– Придется завтра отправить его на берег,– задумчиво сказал Эльянов и спустился в дизельный отсек. Мы уже знали, что в предстоящем плаванье можно рассчитывать только на паруса. «Дизель системы «Юне-Мункель» мощностью в двести двадцать пять лошадиных сил нуждается в ремонте» – так написал в докладной записке на имя начальника училища мичман Гуляев еще дней десять назад. Эльянов хорошо разбирался в дизелях и решил сам убедиться, что исправить повреждение на месте невозможно. Когда Эльянов утром объявил нам, что дизель никуда не годится, мы даже обрадовались: какое это плаванье – с дизелем. То ли дело паруса! Тут же мы разделились на несколько групп. Больше всего парусов было на фок-мачте и бушприте. Мы решили, что восемь человек с этими парусами вполне справятся. На грот-мачту выделили четверых, на бизань – троих. Еще двое стали рулевыми, а я, как всегда, впередсмотрящим и сигнальщиком.
Эльянов распорядился было отправить мичмана Гуляева к дежурному офицеру по училищу, чтобы тот принял какие-нибудь меры, но мичман неожиданно появился на палубе. Он был уже совершенно трезв и очень бледен. – Приготовиться к уборке,– тихо сказал мичман,– всю палубу загадили, смотреть тошно,– и спустился в кормовой кубрик. Мы посмотрели на палубу: она была совершенно чистая. Даже у хороших хозяек полы в комнатах не бывают такими чистыми. И мы сказали об этом Гуляеву, когда он с грохотом вытащил на палубу деревянные торцы, швабры и резиновый шланг, похожий на отдыхающего удава.
Гуляев молча снял с головы фуражку, вынул из нее белый, сложенный вчетверо платок и, нагнувшись, несколько раз провел им по гладким доскам, потом показал нам. На платке проступили бледные полосы, похожие на тени. – Драить до белизны,– сказал мичман.– И почему это никто склянки не бьет?.. Где вахтенные? Мы поняли, что пришел настоящий хозяин, и принялись за палубу. Сдвоенные удары судового колокола поплыли над Экспортной гаванью. «Амбра» ожила – началась корабельная жизнь. Добавочные паруса Гуляев запретил поднимать.
– Пользы от них немного,– сказал он.– А маневрировать трудней. Лучше потише пойдем, куда спешить-то? «Амбра» шла со скоростью семь узлов, пересекая Рижский залив. Было очень тихо, только чуть слышно гудели полотнища парусов, поскрипывали тали, да клокотала вода у форштевня. Я смотрел сквозь предохранительную сетку, натянутую под бушпритом: вода была зеленая, и казалось, что она летит куда-то назад и обегает с двух сторон неподвижно стоящую шхуну. Но стоило оглянуться, увидеть гладкий, слегка пузырящийся след за кормой,– и ощущение неподвижности пропадало.
Шхуной фактически командовал мичман Гуляев. Лейтенант Эльянов проводил с нами занятия по навигации, учил обращаться с секстаном и читать морские карты. Мы усердно вычисляли «истинный курс», засекали визиром направления на открывающиеся маяки, определяли по солнцу и по звездам свои координаты. Мы уже миновали плоский остров Муху и долго смотрели в бинокли на неторопливых рыбаков, копошащихся на берегу в паутине сетей, когда стал крепчать ветер и белые барашки побежали вслед за шхуной, догоняя и перегоняя ее. Запели ванты, и в струнку вытянулся длинный вымпел, а флаг стал похож на жестяной флюгер. «Амбра» перепрыгивала с волны на волну с громким хлюпаньем и плеском. Я надел бушлат и завязал тесемки широкополой клеенчатой зюйдвестки.
Полубак то взлетал к облакам, и тогда мне казалось, что корабль встает на дыбы, то зарывался в волну – и вода подступала к широким ячейкам сетки под бушпритом. Раза два меня окатило с головы до ног. Броски и толчки стали такими сильными, что я невольно поджал живот, почувствовал внутри тошнотворный холодок. От обеда я отказался. Впрочем, не один я – почти никто не обедал. Многие лежали в кубрике, накрыв головы бушлатами, время от, времени вскакивали и выбегали на палубу. Только Замыко блаженно щурился, доедая третью порцию картофельного пюре с мясом.
Поздно вечером мы вылезли на палубу, зеленые и едва живые. Моросил дождь, небо было чуть светлее моря. На мачтах горели ходовые огни. – Пора убирать паруса и становиться на якорь, – сказал из темноты мичман Гуляев, и ребята ухватились за мокрые тросы. Толя Замыко и я вскарабкались на ванты. Сырой парус коробом вставал под руками; порывистый ветер хлестал по лицу тонкими риф-штертами, до крови просекая кожу... Мы бросили якорь на траверзе какого-то маяка и стали «ждать у моря погоды». Всю ночь раскачивались в небе судовые огни, всю ночь били волны в тонкий сосновый борт рядом с моей головой, накрытой бушлатом, всю ночь глухо звякала обмотанная ветошью рында. Попутным ветром и солнцем встретило нас утро. Голодные и злые, мы вылезли на палубу, съели по полбуханки хлеба и выпили три ведерных чайника кипятку с сахарным песком.
Я опять занял свое место на носу шхуны, повел биноклем по горизонту и очень ясно увидел впереди, чуть правее нашего курса, что-то черное, напоминающее зазубренную и полуразрушенную стену средневекового замка. Стена торчала прямо из воды, и на ней вспыхивали яркие веселые огоньки. – Справа по курсу неизвестный предмет!– закричал я. Неторопливо подошел мичман Гуляев, взял у меня бинокль и долго смотрел, что-то бормоча себе под нос. «Молится, что ли?– недоумевал я.– Или ругается?» – Режут,– наконец сказал мичман.– Пригодилась рухлядь фашистская. – Кого режут?– изумился я. – Крейсер немецкий режут. С войны на банке сидит... Да-а, долго мы его выслеживали. Осторожный, дьявол, был. Без конвоя не появлялся. Но все же мы с Батей его подстерегли. Все торпеды в борт всадили, а он прет и прет... Вот со страху и залез на банку – тут мы его и прикончили. Хорош медведь, а?
. Описываемый автором бой - плод его .
Крейсер, полуразрушенный и ржавый, был уже виден невооруженным глазом. Около него покачивались широкие баржи, на башнях и накренившейся палубе суетились рабочие, вспыхивал синий огонь автогена. Не верилось, что эта гора рваного железа была когда-то красивой военной машиной, что изувеченные трубы, которые сейчас спускают на талях в баржу, были грозными дальнобойными орудиями. – Нам тоже досталось на орехи,– продолжал Гуляев.– Еле отбились от самолетов. На эсминце живого места не было. Все вверх дном, палуба как решето... А Батя стоит на мостике и улыбается. От мостика одни поручни остались да пара досок настила. «Выловить всех фашистов!– приказал Батя.– Живых, конечно».– «Из пулемета бы их, товарищ капитан третьего ранга»,– говорю я. «Вернемся домой – отсидите трое суток на гауптвахте, боцман,– отвечает.– И запомните раз и навсегда: мы не расправляемся с побежденными, мы не варвары». Натаскали фрицев из воды, с крейсера десяток сняли – и пошли в базу с этим товаром...
Крейсер медленно проплывал мимо нас. Махали рукавицами рабочие, а полуденное солнце просвечивало почти до дна желтоватую воду. Мичман Гуляев стоял, вцепившись руками в трос носового обвеса. Может быть, он вспоминал грозное море того далекого военного года, когда вокруг завалившегося набок немецкого крейсера плавали, как поплавки, светловолосые головы фашистских матросов. Может быть, он снова видел, как улыбается Батя на мостике эскадренного миноносца... Или он вспоминал другого Батю, того, который вел в атаку свой маленький корабль и, припав к дальномеру, лихорадочно вычислял путь очередной торпеды. Вокруг вставали белые столбы воды от тяжелых снарядов крейсера, и песок, поднятый со дна, желтыми пятнами расплывался на месте взрыва, а пули крупнокалиберных пулеметов щелкали по стали, разносили иллюминаторы, дырявили тонкие стенки палубных надстроек... Потом черная тень легла на эсминец: прямо над мачтами пронесся желтобрюхий самолет и бросил фугаску. Это прямое попадание унесло половину команды и носовую орудийную башню. Но эсминец жил. Он выпустил последнюю, смертельную для севшего на мель крейсера торпеду – и все было кончено...
