Колокола громкого боя совсем как на корабле возвещают о начале занятий. Приятно получить пятерку за хорошее сочинение (я получаю за сочинение о подвиге Никонова), за то, что ты знаешь, любишь и понимаешь, а не только зазубриваешь великих русских писателей. И приятно вспомнить прошлое флота — уж тут-то ни я, ни Вадим, ни Алешка Коломийцев, ни Игорь не подкачаем. Мы считаем, что не знать историю флота, которому служишь,— позор! Новички заняли наши девятые классы. На новичков нельзя смотреть без улыбки. Смешон человек, когда он растерян, приходит из другой, вольной жизни. Мы-то знаем: хорошо дома, а в училище вовсе не хуже. Ничего, обломаются, будут такими, как мы! Я не веду дневника, не записываю каждый день, скажем, о том, что у нас происходит. Наверняка что-нибудь забываю, а что-нибудь путаю. Не для других пишу, для себя — кто осудит? Перечитал вчера свои давние записи: каким же я был дурачком! Но переписывать заново и приукрашивать не собираюсь. Каким был — таким был. Теперь, я думаю, не натворю больше чудачеств. Растем, растем, братцы, растем! Тетрадки не буду выкидывать — сохраню. Когда стану взрослым, вспомню, как начинал свою жизнь. Конечно, не так интересно, как дед. Дед в мои годы всего насмотрелся: и хорошего и плохого! Он и в гражданскую воевал. А для меня гражданская — это история, это Чапаев и Щорс, Фурманов и Буденный, легендарные имена. Буденный знаком мне по фотографиям и фильмам. На московском параде старожилы нахимовцы видели живого Буденного — подумайте только! Живого Буденного, да ведь он сорок пять лет назад уже был кем? Командармом! Сорок пять лет назад, даже трудно представить. А он бодр и здоров, говорят, только усы у него стали совершенно седыми. Давно больше нет конницы. Жаль! Наверное, великолепное было зрелище — эскадроны, скачущие через Красную площадь!
. Дед — тот видел, счастливец, эскадроны Буденного. Они неслись по степям и с гиканьем, с криком «ура» шли в атаку. И Буденный на Казбеке своем летел впереди. Деду вообще повезло: обучался на парусных кораблях и под парусами ходил в плавания в океаны. И воевал на буксире, переделанном в тральщик. Подумать только, как здорово! Больше всего меня поразило, что дед пережил в своем первом плавании то же самое, что пережил я: и страх перед качкой, и опасения за будущее. Значит, такое переживает каждый моряк в своей юности... А вот Валерка... Двоюродный братец отколол в конце концов такой номерок, что я закачался. Иван Романович Митюхин, преподаватель черчения и рисования, — человек строгий, желчный и грубоватый. В выражениях он не стесняется и лентяев не терпит. На его уроках больше всего возможностей получить двойку, а то и единицу. Не мудрено, что Володя Морщихин заметался, как заяц, когда не нашел своего чертежа. А у Володи, будьте покойны, чертеж был тщательно и добросовестно вычерчен! Чертежа нигде нет. Может быть, кто-нибудь спустил его в гальюн, чтобы досадить Володе? Но у него нет врагов. Самохвалов стал разглагольствовать, громя тех, кто в дни «холодной войны» ослабляет бдительность. (Чудак! Чертеж-то ведь не секретный!) На радость империалистам... — Заткнись! — закричали ему.— Закругляйся! И он закруглился призывом еще теснее сплотиться в борьбе против всяческих зол.
Тимофеев Анатолий Тимофеевич (в центре), преподаватель черчения и рисования в1958-1966 гг.
А Володю жалко. Он славный парень. Все его любят. Он, чуть не плача, докладывает Ивану Романычу, что чертеж был готов, но ночью пропал. Гроза разразилась: — Ах, пропал? И вы, Морщихин, записались в когорту лентяев?! Не втирайте очков! Прогуляли! Собакам завязывали хвосты! Единица!.. Иван Романович взбешен, он стучит кулаком по столу. Кричит и глотает валидол, таблетку за таблеткой. На крик приходит Дмитрий Сергеевич. — Что случилось? — Что случилось? Вот они — ваши милые мальчики! Лентяи, обманщики, очковтиратели! Все прощу, но не ложь! — Я не думаю, чтобы Морщихин говорил вам неправду. — Ну уж знаете, не защищайте лжецов! Прогулял, а теперь уверяет, что у него украли чертеж. Да где это видано? — А вам не приходит в голову, Иван Романович, что какой-нибудь лентяй — как видите, я не защищаю огульно весь класс — воспользовался чертежом Морщихина? — Что-о? Внезапная догадка осеняет Ивана Романовича. Он вооружается лупой и начинает исследовать чертежи. Один за другим. Кропотливо и тщательно. Класс затихает в предчувствии надвигающейся грозы. За окном вдруг стемнело, пошел густой снег. — Есть! — восклицает Иван Романович.— Морщихин, ко мне! Володька на обмякших ногах подходит к преподавателю.
В кабинете черчения и рисования.
— Ваш чертеж? Смотрите внимательнее! Тот рассматривает. Под чертежом стоит другая фамилия. Володя пожимает плечами. — Да что же вы не видите, что ли, подчистку?! — кричит в гневе Иван Романович. — Свою собственную работу не узнаете? Шляпа вы, а не моряк! Фамилия ваша выскоблена, другая надписана... Дмитрий Сергеевич, убедитесь. (Дмитрий Сергеевич склоняется над чертежом.) Свет, дайте свет! (Кто-то повернул выключатель.) Морщихин, читайте фамилию негодяя! Володя, запинаясь, читает: — Коровин В... — Коровин Валерий, встать! Валерий встает. — Коровин первый,— с ядом в голосе преподаватель подчеркивает «первый». — Не первый вы, а последний! Ночной вор!.. Полюбуйтесь на него, Дмитрий Сергеевич! Сегодня этот милый мальчик стащил чертеж у товарища, завтра вырастет и спишет чужую диссертацию, сопрет и выдаст ее за свою. Единица! — Иван Романович ставит жирную единицу.— И я прошу вас выйти из класса! С мошенниками я дела иметь не могу! Второй раз Валерка заработал «мошенника». Двадцать шесть пар глаз, не считая преподавателя и воспитателя, провожают Валерку. Иван Романович тяжело дышит. Глотает таблетки одну за другой. Ох уж эти сердечники! — Так это ваш чертеж, Морщихин? — говорит он совсем ослабевшим голосом. — Мой!—твердо отвечает расстроенный Володя. — Я думаю, вы измените оценку, — мягко говорит Дмитрий Сергеевич. — Эх вы, защитник угнетенных! Разумеется, изменю. Иван Романович садится за стол и рассматривает чертеж. Долго и тщательно. Потом поднимает глаза: — А вам ставлю пятерку, Морщихин. На этот раз справедливость восторжествовала, но не будьте в другой раз разиней. Разини всегда попадают впросак. Но Коровин? Каков негодяй! «Милый мальчик»! — говорит он с презрением в голосе. — Такой милый мальчик докатится... Черт его знает, до чего он докатится!
А.Т.Тимофеев был неординарным преподавателем и человеком, его роднило с И.Р.Митюхиным зоркость и требовательность, не только профессиональная, но и человеческая.
