Косинский детский морской клуб г.Москва провел на акватории Белого озера самый популярный в парусном спорте вид соревнований - матч-рейс в классах яхт "Оптимист" и "Ракета", в котором проверил своих юных яхтсменов на знание правил парусных соревнований .
На регате присутствовали гости клуба, представители молодежных движений Австрии и Германии, а также российские добровольцы из международной федерации «За всеобщий мир». С открытием навигации 2015 года юных яхтсменов поздравили представители Московского парусного клуба – старейшей организации Москвы, объединяющих туристов-парусников. Ветераны парусного спорта подарили клубу 40 спасательных яхтенных жилетов. От имени ветеранов-нахимовцев юных моряков поздравил контр-адмирал Захаров В.П., сам выпускник Нахимовского военно-морского училища 1971 года. Он также передал привет и поздравления от Кадетского братства и пожелал всем хорошего здоровья и успехов в спорте. Тренер высшей категории по парусному спорту Гордин С.А.
Шлюпочные тренировки кадет
Шлюпочные команды кадетских корпусов, классов и патриотических клубов Москвы приступили к тренировочным занятиям в Косинском детском морском клубе в преддверии соревнований по морскому двоеборью с командами Санкт-Петербургского Нахимовского военно-морского училища на кубок адмирала П.С.Нахимова.
Начало соревнования намечено на 5 мая 2015 года на 12.00.
Соревнования в морском двоеборье включают гонку на четырех весельных шлюпках на дистанцию 1 км с огибанием одного буя, а также соревнование по стрельбе из пневматического пистолета в тире клуба на расстоянии 10 м. На соревнования приглашаются команды (по 5 человек) детей в возрасте до 11 лет (младшая группа) и в возрасте до 16 лет (старшая группа) из числа воспитанников Санкт-Петербургского Нахимовского военно-морского училища – участников Парада Победы на Красной площади, а также команды в этих же возрастных группах Московского Суворовского военного училища, московских кадетских корпусов и военно-патриотических клубов.
К участию в соревнованиях вне конкурса приглашаются команды (3 – 5 человек) ветеранов – выпускников Нахимовского и Суворовского училищ. В программу соревнований входит также экскурсия в клубный музей ботика Петра 1, общение с ветеранами-нахимовцами, а также праздничный обед. А пока, в Косинском детском морском клубе приступили к тренировкам команды кадетского корпуса МЧС, руководитель капитан 1 ранга (з) Халевин А.Ю., клуба юных моряков «Дельфин», руководитель Сайфулин А.К. и Косинского морского клуба, тренер Веремеев М.В. Косинский детский морской клуб приглашает всех желающих пройти шлюпочную подготовку в клубе и принять участие в этом престижном соревновании. Планируется проводить такие мероприятия ежегодно, так что у каждой команды есть все возможности завоевать кубок победителя в этом или в последующих годах.
Заместитель Командора Косинского морского клуба Анкудинов И. В.
- Как вышел!.. Как саблю в землю воткнул! Так все и стало,– слышу я через открытое окно голос деда Василия. Он добрался уже до турецкой войны. Значит, скоро перейдет к Петербургу, где был извозчиком после ранения.
Я все это знаю почти наизусть. Прибежала Зинка, правнучка деда Василия, и еще от калитки заверещала: – Деда, там пришел страшно сердитый председатель и говорит, что хомуты нужны к завтраму... И тетя Паша велела тебе идти домой, потому что обед давно остыл. Вот! – Зина, иди чайку выпей,– говорит бабушка. – Я уже почайпила! Я вижу в окно, как дед Василий тяжело поднимается, стряхивает с бороды табачную пыль, степенно прощается и уходит. Я долго еще слышу удаляющийся кашель и шарканье подшитых валенок по жесткой придорожной траве.
Мой деревенский приятель Федька Заботкин все умел делать лучше меня. Я неплохо плавал – он плавал быстрей, я умел ловить рыбу руками,– но самого крупного налима вытаскивал из-под коряги все же он. Мы вместе ходили на охоту, но вспугнутая утка летела почему-то прямо под его выстрел. Вместе мы в недавнем прошлом лазили по садам. И у меня, и у Федьки были свои яблони, но в чужих садах яблоки почему-то казались слаще и вкусней. Федьку даже прозвали «Мичуриным» за пристрастие к садам. Но собаки и колючая проволока только на мне оставляли свои долго не заживающие следы.
Рано утром, когда по сырой сверкающей мураве на деревенской улице стелются длинные тени изб, когда мычит и блеет стадо, скрипят ворота и хлопает шестиметровым кнутом деревенский дурачок Шура-Фонарь, взятый на веки вечные в подпаски, под моим окном раздавался вибрирующий залихватский свист. Я выскакивал на затененное крыльцо и видел низкорослого белоголового Федьку, восседавшего на и ковыряющего босой ногой мокрый песок.
Одет он был всегда одинаково: лыжная куртка, заштопанная и выцветшая почти до белизны, длинные бумажные брюки с обтрепанными обшлагами и рыжая кепка с изломанным козырьком, которая, впрочем, редко использовалась по назначению: чаще она служила добавочным, самым вместительным карманом. В этой кепке побывали грибы, орехи, рыба, песок, майские жуки, винтовочные гильзы, яблоки, печеная картошка и махорка. С самой ранней весны мы переходили на подножный корм: мы поедали желтенькие цветочки-баранчики, обсасывали длинные сережки с ветел, жевали горлюпу, купыри и матрешку – невзрачное растение с зонтиками маленьких белых цветочков. Мы ели испеченных в костре раков, рыбок с колючками, которых у нас называют бесавками. Ели кочетки, дикий чеснок, липовые почки и даже яичницу из стрижиных яиц, собранных в глубоких норах на обрывистых берегах Мечи. И все это побывало в Федькиной кепке.
Лет пять-шесть назад кепка употреблялась для забрасывания на деревья. Была у нас в те времена такая игра: если надоедала лапта и прятки, мы забрасывали кепки на сучья какой-нибудь ветлы, а потом камнями сшибали их обратно. Никакого особого смысла и никаких правил в этой игре не было. Я сидел на крыльце и смотрел на Федьку. Он, не замечая меня, свистел еще пронзительнее, сунув в рот почти всю пятерню, потом вытаскивал рогатку и, до самого уха растянув противогазную резину, бил осколком чугуна по вагонному буферу, повешенному вместо колокола у пожарного сарая, метрах в тридцати от колодца. Резкий жалобный звук заставлял вздрогнуть запряженного в двухколесную тележку жеребца Модного, на котором председатель колхоза собирался ехать куда-то. Шура-Фонарь, шагавший позади , вертел во все стороны крохотной безлобой головкой и ругался писклявым голосом.
Я тихо свистел Федьке. Он подходил не торопясь, подтягивал штаны и садился на нижнюю ступеньку крыльца. - Я сегодня не работаю... Сегодня Борька поедет огурцы возить,– сообщал он после продолжительной паузы. Борька его младший брат. Они по очереди работают возчиками в колхозе. - Айда на Мечу? – спрашиваю я. Мое любимое занятие – ловить рыбу, а Федьке больше нравится искать грибы или просто бродить по лесу. Решено идти сначала на Мечу, потом в лес. До реки полтора километра. Мы спускаемся с некрутой, но длинной горы и попадаем на заливные луга. Здесь ходит стадо, а вдалеке, у самой реки, виднеются прямоугольники колхозных огородов. Заливные луга расположены в обширной многокилометровой пойме. Слева от нас круто поднимающийся край ее разрезан глубоким оврагом с ровными, почти отвесными склонами. Это – Страшный барак, которым пугают детей у нас в деревне. Здесь когда-то водилась нечистая сила. Наши предки, возвращаясь пьяными из соседнего села, где был кабак, частенько попадали в этот овраг. Свалившись в овраг, они спали на мягких осыпях до утра, а потом, оправдываясь перед грозными женами, валили вину на нечистого: «Лукавый попутал. Водил-водил – да и кувырнул в Страшный барак». Мы с Федькой любили сидеть на самом краю оврага, у маленькой корявой березки, наклонившейся над обрывом, и смотреть вниз на длинные языки песка и глины, намытые дождем, на валуны и случайные желтые цветы, уцепившиеся за голые склоны. Но сегодня мы проходим мимо: надо обследовать развалины графского имения на том берегу Мечи.
В центре запущенного липового парка, переходящего в лес, стоит заметная издалека башня с легкими и стремительными очертаниями. Она возвышается над ободранными и наполовину разрушенными стенами двухэтажного помещичьего дома, заросшего бузиной и крапивой. Белый металлический шпиль башни увенчан полумесяцем. Нижний этаж и вход в башню завалены щебнем и битым кирпичом. Мы взбираемся по выщербленной стене на окно второго этажа и оттуда легко проникаем в башню через узкую лазейку. Винтовая лестница с проржавевшими ступенями ведет наверх, в темноту. Федька лезет первым: мне на голову сыплется труха из голубиных гнезд и чешуйки отслоившейся ржавчины. Становится совсем темно, и Федька предупреждает меня, что впереди нет целого пролета винтовой лестницы: приходится лезть, цепляясь за осевой столб и выступы кирпича. Наконец становится светлее. Сквозь узкое окошко-бойницу я вижу речку и прибрежные кусты. Федька уже наверху: он безмятежно сворачивает цигарку, свесив ноги между ржавыми костылями бывшего балкона.
Выше нас только сияющий полумесяц на кончике шпиля: отсюда он кажется громадным и тяжеловесным. Федька пускает в него пару камешков из рогатки – и полумесяц откликается недобрым гулом. Потом мы снова переплываем Мечу, подняв над водой свертки с одеждой, долго купаемся и валяемся на песке. – Видишь, какая руда богатая,– говорит Федька, ткнув пальцем с обкусанным ногтем в обрыв над нашими головами. Я смотрю туда же и вижу красноватую ржавую полосу вдоль всего обрыва. – Железная руда,– важно поясняет Федька.– Вот откроют еще каменный уголь где-нибудь поблизости – и завод построят. А там, глядишь, и город отгрохают... Во какие у нас места! В это лето Федька не засвистит под моим окном.
В нашей деревне обычно не хватало . Лесов в округе было мало, и жители, пользуясь близостью железной дороги, стали топить печку углем-антрацитом. Уголь скидывали с поездов: перед станцией был длинный и трудный подъем, составы ползли здесь тихо, паровозы с трудом цеплялись проворачивающимися колесами за рельсы. Деревенские парни снабжали углем все шестьдесят дворов. Они вскакивали на платформы и швыряли под откос глыбы антрацита. Потом собирали их и на телеге развозили по домам. Федька Заботкин стал жертвой «угледобычи». Его осудили на три года. Я лежу на копне сена в саду и смотрю в звездное небо. Я смотрю в небо так долго, что теряю ощущение реальности: мне кажется, что я падаю в черную пустоту, в бесконечность. Я думаю о Федьке Заботкине и злюсь на него: он не построил ни одного завода, ни одного города металлургов. Он предал свою мечту. Может быть, и случайно, но предал.
ПОДУМАЕШЬ, НЕВИДАЛЬ!
Хорошо, что бабушка не продала велосипед. Я качу по деревенской улице, стараясь придерживаться белой тропки, заметной даже в темноте. Красноватым светом горят окна изб в кружеве черной листвы, перекликаются собаки, парни горланят похабные частушки. На одном крыльце собрались старики, не торопясь курят, сочно плюют, говорят о политике и пересказывают услышанные по радио новости. Около клуба стучит и воняет бензином движок – идет кинокомедия . На длинной террасе сидят девчата, натянув подолы ниже колен, с непостижимой быстротой щелкают семечки, переговариваются намеками и хихикают.
– Эй, моряк, покатай! – слышу я чей-то задорный голос – и все девчата почему-то смеются. Я останавливаюсь и всматриваюсь в белые пятна обращенных ко мне лиц. – Кого прокатить? С минуту слышен только шелестящий шепот, потом кто-то встает и подходит ко мне. Я с трудом узнаю девушку из железнодорожной будки, которая встретилась мне по пути со станции. На ней хорошее, немного старомодное шелковое платье и белые туфли. – А с какой стороны садиться? – спрашивает она. – С любой... Но лучше – справа. Девушка усаживается на раму, и мы трогаемся, напутствуемые хихиканьем оставшихся на клубной террасе. В лицо ударяет полынный ветерок, а на самом горизонте светится слабая желтоватая полоска рождающейся утренней зари или, может быть, умирающей вечерней. Покрышки мягко шуршат по пыльной колее. Развевающиеся волосы пассажирки щекочут мне шею. Руками, держась за руль, я ощущаю тепло ее тела и то и дело касаюсь правым коленом ее бедра. От девушки пахнет солнцем, духами и чуть-чуть разогретой сосновой смолой. Может быть, это мне только кажется. Может быть, это ветер принес из перелеска облачко густо настоянного лесного воздуха. Только лицо у меня горит, и я погружаю его в прохладные пушистые волосы.
– Тебя зовут Володей? – спрашивает девушка, отстраняясь. – Володей... А вас? – А меня Марусей. Вот и познакомились... Ты знаешь, мне теперь все наши девчонки будут завидовать. Думаешь, им не хотелось с тобой прокатиться?.. Ото! Как же! У нас моряки не такие частые гости, чтоб на них внимание не обращать. Я молчу, оглушенный неразберихой мыслей и желаний, теплом сильного тела и шелковистыми касаньями волос Маруси.