Уже открылся горбатый , когда Цератодус наконец собрался сделать несколько снимков нашей шхуны, идущей под всеми парусами. Лейтенант Эльянов сразу согласился и приказал спустить вельбот. Но прибежал Гуляев и долго разносил в пух и прах лейтенанта, а заодно и Цератодуса с его «паршивым, задрипанным «Любителем». Оказалось, что у одной из двух ручных лебедок, предназначенных для спуска шлюпок на воду, испорчен тормоз. А кроме того, из-за нескольких кадров фотопленки приходилось делать сложный маневр – ложиться в дрейф, то есть уравновешивать давление ветра на паруса таким образом, чтобы шхуна не двигалась с места. После долгих уговоров и препираний мичман все же согласился. Мы разбежались по своим местам и стали по его команде разворачивать в разные стороны массивные бревна гиков, вытягивать шкоты и вязать в нужных местах надежные морские узлы. Положить шхуну в дрейф нам удалось сравнительно легко. Довольный мичман разгуливал по шкафуту и вытирал платочком блестящую от пота плешь.
За каждую лебедку встали четыре человека. Нашей четверке досталась испорченная: Цератодус и Эльянов взялись за левую ручку лебедки, а я и Ким Величко – за правую. Гуляев вынул ломик из зубчатого колеса лебедки, мы дружно навалились и приподняли вельбот над палубой. Теперь он висел, подтянутый системой талей к шлюпбалкам, изогнутым наподобие бивней мамонта. Шлюпбалки развернули – и вельбот повис за бортом. Оставалось медленно и осторожно опустить его на воду. Я изо всех сил удерживал скользкую, отполированную ладонями рукоятку. Тарахтели зубчатые колеса лебедок, постепенно скрывался за бортом белый вельбот. Сопел, наподобие паровоза, Цератодус, упершись в палубу пятками босых ног. Ким побледнел, и на кончике его носа висела прозрачная, готовая сорваться капля пота.
И вдруг что-то тяжелое грохнулось на палубу. Цератодус упал на Эльянова, и оба покатились к борту – это сорвалась с оси левая ручка лебедки, переломив ржавую предохранительную чеку. Я почувствовал, как подгибаются колени и ноют суставы вытянутых вперед рук под нажимом уцелевшей ручки. Еще мгновенье – и спина переломится, блестящая рукоятка, раскручиваемая тяжестью падающего вельбота, обмолотит меня, как сноп. Я увидел вдруг, как отпрянул и сел на палубу, заслонив руками лицо, Ким Величко, и услышал испуганный дискант мичмана Гуляева: «Держись!» Потом подломились руки, и прямо на мою грудь обрушился удар. Но больно не было: мне даже показалось, что этот удар не причинил мне никакого вреда, словно кто-то шутя стукнул меня сложенным вдвое полотенцем. Второй удар был еще глуше и неощутимей. Я слышал некоторое время, как весело стучали зубчатые колеса и как звонко шлепнулось о воду брюхо вельбота... Потом кто-то наклонился надо мной и стал трясти. Я почувствовал, как хрустят, сцепляясь, кости в левом плече,– и все куда-то пропало.
По ночам ко мне приходила Лида, сидела на высокой спинке кровати и говорила, глядя сквозь меня: Брось егозить, Володя! Все вздор: ты не герой, и никто не герой. Все притворяются... И мы только притворяемся людьми. На самом деле нас вообще нет. И не было. И не будет. Что такое человек?.. Чело - это эфемерида. Дым. Газ... Есть бесконечность времени и пространства, и по отношению к этой бесконечности человеческая жизнь – ничтожная величина, близкая к нулю. Надо купаться на Рижском взморье, ходить на танцы, не геройствовать и не говорить возвышенные слова... Все вранье... Кар-р-р! Я просыпался весь в поту. Толстые бинты на груди и на плече казались мне раскаленными. Каждый толчок крови отдавался ноющей болью в перебитой ключице. За окнами морского госпиталя вспыхивали синие огни электросварки. Там шумел незнакомый город, неизвестные мне люди шли на работу, покупали в магазинах продукты, катались на лодках и речных трамваях по Неве, ездили на Кировские острова и ходили в , будто бы самый вместительный в СССР.
Моя койка стояла у окна. Подложив под спину подушку, я часами смотрел на узкую окраинную улочку, на покрытые суриком борта недостроенных кораблей, окруженные лесами, на торопливых прохожих и желтеющую листву скверика. Меня часто навещал Толя Замыко, приносил книги, рассказывал о новом училище, куда мы прибыли, объяснял задачки по тригонометрии. По воскресеньям, когда Толя не торопился, мы играли в шахматы, и он нарочно проигрывал. Я злился на него за это: он обещал играть честно – и все равно проигрывал.
Однажды прибежал запыхавшийся Ким Величко и положил на тумбочку пакет с яблоками. – А Цератодус тогда так и не снял шхуну: сразу на меня полез, хотел морду набить. Он не видал, как меня отбросило рукояткой. Думал, что я нарочно отскочил... А тебя, однако, здорово разделала эта проклятая лебедка! Дубонос вчера сказал Эльянову, что придется тебя списать на «гражданку». – Ключица почти срослась,– мрачно заметил я. – Так у тебя ж и ребра поломаны – мне врач сказал.. А кровь горлом уже не идет? – И не шла... Не было никакой крови! – Ну, может, и не спишут еще... Даже наверняка не спишут,– сказал Ким и заторопился.– Побегу я... Понимаешь, мне надо одну деваху тут навестить. А Дубонос не пустил в увольнение. Ну вот я и отпросился будто к тебе. Сказал, что посижу с тобой над задачами часа два... Ну, бывай... Мне пора. В эту ночь я решил, что обязательно встану на ноги.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), Карасев Сергей Владимирович (КСВ) - архивариус, Горлов Олег Александрович (ОАГ) commander432@mail.ru, ВРИО архивариуса
О времени и наших судьбах. Сборник воспоминаний подготов и первобалтов "46-49-53". Книга 1. СПб, 2002. Часть 15.
Ветеран-подводник Пихтилев Михаил Харитонович прошел большую школу флотской службы и жизни. Вот их основные этапы: 1945-1949 годы – Рижское Нахимовское Военно-Морское училище, город Рига. 1949-1953 годы – 1-е Балтийское Высшее Военно-морское училище, город Ленинград. 1953-1979 годы – служба на дизельных подводных лодках: 1953-1957 годы – Северный флот, город Полярный, 1957-1964 годы – Северный флот, поселок Гремиха, 1964-1967 годы – Северный флот, город Полярный, 1967-1979 годы –Ленинградская военно-морская база, город Кронштадт. 1980 год – по настоящее время – работа преподавателем по допризывной подготовке молодежи в техникуме легкой промышленности (с 1995 года называется: Санкт-Петербургская инженерная школа одежды). Об этих этапах службы и жизни он рассказывает в своих кратких записках.
Михаил Пихтилев АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАПИСКИ
Детские годы
20-го января 1930 года В.В. Маяковский впервые прочитал свою поэму «Владимир Ильич Ленин» со сцены Большого театра в Москве. Я родился как раз в этот день в селе Никиткино Егорьевского района Московской области, расположенном на границе с Рязанской областью, неподалеку от знаменитых Мещер. Отец – Харитон Иванович, 1900 года рождения. С 1929 года заведовал сельским магазином. В 1941 году в первом своем бою, будучи пулеметчиком, погиб под городом Ельня. Мать – Пелагея Владимировна, 1898 года рождения, колхозница. Умерла в 1970 году. Дедушка по матери Ефремов Владимир Егорович был призван в армию сроком на 25 лет, но в русско-японскую войну стал полным георгиевским кавалером, и после войны был освобожден от службы. Занимался сельским хозяйством. Умер в 1942 году.
