет, а когда лодка всплыла, взял да пальнул в лодку прямой наводкой и пустил на корм рыбам!
* * *
Класс наш был светлый с большой черной доской на желтой стене; парты были старые и изрезаны ножиками. Вошел тот самый старший лейтенант, который заставил Фрола остричься. Он скомандовал: «Встать!», так как при его появлении вскочили лишь трое-четверо. — Я воспитатель класса, — отрекомендовался старший лейтенант. — Моя фамилия — Кудряшов. Садитесь. Ну, давайте знакомиться!.. Авдеенко! — вызвал он. Никто не отозвался. — Авдеенко Олег здесь? — переспросил Кудряшов, заглянув в список. С «Камчатки», не торопясь, поднялся мальчик с голубыми глазами и прозрачными ушками. Его пухлые губы были надуты. Я вспомнил, что видел его вчера в бане в курточке, застегивавшейся «молнией», в коричневых гольфах и в желтых ботинках. Теперь, в форме, он стоял небрежно, одной рукой опираясь на изрезанную ножиками доску парты, и смотрел на меня не то с превосходством, не то с недовольством, что его потревожили. — Вы плохо слышите? — спросил воспитатель Кудряшов. — Нет, у меня слух отличный, — тонким, как у девочки, голосом, слегка картавя, ответил мальчик. — Почему же вы сразу не отозвались? — спросил воспитатель. — Мне здесь не нравится, — нараспев ответил Авдеенко. — Почему вам не нравится в училище? — Никуда не выпускают, холодно, плохо кормят.
— Вот как? Вы откуда приехали? — Я из Москвы. — Ваш отец? — Генерал-лейтенант Авдеенко. Он решил, что я должен быть моряком, но мама хочет, чтобы я был артистом. — Если ваш отец хочет, чтобы вы стали моряком, вы должны знать, что море не любит баловней. Оно дружит с людьми, прошедшими суровую школу. Вам это понятно? Авдеенко мотнул головой — не понятно, мол, и сел на свою «Камчатку». — Воспитанник Авдеенко, я не разрешал вам садиться. Авдеенко поднялся. — Я не хотел бы ссориться с вами, но боюсь, придется, — продолжал Кудряшов. — Садитесь... Владимир Бунчиков! — вызвал он. Встал малыш с черными бегающими глазами, небольшим носиком и квадратной головой. — Сколько вам лет? — спросил Кудряшов. — Четырнадцать. — Неужели? Вот не сказал бы. Что это у вас? Он показал на правую руку Бунчикова, испещренную синими рисунками. Бунчиков быстро прикрыл правую руку левой ладонью. — Татуировка? Откуда она у вас? — Это еще в Баку... на базаре... — буркнул Бунчиков.
— Может быть, некоторые из вас, — сказал воспитатель, — думают, что нужна каждому моряку? И, наверное, кое-кто мечтает как можно скорее обзаведись этой прелестью. Прошу взглянуть... Кудряшов отогнул рукав кителя, поднял руку, и все увидели на руке, выше кисти, шрам и шершавое красное пятно. — Когда-то, — продолжал он, — нам с товарищем вытравили по якорю и по русалке. Товарищ мой умер от заражения крови; меня выходили врачи. Позже я прочел, что римляне татуировали военнопленных. Таким же способом, оказывается, клеймили дезертиров и каторжников. Один мой знакомый, работник милиции, рассказывал, что бандиты на груди татуировали знак принадлежности к шайке. И я с трудом разыскал врача, согласившегося вытравить татуировку. Эго было больно и оставило след. Видите? — Он еще раз показал шрам. — Настоящий моряк не станет заниматься такими глупостями... Покажите руку... Да вы не бойтесь, не бойтесь... Уставясь в пол, Бунчиков протянул руку. Кудряшов с минуту внимательно разглядывал татуировку, покачивая головой. — Ваше счастье — татуировка поверхностная, ее легко вывести. У вас есть родители? — Нету. — Отец был моряк? — С подводного плавания, — сказал Бунчиков и засопел носом. — Вы в училище с охотой пошли? — Еще бы! Володины глазки вдруг засверкали, как два фонарика, плечи распрямились, и он сразу будто стал выше ростом. — Ну вот и отлично! — повеселел Кудряшов. — Садитесь! Он продолжал вызывать по списку: «Волжанин! Волков! Гордеенко!..» Поднимались воспитанники, и он расспрашивал их, где они жили, учились, кто их родители... Чаше всего они отвечали: «Родителей нет». Их отцы погибли в Одессе, Севастополе, Новороссийске, а где их матери сейчас, они и понятия не имели.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
После окончания войны, согласно бывших ранее договорённостей, уцелевшая техника возвращалась её хозяевам. Тысячи автомобилей студебеккеров и фордов эшелонами сосредотачивались в Мурманске. Автомобили чистили, красили, укомплектовывали всем положенным оборудованием и инструментом. Янки пригнали в Мурманск несколько транспортов и на одном из них привезли пресс, которым стали прессовать машины и эти лепёшки грузить в трюма. С торпедными катерами «» и «Элько», корпуса которых были из красного дерева, поступили ещё проще – вывели их в море и в районе мыса Цып-Наволока затопили.