– Давай остановимся,– говорит она, когда мы проезжаем мимо группы черных деревьев и . Я помогаю ей слезть и кладу велосипед в клевер у дороги. Мы садимся в высокие влажные травы – и мне кажется, что звезды приближаются к нам с невероятной быстротой, а земля слегка покачивается. – Маруся,– бормочу я,– Маруся...– и не знаю, что сказать дальше. Я притягиваю ее к себе, сжав ладонями мягкие плечи, и чувствую, как лечу в бездну, целую в неподвижные горячие губы, в шею, в щеки, в лоб... – Не надо! – Маруся вырывается и вскакивает на ноги. Она стоит отвернувшись и поправляет прическу, а я сижу на земле у ее ног и гляжу на нее снизу. Звезды просвечивают сквозь ее пушистые волосы. – Мы сумасшедшие... Разве можно так, с первого раза? – говорит она и садится, обхватив руками колени. – А с какого раза можно?– совершенно машинально спрашиваю я. – Ну, я уж не знаю там... С Федькой мы, например, целый год так гуляли.
Я медленно возвращаюсь на грешную землю – и звезды начинают удаляться. – С каким Федькой? – Да тут с одним... Ты не слушай, если тебе будут говорить, что я его невеста. Никакая я не невеста. Гуляла я с ним раньше, а как в тюрьму его забрали, он и думать обо мне забыл. Два письма за все время... Это Заботкин, что ли, Федька? – вспоминаю я историю с углем. – Он самый. Последний раз я видел Федьку в прошлом году. Он стал красивым нахальным парнем с белым чубом, в сапогах гармошкой, в кепочке с маленьким козырьком и с папиросой, прилипшей к нижней губе. Он говорил мне тогда, что влюблен в какую-то «новенькую Марусю из будки» и что она – «девочка на все сто».
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), Карасев Сергей Владимирович (КСВ) - архивариус, Горлов Олег Александрович (ОАГ) commander432@mail.ru, ВРИО архивариуса
О времени и наших судьбах. Сборник воспоминаний подготов и первобалтов "46-49-53". Книга 1. СПб, 2002. Часть 12.
Московский фестиваль молодёжи 1957 года
Во время отпуска 1957 года я дважды был в Москве и воочию созерцал красоту, торжественность и величие фестиваля молодежи мира. Эта дружелюбная обстановка плюс собственная молодость создавали приподнятое настроение. Всё было ещё впереди: и рост в службе, и женитьба, и светлое будущее, которое «не за горами». Не было никаких теневых мыслей, что когда-то наступит старость, что будешь слабеть и телом и духом, да ещё тебя будут спрессовывать, вдавливать в грязь проблемы перестройки, разрыва Родины... Мне кажется, что от нашего училища на фестивале были два человека: я – самостоятельно в качестве активного зрителя и Джим Паттерсон (выпуска 1951 года), который младенцем снимался в «Цирке», а впоследствии, после окончания в 1955 году ВВМУПП (по специальности "штурман-подводник") и службы на пл "С-96" ЧФ, стал московским поэтом-писателем, – в качестве рекламы: «вот у нас в СССР даже негр может стать офицером» и сразу же «шпилька», бросок в их корзину: «А у вас в Америке негров бьют и линчуют!».
Запомнился такой эпизод во время движения делегаций но Садовому кольцу. Я хотел сфотографировать это красочное шествие в перспективе улицы и выдвинулся из толпы буквально на один шаг. Чьи-то крепкие руки моментально швырнули меня за невидимую черту с проезжей части обратно в толпу (но на спуск фотоаппарата я все же успел нажать). Хотел возмутиться, «разбухнуть», но приглядевшись понял по одинаковым ботинкам, устаревшим костюмам и залежалым галстукам, что имею дело с хорошо организованным, но скрытым оцеплением. Был на стадионе на открытии фестиваля, всё было для нас советских тогда впервые. Очень мощное, ярко красочное зрелище, но по длительности утомительное. Поэтому остальные мероприятия смотрели по телевизору – тогда ещё черно-белое ТВ впервые начало вести утренние передачи. Мы с матерью остановились у её школьной подруги на Таганке, где молодежи было четверо, включая меня. Кому идти за продуктами, кому готовить еду – разыгрывали: счастливые и свободные врастали в кресла, вцепившись в экран, а те, кому выпало работать, понуро брели в магазин. Правда, потом мы нашли другой путь – заказ по телефону, но за самим заказом все же надо было идти на Котельническую набережную.
К концу фестиваля мы приехали в Москву второй раз уже с Володей Тимашёвым на его отцовском «Москвиче-401» и наблюдали толпы иностранцев, их шествия и «тусовки», песни и пляски из окон «персонального» автомобиля. Из Москвы мы возвращались в Ленинград через Белоруссию и Прибалтику. Я понял, что Советский Союз – это не только Ленинград, Москва и Севастополь, и что есть места, где «не ступала нога человека», не было следа от протектора продовольственной машины.
Продолжаю службу на своей подводной лодке
К осени 1957 года я возвратился на своё место помощника командира ПЛ «С-100», так как со штата меня не снимали. Вскоре стал старпомом и получил звание капитан-лейтенанта.
1958 год. Старший помощник командира подводной лодки «С-100»
У нас на этой лодке подобрался дружный и весёлый комсомольско-молодёжный офицерский корпус. Андрей Мороко (выпуска 1955 года) – штурман, затем помощник, Лёня Никитин (тоже наш подгот) – минёр, Валя Мясников – маленький, затем большой механик. Отличался по возрасту, серьёзности и рассудительности командир БЧ-5 Артём Глузман, впоследствии ушедший на Камчатку. Старшины команд трюмных Александр Васильевич Петренко и электриков Владимир Михайлович Корягин были постарше на четыре-пять лет, а боцман Феодосий Францевич (Федя) Зигмунд – почти наш ровесник. Холостяки – Андрей, Лёня и я, составляли одно целое, держались вместе и на службе, и в береговой жизни: вместе бегали в ДОФ, сидели за одним столом в ресторане и в одном ряду на концертах заезжих артистов, которые только начали наведываться в Севастополь.
С командирами нам «везло». Одно время лодкой командовал Макеев (имя, отчество не помню) – невысокий, какой-то никакой, торчал на мостике сам, даже обед подавали наверх, «ни рыба – ни мясо», никого ничему не научил и следа никакого не оставил. Другой командир Вячеслав Георгиевич Руфеев вышел из надводников, был командиром тральщика на Камчатке. После подводных курсов стажировался на ПЛ «С-71», где я был штурманом. Хороший мужик, грамотный моряк, быстро освоивший подводные премудрости, но ставший изрядно и, главное, постоянно «закладывать за воротник». «Добро» на выход я запрашивал сам, так как командир «переодевался» внизу в каюте, сам и выходил из Балаклавской узкой бухты. Иногда самостоятельно «рулил» весь выход, так как «переодевания» затягивались до храпа на диване. Делал всё сам, кроме РДО о погружении и всплытии (шифровальщику говорил время). Руку с дирижёрской палочкой умело поддерживал механик Глузман. Эта самостоятельность вырабатывала уверенность в своих силах, но никем не контролировалась, поэтому судить, всё ли делалось грамотно, я не мог. Но себе не навредил и успешно сдал на самостоятельное управление лодкой.
Севастополь 7 ноября 1958 года. Праздничное построение. Встречаем командира
Несмотря на «склонность» Вячеслава Георгиевича, мы брали какие-то призы. За успехи в БП и ПП он получил «Красную звезду» и стал делегатом какого-то партсъезда. Всё по схеме? Приз – орден – делегат – и... снятие с должности. Но Руфеева убрали тихонько – перевели, вроде бы по здоровью, в отдел комплектования флота, где он и «сгорел», в буквальном смысле слова – умер. От пьянки. Такая же участь постигла на вид здоровяка Андрея Мороко. От нас он ушёл старпомом на ПЛ «С-66» к Мише Наумову и через некоторое время вроде бы неожиданно умер. Утром в субботу его забрали в госпиталь, а в воскресенье вечером он скончался от цирроза печени – любил «баловаться» чистым спиртом, не разведённым. Выводы делайте сами.
Вновь путешествую по всему свету
В марте-апреле 1959 года мы находились на Кавказе для обеспечения Потийской бригады наводных кораблей. Пришла телеграмма: срочно откомандировать меня в распоряжение Командующего Черноморским флотом. Предварительно я имел разговор с нашим Володей Гариным – направленцем подводников в отделе кадров ЧФ. Сдал дела, сел на поезд и непривычным сухопутным кружным путём добрался до Балаклавы. Снова переодевание, документы, легенда. Всё, что выдали, я оставил своему престарелому тестю – капитану 1 ранга в отставке. Выданная одежда как раз соответствовала его поколению комсомольцев 1920-х годов. Об этом я имел неосторожность высказываться начальству (из самых патриотических побуждений), которое отнеслось к этому с пониманием. Одел всё своё, став похожим на человека – современника, даже чуть модника.
Месяц мы готовились в Одессе. Две недели проплавал на «Украине» для стажировки. Мои фото с экрана РЛС вошли в руководство по подходу-входу в порты Чёрного моря с помощью РЛС, созданное капитаном по заданию службы мореплавания Одесского пароходства. Затем двоих (третий отказался, спасовал) – меня и механика Колю Макарова – внедрили в штат команды маленького (на 600-800 тонн) научно-рыболовецкого сейнера «Орлик». Он только что был получен из Германии. На нём мы походили по Чёрному морю для проверки механизмов. Намечалась интересная работа: посадка на судно научной группы министерства рыбного хозяйства и переход на Цейлон для обследования прибрежных вод на предмет наличия рыбы – рыбразведка. Всего года на полтора!.. Оплата заманчивая – командировочные с вычетом расходов на питание и прочее. Оставалось примерно по 400-500 инвалютных (в то время – «золотых») рублей в месяц. Тогда это была очень большая сумма. После такой командировки можно было купить автомобиль, мебель и прочие «радости жизни» по понятиям 1960-х годов. К счастью (мы оба уже были семейными), этот план сорвался из-за каких-то дипломатических неувязок. К сожалению, уплыл «куш», но зато осталась семья. Из Херсона с «Орлика» нас отозвали в Одессу. Началось моё, более чем двухгодичное, плавание на судах Черноморского морского пароходства в качестве судового штурмана.
1959 год. Для определения места судна в океане измеряю высоту светила любимым инструментом. Разве я похож на разведчика?
Ходовая вахта была не обременительна, а основная работа – как получится, в зависимости от конкретных обстоятельств. Цель – ознакомление с будущим театром военных действий, если они (империалисты) развяжут войну, приобретение практики. Придумано, кстати, не нами: немцы всех командиров «пропускали» через гражданский флот, а командиров лодок брали преимущественно из торгового флота. И действительно, маяк Лантерна в Генуе я узнаю издалека со всех ракурсов, а вход в Буэнос-Айрес определю по мутным водам Рио Парана и тому подобное. Побывал во многих портах, в некоторых единожды, в итальянских и албанских – много-много раз: Констанца (Румыния): Итея (Греция); Деррес и Влора (Албания); Генуя, Ливорно, Неаполь, Катания, Бари, Анкона, Ревекка, Венеция (Италия); Гавр (Франция); Лондон (Англия); Стокгольм и Роннеби (Швеция); Тунис (Тунис); Касабланка (Марокко); Конакри (Новая Гвинея); Росарио и Буэнос-Айрес (Аргентина). И это только за одну загранкомандировку. Не буду останавливаться на экзотике (смотрите «Клуб путешественников», «Непутёвые заметки» и тому подобное). Впечатлений, встреч, смешных, грустных и поучительных историй – масса, это отдельная незабываемая и наиболее яркая глава моей жизни.
1960 год. На одном из судов в заграничном плавании в районе экватора, где рыбы умеют летать
Всё было «О'кей», однако, неудобство составляло то, что при выполнении основной работы надо было скрываться не только от врага внешнего, но и от своих. Вот где мне пригодились знания, заложенные в училище капитаном 1 ранга Сутягиным! Для команды я был демобилизованный, неудачник в военной службе. Истинное моё назначение официально знали только капитан и его первый помощник. Остальные догадывались и иногда провоцировали. Надо было не давать повода, уклоняться от прямого ответа, не подтверждать их догадок и, главное, чтобы запретная тема не исходила от тебя. В любом виде – в официальной обстановке или за пиршеским столом, трезвым или «в стельку». В то же время оставаться общительным, обыкновенным, не выделяться.
1962 год. Это Везувий и руины древней Помпеи
Ну, и не попадаться «врагам», а они тоже кое о чём догадывались: то птичку поставят против моей должности и фамилии в судовой роли, то пустят «хвоста», то идут на прямые провокации. Острые моменты были. В Буэнос-Айресе за нашей группой ходили два «полицая» в штатском (так я их мысленно обозвал). Когда мне это надоело, я резко развернулся и в лоб на русском языке спросил, как проехать в порт. Машинально они мне ответили на русско-украинской смеси и после этого им ничего не оставалось делать, как отстать от нас.