Звонок прерывает излияния преподавателя. И класс облегченно вздыхает. Есть ли у тебя совесть, Валерка? Самое неприятное, когда тебя вызывают на педагогический совет. Совет решает твою судьбу. Решил и на этот раз. Слезливое раскаяние Валерки не помогло. Когда оно повторяется несколько раз, к нему привыкают. Правда, Дмитрий Сергеевич пытался добиться, чтобы Валерку не исключали. Но слишком много за ним накопилось грехов. Исключили! Адмирал утвердил и вызвал отца. Вы думаете, огорчился Валерка? Нет — обнаглел. Стал еще большим нахалом. Схамил: — Надоели мне ваши противные рожи! Я быстро забуду вас всех. Вадим хотел его стукнуть. Его удержали: не стоит руки марать. У Валерки защитников не было. Мне он сказал: — Ну что ж, ты теперь первый — единственный продолжатель династии Коровиных! Валяй, процветай! Тоже мне напугали: Андрея вызвали. Мне теперь все равно. Я не поеду к Андрею. Моя мать перевелась в Ленинград. Ты помнишь, я доставал нам билеты на «Севастопольский вальс»? Это она мне достала. Служит в театре Музыкальной комедии. — Артисткой? — Администратором. Дело не пыльное. А во мне проснулся талант. — Талант?
— Ну да. Во-первых, голос (он пропел: «Севастопольский вальс — это наша святыня»). Во-вторых, умение держаться на сцене (он сделал выпад по-мушкетерски). В-третьих, внешность (он задрал нос и покрепче сжал вместе свои кривоватые ноги). Поступаю в театральный техникум на курс оперетты. Не пройдет пяти лет, ты увидишь имя «Валерий Коровин» на афишах такими вот (раздвинул он руки) буквищами. Завидуешь? — Ну и дурак!.. Дядя Андрей приезжал по вызову — на нем лица не было. Надо же — в «Красной звезде» в этот день был опубликован указ: «Андрей Максимович Коровин награждается боевым орденом за выполнение особых заданий командования». В мирное время! Валерка поздравил, гад! Вышибли! Валерка вышел к нему уже не нахимовцем: в джинсах и в щегольской курточке на «молнии». Артист! Дядя Андрей совсем сник: Валерка ему объявил, что остается у матери. На комсомольском собрании мы решили судьбу комсомольца Валерия Коровина. Дядя Андрей сказал мужественно, как подобает настоящему моряку-коммунисту: — Исключайте! Он вполне заслужил. Валерку я встретил зимою на . Хотел пройти мимо, но он подошел.
— Тянешь лямку? И все козыряешь? — Да, козыряю и буду всю жизнь козырять. А ты? Играешь? Скоро увидим афишу? — Думаю, братец, что никогда! Меня резануло это развязное «братец». Я ему больше не брат. — Не учишься? — Нет. Нашли, что талант не тот, голоса нету. Чего им надо — не знаю! — А что же ты делаешь? — Распространяю билеты. — Какие билеты? В театр? — Лотерейные. — Да разве это работа? — А что?.. Распространять билеты — дело пенсионеров. Что же думают твоя мать и дядя Андрей?
Я шел по Невскому и старался не думать о Валерке. Старался, но никак не мог выкинуть его из головы. Вспоминал все гадости, которые он натворил, злился и презирал его. И тут же мне представлялась тетка Светлана, Мариэтта и дядя Андрей. Он-то не остановится на этом и никогда не вычеркнет Валерку из своей жизни. Бедный дядя Андрей!
А ЖИЗНЬ ИДЁТ...
В училище Валерку скоро забыли. Только майор Ермаков ворчал: — Рыцари, знаем мы этих рыцарей! Крадут чертежи... Тоже мне подпольное, тайное общество.... Это был несправедливый упрек. Ведь Валерку давно исключили из нашей дружины. И майор Ермаков лучше бы распоряжался в своем классе! К нам на помощь пришел командир нашей роты. Выслушав обвинения майора, Владимир Александрович возмутился: —— Послушайте, майор, да какое же тут тайное общество? Что оно подрывает? Судя по правилам, обязательным для членов дружины, эти правила ни в чем не расходятся с благородными традициями нахимовцев. Больше того, они совпадают... Вы возражаете? — спросил он майора. Но майор знал, что возражать не приходится. Традиции первых нахимовцев Бунчиков пронес через мостики всех кораблей, которыми ему довелось командовать. Священные нахимовские традиции точь-в-точь совпадают с кодексом дружбы «рыцарей моря». Значит, так держать!
Ленинград—Таллин—Балтика
1964—1966
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
Время не ждет, революция требует, история торопит: «Догнать и перегнать капиталистические страны!»
. Промфинплан. Встречный план. Реконструкция. Хозрасчет. Пятидневка и непрерывка. Ударный труд. Соцобязательства. Слова светлые, как пятилетка, молодые слова, которые мы впервые произносили. Казалось, само время дышало ими. Всюду: в цехе, на территории завода, у входа в проходную, на улицах к площадях города, в общежитиях и столовых — призывает кумач — лозунги и плакаты. Партия звала, народ сердцем откликался на зов партии. И кажется, не было дня, чтобы рабочий не спросил себя: а все ли я сделал сегодня, чтобы ускорить шаг пятилетки? Вспоминая те боевые годы, я невольно сравниваю их с военными. Мы чувствовали себя в великом походе, в борьбе. Овладевали новой техникой, учились быстрее работать, и так, чтобы на ходу передать свой опыт товарищу, чтобы он не отстал, не сбил шеренгу, не сломал общий шаг. Мы были участниками рождения индустриального могущества нашей Родины. Сегодня больше продукции, чем вчера... И так каждый день. Если бы мы вдруг могли забыть об этом, нам напомнила бы детвора, наши подшефные из 85-й, 86-й и 24-й школ. Они вечно тут как тут со своими «молниями», сбором металлолома и бумаги, с вымпелами, досками соревнований, на которых нарисованы все виды передвижения — от аэроплана до черепахи, с рогожными знаменами «Позор прогульщикам, летунам и лодырям...» Боевые, дорогие ребята — смена наша, будущие помощники. В своих красных галстуках, с измазанными рожицами — вроде по-рабочему! — они готовы были выполнить любое поручение.
. Год 1929—1930-й. Мы взяли штурмом свой встречный план — 12 тысяч. Но этого уже опять мало! Мы набираем темпы. Мы учимся. Мы учимся все время. — Без учебы сейчас никуда. Это самое главное, — говорит Николай Остахов, партийный секретарь тракторного. Небольшого роста, брови-кусты над глазами нависли, глаза в самую душу смотрят. Его Иван Газа в партию рекомендовал. Дни и ночи тут, в цехе, живет Николай Остахов. Шутят у нас: «Остахов на свидание пошел». Это правда. Жена приходит, обед к проходной приносит.