Весело встретим Новый Год!
В 1956-ом году, перед Новым 1957-ым годом, женский коллектив посёлка Гранитный попросил командира дивизии выделить торпедный катер для закупки выпивки и закуски в Мурманске. Катер был выделен в распоряжение женщин утром 31 декабря. Он благополучно доставил их в Мурманск и ждал, пока дамы наполнят припасами сумки и авоськи. Получилось так, что до Нового года оставалось около 4-х часов, когда последняя из дам, оказалась на борту. Командир катера объяснил дамам, что при той погоде, которая была на этот момент, они придут домой после Нового года, поскольку для их безопасности он не сможет идти полными ходами, особенно на участке от Кольского залива до Долгой Западной. Общее собрание дам, вынесло постановление терпеть и не жаловаться, но к Новому году попасть домой. Командир катера выжал из машин все, что они могли дать, и за полтора часа до боя курантов ошвартовался у контрольного причала Гранитного. На участке моря, от Кольского залива до губы Долгой, пришлось попрыгать по крупной зыби, на полном ходу. Результатом этой спешки было почти полное уничтожение закупленного спиртного. На следующий день команда катера кружками и ветошью чистила трюма в кубриках. Многие дамы ходили с синяками от ушибов, а жена одного из командиров дивизионов при этих скачках сломала ногу и потом долго лечилась.
Страдание в дамском обществе.
По какой-то надобности был я в Североморске. Сообщение с Гранитным было только оказиями и, придя на контрольный причал в Североморске, я узнал, что часа через два должен отойти торпедолов. Нашёл я его. Это был трофейный немецкий катер, узкий, длинный, как кинжал, с деревянным корпусом. В носовом кубрике стол, вдоль которого по бортам банки на 15-20 человек, и самое комфортное место в носовой оконечности кубрика. Там можно было разместиться почти лёжа. Я и выбрал это само привлекательное место, выбрал и задремал. Проснулся от женских голосов и вибрации от дизеля. На этом торпедолове жёны офицеров возвращались после рейда по мурманскому базару и магазинам. Пока шли по Кольскому заливу, всё было прекрасно и достойно. Но вот вышли из залива, а от норд-оста крупная зыбь и катер начинает болтать комбинированной килевой и бортовой, довольно стремительной качкой. Что тут началось в кубрике! Стоны, причитания, дамы одна на другую нагоняют тоску и дружно блюют, а мне из моего комфортного места можно выбраться только по телам. Пришлось терпеть до входа в Долгую Западную, где качка стала слабеть.