Другой щекочущий нервы напряжённый момент: при возвращении в Одессу в Чанак-кале (пролив Дарданеллы) с судна спрыгнули два парня. Один – русский «ваня» (Павлов), а второй – умница Миша Иванов, знающий и английский и тюркские языки и, конечно, наблюдательный. Как потом выяснилось, фамилию Иванов ему дали приёмные родители, а настоящие – жили то ли в Турции, то ли уже перебрались в Израиль. Что он рассказывал, когда заявил о желании получить политическое убежище? А у меня – полная каюта ценного материала, собранного за три месяца плавания по району, где наши бывали редко, да и явно выраженной аппаратуры немало, хоть и в сейфе капитана. Вот и сидел начеку, не сомкнув глаз двое суток, пока стояли на рейде Стамбула, в готовности уничтожить всё безжалостно... Жить-то хочется!
Учусь на командирских классах
Всё кончается. Осенью 1961 года кончилась и моя командировка, «вольная» жизнь на гражданских судах. В период плаваний мне было присвоено звание «капитан 3 ранга» и утверждено направление на командирские классы, поэтому новую форму я шил уже в Ленинграде, в ателье на бульваре Профсоюзов (ныне Конногвардейский бульвар). Сшили примерно так же, как когда-то курсантам для московского парада. На многочисленных смотрах я не получил ни единого замечания – такая она была уставная и, в то же время, сшитая по фигуре, с искоркой моды. Эту форму я носил долго. На ВОЛСОКе нам пытались впихнуть трёхгодичную академическую программу за десять месяцев, и мы это с честью выдержали. Мне опять «повезло» – назначили старшиной класса в 16 человек. Приходилось выкручиваться, но я сразу же ввёл молодогвардейскую организацию – разбил на «четвёрки», в каждой – телефон, и всегда знаешь, кто не может прийти, потому что «не отошёл», кто не может вылезти из постели любовницы, кто расписывает пульку и не может остановиться. Доклад о наличии личного состава в группе выглядел всегда грамотным и близким к истине: «заболел», но не попал под трамвай, в комендатуру и тому подобное.
Классы окончил с отличием и занесением на мрамор (висит ли доска?!). Однако, был инцидент: сдал на чистую пятёрку марксизм (не помню, как точно назывался этот предмет), сбросил из памяти все «измы» и убежал в биллиардную (тогда очень увлекался этой игрой, жертвуя даже обеденными рубчиками). Вдруг врывается парторг курса и зовёт меня обратно в класс, объясняя вызов сомнением преподавателя, что мне ставить «5» или «4». Хотя при ответе он ничего о своих сомнениях не сказал и не уточнял дополнительными вопросами. В нарушение всех правил предлагают взять второй билет – беру, включаю «компьютер памяти» и отвечаю на пятёрку. Оказывается, этот полковник был злопамятен: когда-то на сборе преподавательского состава и слушателей под руководством начальника классов по вопросу организации учебного процесса, я высказал критику в адрес стиля и дикции этого полковника и самой программы, насыщенной ненужной для морской службы философско-политической информацией. Действительно, слово – не воробей, а молчание – золото.
Старпомовский период службы
Распределение получил опять на Черноморский флот, хотя просился на ТОФ. Через месяц после отпускного безделья был назначен старпомом на ПЛ «С-97», а через некоторое время с прицелом на командира – на «С-384», ставшей моей третьей родной лодкой. Надо сказать, что в море выходить и на учения, и на боевую службу мне ранее приходилось на многих подводных лодках: «С-70», «С-96», «С-65», «С-66» и других, но основные мои ПЛ это «С-71, «С-100 и «С-384.
На «С-97» Василий Александрович Ляшов был хорошим командиром, но несколько «мягковатым», и, когда я по молодости начал «закручивать гайки», он не вмешивался. «Гайки» я поджимал только до тех пор, когда на лодке была отработана чёткая организация службы и всё сосредоточивалось в одних руках – в моих. Если офицер опоздал на выход в море – значит плохое оповещение, появилась прореха в нём – виновен старпом, надо проверить все звенья. Забыли взять лавровый лист – не доглядел старпом, не проконтролировал ответственного за получение продуктов. Механик забрал своих людей из БЧ-5, запланированных для работы на корпусе, – значит нечётко составили с ним суточный план, иду ругаться, восстанавливать справедливость (хотя мы с ним на равных, и случалось такое весьма редко). И, главное, в своей работе старпома я стремился к тому, чтобы командир не обременял себя, был ограждён от бытовых, повседневных береговых или морских дел и вступал в командование только в ответственные моменты в море: погружение, поиск, атака, всплытие, авария. Даже придумал афоризм: «Плох тот старпом, который не умеет расписываться за командира».
На всех лодках, где был старпомом, планы учений, тренировок, семинары, расписания, организацию службы, схемы и подобные документы и разработки я составлял, рисовал и печатал лично. Как правило, брал старое или похожее и перекраивал на ходу, добавляя своё, иногда даже фантазируя. Это не только укрепляло мои знания, но и позволяло чётко представлять, кто и что конкретно делает по той или иной команде. Что написал или нарисовал сам – не забудешь. Такой же «методы» я придерживался и на гражданском флоте после выхода на пенсию. После заграничных плаваний на судах я довольно-таки быстро восстановил свои подводные навыки и вежливо, но настойчиво рвался выполнять все маневры, начиная от выхода из базы и кончая погружением и всплытием. Василий Александрович предоставлял мне такую возможность, но опять же не оценивал, не разбирал детально мои действия, а ограничивался общими замечаниями или просто одобрительным молчанием. На ПЛ «С-384», куда меня вскоре перевели, и где командир собирался уходить на преподавательскую работу, картина была иная. Мысленно я прозвал своего командира Виталия Алексеевича Свешникова «почемучкой». Мне пришлось не только подтверждать свой командирский допуск, но и выполнять боевые упражнения, сдавать курсовые задачи в качестве командира с тем, чтобы с уходом Свешникова лодку не выводить из первой линии. Так решило начальство, и так писалось в суточном плане бригады и флота: «Выполнение ТС-3 старшим помощником командира» или «Сдача задачи № 2 старшим помощником командира», а Виталий Алексеевич выступал уже в роли наставника. Вот тут-то он меня и замучил своими «почему?».
После возвращения с моря, когда лодка была уже «привязана», командир, закуривая, бросал мне с пирса: – «Ну-ка, старпом, спускайся, походим, покурим!». Мы иногда по часу дефилировали туда-сюда по причалу, и на меня сыпались его вопросы: – «Почему ты дал средний ход вперед?», – «Почему ты скомандовал продуть быструю тогда-то, а не позже?», – «Почему перед залпом не взял контрольный пеленг?!», – «Почему – ?»... Я потел, старался отвечать тактически грамотно, по подводному и в соответствии с хорошей морской практикой (как сказано в ППСС). Иногда злился, но, остыв, понимал, что вопросы вполне законные, обоснованные, критика справедливая и, главное, командир мне объяснял, растолковывал, как надо делать и почему именно так, а не иначе. Я очень благодарен Виталию Алексеевичу за науку, терпеливость, выдержку (ведь он видел, что я злюсь!). Другой бы не стал так возиться со мною, не загонял бы мой гонор в нужную ячейку, в правильное русло. Как-то на мои нервные возражения, близкие к возмущению, вырывающемуся из маски скрытности, он сказал мне, пожалуй, ключевую фразу: «Если ты в своём командирстве допустишь, чтобы тебе возражали, ты перестанешь быть командиром». И учил: «Разъясняй до, объясняй после, но во время (атаки, маневра и тому подобное) – только беспрекословное выполнение твоей команды».
Свешников был сравнительно молодым, но грамотным, подкованным и тактически мыслящим командиром. Ему принадлежит идея составить таблицы безопасных дистанций до противника при стрельбе торпедами с СБЧ (ЯБП). К этой работе были привлечены я и штурман Саша Витаков. Мы скрупулёзно просчитали дистанции безопасности (от попадания в окружность взрыва, радиусом четыре километра) в зависимости от скоростей, курсовых углов и ещё каких-то параметров. Скомпоновали для удобного пользования во время атаки и представили на суд научного общества бригады. Тогда существовали такие «первичные» организации у неординарно мыслящих комбригов, заставлявших командиров шевелить извилинами и направляющих их деятельность не только на «борьбу с пьянками» (методом личного уничтожения), но и на совершенствование тактики.
1962-1966 годы – командую подводной лодкой
Наша лодка при Свешникове получила приз Командующего ЧФ за торпедные стрельбы и за поиск ПЛ «противника», а мне удалось завоевать приз Главкома ВМФ за торпедную атаку отряда боевых кораблей и приз Командующего Черноморским флотом за поиск и атаку подводной лодки. Причём, одна из ракеток, выпускаемых для обозначения хода торпеды, залетела на мостик атакуемого крейсера и чуть не «приземлилась» на аэродромную фуражку самого Горшкова. На лодку полетел семафор: «Благодарю за отличную стрельбу». Не найти торпеду в этом случае было просто невозможно и мы её нашли, а изготовление красивой, грамотной схемы атаки было делом техники.
Кроме чётко отлаженной, взаимопонимаемой работы расчёта ГКП и средств «малой механизации» (различных таблиц, планшетов, кругов), у нас был ещё один «секрет»: мы на кальках заготавливали наиболее характерные натовские зигзаги и в атаке, определив два-три промежуточных курса и наложив кальку, могли точно сказать, какой будет следующий. Поэтому сразу же после нового поворота цели, я брал контрольный пеленг, вводил поправку курса цели и командовал «Пли!». Торпеда захватывала цель ещё на этом последнем курсе. Всё это свидетельствовало о том, что к основной нашей задаче – стрельбе торпедами мы относились серьёзно, грамотно, думающе. Разработка вышеупомянутых таблиц и планшетов была для нас естественным творческим подходом к решению главной задачи.
По совету комбрига Георгия Васильевича Лазарева я готовил статью в «Морской сборник» с обоснованием и описанием этих таблиц и закончил её, когда Виталий Алексеевич уже перешёл на преподавательскую работу в Севастопольское ВВМИУ (в бухте «Голландия») на кафедру тактики, которую возглавлял герой-подводник Аслан Николаевич Кесаев. Я уже стал командиром ПЛ и был назначен заместителем председателя научного общества (председатель, конечно же, комбриг). Я пришёл в кабинет к командиру бригады с готовым материалом и после прочтения спросил, чью же подпись ставить под статьёй: Лазарева, Свешникова и мою или только?... Статья ушла в «Морской сборник» за подписью только комбрига, так как он уже печатался в журнале и имел какой-то вес. Я не обвиняю хорошего, грамотного человека, не рвача, в плагиате. Тогда было такое время – только по проторенной тропинке, по знакомству, протекции можно было что-то «пропихнуть». Позже этими таблицами заинтересовался ВОЛСОК, и они, несколько «подчищенные» вошли в новый ПМС – руководство по торпедной стрельбе. Так что и мы внесли свой вклад в «науку войны».
ПЛ «С-384» была лодкой проекта 613-Ц, приспособленной для использования серебряно-цинковой аккумуляторной батареи, поэтому и ГГЭД у нее были помощнее стандартных для 613 проекта. Лодка была несколько «вертлявей» и быстроходнее. Каждая ПЛ имеет свои индивидуальные особенности, также, как и каждый «Жигуль». Наша «С-384» использовалась не только как боевая, но и длительное время специально работала на науку, для чего в цистернах главного балласта были установлены гидроакустические приёмо-излучатели по всей длине лодки. Работали у нас «научники» из Горького под руководством доктора физико-математических наук Зверева. Каждый этап длился месяц-два, чего-то они достигали, устраивали банкет, затем уезжали домой для обработки данных и «доводки» аппаратуры. Через полгодика возвращались, как всегда, к лету. Торпеды в 1-м отсеке оставляли только в аппаратах, стеллажи демонтировали и на их место устанавливали всякие «умные» приборы.
В одном из экспериментов требовался режим тишины при «лежании» на жидком грунте. Мы здорово натренировались в этом и могли часами «лежать» без движения на слое скачка или «присосавшись» к нему снизу с выключенными механизмами. Однажды я зашёл в 1-й отсек и Зверев, указывая на небольшую пику слабого сигнала на осциллографе, попросил исключить и это. Я знал, что это был «след» работы гирокомпаса и, конечно же, возразил: – «Ну, уж нет!..». В целях безопасности плавания ПЛ не пошёл на удовлетворение их чрезмерных требований. Вообще, работа с «наукой» всегда требовала определенного риска и нарушения всяческих инструкций, иначе дело не двигалось вперёд. Из многих примеров этого, приведу один. Работали мы в районе Сухуми-Пицунда на гидроакустическом полигоне с каким-то ленинградским НИИ. Необходимо было «галсировать» между берегом и буем в 30-60 метрах от него на перископной глубине, имея скорость примерно три узла при наличии течения два-три узла. Вот и «выкручивались», закладывая руля на все 35°, работали толчками, одним мотором и тому подобное, чтобы удержать лодку на курсе и попасть в «ворота». После такого трудового дня исходишь потом, теряешь в весе не меньше, чем Кобзон или Киркоров за юбилейный концерт.