ГУРТОМ
Платим пока еще иностранцам за консультации золотом, стараемся быть неплохими учениками и, набирая разбег, кое в чем уже опережаем своих учителей. Прошло то время, когда мы чуть ли не молились на заморскую технику, когда она казалась нам пределом совершенства, а трудности, связанные с ее освоением, приписывались целиком нашей технической отсталости. Право, так ли это? Краснопутиловцы уже сами и все чаще подправляют американские машины. ...Познакомились мы как-то очень быстро. В домино вместе играли в обеденный перерыв, купаться ходили до поздней осени на лесную биржу, что напротив торгового порта. Вася Дмитриев моложе меня года на два. Величают его Василием Андреевичем. Питерец, коммунист, справедливый человек. Он очень подвижной, веселый, чернявый, вьющиеся волосы его вечно спадают на лоб. Вася Дырочкин зовем мы Дмитриева за то, что каждое слово у него с дырочкой: обязательно какую-либо букву пропустит в своей торопливой скороговорке. И озорной, выдумщик — на зависть. Однажды уморил всех своим рассказом в лицах. По проспекту Стачек ходил трамвай с роликом. Таких в наши дни уже никогда не увидишь. Очень неудобный ролик, соскакивал все. На ходу садиться в трамвай никак не разрешалось, а Вася опаздывал. Только подбежит к вагону — свистит милиционер. Вася на тротуар. Пробежит немного, опять к трамваю и... снова свисток. Вася бегом на панель. Так всю дорогу до Нарвских — трамвай грохочет, и они с милиционером бегут «параллельно линии». Вот кросс был!
. Но это шутка. А в деле Василий Дмитриев отличный специалист — умный, сметливый, сверлильные и дырооб-рабатывающие инструменты, кондукторы и приспособления — его стихия... Третий с нами настройщик Кутейников. Ефрем Макарович — ярославец. Попал он сюда после империалистической войны, брат у него в Петрограде работал. Ефрем Макарович лет на пять старше меня, и он во всем строже нас с Василием. Эту его черту словно подчеркивают очки в железной оправе с пружинистыми дужками, в которых он всегда работает. Держатся они на самом кончике носа. Старенькие... Говорит ли, слушает ли, поверх очков глядит Кутейников на собеседника. Трудится и, как обычно, что-то бубнит себе под нос. Эх, какая голова у него, поистине золотая! Какой бы технологический процесс ни запроектирован, обязательно «передумает» его Ефрем Кутейников по-своему, переставит что-то и намного лучше сделает. Непревзойденный специалист по этим делам. У меня тоже есть свой конек: специализировался на инструменте — режущем, вспомогательном, мерительном. И вот как-то запала мне в голову одна мысль. Сама ли пришла, Вася ли Дмитриев случайным словом своим натолкнул-надоумил: «Эх, знаешь, кабы...» Но не дает та мысль мне покою. Вот только осуществима ли? Захотят ли? Конечно, можно и на большом заводе вести жизнь эдакого кустаря: удалось добиться — мое, не удалось — убытки терпит завод. Шапку в охапку, и был таков. Зачем возиться, люди теперь со специальностью везде нужны — пятилетка! Если перевести эти понятия в короткую формулу, получится так: «Удача — урвал, неудача — удрал!». Так примерно поминает рвачей-одиночек Вася Дмитриев. Попадаются у нас на заводе злостные . Кроме шкуры своей, ничто не дорого человеку. Недавно одного такого раскусили. Даром, что текучка мучает, уволили хитреца-мудреца...
— Эх, знаешь, таким бы рвачам, — обронил тогда фразу Дмитриев, — супротив поставить других рабочих, самых умелых, да и не в одиночку, а чтобы объединенные в коллективе. Вася Дырочкин, он сказал себе к слову, а я вот хожу и думаю об этом каждый день. Все трое мы идем с работы — я, Дмитриев, Кутейников. Первый снег выпал. Земля скована морозом. Луна по небу плывет. Хорошо, светло. Ночью без нее трудно: электрические фонари на улицах только собираются ставить, и двор заводской пока еще не освещен. Идем. Говорим, как всегда, о прошедшем дне, о том, что меньше брака стало. Это хорошо. Но с нас больший спрос теперь. Да и станки прибыли трудные. «А что, если?..» — опять думаю я. Только собираюсь рассказать товарищам о своей задумке, разъединяет меня с ними большая нагруженная подвода. Проехала. Ефрем Макарович шутит: — Цех гужевого транспорта... И когда только переведутся у нас лошадки? — А я, Макарыч, нет-нет да и загляну в конюшню с удовольствием. Хлебец с собой ношу. . И сахар... Автомобили — что? Будут одни автомобили — скучнее станет... — говорит Василий.
— У людей дела, а тебе все баловство. Лучше бы рационализацией занялся, дел невпроворот. Кажется, самое время для разговора. Решаюсь. — Слушайте, ребята, — говорю я. — А что, если и в самом деле заняться нам чем посерьезнее, и заняться всем вместе? — Ну, конечно, ум хорошо, а два с половиной лучше, — изрекает Вася Дмитриев. Он запнулся, рассматривает каблук, под ногу ль что попало? — Твой и за четвертушку не сойдет. Подожди болтать, — говорит Макарыч. — Что задумал, Володька, толком скажи? Я объясняю: — У каждого из нас свой уклон, у всех вместе одна специальность. Дела действительно невпроворот. Объединим усилия. Вместе будем обсуждать, вместе думать, вместе делать, друг другу помогать. Узкое место появится — разошьем сообща. — Как понтрые? Так Вася портных величает. — Ну да, — серьезно говорю я. — Механику-автоматику возьмешь ты. Я по инструментам. Ефрему Макаровичу — эскизы, приспособления, технологию. Если что, я на фрезерном или токарном станке нужное сделаю. Ты на сверлильных операциях обдумаешь и свершишь. Вот, к примеру, даст Макарыч идею — хорошую, да пока еще «сырую». Тут каждый и внесет свое предложение, как ее осуществить. Идея — за хозяином, а мы — друзья и помощники, чтобы быстрее ту идею в жизнь протолкнуть. Пусть в широкое дело идет. И опять же с поступающим из-за границы оборудованием лучше будет. Вместе-то легче раскусить что к чему и переделать, если это нам надо, Ну что, ребята, попробуем? — Попробуем, — говорит Вася Дмитриев.
— И я — за... — увесисто после молчания произносит Ефрем Кутейников. — легче. ...Задумчиво слушает нас поутру дядя Миша, Михаил Павлович Решетов. — Интересное дело задумали. Ишь ведь как! Коллективом, значит, сообща... Да... Старый-то путиловский рабочий пуще глаза свою записную книжку берег, чтобы никому не попалась. Там все расчеты за долгие годы, все секреты хранил. Упаси бог, кому известно станет... Сами небось не понимаете, молодежь, что затеяли. Вот она и начинается — та новая жизнь. Смотрите, только держитесь. Люди на вас смотреть будут. Рабочих, прятавших свои записные книжки, я, конечно, на заводе не застал. Напротив, бесценные наши старики всегда готовы были раскрыть секреты своего мастерства, всегда тут как тут, если потребуется их помощь. Для нас они, что твоя открытая техническая энциклопедия: «Ходи, учись!» Все отдают — знания, умение. И силу творчества, которой нет предела. Ушли мы от Решетова с настроением приподнятым, праздничным. Приступаем к работе с таким чувством, словно уже сделали что-то важное. И надо же, чтобы случилось совсем неожиданное... В обеденный перерыв, едва мы с Дмитриевым зашли за Ефремом Макаровичем, началось непонятное. Побубнил он что-то себе под нос — работу заканчивал. Это, как обычно. Глянул поверх очков, вытер руки ветошкой, молчит. Тоже вроде, как обычно. Но пауза затянулась. — Ты чего? — первым не выдержал Василий. — Да ничего. Думаю вот, прежде чем влезть в хомут. Потянем ли? Слыхал, что нам давеча Остахов-то сказал; «Назваться легко». — Значит, перетрусил? Так... — медленно говорит Василий. — Но ведь если уж вспоминать, кто как сказал, так вот его же слова, Остахова: «Хорошо придумали. И ошибки, и неудачи будут — это ладно, того бояться нечего. Важно, чтобы дружно, чтобы по-честному». Вот он что сказал, умный тот человек. Дмитриев волнуется, жесткие кудряшки бьются на лбу. — Нет, ты погляди на него, — поворачивается ко мне. — Как он от своего же решения отступается!..