"Время быстро показало, как ненадежно базироваться в технике на политических альянсах. После чехословацких событий 1968 г. отношения с Францией ухудшились, а в 1969 г. президентство де Голля закончилось. В том же году канцлером ФРГ стал Вилли Брандт, который провозгласил "Новую восточную политику" и резко улучшил отношения с СССР. Случилось бы это года на три раньше! Начав практическое внедрение системы СЕКАМ (после ее принятия в СССР это название стали писать по-русски), наши инженеры столкнулись с такими недостатками, которые "почему-то" не проявлялись при многочисленных демонстрациях, проводившихся французами. Крупнейшим из них было появление сильных помех в изображении при сложных условиях передачи или при перезаписи. Они проявлялись на резких цветовых переходах в виде мелькающих ярких полосок (мы называли их "серебряными рыбками";) и стали буквально бичом системы СЕКАМ. Конечно, здесь была и наша вина - следовало теоретически ожидать этого, зная о присущем частотной модуляции эффекте "захвата сигнала сильной помехой", и потребовать от французских инженеров смоделировать эти сложные условия при испытаниях. Может, если бы кто-нибудь из наших ведущих специалистов и "поварился бы" как следует в этих испытаниях, поработал бы во французских лабораториях, то эти дефекты обнаружились бы своевременно. Но в "капстраны" посылали в основном начальников, в такие тонкости не входивших (во всяком случае, из ВНИИТа ни я, ни С.А.Шерман во Франции не были ни разу). Обычно ездил наш заместитель главного инженера В.Т.Есин (его друзья даже говорили в шутку, что СЕКАМ - это "Система Есинских КАМандировок";). Еще хорошо, что ездил Есин, он хотя бы хорошо освоил нашу тематику. Я помню, как послали другого зам. главного инженера - Чистякова - в Японию знакомиться с цветным ТВ. Он курировал конструкторов, то есть специалистом по телевидению не был, и после своей поездки даже не стал встречаться с сотрудниками нашего отдела, чтобы рассказать о том, что там видел. Таких случаев было немало. Можно бросить себе и другой упрек - а вдруг НИИР оказалась бы действительно лучше, чем СЕКАМ? Но если бы стали практически внедрять НИИР, то и она, несомненно, обнаружила бы скрытые дефекты. Кроме того, в этом случае Европа была бы разделена не двумя, а тремя системами, что ухудшило бы ситуацию, когда пришло время много стандартных приемников и видеодисков.
Гулин Анатолий Иванович - кавалер золотого В 1975 г. было широко объявлено о предстоящем в Хельсинки Совещании по безопасности и сотрудничеству в Европе. Молодой инженер нашей лаборатории Анатолий Иванович Гулин (видимо, молодо выглядевший) высказал интересную идею: чтобы Советский Союз предложил на этом совещании принять вместо SECAM систему PAL в качестве своего вклада в сотрудничество и призвал Францию поступить так же, чтобы сделать PAL единой европейской системой цветного телевидения. Я сделал наивную попытку "протолкнуть" эту идею, и, не спрашивая начальство, написал личное письмо зампреду ГКНТ Гвишиани. Он был единственный человек, с которым я был знаком лично, из тех, кто мог бы повлиять на решение по этому вопросу. С этого я и начал: "Память о встречах с Вами на демонстрациях систем цветного ТВ позволяет мне обратиться к Вам с этим письмом". Дальше я излагал предложение, подкрепив его сжатым изложением технических недостатков одной системы и достоинств другой, указывая, что внедрение системы СЕКАМ в нашей стране только началось, парк приемников еще очень мал и заменить его вполне реально. Никакого ответа на свое письмо я не получил, но через некоторое время зам. главного инженера В.Т. Есин слегка пожурил меня за нарушение субординации и своевольное обращение в высокую инстанцию. Более строгого наказания не последовало, так как, видимо, и он, и вышестоящие начальники (Гвишиани отправил мое письмо нашему министру - разбираться) были в душе согласны с этим предложением. А я ругал себя за неопытность и нерешительность - надо было писать прямо Министру иностранных дел, вот тогда, быть может, был бы другой результат. Систему SECAM приняли две группы стран в мире - СССР со всеми странами "социалистического блока" (кроме Кубы) и Франция с зависевшими от нее странами, в основном - ее бывшими колониями, странами французского языка. На политической карте мира система SECAM стала четким индикатором принадлежности страны к сферам влияния Франции и СССР. Особенно показательно, что после распада СССР его бывшие сателлиты в Европе вместо системы SECAM приняли PAL. Теперь на сайтах Интернета система PAL значится не только в Польше, Чехии, Словакии, Болгарии, Венгрии и Румынии, но даже и в Литве, Латвии и Эстонии. Отказ от SECAM стал для этих стран как бы еще одним актом избавления от давившей на них тоталитарной системы."
Данилкин Альберт Андреевич
Данилкин Альберт Андреевич был командиром ПЛ 613 пр. (войсковая часть 60209) (20.02.1974 – 08.09.1975); демобилизован по состоянию здоровья. Работал в Балаклаве.
Гриневич Владимир Васильевич: На снимке Анатолий Иванович Пылев и Альберт Андреевич Данилкин, справа спиной Эдгар Янович Залитэ (капитан-лейтенант, преподаватель по Военно-морскому делу). Кстати, занятия с ним однажды мне пригодились: уже будучи преподавателем физкультуры и участвуя во всевозможных соревнованиях, я однажды экспромтом выиграл звание чемпиона Москвы по морскому троеборью - узлы, семафор и азбука Морзе.