Командиром я был требовательным, но памятуя своё прошлое, не вмешивался в деятельность подчинённых старпомов, командиров БЧ-5 и других специалистов, но взаимодействовал с ними. Единственное, чего я не терпел – это «штопорные заходы» руководящих офицеров, так как сам не пил. Доверял и учил, придерживаясь формулы: «каждый начальник делает то, чему он научил своих подчинённых». Ещё в первый год командования практически отработал все упражнения «Наставления по боевому использованию технических средств». Загонял людей до пота. Боцман до сих пор не может забыть всплытие на заднем ходу. Но зато был уверен, что в аварийной и, если нужно, в боевой обстановке они меня не подведут. По этим упражнениям лично составил таблицы, повесил их на шахту РДП в центральном посту и пользовался ими не только в экстремальных условиях, но и при повседневном, спокойном плавании.
1965 год. Чёрное море моё! На ходовом мостике ПЛ чувствую себя уверенно
Из старпомов подготовил несколько командиров: Володю Громова, Сашу Витакова, Костю Александрова, Алексея Ашихмина и других. Одно время в нашем экипаже было пять человек с лодочками на груди – допуск получил даже замполит из гидрографов. Я ему доверял управление ПЛ, правда, только в надводном положении. Доверять управление, давать возможность швартоваться, самостоятельно вести лодку – всё это «вынесено» из торгового флота, где вахтенный помощник капитана отвечает за всё. Он должен уметь расходиться с судами, выполнять маневр «человек за бортом», бороться за живучесть и производить все другие действия судовождения, то есть полностью самостоятельно нести ходовую вахту и юридически отвечать за судно. А капитан на мостик «выползает» тогда, когда он сам этого пожелает или когда его вызовет вахтенный помощник, но вызывать капитана «не модно», не принято на торговом флоте. А на военном флоте зачастую преобладает излишнее опекунство, сковывающее самостоятельность.
С личным составом тоже складывались неплохие отношения. Всегда перед выходом большим или малым обходил все отсеки, каждого матроса, старшину оделяя своим вниманием. Обычно по трансляции ставил задачу на выход, рассказывал об особенностях её выполнения. Никогда не чурался простого общения с матросами и старшинами: поздравлял с днём рождения, выслушивал беды и печали, показывал упражнения на брусьях, играл в футбол и тому подобное. Никогда не обещал то, чего не мог выполнить. И это давало свои результаты. Не преувеличивая, убедился уже на пенсии, что «народ» меня уважал, и знают меня бывшие мои подводники больше как командира, чем как начальника разведки дивизии. К февралю 1964 года получил очередное звание «капитан 2 ранга» и с тех пор не изменял его, хотя и были возможности, попытки и желание. Однако, однажды получил по носу, по командирскому самолюбию. Будучи в отпуске, зашёл к двоюродному брату. Его сын, серьёзно занимавшийся в кружке Ленинградского Дворца пионеров и даже участвовавший в международных соревнованиях по моделизму, спросил меня: – «Дядя Никита, а на какой лодке вы плаваете?». Я, гордо выпятив морскую грудь и играя командным голосом, чеканно заявил: – «Я – командир подводной лодки 613 проекта!». На что получил разочарованно-презрительное: – «А, это пройденный этап, устаревшая модель!». Оказывается, ещё в начале 1960-х они имели чертежи самых секретных атомных ПЛ и делали их действующие модели. Я был очень уязвлён этим пренебрежительным заявлением какого-то «мальца», «пионерчика», «салаги», хоть и родственника.
Служба на лодках на Чёрном море имела, конечно, элементы «экзотики»: Сухуми, Пицунда, Ялта, пальмы, пляжи и тому подобное. Но была она не менее напряженной, трудной, мокрой и потной, чем на других флотах. Ходили на боевую службу под Босфор на месяц-полтора и в Средиземку на два месяца с переходом на Балтику. А потом ещё одна боевая служба при возвращении – всего 8 месяцев. Стояли в боевом дежурстве на рейдах и в озере Донузлав, несли дежурство с ЯБП на борту. Самым издёргивающим, выматывающим было обеспечение науки, боевой подготовки надводных кораблей и авиации – как ежедневное в районе главной базы, так и месяц-два на Кавказе.
В моей практике был период в несколько месяцев, когда в бригаде «живых» остались лишь две лодки: моя «С-384» и Миши Наумова «С-66». Остальные все вышли на «защиту границ»: кто в Чёрном, кто в Средиземном морях. Всё обеспечение свалилось на наши головы. Чтобы как-то пополнить запасы, сделать небольшой ППР, отработать свои задачи, помыть личный состав и дать возможность офицерам и мичманам сбегать домой, мы с Наумовым договорились: неделю подряд обеспечиваю я, неделю – он. Тогда что-то из намеченного для своих лодок получалось, но неделя обеспечения была занята беспрерывными, беспаузными выходами в море. Возвращаешься в Балаклаву часа в два ночи, звонишь ОД и узнаёшь, что в 08.00 ты должен быть в районе БП. Прикидываешь время и даёшь команду: «Личному составу отдыхать на лодке, подъём в 04.30, выход 05.00». «Народ» заваливается кто в койки, еле доползая до них, кто – прямо на боевом посту. Такая вот была круговерть. Какое уж тут воспитание детей и, как сейчас говорят, занятие любовью? (хотя и успевали!). На выходе тоже нет возможности отоспаться, тем более командиру.
Моё назначение командиром из-за загранкомандировок произошло несколько позже, чем у одногодков, но я об этом ничуть не жалею. И прокомандовал маловато – всего три года, но испытал, по-моему, всё, что может навалиться на плечи.
– Давай лучше поговорим о деле. И не жги траву, а то как раз на штраф нарвешься. – О каком же деле мы будем говорить? – Володя, теперь все, что касается тебя, касается и меня, правда? – Конечно, а как же иначе? – Я рада, что мы понимаем друг друга. Мое будущее зависит от твоего, Володя. Поэтому мы должны жить по плану, наметить себе какую-нибудь цель и добиваться. – Чего же должен я добиваться? – - Все зависит только от тебя. Ведь мы будем всегда вместе, правда? – Пока я на суше – да. – А чтобы быть вместе, мало одного желания. Нужна соответствующая обстановка, определенные условия... – Так ведь со временем все будет. Об этом и заботиться не надо. – Я знаю, Володя! Я все отлично понимаю. Я хочу только, чтобы ты был самым лучшим из ваших, чтобы получил золотую медаль и мог выбрать себе любое высшее училище. Мне кажется, что тебе нужно стать кораблестроителем. Иди после нахимовского в какое-нибудь инженерное, ладно? – Я буду штурманом-подводником. Разве плохо? – Это, конечно, тоже хорошо... Но знаешь, Володя, вдруг будет полное разоружение, или случится с тобой что-нибудь,– а ты без профессии. Понимаешь? – Водить корабли – это тоже профессия. А случиться со мной ничего не может: мне цыганка нагадала семьдесят девять лет жизни, жену – брюнетку и троих детей. – Ты все шутишь, а ведь это очень серьезно...
Часа полтора я бродил , отыскивая наши любимые места, ставшие неузнаваемыми в новом летнем наряде. На косогоре у Гнилуши еще сохранилась небольшая плешинка от моего костерка Болотистый луг на той стороне речушки переходил постепенно в довольно крутую гору, на склоне которой возвышался деревянный трамплин, похожий на скелет динозавра и выглядевший нелепо среди буйной зелени, цветов и лениво-теплой воды. Было уже довольно темно, когда я снова нажал кнопку звонка у дверей Лидиной квартиры. Лида ничуть не удивилась моему приходу, только спросила, что у меня с руками. Я сделал вид, что не расслышал вопроса, и предложил пойти в кино. Но у Лиды была гостья, маленькая смешливая девочка, похожая на белого мышонка. Кажется, это была та самая девочка, которую я видел в день знакомства с Лидой и не успел рассмотреть как следует. У Александры Андреевны сегодня сильнее обычного болела голова. Поневоле пришлось отвечать на всякие вопросы и выслушивать удивленные охи и ахи «мышонка»: эта девочка, казалось, не имела никакого представления ни о чем, кроме папы, бабушки и «нашей» классной руководительницы.
– А вот наша классная руководительница Евдокия Ивановна говорит, что нахимовцы такие же ученики, как и все, только они, то есть вы, воспитанней и культурней. – Ваша классная руководительница близка к истине,– ответил я. Разговор, неинтересный с самого начала, стал мне надоедать. Но Александре Андреевне удалось вдруг задеть меня за живое: – Главное, что на всем готовом люди живут. И одежда вон на нем суконная, и ботиночки хоть куда, и кормят его, и учат, и простыни каждую неделю меняют. Да вдобавок еще в лагерь вывозят на лето – гуляй на здоровье, поправляйся. Хочешь – на лодке прокатись, хочешь – купаться ступай... Мне бы такую жизнь, и помирать не надо. Такие разговоры случались иногда и раньше, но мне удавалось избегать прямых споров. Я поддакивал и уходил куда-нибудь с Лидой. Но сейчас у меня ныли руки от недавней «лодочной прогулки», каждый толчок крови отдавался в ладонях горячей режущей болью. И я взорвался.
– Не стоит завидовать военным! – резко сказал я.– Не стоит, Александра Андреевна. Они отказались от себя ради вас. Они вынуждены были отказаться. – Как это – отказались от себя? – Очень просто: они охраняют вас, вашу жизнь, ваше благополучие. И, может быть, именно потому, что в общем деле не хватает их рук и умов, все еще не разгаданы тайны Марса, не построены отдельные квартиры для каждой семьи, не найдены возбудители раковых опухолей...– я оборвал себя на полуслове. «Сколько людей во всем мире еще оторваны от своих любимых занятий! – думал я.– Сколько старых офицеров смотрят сейчас на свой боевой путь и спрашивают себя: а где же та яблоня, которую я посадил? Есть другие, спасенные, только нет выращенных моими руками... Но ведь спасти яблоню от гибели порой труднее, чем посадить. Пожалуй, намного труднее...» – Вы знаете, мне эта болезнь рак представляется в виде мохнатого паука, распускающего во все стороны новые и новые членистые отростки с клешнями, которые рвут ткани и перерезают сосуды,– тихо сказала «мышонок».– Обломать бы ему все лапы, нажать пальцами на выпученные глаза, вдавить их под бородавчатый панцирь и вытащить всю гадину – пусть издыхает на солнце!
«Ого! – подумал я.– Ай да «мышонок»!» – У нее мать от рака умерла в позапрошлом году,– шепнула мне на ухо Лида.– Она врачом хочет стать. «И станет»,– подумал я, с уважением рассматривая тоненькую белую шейку и склоненную голову с большим розовым бантом на затылке. – Это все, конечно, интересно,– не отрывая глаз от вышиванья, сказала Александра Андреевна.– Но ведь у тебя, Володя, обеспеченное будущее: ходить будешь чистый, обмундирование бесплатное, спина не болит и руки не в мозолях. Рабочий человек за те же деньги с утра до вечера не разгибается... А врача если взять – это ж каторжный труд! Только профессора, которые на весь Союз прославились, прилично получают. А остальные тоже от получки до получки скачут, взаймы урвать норовят. - А если у человека призвание – людей лечить? У кого, может, и призвание, а твоя, Володя, дорога ясная: через год курсантом будешь. Лидочка тоже школу кончит. Ты комнатку подыщешь – она к тебе и приедет... Думаю ей на филолога учиться - самое женское дело. Вот и заживете. Мы с отцом помогать будем первое время, по возможности. Много-то вам и не надо: ты на всем готовом, а Лидочка на стипендию вытянет.
Я посмотрел на Лиду. Она изучала узоры на скатерти и поглядывала на меня, спокойно и дружелюбно улыбаясь: этот разговор не был новостью для нее. Все решено, все продумано заранее. Я растерялся. «Мышонок» озабоченно дергала себя за ухо и ждала, что я отвечу. Но что я мог ответить? Да и надо ли отвечать? Я смотрел на Лиду и чувствовал, как голова наливается звенящей пустотой и все становится безразличным. Даже Лида, даже ее чуть приоткрытые губы, которые я так и не поцеловал ни разу. «Почему я ее не поцеловал тогда в лесу? Она говорила о каких-то планах на будущее, а я катался по земле и жег сухую траву. Надо было взять ее за плечи и поцеловать... И ни о чем не думать. Они считают, наверное, что сначала нужно пожениться, а потом целоваться. А просто так нельзя, потому что бесперспективно, «нет условий». Странно, какие еще нужны условия, если не весна, не берег лесной речушки и не запах молодой зелени?.. Что же я сижу? Здесь все обдумали и решили без меня».
Я посмотрел : до конца увольнения оставалось еще много времени. Но я все же встал и шагнул к двери. – Извините, мне пора. – Да-да, Володя, не опаздывай. Будешь сам начальником, тогда делай что хочешь, – Александра Андреевна улыбнулась.– А Лидочка тебя проводит. – Нет-нет...– почему-то испугался я. – Не надо! Мне придется бежать, осталось двадцать минут... С треском распахнулись створки дверей, ведущих в спальню. В дверях, держась за косяк, стоял Лидин отец в измятых брюках и белой нижней рубахе. – Ты их не слушай, Вовка!.. Прошу тебя, как друга... Не слушай! Пошли ты их знаешь куда?..