— Просто думать люблю, — отвечает Кутейников. — Ты басню дедушки Крылова знаешь ? Как бы так же вот у нас не получилось — каждый в свою сторону тележку потянет, а она ни с места!.. Взяться в такое-то время, как сейчас, да не свершить — беда и позор. Семь раз примерить нужно, вот что. — Это кто тебе велит не свершать? — говорю я. Дмитриев набросился коршуном: — При чем тут басня? Наша тройка мчаться может, знаешь, как? Задача-то ясна. Каждый из нас в своем деле мастер. — Брось ты его уговаривать. Пошли, — говорю я. — Нет, ты погоди, он должен понять. С разных сторон, но в одном направлении ведь и будем ту «телегу» толкать, чтоб к месту ее доставить. Я в твоем деле не мастак, Володька тоже, ты — в нашем. А вместе-то мы — сила! Ясно? — Давно ясно. — Тогда о чем спор? — Да о том, что молодо-зелено. Дорого то, что затеяно, вот что... А характер каждого из нас — дело нешуточное, тоже в счет идет. Взбредет вон тебе с озорства, — Кутейников улыбнулся, — до Нарвской заставы за трамваем бежать, а мы — за тобой? Глаза его поверх очков уже смеются: — Дружно напали-то. Ну ладно, уговор такой: я в упряжке пристяжным. А вы посовещайтесь, кто коренником впряжется. — В оглобли Владимира, — умиротворенно вздохнув, решает Дмитриев. — Его мысль была. И жилистый он, матросская закваска. .
— Согласен. Но только уж уговор: от ворот поворота чтоб не было, а то с одними оглоблями останешься... «Его мысль была»... — сказал Вася Дырочкин. Но ведь это он первый тогда завел разговор, а сейчас как горячился, чтоб все не сорвалось... Может, и не так уж случайно все было? Может, ненароком да шуткой сумел нам свою придумку отдать коммунист Василий Дмитриев? Так родилась наша бригада — первый в стране коллектив рационализаторов и изобретателей. И суждено ей было работать больше десяти лет, осуществить немало хороших дел.
НЕЗАКОНЧЕННАЯ... ПРОДОЛЖЕНИЕ, ЕСЛИ ВЫ ЗАХОТИТЕ, ПОСЛЕДУЕТ — ЖИЗНЬ МАКСИМА КОРОВИНА-МЛАДШЕГО ВСЯ ВПЕРЕДИ
ДОМА
Мы выходим с отцом на вокзальную площадь, и я вижу перед собой Вышгород, и «Длинного Германа», и любимую с детства лань под высокой стеной.
Мы идем мимо ратуши, я не замечаю туристов. Я спешу на улицу Лембиту. И я нахожу маму дома, обнимаю и целую ее. Я бросаю взгляд в угол, где всегда лежала подстилка для Ингрид. Мама отворачивается и смахивает слезу. Отец говорит: — Ты обязательно приходи, Максим, в госпиталь. Все тебя ждут. А мама вспоминает: — Звонили из твоей бывшей школы. Очень просили прийти. И я иду в госпиталь («Ах, как ты вырос!») и иду в школу («Мы приветствуем бывшего нашего школьника, ставшего моряком!»), иду во Дворец пионеров, где меня засыпают вопросами: а бывал ли я на атомных лодках и видел ли, как стреляют ракетами.
Мы с Вадимом заходим к Олежке. Толстяк, как всегда, что-то смачно жует. Его мама еще растолстела, но, кажется, не унывает. — Мальчики, садитесь чай пить с пирожными, с пирогом! — Олежка, какой ты пузатик! Кем же ты будешь, Олежка? — Я буду, друзья, стоматологом. — Кем, кем? ' — Зубным врачом! — Вот здорово! Ты будешь выдирать зубы без боли? Но у нас пока целы все тридцать два! — Тебе не жалко, Олежка, что ты не стал моряком? — Нет, братцы. Я и правда ведь ни в какой люк не пролезу... Я встречаюсь с Кариной — с Кариной, которая поступает в училище штурманов. Смотрю на ее милое личико и теперь уже смело беру в свои ее руки; рассказываю о плаваниях, о том, что пойду когда-нибудь в Хельсинки, в Лондон и в Скандинавию — вот уж я насмотрюсь, как люди живут! И она меня слушает, глядя мне прямо в глаза, не перебивая; умеет девочка слушать. А Ларсен лежит у наших ног и скучает. Смотрит на меня, наклонив голову, словно хочет спросить: «Где же Ингрид, Максим? Я хочу с ней побегать. Почему ты ее не привел?» Ларсен надеется, что я забыл Ингрид дома и приведу ее в следующий раз. Как ему растолкуешь, что он ее никогда не увидит? Водолаз осиротел без подружки. — Пойдем, отец дома сегодня, он будет рад тебя видеть,— говорит Карина.
«, «20 000 лье под водой» поражали воображение наших дедов, отцов, да и наше. И капитан Немо казался нам не таким, как все, человекам. А смотрите, каким молодцом оказался Каринин отец! Он бы и в этот раз отмолчался, да газеты все рассказали. Да, газеты, братцы мои. И тут уж Сергей Иванович не отвертится! В газетах черным по белому написано: «Обыкновенный учебный поход». Хорош обыкновенный учебный! За полтора месяца прошли сорок тысяч километров, все под водой («Наутилус» и тот всплывал «подышать» на поверхность), обошли вокруг света, прошли Антарктиду и под водою учились, под водой бушевал на собраниях комсомол; под водой они спали, ели и веселились — да, веселились! Узнав такое, как не захотеть стать моряком?! Я, например, убежден, что в будущем году не меньше чем двести мечтателей и романтиков будут стремиться занять в нашем училище каждое свободное место! — Вы бы описали поход,— говорю я Сергею Ивановичу. — Не умею. — Как жаль, что с вами писателя не было! — Жаль, Максим. — Вот Вадимка бы хорошо описал. — Вадим? Описал бы. — Не любой писатель, пожалуй, поход такой выдержит. Они пожилые — писатели. — Ну, смотря какой пожилой... Другой выдержит. — Сергей Иванович, скажите по правде, а было вам иногда страшновато?
Я думал, он скажет «нет». А он: — Было. — Когда? — Когда мы шли мимо айсбергов. Их были десятки и сотни. Ты знаешь, что айсберг наполовину, а то и больше сидит в воде. И вот, как ни совершенны наши приборы, нам грозила опасность столкнуться. Шестьдесят лет назад столкнулся с подводным айсбергом и погиб огромный «Титаник». Со всей командой и пассажирами. Но наши приборы испытание выдержали. Надеюсь, Максим, ты все сам испытаешь... Я? Конечно! Я буду подводником. Они настоящие «рыцари моря». Ни глубин не боялись, ни льдов. Под водой вокруг света! Ничего невозможного нет в наше время! Спросите у Сергея Ивановича Карамышева.