Дикарёв Герман Николаевич
О своей жизни и судьбе Герман Николаевич Дикарёв рассказал сам, как представляется, в опубликованных в международном журнале русских литераторов «»: , , , , . Мы же приведем лишь фрагменты, относящиеся к нашей теме - Истории Рижского нахимовского училища.
.
Пройдет всего три года, и вот я уже просыпаюсь от звука горна на борту шхуны «Лавена». «Лавена» — грузовая шхуна, построенная финнами по репатриации для Советского Союза — а что с них взять с этих нищих финнов? Середина двадцатого века, кому нужна грузовая шхуна?, и шхуну передали нахимовскому училищу. В грузовом трюме нары в пять этажей, спят двести молодых тел. Но подъем. В одних трусах выбегаем на верхнюю палубу. Лето, август, но утренняя холодрыга, туман и изморозь... то есть какая изморозь, просто мелкий дождь. Середина Рижского залива, крупная серая волна. Построились на шкафуте, сейчас будет эта самая «лягте на пол, три-четыре» — физзарядка. Но что я слышу? «Налево, на ванты шагом марш!» Что на ванты, не расслышал, понял только, что вот идти надо, но куда же тут идти? А правофланговый уже лезет на ванты, за ним другой, третий... Позвольте, так это и до меня очередь дойдет, что ли? Но ведь это высоко! О чем они думают, наши офицеры и старшины, а вдруг кто свалится и шмякнется о палубу? — погубили ребенка! Но уже лезу, потому что приказ. Приказ — закон для подчиненного, приказ исполняется и больше ничего. Приказ сначала исполняется, а уж только потом обсуждается. Если будем живы. А сам лезу. Вот и марсовая площадка. Глянул вниз, там, широко расставив ноги и задрав головы, что только не сваливались мичманки, стояли капитан-лейтенант Свирский и старшины — они внимательно смотрели, кто как лезет. Ага, значит, если кто сейчас и свалится, то они и поймают бедолагу в свои крепкие мужские объятия. Испугались, значит, что отвечать придется... Ничего они не испугались, просто они смотрели, кто как лезет, чтобы, значит, на военно-морском параде в городе Ленинграде, посвященном Дню военно-морского флота, знать, кого поставить на какую высоту, а то адмирал подойдет на белоснежном катере, прокричит в мегафон: «Здравствуйте, товарищи нахимовцы!», а он — я, который на самой высокой рее, возьми и упади в холодные невские воды.
День ВМФ. УПС "Нахимовец" ("Лавена";) в Ленинграде.
То-то конфуз будет, будут говорить потом, что вот в Рижском нахимовском училище военно-морская подготовка поставлена ни к черту. На параде поставили меня стоять на самом низу. От греха подальше... Так я и простоял всю свою жизнь на самом низу, куда меня так прозорливо и веще поставил старшина. Но я как-то не особенно сильно огорчался этим обстоятельством — всю жизнь мне представлялось, что жизнь наша, людская, есть такое трудное и интересное занятие, что какая разница в общем-то, где ты стоишь. И прожил я свою жизнь в ладу с самим собой — никогда особенно не врал, никого не обманывал, никому не завидовал, никого не притеснял, ни у кого ничего не отнимал. Так, может, счастье — это и есть возможность прожить в ладу с самим собой?.. Так бывало хорошо иногда, что не заметишь как и пропоешь-промурлычешь: «Капитан, обветренный как скалы...» Однажды не уберегся, она и услышала: «Нищета нищетой, а туда же — все про капитанов!» Женщины, эти наши светочи, что бы мы делали без них.
.