Мое детство прошло в деревне. В мае 1941 года закончил начальную школу в своем селе. Семь классов закончил в 1944 году в соседнем селе в семи километрах от дома, куда ходил пешком каждый день. Летом, во время каникул, работал в поле вместе с женщинами, стариками и другими детьми. Молодых и здоровых мужчин не было. С 1944 года выполнял различную работу в колхозе в зависимости от сезона. В детстве никогда не видел моря, но мечтал о море, именно о море. Всегда с восхищением смотрел на моряков. Летом 1945 года случайно узнал, что в Риге открывается Нахимовское училище. Собрал и отправил все документы в Ленинградское Нахимовское училище для поступления в Рижское. Долго ждал ответа. И только 29-го ноября 1945 года получил вызов прибыть в город Ригу к 27-му ноября для сдачи приемных экзаменов. Несмотря на опоздание вызова, быстро собрался и на следующий день отправился в Ригу.
Воспитание в Нахимовском училище
Как выяснилось позже, на моих документах был написан отказ, так как прием был с 3-го класса по 7-й включительно. А я уже закончил семь классов. Но из-за того, что был недобор, меня и вызвали. Сдавал экзамены за шестой класс для поступления в седьмой. Получил двойки по истории и географии (что я мог помнить?), но математику сдал на четыре. Это меня и спасло. Со мною вместе сдавали экзамены, братья-близнецы Юрий и Владимир Тантлевские. Владимир получил двойку по математике и не был принят в училище. А с Юрием мы дальше учились вместе. Владимир же вернулся в Москву и продолжил учебу в школе в восьмом классе, не потеряв года, как я. Закончив десятый класс, он поступил в училище имени М.В.Фрунзе.
Таким образом, он в последующем на один год раньше нас стал офицером. Итак, началась моя учеба в Нахимовском училище. Мне, сельскому парнишке, по многим вопросам было сложно освоиться. Совершенно другой режим. Но кое-какая закалка военного времени помогла, да и учиться пришлось второй раз в седьмом классе. Нагрузка была значительная. Кроме общеобразовательных предметов, изучали три иностранных языка (французский, английский, немецкий). Были уроки пения, музыки, танцев. Но через год осталось только изучение английского языка. Много времени отводилось занятиям по морскому делу и астрономии. Эти предметы преподавал сам начальник училища капитан 1 ранга Безпальчев Константин Александрович, которого все любили и уважали.
Начальник Рижского Нахимовского училища капитан 1 ранга Безпальчев Константин Александрович
В училище уделялось большое внимание нашему культурному развитию. Мы часто бывали в театрах. И у нас в гостях бывали знаменитости. Запомнились посещения училища артистками Аллой Тарасовой, Любовью Орловой и кинорежиссером Григорием Александровым. В пятом классе учился Джим Паттерсон, который участвовал в кинофильме Александрова «Цирк». Для меня особенно памятна встреча с чемпионом мира по штанге .
1946 год. Я с гордостью носил форму нахимовца и был очень серьезен
Физически я был развит всесторонне и увлекался эстрадной акробатикой. У нас в группе был номер, который занимал 30 минут и включал в себя много различных элементов, вплоть до комического бокса. Начинался номер с «пирамиды», в которой я держал пять человек. В 1949 году мы участвовали с этим номером в олимпиаде нахимовских и подготовительных училищ, которая проводилась в Ленинграде.
«Коронный номер» нашей спортивной группы
В училище я постоянно сидел за одной партой с Сашей Брагиным. Он закончил училище с золотой медалью, но отказался от права выбора учебного заведения для дальнейшей учебы и пошел вместе с нами в 1-е Балтийское высшее военно-морское училище. Мы дружили с нашими одноклассниками Владимиром Ениным и Валерой Поздняковым.
Так выглядел нахимовец Валера Поздняков
Брат Володи Енина в звании старшего лейтенанта преподавал нам английский язык. Я, ранее изучавший в школе немецкий язык, у него не вылезал из двоек, но в четверти всегда была тройка.
1947 год. Выход Рижского Нахимовского училища на первомайский парад. Знаменосец – Сергей Гладышев. Ассистенты: слева – Альберт Акатов, справа – Феликс Мартинсон
Хорошо помнится время нахождения в летнем лагере после учебы на острове Мангали, напротив Балдара.
Остров Мангали, 12 июля 1948 года. Шлюпочная команда Рижского Нахимовского училища, занявшая второе призовое место в гонках на 25 миль по реке Западная Двина. Справа налево: лейтенант Губин и воспитанники: Михаил Пихтилев, Игорь Цветков, Владимир Чернов, Евгений Крючков, Владислав Алешин, Виктор Федюшкин, Николай Наумов, Николай Арбузов, Юрий Федоренко, Олег Дунаев
Всегда вспоминаю своего командира роты Мищихина Александра Михайловича. Помощником офицера-воспитателя был старшина 1-й статьи Ежов Александр Иванович, 1926 года рождения. В 1949 году он поступил в Киевское политическое училище. В 1950 году мы, будучи курсантами высшего училища, встретились с ним в Севастополе на практике, а затем в 1959 году на Севере в Полярном уже в званиях капитан-лейтенантов.
Учеба в Рижском Нахимовском училище закончилась, получены аттестаты зрелости. 28 июля 1949 года принята присяга, зачитан приказ о нашем зачислении на 1-й курс 1-го Балтийского ВВМУ. Получив ленточки на бескозырки с надписью «Военно-Морские Силы», мы разъехались в отпуск с последующим прибытием в Ленинград.
Обучение в высшем училище
Начало пребывания в высшем училище ознаменовалось тем, что нас остригли наголо. А так не хотелось стричься. Ведь в Нахимовском в десятом классе мы носили прически! И сразу серьезное внушение Ивана Сергеевича Щеголева – командира курса. Обучение в высшем военно-морском училище отличалось от предыдущего. В Нахимовском училище мы были воспитанниками. В какой-то мере к нам относились, как к детям. Здесь же другие требования и спрос за все. Однако, четырехлетнее пребывание в Нахимовском училище приучило нас к военному порядку и режиму. Нам было легче, чем тем, кто пришел в училище с «гражданки».
Вспоминаются наши тренировки к парадам на Кировской площади и ночные тренировки на Дворцовой. Никогда не забудутся майские парады в Москве. Мне пришлось побывать на трех парадах: 1 мая 1948 года – нахимовцем, 1 мая 1950 года и 1952 года – курсантом высшего училища. Теоретическое обучение, как правило, ритмично и однообразно. Определенную разрядку вносила в жизнь летняя практика на кораблях различных флотов страны. Нашему выпуску, единственному в училище, посчастливилось побывать на практике после первого курса летом 1950 года на Черноморском флоте. Основную часть времени наш класс находился на . Мы его в пределах возможного изучили. Сейчас, читая книгу «Тайна гибели Новороссийска», четко воспроизвожу в памяти расположение помещений, погребов и палуб. Тем более, что мы размещались в носовой части линкора.
1950 год. Сборная команда училища по тяжелой атлетике
Запомнилась и штурманская практика на учебном корабле «Волга», форштевень которого был вогнут от тарана итальянской подводной лодки во время эвакуации детей из Испании в 1937 году. Штурманский поход вдоль побережья Черного моря до Батуми и обратно никогда не забыть. Подобного уже больше не было. Замечательным был прыжок в воду со шлюпбалки с высоты 21 метр преподавателя астрономии Верещагина. Я осилил высоту 19 метров с поручней.
В 1951 и 1952 годах практику проходили на Северном флоте на больших охотниках, тральщиках, торпедных катерах, эсминцах. В июле – августе 1951 года принимали участие в боевом тралении мин в районе Новой Земли с последующим заходом в Архангельск. За время обучения, в личное время, занимался спортом. Мой вид – тяжелая атлетика (штанга). Участвовал во всех спартакиадах военно-морских учебных заведений.
Севастополь, июль 1950 года. Практика на линейном корабле «Новороссийск»
Перед окончанием училища на открытом помосте завоевал звание мастера спорта по штанге.
В эти молодые годы я чувствовал в себе много силы
В курсантские годы дружил с Имантом Купрейчиком, Анатолием Молодцовым, Рэмом Васильевым, Юрием Тантлевским.