***
В первый раз в жизни я в Кивиранд приезжаю один — без друзей и без Ингрид. Раннее утро, но дед уже на ногах. На мачте в саду поднят флаг. В мою честь! Дед стоит на пороге веранды — в белой сорочке, ворот открыт, видна загорелая шея. Он крепок, как дуб, его не сломили болезни. Он кричит мне: — С приездом, Максим! Из-под ног его выкатывается темненький шарик и, тряся ушками, катится по аллее. Пресмешное создание! Я беру его на руки, и он тычется мокрым носом мне в щеку.
— Это тебе в утешение, Максим! — говорит дед.— Второй Ингрид не будет, но зато он — ! Он из очень хорошей семьи. Милый дед! Я целую его в обе щеки. От него пахнет табаком и одеколоном. Теперь мне не нужно подниматься на цыпочки. Я дорос до него. Пират тычется мордочкой в щеку. — Благодари бабу Нику, — говорит дед. — Это она мне прожужжала все уши: возьмем да возьмем. Что ж? Он парень хороший. Когда ты наденешь лейтенантскую форму, он будет взрослым овчаром... Баба Ника зовет на веранду — завтракать. — А где же твой рыцарь — Вадим? — спрашивает дед. Я говорю, что на этот раз он решил пожить у родителей. Я благодарю деда за книжку. — Значит, читают? — спрашивает дед. — Еще как! (Показываю: ее зачитали до дыр.) — Выходит, я не зря поработал. Приходят эстонские друзья. Они тоже выросли. Они совсем взрослые и без родителей ходят на лов. На этот раз они берут и меня. Я помогаю им вытягивать сети, и в сетях трепещет белобрюхая камбала. Мне выдают мою долю. И я торжествую, принеся ее бабе Нике. А Пират — он кормится главным образом рыбой — с жадностью пожирает еще не уснувшую , разгрызая ее своими острыми зубками.
А вечером мы компанией едем на велосипедах в кино и на танцы. И приезжая таллинская девушка, белокурая Сильви, танцует со мной; я болтаю с ней по-эстонски. — Вы эстонец? — спрашивает она. — Почти,— улыбаюсь я.— Я родился и вырос в Эстонии. Сильви — славная девушка, в нее при желании можно влюбиться. Но, конечно, я не влюблюсь, потому что в Таллине существует Карина. Да, Карина на всем свете одна!
***
Теперь в Кивиранде нет дачников — здесь запретная зона! Аистов добился-таки своего. Иду берегом, минуя пограничную вышку. Бухту Киви сторожат два валуна-великана; они вырастают из моря. Балтика! Знаешь, я тебе объясняюсь в любви. Я не боюсь тебя больше. Придется побороться с тобой — поборюсь. Я люблю, Балтика, когда ты сердишься, и когда плачешь дождем, и когда солнцу радуешься — хорошей погоде. И я не разлюблю тебя, Балтика, до конца своей жизни. Моряки говорят, что девчонку разлюбить — это куда ни шло, но разлюбить никак невозможно!
Я иду мимо рыбачьих баркасов и развешанных на заборах сетей. Бухту Киви сторожат два валуна-великана. С моря входят в нее корабли. Ракетные... Какие красавцы! Кто-то легонько толкает меня. «Пират, ты бежал за мной всю дорогу, малыш?» Я поднимаю Пирата над головой и кричу: — Привет вам, «рыцари моря»! Привет, дорогие друзья-моряки!
ГДЕ ТВОЯ СОВЕСТЬ, ВАЛЕРКА?
Я вижу «Аврору» за окнами. Снова утренняя пробежка по набережной.
Окончание следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
Идут блоки. Блок за блоком, отверстие за отверстием. И каждое приходится последовательно обрабатывать пятью инструментами. Сколько же времени уходит на одну только смену инструмента! Раздражает и сердит эта медлительность. Деталь-то очень нужная, а мы все копаемся и копаемся. Что бы придумать, чем бы ускорить операции? Еду ли на завод, возвращаюсь ли, работаю или обедаю — все думаю. Зарядили дожди, грязь на заводском дворе непролазная. Будто пензенская, жаль только, нет наших высоких деревянных тротуаров, то-то бы пригодились. И мостовая вся избита, как в крупных рябинах оспиных. Того и гляди ноги сломаешь. Особенно в третью смену, хоть глаз выколи. Да откуда и свету быть? Пользуемся энергией только своей заводской станции. К городу мы еще не подключены. Задумался однажды — по щиколотку провалился в лужу. И все равно, ни грязи, ни темени этой не замечаю, сверлит-буравит мысль: «Что бы придумать?» Мне кажется, я нащупал верную мысль. Пытаюсь работать быстрее, выполнил за смену полторы нормы. — Получается, — поддерживает Решетов.—Хорошо... Видно, прирастаешь к путиловцам, хватка есть. — Тут я кое-что придумал, дядя Миша, — говорю. — Ну? Расскажи-ка. Слушает одобрительно: — Действуй... Ушел, но вскоре вернулся, проговорил: — Да, забыл тебе сказать, во время смены давай программу. Потом можешь опытами заниматься. Понимаешь, пятилетка!
Понимаю ли? Да если сказать по-честному, мне кажется, я-то больше всех радуюсь, что в стране началась наша . Она ведь открыла мне ворота завода, дала настоящую работу. После смены — в кузницу. Прошу брусок стали. — Зачем тебе?—спрашивает кузнец Бобин, старикан с умными и добрыми глазами на бронзовом лице. Проработал он на заводе уже лет сорок пять. — Да вот хочу, Иван Николаевич, такую штуковину сделать, чтоб заменяла она сразу пять инструментов и все операции за один проход можно было выполнить. Кузнец бросил работу, расспросил, что за «штуковина». Обрадовался: — Обязательно расскажи, что получится. Мастерю, делаю инструмент — универсальный, комбинированный. «Насадил» все пять инструментов на «вертел». Как на лесенку, последовательно. Отшлифовал как следует. С завода ушел поздно ночью. Пробовать, так уж на свежую голову. Устал. На душе тревожно: выйдет ли что? Только было утром спозаранку начал пробовать инструмент в работе — дядя Миша Решетов! — Ну, чего остановился? Давай смелее. Я все понял. У меня точно крылья выросли! Потому что, если бы дядя Миша засомневался, порешил, что эксперимент не удается, обязательно бы сказал: «А ты, того-этого, после смены на свободном станке попробуй, поколдуй там, а потом уж на готовых деталях применим». Начинаю работать. Волнуюсь, но вижу — идет, хорошо идет. До обеденного перерыва три нормы выполнил. Не стал обедать, забежал к старику-кузнецу, обо всем рассказал. Слушает, добродушно улыбаются большие лучистые глаза: — Слыхал уже, брат, слыхал. Вот это так обедню ты отслужил! Праздник прямо-таки.