В пятидесятом году Рижское нахимовское училище, в котором я тогда имел честь учиться, было наряжено на ноябрьский парад в Москву. Участвовать в параде на Красной площади, о! — это такая честь! Сейчас все побоку, и разные алгебры, и всякие бальные танцы — ножку, ножку! В середине октября парадные батальоны уехали в Москву. Жили за городом в старинных казармах на Хорошевском шоссе. Каждое утро на голубых студебеккерах с якорями на кабинах нас везли через всю Москву под Крымский мост, и четыре часа мы ходили строевым парадным шагом побатальонно, поротно и поширеножно под музыку и без. А после обеда нас везли в Третьяковку, в планетарий, Политехнический музей и в Мавзолей Ленина. Вечером часто театр, преимущественно МХАТ. Но случалось и просто играть на обширном казарменном дворе. Вот так же однажды заигрались, а уж время к ужину, команда: «В две шеренги становись!» Разгоряченные, кое-как построились. Перед строем стоит старшина первой статьи Генка Зарубин, из-под низко надвинутой мичманки презрительно-меланхолично смотрит, как мы все не можем успокоиться. Вот, более или менее: «Равняйсь!». И тут из строя вылетел вытолкнутый чьей-то доброжелательной рукой Мишка. Тут уж у кого хотите лопнет терпение. Генка, не меняя своего презрительного выражения и не вынимая рук из-за спины, дал Мишке пенделя под зад, Мишка вскочил в строй, и мы, довольные и веселые, пошли в столовую, а Мишку с Генкой вызвали к капитану второго ранга, заместителю начальника училища по политчасти, который, оказывается, в это время на крыльце соседнего флигеля чистил свои брюки и все видел.
Капитан 1 ранга Григорий Васильевич Розанов - начальник политического отдела училища.
«Он вас бил?» — спросил капитан второго ранга. Бил. Из столовой мы шли под командой уже другого старшины. И больше мы этого Генку никогда не видели, его перевели в другую часть, к взрослым. А по-моему пендель — это совсем не «бил», пендель — это вместо: «Товарищи воспитанники, напоминаю, что вы находитесь в строю, а строй есть священное место, которое...», и пошло, и поехало. Если бы я был капитаном второго ранга и заместителем начальника училища по политчасти, я бы ни за что этого пенделя не заметил. Зато теперь не переношу, когда на меня кричат.
.
Но вот я подрос и поступил учиться в Нахимовское училище. Кругом товарищи и друзья, все время в крепко спаянном морском коллективе. По утрам на завтрак нам положена белая французская булочка, 25 грамм сливочного масла и два куска пиленого сахара. Булочки мне много, и я верхнюю половину отдаю соседу. А неподалеку старшинский стол, где питаются наши помощники офицеров-воспитателей (должность их так называется). И вот я вижу, что эти старшины едят черный хлеб, не положен им значит белый. А 1948-й год. Только-только отменили карточки на хлеб, и для них, значит, белого хлеба не хватило, не достает. А я так воспитан нашими песнями, нашими кинофильмами, нашими книгами, что мне любая несправедливость, как острый нож к горлу, как кость в горле - ведь мы все советские люди, товарищи и братья, сам погибай, а товарища выручай; вперед заре навстречу, товарищи в борьбе. Эти старшины - большие взрослые люди, но нам, мальчишкам, дают белый хлеб, а им нет. Это несправедливо! Но изменить я ничего не мог, потому что я есть просто мальчик, а не какой-то главком или маршал. Ну ничего, когда я стану в следующей жизни всемогущим диктатором, у меня все будет по самой строгой справедливости. Потому что “справедливость” и есть самое главное русское слово. Главное - это справедливость, все остальное потом.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
На Северном флоте для перегона небольших судов с юга по внутренним водам часто использовали командиров торпедных катеров. Вот таким образом Дима Чеботенко получил приказ перегнать с Черного моря построенную там (морская баржа самоходная сухогрузная) на Северный флот. Во флотском экипаже ему вручили команду. Известно, что в экипаж с корабля списывают «что нам не гоже». В общем, получил он команду гопников. Принял он баржу, то ли в Николаеве, то ли в Херсоне и, предполагая, что по дороге на Север начнётся воровство, собрал всё самое ценное имущество и ЗИПы в одно из помещений, пригласил сварщика и заварил дверь. По пути на север, где официально, где не официально брал грузы, так что и на флот поработал и для себя и команды. После первых заработков он собрал команду и объявил, что заработанные деньги будут делиться по паям. Что матрос имеет один пай, старший матрос два пая и так далее, а поскольку он командир и старший лейтенант то у него восемь паёв. Предупредил он так же команду, что за каждую пропитую или потерянную наволочку или полотенце из этих денег будет сделан вычет. В те времена в лучшем ресторане Мурманска можно было за сто рублей хорошо посидеть целый вечер. После Хрущёвской деноминации, положение не изменилось, то есть посидеть вечерок в «Северном сиянии» можно было так же за сто рублей. Таким образом, Дима без приключений довёл баржу до Мурманска, где должен был сдать её капитану из вспомогательного флота. Пришёл новый капитан принимать корабль и сходу спрашивает, как будем рассчитываться за недостачу, через бухгалтерию или через ресторан? А Дима ему в ответ: «согласен ли ты, поставить две бутылки, если я тебе передам всё имущество, до камбузного полотенца включительно, точно по описи?» Получив согласие, за одну бутылку пригласил сварщика открыть кладовку, а вторую они оприходовали вместе. Всё имущество было в полном комплекте. Дима выполнил своё обещание, и команда перед списанием получила неплохие для матроса денежки.