– Сергей! – взвизгнула Александра Андреевна.– Немедленно прекрати. – К черту!.. Я сегодня смелый. Мне сегодня на все плевать... Я, понимаешь, лежу так и все слышу... И как эта ветряная мельница молола, слышал,– он ткнул пальцем в трюмо, где отражалась онемевшая Александра Андреевна.– Так вот, Вовка, какие дела то... Ничего я не сделал, а мог многое. Очень много мог! – Он прошелся по комнате, волоча спадающие шлепанцы, нагнулся и достал из-за тумбочки незаконченную картину маслом – черная сосна на алом фоне заката.– Вот и все... И ничего больше не осталось. И то мог, и это мог – да не дал бог. Прожил век на собачий смех. Эх-хе-хе... – Не кривляйся, комедиант! – выкрикнула его жена.
– Брось, Саша... Может, я его спасти хочу. От; судьбы моей предостеречь. Ведь я же всю жизнь афиши для кинотеатров малюю, Володя! По клеточкам с кадра перевожу, с фотографии... Случается, что и транспарантик какому-нибудь клубу состряпаю – и все для денег, все на продажу!.. – Довольно! – словно жестью громыхнула Александра Андреевна и ушла, хлопнув дверью. Лида встревожено забегала по комнате и бросилась за матерью, даже не взглянув в мою сторону. – Извините, Сергей Иванович... Мне пора,– сказал я и встал. – Да, да... Ты уходи, уходи и не приходи... А мне все равно уж. – Пойдемте,– потянула меня за рукав «мышонок».– Пойдемте ко мне, я живу рядом. – Чего я у вас не видел?
– Пойдемте... У меня есть йод и бинт – у вас кровь капает. Я поднял левую руку: повязка набухла свежей кровью и сползла на пальцы. В горячке я забыл, что нельзя сжимать кулаки. Когда я в одиннадцать часов вечера пришел в училище, мне на шею бросился Толя Замыко. – В отпуск! В отпуск! – орал он и по-жеребячьи подкидывал ноги. – В чем дело? Сейчас приходил лейтенант Эльянов и сказал, что за спасение матроса Пузырева Батя объявил нам благодарность и приказал отправить в отпуск на неделю раньше. – Батя ведь в лагере. – Эльянов говорил с ним по радио. – Ясно.
Новость меня не потрясла и даже не очень обрадовала. Перед глазами почему-то стояли покачивающаяся фигура Сергея Ивановича и злые глазки-бусинки его плоскогрудой жены. Мне было жарко, болела голова. Рука тупо ныла: «мышонок» перевязала хорошо, эта девочка совершенно не боялась крови. Я вспоминал о ней с невольным уважением и даже с какой-то грустной нежностью.
В кубрике неистовствовали отпускники. Ваня Руднев демонстрировал приемы самбо. Рука у него тоже была обмотана бинтом и смахивала на самодельную куклу. Трое катались по матрасам, сложенным в углу, и гоготали. Толя схватил гитару и исполнил какой-то невероятный марш. В отпуск так в отпуск! Поедем, отдохнем на лоне рязанской природы. Вишни, наверное, уже красные.
ФЕДЬКА ЗАБОТКИН
– , с печки бряк, растянулся, как червяк! – захлебываясь от восторга, кричит босоногая девчонка возле железнодорожной будки и подпрыгивает сразу на обеих ногах. Впереди меня на тропинку выходит девушка и останавливается, придерживая рукой поднятый подол. Ноги ее выше колен ослепительно белые – не загорели. В подоле – шишки. Девушка неохотно разжимает руку и отпускает край платья. Шишки с шуршанием сыплются на землю, черную от паровозной гари. Девушка отворачивается и смотрит на рельсы – ждет, пока я пройду.
– Верка, вытряхивай самовар! – строго говорит она все еще скачущей и уже слегка охрипшей от крика девчонке, очевидно сестре. – Извините, я не нарочно появился тут именно тогда, когда, видимо, не должен был появляться,– витиевато извиняюсь я, проходя мимо отвернувшейся девушки. Тропинка делает крутой поворот, я останавливаюсь за кустом и оглядываюсь: девушка собирает шишки обратно в подол. Я снова иду вдоль насыпи. Пахнет разогретой смолой и дегтем, выступившим на шпалах. После обеда, узнав о моем приезде, приходит в гости сосед – старый шорник дед Василий.
– Люб!.. Люба! Жива, што ль?– еще издали кричит он. – Жива, Василий Палыч, жива! – отвечает бабушка.– Заходи, чайку попьем. Внучок у меня приехал. Деда Василия я знаю с детства, и меня все время удивляло, как он ходит: старое тело, привыкшее к постоянному сидению, не разгибалось до конца, и дед Василий шел, нагнувшись вперед, и нес перед собой узловатые высохшие руки, белую бороду и кожаный фартук. Вот он сидит и, громко схлебывая, пьет чай из блюдечка, поставив его на три крючковатых пальца. Сахар поколот на маленькие кусочки, и каждый кусочек, прежде чем исчезнуть во рту деда Василия, обмакивается в чай. – Племяш-то мой второй диплом получил! – гордо говорит он. – Да, да, Василий Палыч, – вторит бабушка,– он у тебя деловой. Ох, деловой!
Потом мы играем в шашки. Дед Василий неизменно выигрывает и после каждой партии нюхает табак. Чихает он странно, не открывая рта. Будто не чихает, а фыркает. Я выхожу в сад и удивляюсь, что он как будто бы уменьшился и что нет в нем тех уютных таинственных уголков, которые находил я еще в прошлом году. Вот под этой вишней закопано мое оловянное войско. Уже три года лежит оно в земле. Каждое лето я собираюсь откопать солдатиков и раздать деревенским ребятишкам – и каждое лето забываю.
А ведь когда-то возводились земляные укрепления, строились проволочные заграждения, по окопам рассаживались прошедшие огонь и воду оловянные человечки. Взрывались мины – лесные орехи, набитые охотничьим порохом. Стреляли пружинные пушки, и цепи разворачивались для атаки по всем правилам военной науки. После сражения обычно обнаруживались раненые – те, кому отбило руку, ногу или голову. Были и без вести пропавшие, погребенные в рыхлой земле на дне какого-нибудь шестиярусного дота, да так и не найденные.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), Карасев Сергей Владимирович (КСВ) - архивариус, Горлов Олег Александрович (ОАГ) commander432@mail.ru, ВРИО архивариуса
О времени и наших судьбах. Сборник воспоминаний подготов и первобалтов "46-49-53". Книга 1. СПб, 2002. Часть 11.
Распределение определило судьбы
Итак, госэкзамены пролетели благополучно: все получили положительные оценки, ибо других и не должно было быть – все кандидаты в двоечники уже «спрыгнули с поезда» (я не намекаю на Бориса Козлова). По училищу пополз слух: в связи с острой нехваткой «специалистов» на флотах часть нашего выпуска направляется на лодки без стажировки.
Выпуск нашего курса в 1953 году был трёхэтапным: первый – в августе – досрочники, примерно 70-80 человек, второй – основной, нормальный – в ноябре после стажировки и третий – в декабре – это примерно 20-25 человек «подозрительных». Их назначили в конце декабря только на надводные корабли. В промежутках этих этапов два друга, Донзаресков и Пиотровский, зная что их лишили лейтенантского звания, сдали необходимые дополнительные экзамены в мореходке и пошли в рыбный флот. Слышал, что «Дон» со временем стал крупным рыбным начальником в Мурманске.
Этапы «большого круга»
Мои годы службы на флоте можно разделить на два основных периода: подводный – 1953-1966 годы и штабной – 1967-1980 годы (каждый по 13 лет), причём, первый был интереснее и разнообразнее не только из-за возраста и по событиям, но и потому, что я шёл вверх.
Подводный период, в свою очередь, делится на этапы: начальный 1953-56 годы, антарктический 1956-57 годы, старпомовский 1957-59 годы, опять загранкомандировочный 1959-61 годы, ВОЛСОКский 1961-62 годы, командирский 1962-66 годы.
Между первым и вторым периодами лежит глубокая аварийная впадина 1966-67 годы. Более подробно об этом изложу ниже. Я был выпущен из училища досрочно, без стажировки. Проходив всего неделю в мичманах-гардемаринах и получив лейтенантские атрибуты и «приданое», мы собрались на мальчишник. Конечно, выпили, поплакали в тужурки своих учителей и наставников и... двинули на флоты. Я был налегке, так как «приданое» частично отдал матери, а часть продал и купил сиреневые фильдеперсовые кальсоны – вероятно, это была моя первая «голубая мечта». На Черноморский флот поехало, по-моему, 15-20 наших выпускников. Кто конкретно – выпало из памяти, но, кажется, Толя Кюбар, Валера Поздняков, Вова Комлев, Володя Гарин и другие.
Несмотря на ажиотаж и спешку, нас промурыжили неделю в отделе кадров Черноморского флота. Ежедневно мы ходили отмечаться и узнавать, когда нас примет и побеседует Командующий флотом. В первые же два-три вечера, как и положено настоящим «морским волкам», прибывшим в Кейптауно-Севастопольскнй порт, мы «просадили» в ресторане «Приморский» все деньги, которые еще оставались от Ленинграда. И теперь каждое утро мы, переодевшись в «бобочки», шныряли по рядам базара в Арт-бухте, где теперь сквер перед паромным причалом, и пробовали всё: сметану, капусту, овощи, фрукты. Благо конец августа 53-го был урожайным.
Когда, наконец, нас в очередной раз «не принял» Командующий ЧФ, а просто подписал или утвердил наше распределение по лодкам, я, имея в кармане только мелочь и на руках большущий чемодан, сел на теплоход. Славка Кулешов, находившийся на стажировке в неоплачиваемом звании мичмана, сверкая своими красивыми масляными глазами, раздобыл у знакомых (женщин, естественно) для меня 25 рублей. До Поти надо было плыть («плыть», т.к. я – пассажир) трое суток. Билет, конечно, удалось приобрести только палубный. И вот я трое суток мучился не только оттого, что нет постоянного места для принятия так любимого в курсантские годы горизонтального положения, но и от сомнений, раздирающих мой скудный бюджет, что покупать на обед-завтрак-ужин (вместе!): булочку с чем-то, просто батон, бутерброд с завядшим сыром, бутылку кефира или... пива. Что победило, я не помню, но подвернулся какой-то возвращавшийся из отпуска в «Батум» старлей-пограничник «кавказской» национальности, очень высокий, красивый, шумливый и компанейский. Несмотря на то, что он возвращался, а не ехал в отпуск, нам хватило не только на пиво.
Поздно вечером теплоход ошвартовался в порту Поти. Я ухитрился «сэкономить» 10 рублей на такси, чтобы с шиком появиться на службе. И чуть было не поехал, но оказалось, что плавбаза «Нева» стоит с другой стороны этого же причала, надо только тихо и осторожно пройти мимо недавно открывшегося ресторана «Новая Колхида». На плавбазе меня временно разместили, и я спокойненько отдохнул безо всяких философских мыслей «вот оно – начало», «вот это флот» и тому подобное.
Начало офицерской службы
Утром представился командиру 154 бригады подводных лодок, только что получившему звание контр-адмирала, но не успевшему ещё официально одеть эполеты, Парамошкину. Выслушав отцовские наставления (кстати, комбриг оказался стоящим мужиком), я в соответствии с назначением прибыл на ПЛ "М-62" ХII-ой серии – знаменитую, гвардейскую, но... сдающуюся в ОФИ, и, естественно, не плавающую. Меня с очень большим нетерпением, с отпускными и билетом в кармане ждал механик этой ПЛ. Быстро всё свалив на меня (других офицеров на ПЛ не было) и очень бегло пояснив мне что-то по БЧ-1 и по БЧ-5, и ещё что-то по каким-то специальностям, он бросил меня, растворившись в своих отъездных хлопотах. Больше я его никогда не видел.
Оставшись в одиночестве, я стал думать, с чего же начинать, но в это время в каюту ввалился старший матрос этой лодки и весьма дружески заявил мне: – Не бздон, лейтенант, мы тебя не подведём! Подтекстом было: – «А ты нам не мешай». «Мы», «нам» – это 19 человек экипажа ПЛ "М-62", полностью предоставленного самим себе и, естественно, по военным понятиям – разложившегося. Мне хватило мудрости не вступить с ними в спор, в уставные или совсем неуставные отношения. И очень хорошо: они обслуживали механизмы, что-то делали и спокойно ходили в самоволки. Я даже ухитрился получить 6 литров спирта на уже выгруженную аккумуляторную батарею и честно поделиться с ними (конечно, официально передал старшине команды электриков для протирки ... чего?).
Ежедневно я ходил в город по длинной горячей от солнца улице Ленина на площадь Сталина мимо бюста Берии, который, в отличие от его человеческого прообраза, ещё долго не был снят и уничтожен. Ходил я в отделения тыла: гидрографическое, техническое и другие – что-то списывал, какие-то акты переделывал, какие-то бумажки отдавал-передавал. Никто из командования меня не дёргал, а личный состав продолжал «не подводить». Ходить приходилось пешком, так как грузинские автобусы ездили «по хотению» водителей. Они могли остановиться и полчаса-час разговаривать с другом, а пассажиры терпеливо ждали. Поэтому на обратном пути выпивались одна-две кружки пива.