Так я выглядел перед выпуском из училища
Думая о море, мечтал о службе на торпедных катерах. Помню, еще в Риге, в день Военно-морского флота, торпедные катера Г-5 на Западной Двине показывали свое мастерство. Привлекала скорость, маневренность. Но в 1953 году, перед окончанием училища, на двухмесячную стажировку попал на подводную лодку 613 проекта Северного флота в Полярный. Тогда эти лодки были новейшими и засекреченными. Я оказался на ПЛ "С-44", которой командовал капитан 3 ранга Илюхин М.Г. ПЛ проводила испытания торпедных аппаратов и торпед при полном залпе и на полном ходу. Выход в Мотовский залив, стрельба, возвращение в базу, погрузка полного комплекта торпед и опять в море. И так больше месяца. За это время побывал на всех боевых постах торпедистов, членов торпедопогрузочной партии, учась руководить всеми работами. К концу стажировки сдал на допуск к самостоятельному управлению минно-торпедной группой.
В нашем выпуске часть курсантов получили досрочно офицерские звания и без стажировки и отпусков были направлены на флоты. В отпуск они пошли уже с кораблей. Во время стажировки на ПЛ "С-44" прибыл служить командиром рулевой группы мой однокашник – «досрочник» лейтенант Станислав Иодзевич. А я, мичман-курсант, – стажер. Учеба закончена, стажировка тоже. Впереди погоны и кортики. Перед самым нашим выпуском вместо контр-адмирала Никитина Б.В. начальником училища был назначен контр-адмирал Кузнецов К.М. Настроение немного подпортилось – ведь мы любили Никитина. После вручения погон и кортиков было объявлено, что на банкет родственники приглашаться не будут, форма одежды – в кителях. Это, конечно, омрачило торжество. Итак, ноябрь 1953 года. Мы – офицеры. Месяц отпуска – и по флотам, по кораблям.
Служба на подводных лодках
Я получил назначение на должность командира БЧ-2-3 ПЛ "С-142" Северного флота. На этой лодке был командиром торпедной группы Рудольф Сахаров. Он закончил училище досрочно. Я написал ему в Полярный письмо и сообщил о своем назначении. И пока я был в отпуске, Сахарова назначили на мое место. Когда я прибыл в Североморск в отдел кадров Северного флота, мне стали искать равноценную должность. Я предложил назначить меня командиром торпедной группы на ПЛ "С-44", где стажировался. Таким образом, сам понизил себя в должности и прибыл на ПЛ "С-44".
Молодым лейтенантом, полным знаний, сил и надежд на будущее я прибыл на флот. Началась офицерская служба
Осваиваться мне было не нужно, так как все и вся мне было знакомо. В 1954 году меня назначили на должность командира БЧ-2-3, в 1955 году – помощником командира ПЛ. До 1957 года в Полярном совместно служили мои однокашники: Алик Акатов, Миша Иванов, Рудик Сахаров, Стасик Иодзевич, Артур Юргенсон, Толя Молодцов, Юра Тантлевский, Коля Попов.
– На каком кладбище хоронили?– деловито спросила Лида. – Не знаю, где-то далеко. – Ну, вспомни, как вы шли? – Мы шли очень медленно – и штыки были опущены почти до земли... Мы шли до кладбища два часа. Я закрыл глаза – и опять поплыли, заколыхались медленные ряды. Оркестр играл траурный марш: музыка распадалась на отдельные звуки, и каждый звук надолго повисал в воздухе, не сочетаясь и не путаясь с другими. И все это скорбное движение напоминало кадры замедленной съемки. Впереди шел грузовик: в кузове горой лежали венки и букеты цветов. В них утонул гроб с телом Бати. Два нахимовца из младшей роты поддерживали снятую крышку с прикрепленным к ней обнаженным морским кортиком. За машиной шел, опустив плешивую голову, мичман Гуляев. Он нес на вытянутых руках небольшую подушку: ордена и медали горели на черном бархате.
Я видел лицо Бати, совсем непохожее на привычное, живое: кожа на лице стала очень гладкой и блестящей, как будто ее отутюжили. Мне не верилось, что это лежит Батя, тот самый толстый добродушный человек, который еще месяц назад смешно барахтался в воде, упав с гребного катера, а потом разносил мичмана Гуляева за матроса, получившего увечье при ремонте мотора. Неужели Батя и тогда знал, что скоро умрет? Да, он знал это давно, уже после первой операции, не принесшей ему облегчения. Он знал, что в его теле разрастается и крадется к сердцу страшная раковая опухоль, что скоро оборвется дыхание – и все кончится. И он еще мог смеяться, подписывать приказы, ходить в плаванья, ругать Гуляева – вообще жить, как всегда...
– Два часа?– переспросила Лида.– Тогда я знаю, где его похоронили. Мы были там весной, помнишь? – Когда? – Когда ты упал с велосипеда. Я вспомнил, что действительно упал весной с велосипеда: штанина попала в передачу. Вспомнил и нашу поездку на кладбище – торжественные камни склепов, полированный мрамор надгробий, светло-зеленую травку на безымянных могилах... Нет, это было не то кладбище. Но не все ли равно? – Да, это то самое,– сказал я.– У меня есть еще одна новость для тебя, Лида. – Какая новость?.. Если хорошая, то говори. – Не знаю, хорошая или плохая, но важная... По крайней мере для меня. Я уезжаю в Ленинград. – Надолго? – Навсегда. Лида посмотрела на меня недоверчиво: – Шутишь? – Нет, без шуток. Наше училище расформировано. Выпускная рота переведена в Ленинградское нахимовское.
– А я видела Сергея. Он был в бобочке и джинсах... Приглашал меня в ресторан. Разве он ничего не знает? – Хэнша теперь будет вполне гражданский. Его не отпустила мамаша – испугалась, что Ленинград слишком далеко. – Хэнша – это вы его так зовете? – Да, кличем. – Когда уезжаете? – Завтра. – Я приду на вокзал. Мы не поедем поездом. Я попал в команду «Амбры». Ее надо отвести в Ломоносов и поставить на ремонт.
Парковая скамья, на которой мы сидели, была необыкновенно длинной – хоть соревнования по бегу устраивай. Мне было неуютно и неудобно на таком сиденье. Лида тоже ежилась и озиралась по сторонам. - Пойдем прогуляемся,– предложил я.– Мне нужно сказать тебе одну очень серьезную вещь. – Вещь сказать нельзя. – Ну, тогда – штуку. – И штуку – нельзя. – Нет, льзя. – Льзя тоже нельзя. Я подумал, что получилось это смешно, но не рассмеялся.
– Лида,– сказал я, когда мы проходили мимо , устроенных на склоне Бастионной горки.– Я должен сказать тебе, что каждое утро, просыпаясь, я спрашивал себя, доставляет ли мне радость то, что ты существуешь... Лида вздохнула и посмотрела на свои остроносые туфельки. – Так вот,– продолжал я.– Сначала все шло хорошо... – Любил, значит?– перебила меня Лида. – Да... То есть мне казалось, что – да. Но однажды я вдруг почувствовал, что ты чужая. Потом это ощущение усилилось,– я понял, что не люблю тебя. Просто мне с тобой хорошо; хорошо, как вообще с любой девчонкой... Я умолк и со страхом посмотрел на Лиду. – Ну и ладно,– сказала она. – Что ладно?– опешил я, потому что ожидал слез или гнева. – Теперь я скажу матери, что ты сам от меня отказался,– спокойно сказала Лида. – В чем дело, Лида?.. При чем здесь Александра Андреевна?
Начальник Нахимовского училища К.А.Безпальчев для проверки умения управлять шлюпкой под парусом проводил соревнования, чтобы шлюпка прошла как можно ближе под бушпритом шхуны. На снимке: на баке шхуны Безпальчев наблюдает за смелыми действиями экипажа шлюпки под парусами.
– Володя, мне бывает с тобой интересно, но чаще просто скучно. Я ничего не понимаю в ваших походах и парусах, а ты только о них и рассказываешь... А еще я терпеть не могу играть на пианино. Это мать выдумала, будто у меня призвание к музыке. Ни к чему у меня призвания нет – и мне скучно, когда ты говоришь о призвании! Мы с тобой ходили на выставки да в музеи, пахнущие сыростью. Я боюсь музеев: ведь хозяева всех этих старинных вещей давно умерли. Им больше не светит солнце, они не существуют... А вещи вот живы. Понимаешь? Я боюсь думать об этом. Один раз я проснулась ночью и вдруг представила себе, что когда-нибудь умру... Окоченеют руки. Видишь, какие они гибкие сейчас? Глаза станут мутными, нос желтым и острым... А потом – распад, тление... Но если это неизбежно, то зачем все усложнять? Надо просто не думать об этом и жить. Ведь так?.. Ведь, правда?..