Операция «Грязная рука».
Катер заступал в боевое дежурство. Часа три я провёл в цехе торпедного комплекса, контролируя процесс приготовления боевых торпед. Когда дело было сделано, и каждый клапан и лимб ощупан своими руками, я отмыл руки от масла и керосина, взял контрольно-опросные листы и вместе с торпедным расчётом произвёл финишную проверку. Всё было по технологии, и торпеды загрузили в торпедные аппараты. Пошёл к флагманскому минёру, ёму полагалось сдавать контрольно-опросные листы и докладывать о приёме на борт боевых торпед. Докладываю и передаю бумаги и вдруг совершенно непонятная для меня реакция – «торпеды сдать на комплекс и принять заново», и ни каких объяснений. В полном расстройстве я захожу в рабочую комнату, где сидят несколько командиров ТКА. Пожаловался им на больную голову флагманского минера, а ребята просят меня показать контрольно-опросные листы. Глянули и говорят «Всё ясно, на бумаге должны быть следы масла и керосина, а ты проявил излишнюю аккуратность». Пошёл я в торпедный комплекс, положил руки на бочку с керосином, затем на торпеду, оставил на бумаге следы своих грязных рук и через час пошёл к минёру с докладом. На этот раз доклад был принят благосклонно и мои контрольно-опросные листы заняли своё место в папке с такими же листами.
Офицеры и матросы дивизиона на демонстрации (фрагмент). В центре Дима Чеботенко, справа Марк Дмитриевич Агронский.
На ночь новички устроились на полу, в пустом классе. За черными стеклами раскачивался фонарь. Укрывшись намокшей шинелью, мы с Фролом доели остатки курицы. Я постепенно привыкал к Фролу. Мы были однолетки, но он относился ко мне свысока и говорил, что я «в жизни ничего не видал». Я не обижался. Я действительно ничего в жизни не видел... Отец Фрола, корабельный механик, подорвался на тральщике. Мать убило в Феодосии бомбой. Фрола подобрали моряки с «Грозы», уходившей на Кавказ. Матросы сшили ему флотское обмундирование, Фрол стал членом экипажа «Грозы». Два раза прорывалась «Гроза» в Севастополь. Но когда корабль в третий раз уходил с Кавказа, Фрола послали в город. Вернувшись, он увидел, что «Грозы» и след простыл. Побродив два-три дня по причалам, он познакомился с катерниками. Катерники взяли его к себе. Вскоре Фрол узнал, что «Грозу» потопила подводная лодка; не спасся ни один человек. Мне думалось, что «Гроза» без Фрола ушла не случайно: моряки знали, как опасен их переход; точно так же пожалел Фрола Русьев. Он сказал: «Больше в море со мной не пойдешь. У тебя — вся жизнь впереди». Мы прижались друг к другу, чтобы согреться. В темноте перешептывались такие же, как мы, новички. Один спрашивал: — Нас будут в город пускать? — Нет, если пустят, только в строю, с воспитателем. — Хорошего мало. — И все же лучше, чем спать под воротами. — А ты спал под воротами? — Когда наш дом разбомбили, я и под дождем спал, на мокрой платформе. — Спи, Кит, — посоветовал Фрол, засовывая руку мне под бок. — Давай поглядим на Малую землю.
Счастливец! Он умел заказывать сны, какие захочется, и, насмотревшись всласть, всегда хвастался. А мне не спалось. Вспоминалась мама, которая думает, что отец жив, вспоминался Ленинград, Кировский, школа, товарищи. Вспоминалась Антонина. Она ведь здесь, в этом городе. Надо будет сходить к ней и к Стэлле. Возьму с собой Фрола. Хотя он не любит девчонок. Пойду один. Потом опять одолели тяжелые мысли. Отец, отец! Неужели я его больше никогда не увижу?! «Ох, длинна ночь! — думал я. — Скорее бы утро!» В темноте продолжали шептаться: — Море близко отсюда? — Какое тут море! Тут река, Кура... Море далеко, за горами. Фонарь за окном потух, и стало темно, как в погребе. Дождь барабанил по стеклам, и казалось, что кто-то, озорничая, кидает в окна горохом. — А по Куре пароходы ходят? — Нет. Она слишком мелкая и быстрая. Чиркнула спичка. В темноте затлел огонек папиросы.