Через неделю-две такой житухи кто-то вспомнил обо мне, и меня прикомандировали на «Сталинец», которым командовал капитан 3 ранга Беккаревич. Впоследствии, «походив» по флотам, он вернулся заместителем комбрига в 155-ю БПЛ Черноморского флота. Они готовили задачу № 1, и я активно включился в оформление всех положенных бумажек по штурманской части. В то время надо было «вручную» рисовать на общей карте фарватеры, рекомендованные курсы-пути-маршруты, минные районы, опасные и бывшие опасные, районы боевой подготовки, «поднимать» маяки, «отбивать» глубины и тому подобное. В общем, получалась не карта, а персидский ковёр. Делал я это терпеливо и даже с любовью. И был в этом толк: заодно изучал театр будущего плавания. В море вышел на «Сталинце» раза два, но лодку изучить не успел.
Опять меня начали дёргать кадровики: давай иди штурманом на плавбазу. Но я, уже поняв, что в подводниках быть выгоднее, а отпуск за 1953 год я ещё не использовал, отказался. Пробыв в Поти два месяца, я получил назначение в Севастополь на ПЛ 613 проекта и, конечно же, не командиром рулевой группы, а командиром БЧ-1, так как уже имел «богатый опыт». Во время пребывания в Поти я честно поил перед танцами после первой и второй офицерских получек наших однокашников, находившихся на стажировке. Хорошо, что их было немного. Тесных знакомств с аборигенами завести не успел, ибо грузины-менгрелы, живущие в Поти, – коварный народ. Наш выпускник 1952 года влюбился в русскую дочь (студентку на каникулах) нашего русского капитана какого-то ранга и собирался жениться на ней. Но её же «приметил» и сын то ли грузина-хозяина, то ли грузина-соседа. За день до свадьбы этот грузин-сыночек пырнул невесту ножом. Свадьба всё равно состоялась, но через месяц после выхода подрезанной из госпиталя.
В ноябре я прибыл в Севастополь, и вот здесь у меня началась настоящая служба. ПЛ «С-71» – плавающая, сдававшая задачи боевой подготовки. Мне был поставлен срок сдачи зачётов на самостоятельное управление боевой частью, на вахтенного офицера. Со своими однокашниками в это время я виделся редко: все были заняты изучением лодки и многократными сдачами многочисленных зачётов. За несдачу после двух месяцев срока лишали «подводных». Выходы в море, вечерние «обеспечения» – присутствие в команде, дежурства, патрули поглощали всё время. Заниматься приходилось урывками. Но всё это вместе и было становлением, собственно зачётами и службой. Штурманов лодок, ставили также и помощниками оперативных дежурных бригады (в помещении под постом НиС Южной бухты). Это очень помогало нам и в изучении театра, и в освоении связи. Мы же были в то время командирами БЧ-1-4 и, по совместительству, начальниками РТС.
Поток строящихся ПЛ 613 проекта возрастал, круговорот назначений шёл стремительно. Кто-то из наших однокашников менее, чем за год, дошел до должности старшего помощника командира ПЛ: побыл командиром группы – вперёд на новостроящуюся командиром БЧ-1-4, пришёл в Севастополь – снова назначение в Николаев помощником и, наконец, его вытолкнули на Север уже старпомом. Там, конечно, разобрались, что старпом в море не только ни разу не погружался, но и самостоятельно не вёл лодку даже в надводном положении. Однако, я избежал этой бешеной карьеры, этой стремительности. Почти два года я штурманил на одной и той же ПЛ. Мой командир не хотел расставаться со мной, да и я сам не очень-то хотел покидать эту лодку, этот сплочённый коллектив.
Отношения в офицерско-мичманском составе ПЛ «С-71» сложились очень добрые, дружеские, но не переходящие грань служебных ступенек. Я и мой одногодок командир БЧ-2-3 (выпускник Севастопольского ВВМУ) Витя Шевченко были молодыми и поэтому ежедневно или почти ежедневно «обеспечивали», то есть оставались в команде со своим «любимым и родным» личным составом. Когда праздновалось какое-либо торжество (день рождения, присвоение звания, повышение по службе, сдача зачётов и тому подобное), все собирались за одним столом, как единая семья. Неважно, где это было: в береговых каютах, в «чепке» или «на дому» (чаще «на дому»). Мы, молодые лейтенанты, знали всех жён и детей наших офицеров и могли запросто забежать к кому-нибудь домой и сказать: «Марь Ивановна, накормите меня, пожалуйста!». И получали обед. Это не считалось неприличным, нахальным, зазорным. Но когда нужно было помочь в переезде, расстановке мебели и тому подобное (в том числе и одолжить денег женатикам) – непременно помогали дружно.
Такие же отношения были и в среде наших однокашников, прибывших на Черноморский флот. У Ритули Калашниковой (жены Коли) на улице Лазаревской можно было не только покушать, но и «закусить», а у Ларисы Булыкиной, хоть Женя служил не на ПЛ, а в учебном отряде, можно было получить обед, если она его успела приготовить. Всё было чисто по-товарищески, и никогда не возникало никаких подозрений, если ты зашёл в гости в отсутствие мужа. Мы были глубоко порядочными офицерами, воспитанными петербуржцами, истинными подготами-джентльменами.
Командир ПЛ «С-71» капитан 2 ранга Шилюк Петр Иосифович, в прошлом – тяжелоатлет, был несколько грузноват, но весьма подвижен. Он окончил военный факультет института физкультуры имени Лесгафта и во время войны прибыл на ТОФ, где не только «физкультурничал» в бригаде подводных лодок, но и «баловался» штурманскими инструментами. На какой-то из лодок смыло штурмана и Шилюк, сдав зачёты, занял его место. После войны служил в Одессе командиром на «Малютке», а затем на ПЛ 613 проекта с постройки. Несколько шумливый, «разносил» справедливо и очень громко, но никогда не выносил «наверх» и не задерживал звания. Несмотря на отсутствие специального высшего образования (военно-морского), в торпедные атаки выходил мастерски, по какому-то наитию. Нарисовать, обосновать его атаку было трудновато, но результат удивительный – почти всегда медиана залпа «попадала» в цель и, значит, оценка «пять». Нет, торпеды мы тоже теряли, этого, по-моему, никто не избежал. Жена его – тоже спортсменка, симпатичная, моложавая, со сбитой фигурой. Кое-кто из лейтенантской молодежи даже пытался «пришвартоваться», но...
Лет 10-15 назад я встретил Петра Иосифовича на СТО в Дергачах, куда приехал на технический осмотр автомобиля. Он работал там «вратарём», то есть проверял пропуска, открывая-закрывая ворота, но зато «был при деле», как он сам над собой мрачно шутил. Старпомом лодки был капитан 3 ранга Богачёв Виктор Иванович, подпольная кличка «Цыган». Он действительно был похож на цыгана: смугл, красив, строен, и в свои «немного за 30» легко делал стойку на стуле. С женой жил конфликтно и очень метко характеризовал её: «У моей жены лишь одно положительное качество – не знает процентов!», что позволяло ему оставлять вполне приличную заначку. Потом Виктор Иванович получил лодку и ушел на другой флот. Его сменил капитан-лейтенант Олег Холодов, очень представительный, способный не морщась выпить стакан чистого спирта мелкими глотками или на спор 30 кружек пива. Затем, покомандовав лодкой тоже на другом флоте, он убыл на родину – в Москву, в военно-морской архив. Последний раз мы встречались с ним на ВОЛСОКе в 1961-62 годах. Я был старшиной класса (группы), он – старшим командирского факультета.
Ежедневно утром я докладывал ему о присутствии 16 великовозрастных слушателей, а он ежедневно, дыхнув на меня, задавал вопрос: «Никита, как выхлоп?», и всё равно шёл на доклад к адмиралу. Большое педагогическое терпение, направляющую помощь в изучении лодки и мудрость, способствовавшие моему становлению, проявил командир БЧ-5 капитан-лейтенант, затем капитан 3 ранга Хоробрых Юрий Максимович. Очень грамотный, очень внимательный, порядочный, безумно любивший своих дочурок Максимыч, получив перевод на Тихоокеанский флот, оставляет свою жену, детей и с бригадной парикмахершей улетает на Камчатку. Что, как, почему? – для нас это было неожиданно и непонятно. Как сложилась дальнейшая его служебная карьера и семейная жизнь – не знаю.
Ненавязчивую, не оскорбляющую моего «высокого лейтенантского достоинства» практическую помощь в освоении всех механических сложностей оказали мне старшина команды трюмных мичман Шпортько, старшина команды электриков мичман Иванов (бывший флотский футболист) и многие другие старшины и матросы. Запомнился мне обстоятельный, хозяйственный мужичек – командир отделения рулевых и якорно-швартовных устройств лодки. А со штурманским электриком Смульским – простым пареньком из Западной Украины – мы, в первый месяц моей службы на этой ПЛ, совершили «подвиг» (по моей тогдашней оценке): перед выходом на стрельбы самостоятельно за ночь заменили жидкость и чувствительный элемент гирокомпаса со всеми сопутствующими работами. В то время эту операцию выполняли только специалисты гидрографии по заявке. Я был горд, что мои теоретические знания ЭНП претворились в практику. Я вырос в своих глазах, да и подчинённые ко мне стали относиться уважительнее. К сожалению, вскоре Смульский трагически погиб. На лодке шёл ППР, и он, закончив основные запланированные работы, решил выбрать воду из шахты зенитного перископа. В то время, когда Смульский был в шахте, трюмный в соответствии с суточным планом разобрал манипулятор, в результате масло в системе гидравлики перископа стекало, а перископ полз вниз, пока своей массой в 530 килограммов не придавил в шахте штурманского электрика. Никого не наказали, так как виноват был он сам. но морально и командир, и механик, и я чувствовали себя неважно, искренне переживая случившееся.
В отличие от большинства своих коллег, замполит нашей лодки капитан-лейтенант Дейнега Иван Александрович, был светлой личностью. Он вырос из трюмных машинистов «малюток» военного времени. Очень внимательный, душевный, настоящий отец-воспитатель, «мало слов – много дела». Иван Александрович настоятельно «блатовал» меня в партию. Я действительно думал, что войдя в её ряды, смогу бороться со злом и несправедливостью, за чёткую организацию службы и твёрдую дисциплину. Кандидатом стал в феврале-марте 1955 года, а в марте 1956 года стал членом КПСС. При приёме члены парткомиссии не задавали стереотипных вопросов, не спрашивали меня о правах, обязанностях и международном положении, а в основном «долбали» за то, что я на своём мотоцикле с коляской «вожу женатиков налево». Я понял и перестал брать с собой женатых.
Хороша ты, холостяцкая жизнь лейтенантская
В молодые лейтенантские годы я сильно сдружился с Виталием Николаевичем Ленинцевым. Мы снимали холостяцкий «вигвам» на улице Николая Островского на Корабельной стороне, жили в одной комнате и платили по 200 рублей, которые нам выдавало государство. Хозяйка Марфа Фёдоровна стирала и гладила наши рубашки и бельё за отдельную плату и ежеутренне «выставляла» по литру парного молока каждому на «опохмелку». Я и Виталик имели не только схожие характеры, одинаковые наклонности, параллельные увлечения, (одним словом – единый менталитет), но и одинаковые размеры одежды. У него было гражданское полупальто, а у меня – коричневый костюм, которые мы поочерёдно, а вернее – кто первый, одевали, хотя иногда и происходили «конфузии». Служили мы на разных лодках, поэтому не всегда встречались дома, в увольнении. Однажды я, забежав домой, не обнаружил ни его полупальто, ни своего костюма, которые куда-то «ушли». Раздосадованный, я в форме потащился к девушке, на которую имел некоторые виды, и обнаружил у неё дома... Виталика в моём костюме и чуть ли не в обнимку с моей девушкой!.. Так как мы в то время относились к девушкам легкомысленно, то конфликта не возникло, и мы все втроём завалились в ДОФ, а там уже разобрались, кто с кем.
Потом Виталий встретил Валю и очень-очень быстро женился на ней. На свадьбу, кроме традиционных подарков, мы преподнесли Виталию... тазик с намёком (до этого он любил обклеивать стены нашей холостяцкой комнаты своими носками). Валя оказалась очень разумной, порядочной женщиной, протащившей Виталика через все жизненные пороги. Мы (я и моя жена) встречались с ними с периодичностью в пять-десять лет то в Севастополе, то в Кронштадте и всегда чувствовалось, что бесшабашному, безалаберному Виталику нужна была именно такая жена. С остальными однокашниками-черноморцами я иногда бывал в одних компаниях, за одним столом в «Приморском» или на танцах в ДОФе (других развлечений тогда не было), но служба не позволяла нам встречаться часто, а постоянные перемещения лодок «вверх по меридиану» внутренними водными путями прореживали наши ряды ещё более.
К декабрю 1953 года я сдал на самостоятельное управление боевой частью и чуть было не загремел в поход на ПЛ «С-70», которая испытывала РДП первоначальной конструкции. После месячной автономки «С-70» по всему Чёрному морю были награды: орден Красного знамени получил командир капитан 2 ранга Рыбалко (впоследствии командовавший бригадой ПЛ в Албании), все офицеры и прикомандированный с береговой базы разгильдяй-кок были награждены орденами «Красной звезды», а некоторые из личного состава – медалями. Наградной дождик был непривычен и неожидан для черноморцев. Потом «золотая» туча с наградами переместилась и остановилась в Западной Лице, Гремихе, на Камчатке. Но..., кроме наград, была большая загазованность в отсеках во время похода. РДП, конечно, переделали, направив выхлоп газов в воду и отделив его от поступающего воздуха. Позже я выходил в море на этой лодке, и доктор показал мне медицинский отчёт за поход с описаниями состояния внутренних органов личного состава. Ужас! Не зря их болячки завесили орденами, а адмирал Рыбалко явно ушел из жизни ранее положенного срока.