– Нет, не так... Несколько минут мы шли молча. Лида смотрела в сторону и обдумывала что-то. Потом остановилась и повернулась ко мне. – Мать говорила, чтобы я держалась за тебя. Она зовет тебя «человеком с будущим»... Но я хочу жить сегодня, а не завтра. Мы все чего-то ждем... Говорим: вот завтра, послезавтра, потом... Построим социализм, построим коммунизм. Незаметно приходит старость, а это желанное «завтра» не наступает. – Социализм-то построили. «Завтра» наступило, как видишь. – Ты не понял... Я о личном, о своем. – Ты хочешь сказать, что надо жить для себя? – Все живут только для себя и притворяются активистами-общественниками, потому что это им выгодно.
– А Батя?.. Как же он?.. Ведь он знал, что скоро умрет, и заботился о нас, о мотористе Пузыреве... – Может быть, ему так было легче... Или он герой? Но не всем же быть героями! – Нет, он не герой... Он был толстый и лысый, с круглыми близорукими глазами, а под подбородком у него висели складки жирной кожи. Но для него жизнь не означала простое существование – еду и питье в ожидании смерти. – Опять ты говоришь красиво!.. Все это вранье, Володя! Для него все кончилось, ему больше ничего не надо. И твоих пышных похвал ему не надо. Он умер.
Выпускники Морского корпуса 1915 г. (Слева направо). 1 ряд: К.П.Азбелов, С.А.Муравьев, Е.В.Дымман. 2 ряд: К.А. Безпальчев, И.А.Георгиади, Д.В. Броновицкий на встрече в 1965 г. Открывая встречу, контр-адмирал К.А.Безпальчев напомнил, что выпускникам 1915 года довелось полтора года прослужить еще на царском флоте и с горечью ощущать его отсталость. Скончался Константин Александрович Безпальчев 10 августа 1973 года. Похоронен на Серафимовском кладбище Ленинграда.
ШХУНА «АМБРА»
Нас было двадцать человек, включая лейтенанта Эльянова и мичмана Гуляева. Гуляев второй день сидел в носовом отсеке – форпике на куче прелых парусов и пел скрипучим голосом меланхолическую песню о какой-то погибшей подводной лодке под названием «Смуглянка». Гуляев считался лучшим мастером такелажных работ и лучшим парусником, носил несколько золотых шевронов на рукаве старенького кителя за сверхсрочную службу и был личным другом нашего старого Бати. Эльянов долго ругался, когда обнаружил, что в судовом нет спирта: ни на мгновенье он не усомнился, что спирт выпит Гуляевым, но ни слова не сказал мичману и отправился в санчасть вести переговоры об этом дефицитном продукте.
Вернулся лейтенант только вечером. Спирт ему удалось достать где-то в портовых складах. Из форпика по-прежнему летели немузыкальные звуки, перемежающиеся всхлипываниями:
Не плачь, красотка, И брось рыдать. Тебе уж больше этой лодки не видать...
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), Карасев Сергей Владимирович (КСВ) - архивариус, Горлов Олег Александрович (ОАГ) commander432@mail.ru, ВРИО архивариуса
Памятный значок станет отличным подарком, как выпускнику Училища, так и самому себе, в том случае, если этот выпускник – Вы. Вам предлагается копия выпускного знака (1958-1991), который получал каждый выпускник, а также фрачный знак, выпущенный к 70-летию НВМУ.
Жетон "Аврора-2014" является коллекционной редкостью, так как его тираж ограничен. Жетон был выпущен также к 70-летию Нахимовского училища. 2014 год стал годом очередного ухода "Авроры" на ремонт.
О времени и наших судьбах. Сборник воспоминаний подготов и первобалтов "46-49-53". Книга 1. СПб, 2002. Часть 14.
Пиотровский Александр Викторович прошёл школу Ленинградского военно-морского подготовительного училища и успешно закончил артиллерийский факультет 1-го Балтийского ВВМУ. Но звания офицера-артиллериста ВМФ и лейтенантских погон ему не дали, так как по отцу у него была двойная фамилия, о чём Саша Пиотровский не знал. Выйдя из стен родного училища на улицу без назначения на должность, он экстерном сдал экзамены в высшей мореходке и получил диплом штурмана дальнего плавания, после чего нанялся на работу штурманом на рыбный тральщик «Главсеврыбы» в Мурманске. Много лет он плавал в морях и океанах на различных судах. Об учёбе, друзьях и морских приключениях он с юмором повествует в своих коротких рассказах.
Александр Пиотровский НЕВЫДУМАННЫЕ РАССКАЗЫ
Предательский оттенок
Подготы помнят огромные штабеля дров во дворе училища. Память о дровах сохранилась на всю жизнь, во-первых, по разгрузке барж с дровами на Фонтанке, во-вторых, по устройству в дровяных штабелях всевозможных каморок, тайных ходов и прочих «хоронушек», где в тёплое время прекрасно можно сакануть от чего угодно без страха быть пойманным. Там же учили уроки, готовились к экзаменам, спали и прочее. Штабеля от забора по Дровяной улице отделяло метра три – это чтобы, по мысли начальства, со штабеля нельзя было прыгнуть на улицу, в самоволку. Вот это-то пространство интенсивно использовалось для игры в «расшибалку». Понятно, отцы-командиры за такие деяния по головке не гладили. Поэтому во время игры наверху штабеля кто-нибудь находился и следил за перемещением офицеров по двору, давая сигнал тревоги в случае опасности.
«Расшибалка» – игра азартная. В самый разгар на кону стояла куча мелочи. Все с большим интересом наблюдали за точностью бросания биты. Чем ближе к черте попадала бита, тем больше азарт и волнение. Сторож свисал со штабеля и тоже азартно переживал за судьбу игроков. И, конечно, не заметил, как за штабель заглянул начальник строевого отдела – капдва с перебитым носом, а потому и гнусавым голосом, Зыбунов. Все бросились в свободную от Зыбунова сторону. Помчались резво – ноги-то молодые, зажимая правой рукой курсовку, чтобы не разобрать, с какого курса. А Васе Дону вследствие его неповторимой рыжести, пришлось ещё прикрывать голову гюйсом, но на затылок гюйса не хватило, и Вася услышал гнусавый вопль: "«Рыжий, рыжий!"».
– Слушай, Щёголев, там твой рыжий в деньги играет, прими меры. – Есть принять меры. Рассыльный! По классам! И всех рыжих – ко мне! В классах трагикомедия на предмет определения рыжести курсантов. – Яковлев! К начальнику курса! Иванов – тоже! Арька Иванов возразил: – Да я не рыжий, это у меня прозвище такое. – Всё равно, давай иди! Постепенно в приёмной собралось человек десять рыжих и не очень. Последним пришёл Дон. Он-то знал зачем вызывали. Увидя Дона, Зыбунов произнёс своим характерным голосом: – Во, вот этот, этот! Щёголев, на хрена ты мне всех рыжих собрал? Только этого надо было – это настоящий рыжий! Чем кончилось дело, не знаю, там не был, не рыжий.
Очевидцы потом рассказывали, что Зыбунов спросил: – Чья бита? – Моя, – признался Вася. После подробного разбирательства Зыбунов приказал: – Иван Сергеевич, накажи игроков своей властью, а рыжего вдвойне за организацию игры. И, обращаясь к Васе, произнёс: – А ты забирай свой выигрыш. Вася совершенно спокойно сгрёб со стола кучу мелочи и стал нахально канючить: – Отдайте биту, она счастливая!
Нахальство – залог удачи
Экзамены в училище: доска на двоих. Недовольство вытащенным билетом, тоскливые потуги вспомнить хоть что-нибудь. Что-то вибрирующее в животе. «Шпоры» за вырезом суконки или под резинкой на руке. Сосед Васи Дона разместил шпору на ладошке, но из-за мелкоты написанного поднёс её под самый нос. Другая рука с мелом сиротливо торчала поднятой вверх, опираясь на доску. По мнению экзаменующегося эта поза должна изображать сосредоточенность мысли, а по мнению экзаменатора – использование чего-то недозволенного. Шпаргалка изъята, курсант изгнан с переэкзаменовкой на осень.