Фрол храпел. Наверное, уже видел во сне Малую землю! А я думал о маме, вспоминал нашу квартиру на кировском, с забитыми фанерою окнами, и то, что вчера сказал начальник училища, адмирал, когда встретил нас во дворе: «Вы все, я уверен, хотите быть моряками, вы станете ими, преодолев все трудности, которые встретятся на вашем пути...» Только немногие пришли, как Фрол, с флота, во флотской форме. Другие долго скитались в разрушенных фашистами городах и прибыли в училище в рваных пальто и дырявых опорках. И лишь несколько человек пришли из дома, от родителей. Интересно, как мы будем выглядеть в морской форме? И я, я тоже надену завтра флотскую форму первый раз в жизни!.. Прогудело — наверное, поезд пошел через перевал, к морю. Мне вспомнился странный корабль, заросший кустарником. Какой славный капитан первого ранга! Ему долго не верилось, что отец не вернется. Но потом он узнал, что отца нет в живых. Нет в живых!.. Когда я был маленький, мы усаживались с ним на полу и из кубиков строили дома, улицы и площади, по которым пускали автомобили. Потом он приносил из кухни гладильную доску, приставлял к дивану, называл доску трапом, диван — кораблем, и я мог, опираясь на его сильную, крепкую руку, сто раз подняться на «палубу» и сто раз спуститься обратно. И отцу никогда не надоедало водить меня вверх и вниз!.. Он выпиливал из дерева корабли и из носовых платков сооружал паруса, за что мама всегда нас журила. Потом мы напускали полную ванну воды и отправляли корабли в плавание; заводили моторные лодки, которые, немного поплавав, тонули. Отцу приходилось, засучив рукав сорочки, вылавливать их со дна... А теперь его больше нет...
Фрол перестал храпеть. — Мамка! — пробормотал он во сне. — Мама, мамка моя!.. Значит, не Малую землю он видел во сне, а мать, которой уже нет на свете... За окном перекликались на разные голоса паровозы. В темноте все вздыхали, стонали, бормотали, не поймешь что...
* * *
Мы проснулись от яркого света, заливавшего класс через огромные окна. Вчерашнего дождя не было и в помине. Дождевые капли сверкали на голых ветвях карагача. У меня болела спина, затекла рука, но Фрол вскочил как ни в чем не бывало. Он встряхнул шинель, успевшую высохнуть за ночь, и принялся командовать, будто находился на катере: — А ну, вставайте! Чего разоспались? Поднимайтесь, скорей поднимайтесь! В какие-нибудь две минуты Фрол успел растолкать всех, и новички поднимались, заспанные, с красными глазами и с затекшими руками и ногами, не соображая со сна, где находятся. А Фрол, расчесав на ходу свою огненно-рыжую шевелюру, совал кому-то расческу: — Ты что, на сеновале спал, что ли? Гляди, солома набилась!.. Расчешись, да смотри расческу верни! А ты чего глаза выпучил? — говорил он другому. — Думаешь, придет бабушка, скажет: «Давай, внучек, вымоем ручки, вытрем носик?» Платок есть? Почему не имеешь? Эх, какой ты растяпа! На, возьми, утрись, да не забудь — верни... А для тебя что, особое приглашение требуется? — расталкивал он соню, свернувшегося калачиком в уголке. — Раз объявлен подъем, значит поднимайся! Тут разговоров быть не может. А ты что глаза выпучил? Забыл, где находишься? Я тебе разъясню: в На-хи-мовском. В Нахимовском, понял?