В тот «героический» поход я не пошёл потому, что в кармане шуршал отпускной за неиспользованный отпуск 1953 года и даже билет на поезд или самолёт. Большой чемодан, с которым я прибыл на флот, был уже уложен: слой больших сотенных , разложенных по днищу (за два месяца это 4800 рублей, то есть 48 бумажек, плюс накопления), прикрывали восемь толстенных по 0,8 литра бутылок различных мускатов и... чуть-чуть белья сверху. Всё остальное – на мне. Таков был выход, вернее выезд, в мой первый офицерский отпуск.
Служу усердно, начинаю продвигаться
В 1954-1955 годах я заработал неплохой штурманский рейтинг (авторитет). Было много сбор-походов, штурманских походов, участий в учениях, в атаках боевых кораблей и конвоев, то есть всего того, чем занимались тогда торпедные подводные лодки. За точную постановку на рейде Судак по диспозиции только по данным РЛС (я был загнан вниз и оттуда руководил выходом в точку якорной стоянки) получил личную благодарность от начальника штаба подводных сил Черноморского флота контр-адмирала Хийянена, про которого говорили, что он не только немногословен, молчун, но вообще никогда никого не поощрял. Вывод ПЛ после трёхсуточного подводного плавания без всплытий и обсерваций с использованием только «Атласа течений» точно на зелёный огонь бухты Джубга на Кавказе, где мы поставили мины под кораблями на рейде, также поднял меня в глазах начальства. Затем меня пропечатали во «Флаге Родины» – фото у штурманского стола с соответствующей хвалебной надписью. Лодка не без моего участия хватала какие-то призы и рисовала звездочки на рубке. В общем, я шёл в гору.
Но... хвалить себя вредно, а хвастаться самовлюблённо – ещё более. Уже став «старшим лейтенантом», во время перехода бригады подводных лодок на Кавказ передоверил ведение прокладки в ночное время двум офицерам – стажёрам, а сам пошёл отдыхать. Утром включил РЛС, когда по счислению до мыса Дооб было 30-40 миль, и... ждал его появления на экране ещё часа два-три! Хорошо, что мы были сзади, а если бы впереди счислимого места?! Разобравшись, что при переходе с карты на карту мои великовозрастные «стажировщики» допустили ошибку в одну клетку между меридианами, равную 20 минутам долготы, то есть примерно 15-18 милям по курсу, честно доложил находившемуся на борту флагманскому штурману флота капитану 1 ранга Мотрохову, впоследствии ставшему флагманским штурманом ВМФ и контр-адмиралом. Никаких приказов, разгромов не было, наоборот, он приветствовал моё признание и пожелал мне запомнить этот урок на всю жизнь. Чувствовал я себя скверно, вся спесь свалилась, слетела с меня.
Во время одного из сбор-походов бригады на рейде Судак на завтрак выдали рижскую ветчину в больших овальных банках. Не только хохлы, но и все остальные «рубанули» её с большим удовольствием и в большом количестве, особенно командир Шилюк. После завтрака снялись с якоря и стали подходить к плавбазе для приёма мин. И вот, когда до борта плавбазы оставалось метров 50-100, командир и старпом начали «травить». Почти все из обеих швартовных команд «перевесились» через леера и тоже нещадно «травили». Сквозь рвотные рулады командир пытался подавать команды. Я заменил его (опять хвалюсь!) и с горем пополам ошвартовал лодку. К этому моменту на барбете под орудием (тогда оно у нас ещё было) рыгали человек 20-25, то есть половина команды. Все офицеры, кроме меня (я жирное не любил) и командира рулевой группы Саши Бондарца (ему не досталось), были «в лёжку». На плавбазе быстро организовали лазарет, всех перенесли туда и сутки или двое промывали марганцовкой. Жертв не было, хотя командир БЧ-2-3 Витя Шевченко умирающе стонал: «Передай Любе, я ей всё прощаю!». А мне пригодился этот неожиданный урок швартовки при швартовках к пирсу в Южной бухте, которые изредка разрешал командир.
Было ещё много всяких эпизодов, в том числе и рискованных: сон вахтенного офицера, того же Вити Шевченко, упёршегося лбом в перископ, когда лодка проскочила с заданных 50 метров глубины на глубину 120-180 метров; всплытие под сейнером при летней гидрологии моря, когда шума винтов сейнера не слышно (в благодарность, что не утопили, получили несколько камбал), и многое другое подобное. Да, нам на юге было легче, чем на Северном флоте или на ТОФе, но и труднее. Легче – чаще солнце, чаще умеренное волнение, большие глубины, выраженные береговые ориентиры. Труднее, рискованнее – плотный слой скачка в летнее время, множество судов в некоторых районах. В остальном – то же море, те же волны, ветер, качка, водо-солярная смесь и запахи в отсеках, не справляющаяся регенерация, сонливость, грязь, запоры, гастриты, геморрои и так далее и тому подобное. Постоянные изо дня в день выходы в море изматывали наши экипажи.
Уже позже в привилегированном положении находились только первые ракетные лодки, которые, образно говоря, выходили в море один раз в год на ракетные стрельбы и на них работал весь флот. Такой подводной лодкой была "С-69", которой командовал Коля Калашников. Он сумел «не сгореть», хотя «подгорал», и даже, по-моему, получил орден. После удачных стрельб, а они всегда получались отличными, каждого командира ракетной ПЛ представляли к «Красной Звезде». Такой же путь: «ракетная стрельба – орден – делегат съезда» прошёл и мой коллега и в какой-то мере друг – будущий командир 14 дивизии подводных лодок Алексеев Станислав Георгиевич – «Стас» (выпускник Рижского ВВМУ 1956 года). В декабре 1956 года меня назначили помощником командира ПЛ «С-100», стоявшей в плавдоке в Южной бухте. Дела я принимал у однокашника Вали Лентовского. И хоть я противился назначению по командной линии (хотел стать флагманским штурманом), сразу же включился в суматоху доковых работ. Ежедневно мы с механиком всесторонне обдумывали план на следующие сутки, расписывали пофамильно личный состав на работы, что позволяло нам чётко проводить запланированное. Конечно, были сбои, но когда доковым ремонтом руководят один-два, лучше – один человек, постоянно, от начала до конца, беспрерывно, то ничего не упускается и не бывает несчастных случаев или непредвиденных ситуаций. В дальнейшем я всегда придерживался такого стиля работы, такого «единовластия» не только в доковом ремонте, не только на военной службе, но и на «гражданке».
Закончив докование, ПЛ «С-100» вступила в обычную круговерть: выходы в море, выполнение своих задач, обеспечение боевой подготовки других, участие в учениях и тому подобное. Некоторый просвет появился тогда, когда мы месяц стояли в Учебном отряде подводного плавания в качестве ознакомительного экспоната для молодых матросов-подводников.
Ещё одно увлечение или «первый блин комом»
В этот месяц затишья 1956 года я приобрёл «Москвич-401» и мечтал съездить на нём в отпуск в Ленинград. Машину я купил по наводке друзей в совхозе в Куйбышевской долине Крыма весьма потёртую, так как она была не в одних руках. В качестве технического консультанта-эксперта я взял с собой товарища-подводника Юру Светлакова, который когда-то ездил на трофейной машине отца. Я продолжал владеть мотоциклом «М-72» с коляской, на котором мы – Юра, матрос-водитель и я двинулись «на дело». Испытывал «Москвич» Юра, но как оказалось, он, вцепившись в руль, кроме восторженного ощущения дороги и эйфории скорости (тоже мне, скорость 401-го!), ничего не слышал и не видел. Я сидел справа и легкомысленно рассматривал обвисший потолок (приклеим!), сломанную ручку дверцы (достанем, сделаем!), плохо закрывающееся стекло (отрегулируем!). По пути тормоз стал работать только после пяти-семи качков. Мы привезли эту развалюху в бокс учебного отряда. На следующий день появился «главный судья» – Володя Тимашев (выпуск 1952 года), мой мотоколлега и друг ещё по училищу, который служил на эсминце и у отца которого в Ленинграде был аналогичный «401-ый».
Володя деловито залез во внутренности автомобиля и тут началось такое!.. Он ругал меня всеми нелитературными словами на всех языках, самым «ласковым» было: «... штурман». Сам он был артиллеристом, впоследствии ракетчиком. А как он их произносил! В каждое слово были вложены тонны убийственного презрения, центнеры отрицательных эмоций и цистерны помоев. И всё это на мою не очень глупую, но явно не доросшую до автовладельца голову. Хотя я к моторам имел отношение еще с 1952 года и, между прочим, моим учителем был сам Володя. Так кого же он ругал: меня или себя?! «Ищи себя в учениках своих» – сказал кто-то из мудрых и, конечно же, древних.
Многие из офицеров – подводников, кто приобретал мотоциклы, сдавали их мне на обкатку, даже такие механики, как Макс Путилин с ПЛ «С-98». Значит, я имел мотоавторитет, значит я был корифеем в этом деле. Но ругаться можно было бесконечно и бесполезно, а дело надо делать. После тщательного осмотра и составления длинного списка «болезней» и ремонтной ведомости, всестороннего в спорах обсуждения, мы вынесли вердикт: «подмандить» (другого слова нет – заляпать, замазать, кое-как подремонтировать) и продать. Жестокий приговор окончательно разрушил мою вторую «голубую мечту» – появиться на ленинградских проспектах в собственном автомобиле и сразить наповал, конечно же, всех девушек и женщин... И теперь каждый вечер мы ковырялись в боксе: меняли манжеты тормозных цилиндров, чистили и подкладывали прокладки под головку блока, наматывали проволоку (!) в тормозные барабаны, заменяли масло на более вязкое и тому подобное, то есть готовили на продажу явную «туфту». В результате сломали одну самую неудобную шпильку в блоке двигателя и две недели вручную высверливали её.
Наконец, машина приобрела товарный вид и послеинфарктную резвость, и мы повели ее на «толчок». Тогда это была небольшая площадка на месте разрушенного в войну дома на улице Толстого. Там собиралась толпишка – группка людей, жаждущих, но не очень спешащих приобрести хороший автомобиль за «ничто». Они подходили, щупали, грамотно выспрашивали и «обсасывали», но не покупали. Через два-три посещения они потеряли к нам свой интерес и мы их тоже перестали замечать. Вдруг появился какой-то мужичек то ли с Севера, то ли с Камчатки и очень внимательно порывшись в нашей «кукле», купил её за шесть с половиной тысяч рублей, пообещав, что, если коробка передач не заскрежещет (видимо, что-то учуял!), отдаст ещё пятьсот рублей, то есть в целом – нашу «закупочную» цену. Но так и не отдал... Мы были рады, что избавились от такого приобретения. Конечно, я не сразу привык к мысли, что сделал неудачную, непродуманную, поспешную покупку, но, в конце концов, согласился с Володиными доводами и, немножко покатавшись, расстался с авто без особой боли.
«Не в свои сани не садись...»
Стоит рассказать ещё об одной истории, связанной с Володей Тимашевым и моим мотоциклом. Ближе к осени 1956 года я уехал в отпуск, оставив свой М-72 Володе. В Ленинграде получаю телеграмму: «ты утверждён на классы (фактически в загранкомандировку), нужна передняя вилка». То есть сначала пряник, потом палка. Не сразу и разберёшься. Вместе с отцом Володи – Дмитрием Владимировичем начали выполнение задания по поиску передней вилки для М-72. Небольшое отступление: Дмитрий Владимирович – настоящий, врожденный интеллигент, возможно, дворянских кровей, был в 37 году осуждён. В войну отпущен на фронт (кажется, через штрафбат). Воевал, командовал авторотой связи и дослужился до капитана. При слове «Сталин» замолкал, уходил в себя, запирался створками, как улитка.
В Севастополе меня встречал на привокзальной площади Володя на новом М-72 с переделанным с левой на правую рукоятку сцеплением. И я узнал следующую историю. Володя, имевший совсем обычную внешность, рано начавший лысеть, прорвался, расшвырял соперников – сверкающих золотом лейтенантов и старлеев, молодых и красивых, мечтающих сделать карьеру, и стал «ухажёром» дочки нашего Горшкова, год назад переведённого с Черноморского флота в Москву и, по-моему, уже ставшего Главкомом ВМФ. Лена (так звали дочку) была в Севастополе на каникулах. Как-то само собой получилось, что из всей свиты золотой молодежи выбрала скромного (но надёжного!) Володю.
Однажды они на моём (подчёркиваю «на моём») мотоцикле ехали по ялтинской дороге (старой) и на каком-то закрытом повороте столкнулись с милицейской оперативной машиной. Володя вылетел на её капот, приняв удар на левую руку (поэтому и переставил сцепление), а дочка Горшкова ударилась о ребро коляски коленкой и ещё чем-то. Короче, попала в госпиталь. Я, когда возвратился из отпуска, ежедневно мотался на мотоцикле из бригады в Стрелецкую, где Володя учился на курсах ракетчиков, вёз его в госпиталь на Корабельную на свидание с Леной и тот же маршрут проделывал в обратном направлении. В начале ноября я уехал в Ленинград в антарктическую экспедицию, а их любовь всё разгоралась и доходила до обоюдного желания «соединиться навечно».