. Возвращаюсь в цех. Что это у моего станка? Плакат? Вот это да!.. «Сверловщик Карасев до обеда выполнил три нормы, применив свое новое комбинированное сверло. Равняйтесь по ударникам первой пятилетки!» Подумать только, это, значит, ребята в обеденный перерыв успели... За вторую половину смены делаю еще три нормы. Вечером у нас собрание. И вдруг слышу, как Василий Семенович Дийков говорит: — Сегодняшний день в нашем цехе ознаменовался важным событием. Наш товарищ Владимир Карасев выполнил сразу шесть норм. Как это ему удалось? Слушаю и сам думаю: «Все-таки здорово, что так вышло. Теперь уж детали наверняка пойдут быстрее». По дороге домой Василий Семенович Дийков говорит мне: — Хорошо получилось. Только ты, Карасев, теперь уж рационализаторской линии держись, на месте не застревай. И знай, коммунисты цеха тебя всегда в хорошем деле поддержат. Еще долго потом работал этот мой инструмент. ...Шла к концу вторая неделя моего пребывания на заводе. — Смекалка у тебя есть, Владимир, — однажды подозвал меня к себе Михаил Павлович Решетов. — Думаю перевести тебя настройщиком станков. Ты как, согласен? Еще бы не согласен! Сполна сбывалась моя мечта.
«...ЧТОБЫ ВЫТАЩИТЬ СТРАНУ ИЗ ОТСТАЛОСТИ...»
Сейчас никто из молодых рабочих, вступающих через проходную на большой асфальтированный заводской двор, а затем и в новые светлые цехи Кировского завода, не в силах представить себе, как выглядели они в то время, о котором я пишу.
Нет давно «ресторана» у заводских ворот и баб, восседающих на высоких «корчагах». У широкого нового проспекта Стачек давно построена . Нет и самих деревянных ворот. Каменная проходная Кировского завода, высокая и строгая, хорошо известна людям по тысячам фотографий. Не узнать теперь и заводских корпусов. Многие расширены, построены заново, оборудованы новейшими машинами и механизмами. Они куда мощнее прежних, а шума меньше. Тихо на заводском дворе. Почти тихо в просторных цехах. Электричество приводит станки в движение. А ведь в мою пору станки работали на ременной передаче от трансмиссии. И приводам несть числа, свешивались с потолка, перечеркивали, как гигантские путы, цех. Все было иначе. А ведь с тех пор прошло всего каких-нибудь три-четыре десятка лет. И чтобы нынешняя молодежь хоть немного представила себе, что означало в тридцатые годы для их отцов и дедов великое слово «индустриализация», чтобы поняла, в каких трудах и лишениях, какой ценой сказочно рождалось сегодняшнее могущество, я хочу хоть коротко рассказать о тех безмерно дорогих для моего поколения днях и годах, когда рабочие приняли директиву партии об индустриализации и как собственное решение выполнили ее. Нет, мы не поддались на уговоры всяческих маловеров, не пошли на поклон к капиталистам, не продали своей самостоятельности. Советские люди все постигли и сделали сами. Знали: держат небывалый экзамен перед всем миром, перед историей на самый важный аттестат зрелости. ...Я ручаюсь, этого вы не видели никогда. И почему-то нет той «походной электростанции» в нашем заводском музее. А надо бы! Служила она нам верой и правдой, пользовались мы ею щедро. В век атомных станций, спутников и космических кораблей, может, не стоит об этом и вспоминать? Стоит! Пусть те, кто живут в счастливую пору нашего небывалого технического взлета, знают и помнят, как приходилось трудно их отцам «». Может быть, лучше поймут, какой прыжок за такой малый срок совершила наша Страна Советов!
Конечно, электрический свет был в ту пору во всех цехах, но переносных ламп и другого местного освещения не было, не хватало электроэнергии, не хватало проводов и штепселей. Всего не хватало, а нужно было очень многое. Ведь вся страна строилась... И мы пользовались своими, на заводе созданными «походными электростанциями». Каждый токарь-наладчик имел такую станцию в личном пользовании. Представьте себе толстый шнур, пропитанный воском, целый виток такого шнура. Намотаешь его на левую руку, поставишь торчком конец и зажжешь. И так, пока работаешь, в руке и держишь. Или иной раз воспользуешься какой-нибудь подстановочкой, вроде крючка. Зацепишь за нее шнур — совсем хорошо! Горит ярче, чем самая большая свеча, а главное, дольше. Шнур не в одну нитку, в несколько, и все они пропитаны воском. Коптит, чадит фитиль, но светит все-таки. А мы и такому освещению рады. Бывало, сядешь у станка скорчившись, или лежишь на спине на полу, или в работе согнешься над суппортом, а прилаженный к крючку мерцает над тобой тусклым огоньком фитиль, осыпает огарками, каплями воска. А ты торопишься, спешишь и ничего не замечаешь: обязательно надо сделать так, чтобы станок, отлаженный тобой, заработал быстрее, и заработал с. точностью часового механизма. Так было и в центральном ремонтном, и в центральном инструментальном цехах... Те, кто работает сейчас здесь, в коммунистическом, образцовой чистоты купающемся в свете цехе, может, и не поверит мне... Пусть знают: так было. Сейчас вот у каждого станка есть насосы для охлаждения, каждый станок работает с эмульсией. Ничего подобного не было у нас в ту пору в старых цехах. Возьмет рабочий железку вроде ведерочка, трубочку приладит — капельницу, и пошло — кап-кап, кап-кап... Стараешься еще понемножку эмульсию расходовать, беречь надо. Идет 1929 год. Заканчивается строительство нового механического цеха, достраиваются тракторно-чугунолитейный и сборочный. Они еще возводятся но, едва отстроившись, уже вступают в работу. Время не терпит. В массовое производство идут тракторы в счет 12 тысяч, которые ждет страна. Отопления нет пока никакого. И все кругом открыто ветрам и морозу, много щелей, не заделаны фрамуги. Но мы уже настраиваем оборудование и жаровнями отапливаем цех. Большая корзина вроде бочки из железных прутьев наполнена коксом, и этот уголь горит, трещит, чадит, но погреться можно. Зимой металл холодный, руки коченеют, погреешься — и опять за работу. Холод, мороз, ветер, а тракторный цех работает! Трудно? Ой, как порою трудно! Но ведь одолели. И время, когда чадили фитили на обвернутой шнуром руке, вспоминаем с уважением и гордостью. Мы первыми в истории шли по неизведанным дорогам к высотам своей советской индустрии, к .
Надо!.. И мы не считались с трудностями. Для того они и существуют, чтобы их преодолевать. Неспроста в третьей, новой Программе партии, ставшей программой всех советских людей, строителей коммунизма, записано, что народ «сознательно шел на лишения, чтобы вытащить страну из отсталости». Именно с полным сознанием. Наши «электростанции» коптили, мигали, гасли, мы вновь зажигали их, жаровни чадили и дымили, но мы с еще большим упорством строили, создавали свою индустрию, мечтали о будущем.
НА ПЕРЕДНЕМ КРАЕ
Ветер истории быстро листает страницы великого времени. Оттого порой кажется, что не тридцать лет — тридцать десятилетий прошло с тех пор. Мы настраиваем американские станки, и на каждом надпись: «Рабочий, береги меня! Я стою 5 (10) тысяч рублей золотом!» А в Советской стране еще карточная система. И люди невольно прикидывают, переводят рубли на масло, мануфактуру, обувь. И снова — на сахар, яйца... Сколько можно купить на эти деньги? Еще в стране недостаток, но считают не с горечью, взвешивают цену, чтобы понятнее было. Драгоценные станки дороже всего. Страна отказывает себе во всем, приобретая такое оборудование. Иначе нельзя: нам необходимо вырваться, мы отстали на десятилетия, а отсталых бьют. Нам, настройщикам, приходится отлаживать и настраивать импортное оборудование, о котором мы и понятия не имеем. Чутьем подходим к станку, на ощупь, интуицией, сметкой берем. Сейчас порой и не верится, как в то время мы были технически малограмотны, как мало знали. Вспомнишь — и улыбнешься. Стоит в цехе дорогой заграничный станок — четырехшпиндельный «Футборт» с гидравлической подачей. Прибыл из Америки. Растачиваем на нем цилиндры блока, после литья доводим отверстия до заданного диаметра. Отладили станок, все хорошо. Но радость недолгая, стал заедать станок. Попадает стружка, и мгновенно сваривается борштанга с кондукторной втулкой. Идет сталь по стали, стружка словно припаивается... Что делать? Почему так? Как глухонемые, ходим вокруг: скажи, «Футборт»?!