Немного погодя, Василий точно так же поднял руку, написал номер вопроса, обвёл его кружочком и замер, разглядывая пустую ладошку другой руки. Через некоторое время был схвачен за руку преподавателем. Васька сделал свои рыжие глаза совершенно круглыми, скорчил, насколько мог, удивлённую физиономию и произнёс: – Что вы, товарищ преподаватель! Я просто так смотрю, стараюсь сосредоточиться, вспомнить. Преподаватель отошёл. Так не бывало, чтобы вообще ничего не знали. Поэтому Василий что-то писал, стирал, снова писал. Потом опять стал разглядывать ладошку. Разглядывал довольно долго и услышал, как к нему сзади крадётся преподаватель. Схваченный за руку, он вновь выразил недоумение. Расстегнул рукава, засучил их до локтей, Вытащил из брюк суконку, тряс ей, показывая, что никаких шпаргалок у него нет. Вроде бы удовлетворённый и несколько смущённый преподаватель сел за стол. Васька заправил суконку, застегнул рукава, что-то бормоча при этом, и достал «шпору». Шпаргалки были под резинкой на руке около плеча. Разместив шпаргалку на ладошке, внимательно прочитал, уловил суть и набросал на доске план ответа. Отвечал хорошо, но преподаватель, чувствуя какой-то подвох, поставил «удовлетворительно».
Маленькие хитрости
В подготовительном училище нас ввиду малолетства на гарнизонную гауптвахту не сажали. Своей сначала не было. А наказывать надо было, наказывать командиры любили. Наказания бывали разные: от пяти «линьков» мичмана Иванова до месяца без увольнения от командира роты. Одно из наказаний заключалось в стрижке наголо, что нами воспринималось крайне болезненно, так как причёска всё-таки украшение мужчины. Мы были уже юноши, ходили на танцы, и появление среди знакомых девушек с лысой головой и нелепо торчащими ушами считалось просто неприличным. Волосы на голове разрешалось иметь длиной «в два пальца». Извечным был спор о размерах пальцев.
Не помню уж за что, но Дону было приказано постричься «под ноль». Необходимо напомнить, что Васька был чистокровным рыжим: волосы на голове, брови и ресницы – рыжие. Даже глаза были не карие, а именно рыжие. Дон был заядлым танцором, к шевелюре относился заботливо, считая её помощницей в охмуренин девиц. Какое-то время Дон тянул и не стригся. Но комроты после нагоняя сверху схватил Ваську и потащил к Максу, нашему парикмахеру. Когда шли по коридору, Васька попросился в гальюн. Через минуту Васька вышел, причёсывая мокрые волосы. – Не выйдет, – сказал Макс, – волосы мокрые, машинка забьётся. Надо ждать, когда высохнут. Ждать командир роты не мог. Дело принимало серьёзный оборот. Получалось так, что боевой офицер, победивший немца, не может справиться с пацаном. – В общем так – или стрижка, или гон из училища! Гона не хотелось, стричься тоже...
Через некоторое время в коридоре поднялся шум: Дона с закатанными глазами тащили на шинели в санчасть. Дежурный врач сразу же определил: острый аппендицит, немедленная операция. В Морском госпитале на Фонтанке с Васей произвели все предоперационные процедуры, включая бритьё волос на лобке. Замораживание было местным. – Ну-с, молодой человек, приступим, – сказал хирург, обращаясь к Дону, так как принято спрашивать согласие больных на операцию. – Не, не, не надо! – завопил Васька. – Как это не надо. – удивился врач, – у вас острый аппендицит, больно ведь? – Нет, не больно. – Как не больно? – врач надавил на живот, ожидая воплей больного. Васька молчал. — А сейчас? — И сейчас не больно.
Болеть там было нечему, не было там воспалившегося аппендикса, а была богатая фантазия и находчивость. На всякий случай Рыжего поместили в палату и держали там десять суток. За это время много воды утекло. Про волосы Дона забыли, и он остался при шевелюре. Правда, часть волос всё-таки потерял, но эту потерю мало кто заметил. Васиным сценарием воспользовался Арька Иванов, когда погорел в Севастополе и был отправлен в Питер для гона на флот. Но ему пришлось-таки отрезать аппендикс. Врач долго разглядывал девственно чистый рудимент, держа его пинцетом на глазах у Арьки. Потом со злостью бросил его в банку с отходами производства. – Зашивайте! – сказал он и вышел из операционной. После операции в то время давался месяц освобождения от службы – время вполне достаточное для покаяния и экстренного исправления. Арьку не выгнали.
На шхуне «Учёба» трубку курили только двое: подгот Пиотровский и командир шхуны капитан-лейтенант Силантьев
Первая отсидка
На экзамене по математике я спутал Фурье с фужером и схлопотал «гуся». Отсюда переэкзаменовка и потеря зимнего отпуска. Переэкзаменовку выдержал, на радостях «перебрал» и «погорел» на КПП. Итог – двадцать суток простого ареста. До этого я был на гарнизонной гауптвахте, но не в качестве клиента, а караульным. На разводе нас напугали всяческими страшностями, и в наряде мы были настоящими истуканами. Так что я немного представлял себе, как там и что. «Поселили» на третьем этаже в 21-й курсантской камере. Одни курсанты из разных училищ. Весёлая публика, но без блатного хамства.
Вначале первое поверхностное знакомство, потом «присяга». «Присягу» принимали вечером, когда приносили нары и подголовники. Присягающий новичок с завязанными глазами становился на подголовник, который двое здоровенных ребят начинают потихоньку поднимать вверх. Руки испытуемого для остойчивости опираются на головы поднимающих. Поднимали сантиметров на десять от пола, не более, но сами при этом постепенно приседали, и испытуемый в конце концов терял их головы. Ему казалось, что он поднят на большую высоту. Вот тут-то и начинались вихляния и качания подвергаемого проверке. Но чтоб он не упал, его страховали. Наконец раздаётся команда: – «Прыгай!». Проходящий испытания, находясь в полной уверенности, что его подняли на высоту роста человека, и, приготовившись к такой высоте, прыгает с высоты примерно десять сантиметров и неуклюже падает плашмя на пол под общий хохот «арестантов». Растерянного новичка подхватывают и поздравляют с принятием «присяги», так как это было последнее из трёх испытаний.
Можно было, конечно, отказаться от «присяги», но тогда конфликт неизбежен: не признают за своего, не оставят покурить или ещё что-нибудь в этом роде. Шибко гордых и умных не любили. После завтрака – развод по работам. Первые два дня где-то что-то таскали. Утром третьего дня Бармалей (старшина гауптвахты) перед распределением работ спросил: – Художники есть? – А что делать? – поинтересовался я. – Шаг вперёд! Нале-во! В камеру шагом марш! – скомандовал Бармалей. Сижу один. Ну, думаю, опять влип.
Через некоторое время меня под конвоем привели в гарнизонную поликлинику, расположенную недалеко от гауптвахты, и сдали какому-то майору. Тот отвёл меня в кабинет главврача, находившегося в отпуске, и объяснил суть работы. Работа была ерундовой: надо было на четвертинках ватмана по диагонали изобразить стрелку, а в начале и в конце стрелки два кружка. В каждом из кружков согласно списку нарисовать или галошу и надпись «Рост производства резинотехнических изделий», или голову коровы с надписью «Рост поголовья крупного рогатого скота», и тому подобное. Дело шло к выборам, и требовалась наглядная агитация. Почему военную поликлинику подключили к росту крупного рогатого скота, не знаю, но не было ни одного плаката, отражающего рост медтехники или рост числа операций аппендицита.
Я оказался в уютном кабинете: кожаные кресла и диван, медбиблиотека в шкафу, несколько телефонов. Для начала нарисовал пару плакатов, показал майору, ему понравилось. Велел так же работать и дальше. Конкретной нормы не было. Эту работу хотелось дотянуть до конца срока, уж очень было здорово. Через коммутатор позвонил в роту, там очень удивились. – Откуда звоню? Из камеры. У нас тут телефоны установили, обещают телевизоры. Конечно, не поверили. Попросил принести махорки, спичек и бумаги для самокруток. Приносил, помнится, Мальков. Он ещё и батон принёс. Сперва меня сопровождал караульный, потом стали отпускать одного. Возвращался поздно, перед самым отбоем, – мол, много работы. Приносил курево. Ходил и в воскресение: лучше валяться на кожаном диване, чем на полу в камере.