Когда вошел пожилой усатый матрос, вчера встречавший нас под дождем на вокзале, все были уже на ногах, волосы у каждого были расчесаны и приглажены, а мусор прибран в угол. — Ну, хлопцы, — сказал матрос весело, — бегом за партами да за койками! А там, глядишь, и париться в баньку! Пробежав по пустым коридорам, мы широкой каменной лестницей спустились во двор, где, гремя цепями, разворачивался грузовик. У раскрытых настежь ворот стоял часовой с автоматом. Он поглядывал на нас, едва удерживаясь от смеха. — А ну, хлопцы, растаскивай парты по классам! — зычно скомандовал усатый. Но мы не знали, с какой стороны к грузовику приступиться. Фрол встал на скат, залез в кузов и распустил веревки. — Кит, что стоишь? — позвал он. — Залезай живо! А вы, остальные все, подставляйте ручки! Фрол протянул мне руку, я залез в кузов, и мы вдвоем подняли парту. — Принимайте! Полундра! — закричал Фрол. И мы стали подавать парты в подставленные руки. Каждый раз Фрол кричал: «Полундра!» Парты таскали в училище, и было слышно, как их с грохотом ставят на пол. — Не побейте добро! — кричал матрос в окна. Новички расшевелились. Разгрузка вдруг превратилась из работы в веселую игру, и когда в ворота въехал второй грузовик, наполненный кипами брюк, фланелевок и бушлатов, он был разгружен в какие-нибудь полчаса. — А теперь всем в зал, стричься! — приказал матрос. Мы с визгом и топотом ринулись вверх по лестнице. Посреди зала стояло кресло, а возле кресла, щелкая ножницами, нас поджидал курчавый грузин с черными усиками и с густыми бровями. Он запахнул свой белый халат и пригласил: — А ну-ка, шен генацвале, кто первый? Стрижка за счет начальства, денег не надо.
Кандидат в воспитанники, дежурный по училищу и дежурный по роте карантина.
Застрекотала машинка, и меньше чем через час все были острижены наголо. Нельзя сказать, чтобы мы стали привлекательнее. У одного оттопырились уши. У другого на темечке обнаружилась лиловая шишка. А парикмахер с каждым шутил, каждому сообщал, что он стал красавцем, и самым маленьким предлагал побриться с одеколоном и подстричь усы. Когда остался неостриженным лишь один Фрол и матрос легонько подтолкнул его к креслу, Фрол запротестовал, говоря, что, мол, пусть стригут сопляков, а он себя уродовать не желает. Матрос только руками развел, но в это время в зал вошел старший лейтенант. Поняв, в чем дело, он подошел к Фролу: — Фамилия? — Живцов. Старший лейтенант взглянул на его орден и медали и сказал: — У нас все равны, Живцов, и боевые заслуги не могут служить преимуществом. Первым будет тот, кто станет лучше других учиться и отлично себя вести. Вам понятно? — Понятно, — пробурчал Фрол, опускаясь в кресло. Когда Фрола остригли, матрос построил нас и повел в баню. Она оказалась неподалеку, за углом. В бане было тепло. Все повеселели, разобрали веники, мочалки и шайки и опрометью кинулись в парильню. Я никогда не парился, но Фрол сказал, что это очень полезно и выгоняет простуду, и заставил меня залезть на верхнюю полку и похлестать его веником. Горячий воздух набрался мне в рот и ожег горло, но я все же стегал Фрола веником по покрасневшей спине и любовался, как к малиновой коже прилипают зеленые листочки. Фрол кряхтел от удовольствия, крякал и подбадривал:
— Давай, давай хлеще, ! Слабосильный ты, что ли? А ну-ка, со всей силы наддай, как у нас на флоте! Вокруг все тоже хлестали друг друга, баловались, визжали, обливали друг друга холодной водой. Фрол сразу утихомирил их, сказав, что «баня — это не цирк», и принялся хлестать меня веником. Я с трудом вытерпел это мучение. Слезы текли из глаз, и я чуть было не задохся. Наконец Фрол меня отпустил, сказав: «Ну, теперь хватит». Я кубарем скатился по скользким ступенькам, сунул голову в чан с холодной водой и все же не мог очухаться. В этот день я впервые понял, что такое настоящая баня! В предбаннике я с удивлением заметил, что мои брюки, курточка, ботинки, белье — все исчезло. Взамен на лавке лежали такие же, как у Фрола, брюки, синяя фланелевка, полосатая шерстяная тельняшка, форменка с синим воротником, бескозырка и бушлат. Все было новехонькое. — Ну, что же ты? Надевай! — сказал Фрол, обтиравший багровое, все в веснушках, лицо, на котором выступили капельки пота. Брюки застегивались непривычно, и если бы не Фрол, я наверное, не сумел бы справиться с ними. Синяя фланелевка была очень теплая. Я пожалел, что тут не было зеркала. Как преобразила всех форма! Вчера мы были разношерстной толпой. Теперь вчерашних новичков было не узнать. Надев морскую форму, правда, не становишься еще моряком, но, возвращаясь из бани, мы шагали уже почти в ногу.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