Наконец помощь . Медленно читает переводчик паспорт станка. — Ну, чего там? — Нужна особая смазка. Тут написано: «белый свинец». — Спасибо, объяснил!.. А что это такое, тот «белый свинец», в том паспорте не написано?.. Какие только ни есть у нас смазочные материалы — все испробовали. И попусту. А производственная программа уже на волоске, вот-вот сорвем. До того душа болит, что с каждым встречным завожу об этом разговор. Зашел вечерком радио послушать Нечаев — сосед, что в третьем механическом работает. Большевик, участник штурма Зимнего. Добрый, круглолицый, милый человек. Крутим детекторный. Спрашивает меня, почему не в духе. Я ему про свою беду рассказываю. Брови поползли дужками вверх, улыбнулся: — «Белый свинец»? Так ты бы, друг, к нам, малярам, давно зашел. Мы бы сказали. Тебе нужны обыкновенные свинцовые белила. Так и есть, по-ихнему, «белый свинец». На масле разведи белила, и вся недолга. Не помню, как до цеха добежал. — Нашел! — кричу. И никто не удивляется, что кричу, будто землю новую увидел в океане. Раздобыли белила, развели на масле, и пошло дело. Вот ведь каких простых вещей мы тогда не знали. ...В пятилетку шагает наш тракторный. Год 1930-й.
Как-то попал я на Кронверкский проспект. Почти опустела . Где-то Никола? Заходил, искал — потерялся Зернов. Из всей старой жизни «занозой» остался он у меня. Думал вытащить к нам, хоть пожил, поработал бы по-человечески. Нет... Может, уехал куда. Заводы, новостройки, новые совхозы впитывали рабочих людей. О первой пятилетке идет шум по всему белому свету. Ни в Америке, ни в Англии, ни во Франции — нигде буржуазия не верит, что мы выполним пятилетку. Или боится поверить? Или нас разуверить хочет? А Советская страна бурно строится. Заново создаются отрасли промышленности, старые заводы расширяются. Коренная ломка, реконструкция всюду. Цифры 518 и 1040... Их знают все. 518 — это новостройки, 1040— МТС. Мы каждый день с упоением читаем вести с «переднего края». Начали строить металлургический комбинат у горы Магнитной, идут работы в Кузбассе, на берегу Волги растет тракторный завод. А что там нового на Днепрострое? Гранитные скалы порожистого Днепра опоясывают железом и бетоном, строится гидростанция, мощнее которой не будет в Европе. Еще новости: в Сальских степях, в недавно созданном совхозе «Гигант» собрали богатырский урожай. Пятилетка шагает по стране. Пятилетка должна превратить нашу страну из аграрной и отсталой в передовую и индустриальную. Мы тоже на переднем крае, тоже набираем темпы. Впервые узнал я то слово на «Красном путиловце», впервые понял тогда пленительное значение его: — Темпы! Даешь темпы!..
— А ну вас!.. — отмахнулся дядя Андрей. — Давайте, ребята, позавтракаем. Он сгреб со стола книги, тетради, перенес на диван. Тут я увидел, какой в комнате беспорядок. Что они, прибрать не успели? — Я же тебе сказала, Андрей... — Ни в какую они столовую не пойдут! — рассердился дядя Андрей. — Я сейчас спущусь в гастроном, и мы попируем. Не каждый день приезжают ко мне сын с племянником. Он схватил фуражку и вышел. Светлана Иванна пожала плечами. Подражая матери, пожала плечами и Мариэтта. Мы остались вдвоем. — Видал?— спросил Валерий и отвернулся к окну. И я тут только понял, почему в нашем доме и в доме у деда никогда не говорили о Светлане Иванне и я не знал о существовании Мариэтты. Светлана Иванна — вторая жена дяди Андрея. Мариэтта — не его, ее дочь. И они командуют в доме и командуют дядей Андреем. Я никогда не видел его таким приниженным. Хотя ничего занятного на улице не было, кроме чахлых деревьев, Валерка смотрел не отрываясь в окно. Затылок у него вздрагивал. Раньше я ненавидел Валерку. Теперь я его жалел. А что, если бы мою маму, мою милую маму заменили такие Светлана Иванна и Мариэтта? Впору повеситься! Дядя Андрей вернулся с .
— Валерка, скатерть! — скомандовал он, разгружаясь. Они постелили скатерть. — Тарелки, стаканы! Он расставил по столу бутылки с лимонадом — вишневым и яблочным, большой шоколадный торт, колбасу, сыр и булки. — Светлана, нельзя ли чайку? — крикнул он. Из соседней комнаты вышла Мариэтта: — Мама ушла на доклад. Мариэтта взглянула на стол, передернула носом. — За квартиру счет принесли, а Андрей устраивает пышные фестивали! — сказала, как взрослая. Теперь я, понял, почему Валерка отца называет «Андреем». Мариэтта, села, поставила локти на стол и уставилась на меня, Хотя бы тарелки расставила, очковая змея! Дядя Андрей включил в штепсель .
— Завтра по плану, ребята, вы у нас, на ракетных, — сказал он, нарезая колбасу и аккуратно раскладывая ее на тарелке. — Покажем. Посмотрите наше чудо, и, если позволит погода, может быть, выйдем в море. Он оживился и, казалось, не замечал Мариэтты. А она налила себе лимонаду и принялась есть. Вы бы видели, как она ела! Колбасу, сыр уминала, будто не ела три дня. Отрезала большущий ломтище шоколадного торта. Жевала, запивая все лимонадом. — Знаете что, ребята? Пока закипит чайник, вы ешьте. Да ешьте побольше, а то...— Дядя Андрей покосился на Мариэтту — шоколадные крошки прилипали у нее к подбородку. Он поднял стакан с лимонадом. — За тех, кто в море! И повторил: — Нажимайте, ребята! Мы доели то, что осталось от Мариэтты (уничтожала она еду с космической скоростью). Разговор при ней вовсе не клеился. А мне было обидно за дядю Андрея. Офицер, командир ракетного катера, а это что-нибудь да значит, и вдруг допустил, что очковые змеи заползли в его дом!
Проводив нас до крыльца, оглянувшись (не увидела бы Мариэтта), он сунул Валерию в карман несколько . — Не надо, папа! — Молчи,— шепнул дядя Андрей. Он довел нас до калитки. — До завтра, ребятки! — До завтра! Хороший он человек... — Ты представляешь, Максим, вот так каждый день, каждый день...— сказал вдруг Валерий. — Как я их ненавижу! Я не стал спрашивать, где его мама. Умерла или дядя Андрей с ней разошелся? Уже стемнело, зажглись фонари на Гвардейском проспекте, и в гавани стали загораться огни. Они вспыхивали, как фейерверк, перебегали с места на место, появлялись то высоко, то низко. И когда мы вышли к морю, перед нами снова возникла гриновская картина: целое море огней, для нас еще непонятных; опытный глаз моряка различил бы, что они означают. И маяк подмигивал огненным глазом. Мне показалось, что я в Зурбагане. У ног моих плещут холодные волны, и пустынное, темное море зовет меня вдаль...