Позже я узнал, что Володиных родителей приглашали, вернее, вызывали в Москву для знакомства, «в гости» к Горшковым. Кто кому не понравился – не знаю, но полагаю, что прошлое Дмитрия Владимировича потянуло на разрыв. На флот летит приказ из центра: «срочно рассчитать В.Д.Тимашёва и отправить на Камчатку» – естественно, под благовидным предлогом – на повышение. За два дня у него приняли дела, выдали документы и ... вперед. Но Ромео и Джульетта не хотят расставаться друг с другом. Они встречаются в Москве с твердым намерением продолжать путь вместе, причём она тайно собирает чемодан и хочет сесть на тот же самолёт, на котором летит Володя. Но ... парни в штатском не дают ей сделать это. Володя улетел один...
В первые месяцы – обоюдные захлёбывающиеся телефонные звонки, телеграммы, письма, потом – реже и реже. А через полгода – равнодушный зевок в телефонную трубку: «Кто это? Какой Володя?.. Ах, это ты... А я выхожу замуж...» (конечно, за дипломата, как хотел папа). Вот и вся история про военно-морского Ромео и подтверждение народной мудрости «не в свои сани не садись...». Слышал, что Володя много лет отслужил на Камчатке, стал командиром ракетного корабля, затем перевёлся в Ленинград в НИИ. Женился на той, которая была вхожа в их семью и которой он был верным другом, товарищем. Кстати, В.В.Конецкий в одном из рассказов упоминает о Володе и очень хорошо о нём отзывается, но наверняка не знает об этой истории с высокопоставленной дочкой.
Краткая выписка из огромного тома семейной жизни
Осенью 1956 года я познакомился со своей будущей женой, но эту очень интимную тему можно выделить в отдельные тома. Коротко скажу, что знакомство наше, начавшееся очень бурно, было прервано моим отъездом в командировку, и не сразу, но продолжилось после возвращения из Антарктиды. Мы были вместе везде: на танцах в ДОФе, в ресторанах, в поездках на мотоцикле. Об этом знало всё «общество». А в 1958 году, когда деваться уже было некуда, оформили свои чувства. Забегая вперёд, скажу, что жизнь прожили интересно, разнообразно, не давая скучать друг другу. Не всегда было всё ладно, вероятно, как и во многих семьях. Теперь имеем взрослых дочь и сына, почти взрослых внука и внучку от дочки, а от сына с невесткой ждём и надеемся. Очень хочется маленьких, так как внуки выросли: один курсант второго курса ВВМИУ в Пушкине, а вторая – одиннадцатиклассница, «мисс фото» и «мисс очарование» местного значения. Жена – из морской семьи, дочь и сын – оба «родились в море», то есть тогда, когда я был в море (на боевой службе и просто на выходе). Дочь замужем за флотским медиком, добравшимся до полковника. Сын – радист военного транспорта Черноморского флота, женат на студентке Севастопольского Государственного технического университета – дочери подводника. Так что, кругом всё морское, всё связано с морем.
Путешествие в Антарктиду
В ноябре 1956 года меня переодели в цивильное, выдали гражданский паспорт (впервые в жизни!) и уже гражданским, согласно легенде уволенным в запас по «миллиону двести», я прибыл в Ленинград в гидрографию ВМФ, где формировался отряд на дизель-электроход «Лена» 2-ой Антарктической экспедиции. Возглавлял её капитан 1 ранга гидрограф Борщевский Олег Александрович. В состав пятёрки подводников входили штурмана: с Балтики – Женя Мучкин и Модест Бойко (?), с Севера – наш однокашник Сергей Рудаков, а с Чёрного моря – я и Толя Шебанин (выпускник нашего училища 1954 года, впоследствии комбриг ПЛ, начальник отдела кадров ТОФ, контр-адмирал). Почему-то меня назначили старшим этой хитрой пятёрки, что особых забот не вызывало. В Антарктиде я вёл единственный в моей жизни дневник, поэтому опишу только самое интересное, обще и кратко броскими, как ордена на «Государственном совете», репинскими мазками.
Наш поход на дизель-электроходе «Лена» начался в декабре 1956 года из Калининграда и закончился в мае 1957 года в Ленинграде. Туда мы везли оборудование, смену полярников, обратно – пробывших 18 месяцев в отрыве от Родины и семей членов 1-ой экспедиции с их отчётами. По пути туда заходили в голландский порт-завод Флисинген, где строилась «Лена», и в Кейптаун (ЮАР) для пополнения запасов перед Антарктидой. А на обратном пути – только в Кейптаун. Так что я побывал «в Кейптаунском порту», как было предначертано пиратской песней нашей лихой курсантской молодости.
Кейптаун, 1957 год
В Антарктиде двадцать дней заняла круглосуточная выгрузка оборудования, топлива и продуктов на ледовый припай в районе Мирного. Работали все, невзирая на ранги, научные звания и возраст, по двенадцать часов в сутки. При выгрузке случилось два обвала припая, около которого мы стояли на ледовых якорях. В первый обошлось без жертв, если не считать, что Серёга Рудаков, который был сброшен на льдину и затем перебрался на спасательный плотик, проплавал на нём часа два.
Переход в Антарктиду на дизель-электроходе «Лена». Облокачиваюсь на вертолет МИ-4
Плотик ветром и течением относило от «Лены» и катер «Пингвин», где мы с Толей Шебаниным были подменными (или сменными) старшинами-капитанами, собрав потерпевших, находившихся вблизи, еле догнал этот плотик. Так что Серёжа получил полный стресс и кайф от общения с ледовой пустыней. Второй обвал унёс две жизни – гидрографа капитан-лейтенанта Николая Буромского и курсанта Арктической мореходки – Женю Зыкова. Их похоронили на острове вблизи Мирного, где уже была могила тракториста Ивана Хмары, ушедшего под лёд в 1-ой экспедиции. Остров получил название Буромского. В очень тяжёлом состоянии после обвала были главный механик «Лены» Евгений Петрович Желтовский и ремонтный механик Иван Андреевич Анисимов. Человек десять было помещено в лазарет «Лены», в том числе мой сосед по каюте гидрограф Толя Дадашев и наш непосредственный начальник Роман Михайлович Книжник.
Наша пятёрка штурманов-подводников с добавлением одного гидрографа несли трёхсменную вахту по два человека на мостике «Лены»: счисление и определение места, но без судовождения, за которое отвечал капитан и штурмана судна. Счисление было сложным, так как практически поминутно учитывались все повороты и курсы маневрирования во льдах. Определения, по возможности не менее двух за вахту, производили по очень низкому солнцу секстаном ИАС (интегрирующим, авиационным), удерживая светило в перекрестии секстана на пузырьке уровня – искусственного горизонта, так как естественный горизонт – это глыбы льда и горы айсбергов. Удерживать солнце на искусственном горизонте приходилось по 20, 40, 80 и 100 секунд при трясущейся палубе от реверсов машин и ударов льдин о корпус. Тяжёлая работа. У каждого из нас набралось за это плавание около трёхсот астрономических задач по определению места судна. Это была хорошая практика.
Вот такой я был сосредоточенный молодой штурман.
Нашу прокладку, решения задач и определения места сразу же проверяли в лаборатории гидрографы «в четыре руки», определяли среднюю квадратическую ошибку и «разносили» невязки. Потом, ещё на судне, всё это переводилось в установленные масштабы и разносились по карте полученные с лент эхолотов глубины. И уже в Ленинграде всё проверялось вновь, просчитывалось, наносилось на карту снова и готовилось к печати. Карта выходила в свет примерно через год. Надо сказать, что это были первые советские карты Антарктиды. До этого – либо английские на половину земного шара, либо – чистые планшеты (карты – сетки). Иногда, когда место вели радиокоординаторы, высаживаемые на берег в двух точках, мы стояли вахту на эхолотах. Иногда садились на обработку планшетов. Это была уже «прогулочная», не утомительная работа. Из молодежи экспедиции были созданы два спасательных отряда с вооружением -– карабинами и лыжами. Мы «разбивали» на льду взлётно-посадочную полосу для наших двух Ан-2, то есть руками, лопатами и киркой ровняли полосу, скалывали зазубрины льда, расставляли бочки с соляркой для обозначения полосы в тёмное время. Только сделали ВПП – льдина трескается или на неё надвигается большой айсберг, и работа начинается сначала.
Делали всё: выгружали оборудование из самолётов, везли сани, управляли трактором, ловили пингвинов для чучел. Большими мастерами в изготовлении чучел были Женя Мучкин и я. Мы даже «охотились на заказ». А Женя, уговорив начальство, ухитрялся оставаться на льдине или на берегу в так называемых астропунктах на ночёвку с гидрографами, гляциологами и другими «научниками». У меня были дополнительные обязанности: вместе с гидрографом Володей Киселёвым мы летали на Ан-2 или Ми-4 вглубь континента, зарисовывали, фотографировали и описывали горки, приметные ориентиры, а затем наносили их на планшеты и карты или готовили материалы для лоции. Одновременно с нами зоологи изучали и заготавливали местную фауну, то есть охотились на тюленей.
Антарктида. Пингвиний базар
Было интересно, но не только из-за разнообразия действий, смены мест и обязанностей, но и тем, что каждый крупный специалист, профессор в своём деле, просвещал всех, читая лекции по своему направлению, очень полезные и познавательные. И сами люди, как военные (хотя мы все официально были гражданскими), так и чисто «научники», были интересны друг другу. Я приобрёл в экспедиции много друзей и с некоторыми из них поддерживал многолетние приятельские отношения: Саша Пушков впоследствии стал одним из руководителей Института земного магнетизма, Володя Коржов – «колдун» установки для измерения земного тяготения, Коля Котломанов – радист-полярник. Толя Дадашев – гидрограф и многие другие.
Об Антарктиде можно рассказывать много и долго – ею «заболевают». Написано о ней также немало (Юхан Смуул «Ледовая книга» и другие книги-дневники). Рассказывал о ней и Юрий Сенкевич – участник одной из последующих экспедиций. Повторять и описывать экзотику, пингвинов и тому подобное не буду, но о двух эпизодах упомяну. Первый эпизод. «Лена» и «Обь» встали примерно в трёх километрах друг от друга. С обоих судов потянулись навстречу «ходоки»: кто за фильмами, кто в гости, кто просто за компанию, как я, поглядеть на свежие лица. Где-то на середине пути группы встретились и, присмотревшись (а одеты мы все почти одинаково – по полярному, да ещё и в тёмных очках), узнаю Мишу Лезгинцева! Вот это встреча двух однокашников (вернее, трёх: плюс Серёга Рудаков)! Почти на Южном полюсе!
И второй эпизод. Пошли мы на «Пингвине» в мою смену к теплоходу «Кооперация» что-то отвезти или что-то забрать. Просто так, ради прогулки, увязался с нами Серёжа Рудаков, а механиком мне дали члена 1-ой экспедиции, который с подходом к «Кооперации» сразу же растворился в каютах среди своих друзей по Мирному. Стоим у борта, ждём. Вдруг с мостика «Кооперации» кричат: – «Отходите, надвигается айсберг, меняем место». И начинают работать машинами. Я умел запускать двигатели, но в обслуживании их был слаб. Мы с Серёжей отходим от «Кооперации», чуть не попав в струю её винтов, которая стремилась нас перевернуть, и следуем за судном. Погода испортилась моментально: сильный порывистый ветер, снежный лепящий заряд, ничего не видно. Открыли дверцы рубки, Серёжа с одного борта, я с другого. На секунду увидев тень – пятно кормы «Кооперации», правил в кильватер. Часто эта спасительная тень исчезала надолго, связи никакой нет. Возникало острое чувство потерянности в этом ледовом мире, оторванности от людей, заброшенности, чувство человека-букашки перед неотразимостью величия и мощи природы. Подобные ощущения появлялись у меня и в Афонских пещерах.
Ну, а потом – прибытие в Ленинград, торжественная встреча «героев Антарктиды» (примерно как «Славу» в Одессе). После радостных встреч, а встречали меня почти все ленинградские родственники, начались отчёты, которые мы писали, компоновали заготовки, сделанные ещё в рейсе при возвращении, формулировали «умные» выводы. Сейчас, думаю, уже можно чуть «приоткрыться»: отчёт по разведке – фото, описание, хронология и координаты; гидрографический отчёт – нас касались только некоторые уточнения; и третий – самый главный, непонятный для чего и поэтому трудный – о возможности использования дизельных подводных лодок в Антарктиде. Две американские «Балао» уже ходили в южных льдах. Меня проконсультировали «научники» – пиши смелее: вступление – указания такого-то съезда партии и историческая справка, упомянуть русский приоритет (тогда это было очень модно) в открытии Антарктиды (Белинсгаузен и Лазарев на шлюпах «Восток» и «Мирный»), описательные разделы со статистикой, данными этой экспедиции и выводами по навигации, гидрографии, гидрометеорологии, льдам (безжалостно содрал у «научников»), условиям плавания (фантазировал сам), и последнее – общие выводы – опять здравница всему русскому, советскому и КПСС. Получилось объёмно и с претензией на значительность и научную ценность. Не знаю, читал ли кто-нибудь этот отчёт и кому он пригодился?! Самое ценное – то, что он дал возможность нам с Толей Шебаниным побыть в Ленинграде целый месяц, кроме отпуска.
.jpg)