И вот как-то раз я нарисовал Бармалея. Вышло удачно. Было понятно, что это Бармалей, а не кто-то другой. Принёс рисунок в камеру. Там портрет повесили на круглую печку (отопление было печное) и повалились на колени, изображая молитву. Молитва была шумной, поэтому не заметили, как в камеру ворвался Бармалей, увидев в «глазок» что-то непонятное. – В чём дело? Почему на коленях? – заорал он. Все глядели на портрет, сравнивая его с оригиналом. Посмотрел и Бармалей. Узнав себя, приказал снять рисунок. Портрет сняли, и Бармалей долго и внимательно его рассматривал, а затем направился в баталерку, прихватив меня с собой. Там он, к моему удивлению, угостил меня чаем с печеньем и пожаловался на жизнь. Расстались мы почти друзьями. Жизнь ещё несколько раз сталкивала меня с Бармалеем, и каждый раз он относился ко мне по-человечески: не посылал на тяжёлые работы. И у меня о нём сохранились неплохие воспоминания.
Крутой поворот судьбы
Вскоре после госэкзаменов меня вызвали в особый отдел. – Пиотровский, ты почему скрываешь, что у тебя двойная фамилия? – спрашивает меня особист. Стою в полном недоумении. Я знал, что у матери двойная фамилия, но что и у меня тоже...? Никогда об этом не думал, свою метрику в глаза не видел. Документы в подготовительное училище отправляла мать семь лет назад. Всё время жил под одной фамилией. – Как скрываю? Не скрываю, я даже не знал об этом.
Видимо, раньше при проверке документов просто отмечали наличие метрики, не заглядывая внутрь, а когда стали составлять офицерское досье, обнаружили у меня двойную фамилию. В то время двойную фамилию имели только потомки дворян. Плюс к этому проявилось моё четверть-польское происхождение. Возникли проблемы и у Дона (Васи Донзарескова), но за Дона ничего определённого не могу сказать. Ходили слухи, что у него в документах была неточно указана национальность. Сразу после официального окончания училища нам с Доном «сделали ручкой» – выгнали на гражданку. После стрессового переживания и последующего успокоения принялись искать средства к существованию. А вот к этому в училище абсолютно не готовили.
Пришлось Васе Донзарескову нашить гражданского «краба» на офицерскую фуражку, сшитую по заказу к окончанию училища
Естественно, сунулись в гражданские флотские конторы. Но торговому флоту нужны штурманы, механики, радисты, но никак не «торпедисты-подводники» или «офицеры-артиллеристы». После мыкания по конторам, каким-то флотским курсам, мы попали в высшую мореходку на Косой линии Васильевского острова. Там посоветовали написать письмо в Министерство Морского флота с просьбой о сдаче экзаменов экстерном. Послали и стали ждать без особого энтузиазма. Довольно быстро пришло разрешение на сдачу экзаменов в порядке исключения. Всё-таки мы были первыми, массового «гона» офицерского корпуса ещё не было. Сжалились, разрешили.
В мореходке создали комиссию во главе с – первой советской женщиной – капитаном дальнего плавания. Во время войны она перегоняла транспорты из Америки на Дальний Восток. Рузвельт подарил ей «либертос» – десятитысячник (транспорт типа «Либерти», водоизмещением 10000 тонн), на котором она и капитанила. В 1948 году посадила пароход «Менделеев» на камни у острова Сескар. Грозила отсидка, спасла былая слава. Визу прихлопнули. С тех пор она деканила на судоводительском факультете мореходки. Стройная женщина в форменной тужурке, короткая стрижка, обширная орденская колодка, серые пронзительные глаза. Хотелось вытянуться и доложить о чём-то значительном.
Из всего многообразия дисциплин, изучавшихся нами в училище и могущих иметь отношение к штурманской профессии, нам засчитали только одну, но самую-самую никчёмную и совершенно не нужную в штурманской практике – основы марксизма-ленинизма. Остальные: навигацию, мореходную астрономию, правила предупреждения столкновения судов и другие, всего девять экзаменов, надо было сдавать с интервалом в три дня. Начали сдавать и, что удивительно, сдали! После экзамена по девиации магнитного компаса Щетинина, выпроводив комиссию, сказала: – У нас курсанты изучают девиацию два семестра и не знают её. Мне известно, что ни один из вас девиацию не изучал в нужном объёме. И как вам удалось за три дня выучить и в основном понять её сущность? Мы скорчили недоуменные физиономии и пожали плечами. Да с перепугу, наверное. Экзамены-то ведь надо было сдавать.
Экзамены и банкет позади, штурманские дипломы в кармане, можно идти наниматься на работу. В Балтийское пароходство соваться было бессмысленно: виз не было и не предвиделось, так как мы были, если и не враги народа, то что-то около этого. Для нас оставался только Рыбпром. Решили податься на Север для получения хорошей штурманской практики. Ведь там обсервации только по светилам, спутников в ту пору ещё не было. Заключили договор, получили подъёмные, попьянствовали и отбыли в Мурманск в траловый флот Главсеврыбы.
Нам были предложены должности третьего штурмана на нескольких траулерах. Я выбрал поисковый РТ-56 «В.Головнин», а Вася – промысловый РТ-117 «Камчатка». Поисковый ищет рыбу, находит косяк, извещает флот, ставит радиобуй и уходит искать дальше, всегда в одиночестве. А промысловики только ловят, ловят в куче. Денег у них больше, но работа, по-моему, менее интересная. Как бы то ни было – началась новая жизнь.
На этом судне я стал настоящим моряком, прошёл много тысяч миль в океане в поисках косяков рыбы и выловил её немало
Начальные шаги
Получив направление третьим штурманом на траулер РТ-56 «В.Головнин», доложил капитану, оказавшемуся на борту, о прибытии для прохождения службы. Капитан с интересом посмотрел на меня (видимо, ему не часто приходилось встречать всего лишь трёхпудовых штурманов) и велел идти принимать дела у старого третьего. Дела были приняты сравнительно быстро из-за моего незнания тонкостей будущих моих обязанностей. Доложили капитану, он поблагодарил старого третьего и отпустил его. Мне же было велено идти в город и по пивным заведениям собирать команду к отходу, назначенному на 22.00 сегодня. Другой пользы от меня всё равно не было. – А как я узнаю команду? – спросил я у капитана. – Зайди в пивнушку и громко спроси: кто с пятьдесят шестого? Кто откликнется, того и забирай. И сразу же на судно. Я тем временем встану на рейде на якорь, а то не удержать будет, разбегутся по пьянке, сорвём отход.
Вот с таким, крайне необычным для меня первым поручением, я отправился в город. Пивных было много, даже очень. В пивнушке, в которую я зашёл, стоял сизый туман от курева и сплошной гул голосов. Но я надеялся на свою глотку, а глотка у меня здоровая. Некоторые наши ребята, наверно, помнят, когда я стоял на посту у знамени и орал «Смирно» при появлении начальства, меня слышали даже на четвёртом этаже. Однажды я напугал до смерти замполита Межевича, который в глубокой задумчивости спускался по главному трапу мимо знамени. Я думал тогда, что для Межевича надо скомандовать громко, чтобы сила звука соответствовала его должности. И я заорал во всю силу. Испуг был большой: Межевич вместо уставного «Вольно» замахал обеими руками и что-то забормотал, так и не отдав чести знамени. После этого случая мне было велено орать вполсилы.
Но на первый мой выкрик в пивной никто не обратил внимания: то ли не очень громко орал, то ли просто привыкли к громким крикам. Осмотревшись и слегка пропитавшись атмосферой, заорал во всё горло: – Есть кто с пятьдесят шестого? Совсем рядом спокойно ответили: – Есть, а что надо? – Давайте на судно, капитан велел всех собрать к отходу. – А ты кто такой? – Я ваш новый третий. – А, понятно. Ну-ка прими маленько. – Я не могу, я при исполнении. – Ну, как хочешь. Примешь, пойдём на судно, а то жди, пока мы сами захотим пойти.