РАКЕТНЫЕ КАТЕРА
Ракетные катера стояли у пирса, как большие серые птицы. Мы с Валерием попали на флагманский катер. Командовал им дядя Андрей. Вчера он был словно другим человеком. Сегодня это был волевой командир. Стоило едва заметно кивнуть головой, дать знак глазами — и его уже понимали без слов. Только и слышалось: «Есть, товарищ капитан третьего ранга!», «Есть, товарищ капитан третьего ранга!» Не только люди — все умные, удивительные машины подчинялись ему. Он, радушный хозяин, повел нас по кораблю. По сравнению с «Никоновым» ракетный катер был лилипут перед Гулливером, но на нем было все, как на большом корабле, только в меньших размерах: и каюты, и кают-компания, в которой кожаные диваны мигом могли превратиться в спальные места, и камбуз с плитой, на которой едва умещались две сковородки или кастрюля с борщом. Нам показывали все, что не составляло секрета, и дядя Андрей объяснял, как работают те и другие приборы — умники и хитрецы. Привел он нас в боевую рубку, где собрано все управление, и показал таинственную кнопку: нажмешь — ракета вылетает из своего убежища, называемого «ангаром», и устремляется к цели. О том, что чувствует командир корабля, нажимающий кнопку, дядя Андрей уже говорил — в Таллине, когда был у нас дома. Матросы — ну чуть постарше меня, на каких-нибудь два с половиной — три года, — показывали нам каждый свое «хозяйство». И тут, честное слово, я понял, как мало знаю и сколько узнать предстоит. А усвою ли я то, что нужно? В классах все казалось мне куда проще. Ан нет, где уж тут простота! «Современный корабль — это вещь»,—- сказал какой-то шутник. И вот мы собрались в боевой рубке со сплошной стеклянной стеной и слышали, как на мостике над нашими головами дядя Андрей отдал приказание: со швартовов сниматься. И корабль дрогнул, вышел из бухты в широченное открытое море.
По Балтике гуляла густая волна, и толстые струи воды потекли по стеклу. Я никогда не ходил на торпедном катере, только читал о нем, знал, что Фрол Живцов вывел свой катер из «вилки» и Никите Рындину в походе «всю вытрясло душу», но те катера уже устарели — могли устареть же за двадцать лет! А этот — ракетный — стремится вперед, словно птица... Эх, жаль, что мы не увидим стрельбу! Катер описал большую дугу, вернулся к причалу и снова затих, как птица, сложившая крылья. — Понравилось? — спросил дядя Андрей. Кто бы сказал, что не понравилось? Лишь ненормальный. Конечно, за те годы, что я буду учиться, построят и новые корабли, и они, мало того что будут быстрее ветра скользить по волнам, может быть, станут взлетать, парить в воздухе и снова врезаться в волну; но если и не построят таких, я пойду на ракетные катера. Не поход на огромном крейсере, который был тоже хорош, а вот этот короткий, но поучительный выход был моим первым крещением в соленой купели (кажется, так называл службу морю Новиков-Прибой). В этот день я почувствовал себя моряком не потому, что был в форме. Я почувствовал, что ничего мне не надо, кроме соленого моря, в котором бежит мой корабль. Конечно, придется много учиться. Что запомнил я о великолепных приборах, которыми на корабле управляли умело матросы? Только названия этих приборов: «Нептун», «Гюйс», «Русалка». А устройство их, принципы действия? Это все впереди. Придется много ночей просидеть над учебниками.
Первый, кого я встретил в училище, был отец. На плечах— полковничьи погоны. Он приехал в Медицинскую академию на доклад: пришил и прирастил матросу руку, оторванную лебедкой. Такое дело, а он говорит о нем скупо, почти в двух словах. — Вместе поедем домой, сынок. Получил разрешение вернуться в свой госпиталь. Я зайду за тобой вечером. Но, уходя, говорит такое, что я настораживаюсь: — Мама так ждет тебя! Она ведь совсем одна. Ингрид скрашивала ей одиночество... Мне только вчера снился сон: мы с Ингрид бродили по лесу. И она потерялась. Я кричу: «Ингрид, Ингрид! Ингрид, ко мне!» Ее нет и не слышно. Ни хруста веток под лапами, ни лая. Куда же она задевалась? Я хожу и кричу: «Ингрид, Ингрид!..» И я чувствую, что больше ее никогда не увижу. Дома, бывало, проснешься, протянешь руку — она тут, с тобой рядом. Лизнет тебе руку. А здесь я проснулся на крейсере и не мог убедиться, что она не пропала... — У нас большое горе, сынок! — говорит отец, поднимаясь, — он торопится на доклад.— Вот от мамы письмо. Прочти и помни, что заживают самые глубокие раны... «Дорогой мой сыночек. Пишу тебе о нашем горе. Ингрид у нас больше нет. Совсем больше нет нашей Ингрид. Я уезжала в командировку и оставила ее на попечение Натальи. Без меня у Ингрид родились щенки. Наталья знала, что Ингрид не пускает к своим щенкам посторонних, но все же стала их ворошить. Ингрид укусила ее. Наталья вообразила, что Ингрид взбесилась. Конечно, не была Ингрид бешеной, она защищала щенят. Но Наталья позвала знакомого милиционера...»
Бог ты мой! Мне только вчера на глаза попалось в газете стихотворение Щипачева «Собака»: «Под самое дуло, к , к теплым, слепым ползункам. Она не показывала оскала. До этого ли! Жарко дышалось ей. Черное дуло искало белое пятнышко между ушей». У Ингрид между ушей было черное пятнышко. Славный такой полумесяц. Она, наверное, надеялась: дверь откроется, и я, папа, мама придем к ней на помощь. Мы не пришли! «Щенята тоже погибли. Я опоздала на один день, — пишет мама.— Отец больше не хочет видеть Наталью. Я ей сказала об этом. Она страшно обиделась. «Я из-за вас хожу на прививки». Ингрид! Черный комочек спит у меня на руках; щенок с еще не стоящими ушками, переваливаясь, бегает в Кивиранде по саду; озабоченная взрослая Ингрид спешит мне на помощь, когда я держусь за борт потерпевшей крушение «Бегущей». Ты готова была за меня отдать жизнь! А как ты просила: «Не уезжай». Будут другие щенята, будут другие овчарки, но Ингрид на свете не будет уже никогда... . Можно любить горячо, но можно и горячо ненавидеть. Я сейчас ненавидел тетку Наталью. И такие люди еще о себе воображают! Только Вадиму я рассказал о своем горе. Не каждый поймет, что можно горевать о собаке, даже если собака твой верный и преданный друг. Когда кто-то пожалел Лайку, сгоревшую в космосе, Самохвалов принялся разглагольствовать, что одна собачья жизнь, принесенная в жертву освоению космоса, — чепуха. Собака — всего лишь собака!.. И я скрыл от остальных одноклассников свое горе.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