В училище такое даже не предполагалось, никаких рекомендаций не было. Пришлось принять, и пошли. По дороге зашли ещё в несколько пивных. В одной оказались наши, и история повторилась. Водка действует на килограмм живого веса. Почему-то я, в какой бы компании ни оказывался, всегда был самым лёгким, ну и, естественно, самым пьяным при паритетном потреблении спиртного. А вот таскать меня, по мнению носильщиков, было сравнительно легко из-за малого веса. Ни подтвердить, ни опровергнуть этого не могу, так как ни разу сам себя на плече не носил и вообще оставался обычно на собственных ногах. Так случилось и на этот раз. В портовой проходной не препятствовали проходу пьяных, ясно сознавая, что в противном случае график отхода судов в море будет сильно нарушен. А в море пить негде, очухаются.
На судно прибыли рейдовым буксиром «Норд». Пытался доложить капитану о выполнении задания, но меня уложили в каюте на койку и заперли дверь. Оформление отхода проспал, хотя это была моя прямая обязанность. Зато о последующих отходах, которые мне приходилось оформлять, есть что вспомнить. Обычно на отход приходил наряд пограничников. Командовал им старший сержант. Команду судна, а это 45-47 человек, надо было собрать в одном месте, обычно в салоне, чтобы пограничники могли их пересчитать и сравнить с судовой ролью – списком команды на данный рейс. Конечно, в салоне не все: отсутствует вахта, кто-то с койки встать не может и прочее. Часть пограничников идёт осматривать судно, обыскивать его на предмет спрятавшихся от проверки и, по их мнению, желающих убежать за границу, хотя ни в какие иностранные порты мы никогда не заходили, ну, а вдруг... Пьяные матросики не могли долго усидеть на одном месте. У кого-то недопитая бутылка в каюте, но об этом нельзя сказать. Он уходит якобы в гальюн, добавляет, падает на койку и в салон не возвращается. Другой за куревом уходит и тоже пропадает. А кто-то из спавших очухивается и начинает бродить по судну в поисках «поправки». Получается зыбучее, постоянно меняющееся число людей.
Пограничники психуют, но сделать ничего не могут. Судно они знают плохо, особенно молодые, обход длится долго, а результат всегда бывает обескураживающим: сколько человек на судне – не ясно. Вконец обалдевшие, а иногда и хорошо угощённые пограничники собираются в салоне и сверяют свои данные: у кого 43, а у кого 46 человек. В общем, ни у кого нет ясности, сколько же людей уходит в рейс. Кончается процедура проверки с помощью третьего штурмана. Он называет точное количество уходящих в море, а не явившихся к отходу вычёркивает из судовой роли.
Старослужащие пограничники сразу же решали вопрос с третьим, не лазая бесполезно по судну. Но некоторые, наиболее исполнительные, заглядывали даже в тумбочку стола, и на ехидный вопрос: «Ну, сколько же их там?» делали злую физиономию и отвечали: «Положено проверять». Помню, как однажды зимой, в сильный ветер, я увидел на причале Таллинского порта кучку сгорбившихся солдат в шапках с завязанными «ушами» и скорбно опущенными головами. – И что эти доблестные защитники отечества тут делают? – спросил я у поднимавшегося на борт майора. – Это будущие пограничники, досмотрщики судов. Им надо показать на судне места, где можно спрятать человека. – А насколько хорошо они знают устройство судна? – Да вообще не знают, откуда им знать. Это вы, моряки, обязаны знать своё судно, а у них другие обязанности. Он так думает, а я-то знаю, что пока они не будут более-менее знакомы с устройством судна, занятия проводить с ними бесполезно. Не зная судно, не знаешь, где искать. Недаром случаи нелегального провоза людей оканчивались успешно, если не продавали стукачи.
Невязка
Рейс подходил к концу – кончался уголь. Мы были где-то южнее Шпица. Погода прекрасная: высокая сплошная облачность, море два-три балла. Из-за отсутствия солнышка мы с неделю, а может и больше, определялись по счислению. Радиопеленгатор был, но не работал. Дно ровное, так что по характерным изменениям глубин тоже не определишься. Так или иначе, а надо идти домой. Я проложил курс от Шпица на Нордкап. Главное – зацепиться за землю, а там вдоль Норвегии к дому. Да ещё Гольфстрим в корму – три узла добавляет, так что главное – зацепиться. Земля должна была открыться в конце моей дневной вахты. Видимость миль двадцать, если не больше. В расчётное время земля не открылась. Командую рулевому: – Влезь на мачту, посмотри по горизонту, и не ори, доложишь мне здесь, я на руле побуду. Матрос с мачты отрицательно башкой мотает. Докладывает: – Ничего не видно. – Ладно, вставай на руль.
Вахту надо было сдавать старпому, который хорошо умел обрабатывать рыбу, но в штурманском деле был не очень... Ничтоже сумняшеся, хотя кошки скребли на душе, я сдвинул точку сдачи вахты на двадцать миль назад по курсу и сдал вахту старпому. При этом полагал, что, при его занятости на вахте сочинением рейсового отчёта и при спокойном и пустынном море, он не обратит внимания на слишком малое расстояние, которое я прошёл за вахту. «Тут Нордкап откроется, – думал я, – доложишь мастеру (капитану) и повернёшь». Весь комсостав был занят составлением рейсового отчёта. Чтобы не делать это на берегу, работали в море. Поэтому никто не заметил, что земля так и не открылась, а я промолчал. Не открылась, так откроется, куда ей деваться. Не первый раз с моря приходим. Быстренько перекусил и на койку. Как ни странно, уснул. Разбудили через некоторое время: – Мастер на мостик вызывает.
У нас, штурманов, привычка: как пришёл на мостик, первым делом – взгляд по горизонту для оценки текущей обстановки. Потом взгляд на карту для общей оценки. Горизонт чист, а на карте – сущая чушь. Курс, проложенный согласно счислению, делал поворот и вдоль Норвегии устремлял нас домой, а курс по компасу до поворота и пройденное расстояние свидетельствовали, что мы идём прямо через сопки. Капитан посмотрел на нас без особой злости. – Ну, штурмана, где мы, я вас спрашиваю? – В море, Матвей Иваныч, в море. И тут его взорвало: – Сам знаю, что в море, а не в ... А земля где, где земля, мать вашу так...! – Матвей Иваныч, земля-то – шарик. Если идти всё время этим курсом, снова придём к Шпицу, там и определимся. – Уголь, уголь кончается, какой там шарик!
Если при плавании по счислению судно оказывается не там, где предполагалось, есть только две причины (Атлантиду исключаем): или лаг врёт, или компас. Лаг проверили быстро и надёжно: засекли время прохождения длины судна плавающим предметом. Лаг не врал. С компасом было сложнее. На судне два компаса: главный и путевой. По главному ведут все расчёты и определяются по пеленгам, по путевому держат курс. В предыдущем рейсе главный забарахлил: при поворотах вращался судорожно, рывками. Ясно: или игла притупилась, или в подпятник грязь попала. Надо разбирать и смотреть. Капитан велел отнести компас в мастерскую, и чтоб к отходу был готов. Компас я отнёс, компасный мастер его принял и, спросив, когда отход, обещал сделать, работа не сложная. На стоянке у второго штурмана масса дел: надо получить «Извещения мореплавателям» и другие предписания, получить продукты на рейс на всю команду, получить и раздать зарплату, отстоять стояночную вахту, следя при этом, чтоб матросики сильно не напились и не разбежались. Кроме того, частые перешвартовки, оформление всяческих документов и многое, многое другое. Короче, о компасе я вспомнил перед самым отходом. Бегом рванул в мастерскую. На двери мастерской висел замок.
– А где «хозяин»? – спросил я у ребят-мастеровых. – Э, милый, он два дня как в запое, меньше недели не возьмёт. Ломать дверь не решился, да и компас, наверно, в прежнем виде. Доложил капитану. Вообще-то без главного компаса в рейс выходить нельзя. Но рейс что ли отменять из-за этого? Да и пользовались мы главным очень редко: Баренцево море глубокое, банок и камней нет, берега приглубые – швартоваться можно. Да и кто знать-то будет? Так я рассуждал вместе с капитаном. Решили: пойдём без главного. И вот вляпались. Принесли ракетницу и поводили ею над путевым, нашим единственным компасом. Картушка плавно поворачивалась туда-сюда. Почесали в затылках. Тут, как на грех, явился маркони (радист) и произнёс: – Диспетчер запрашивает координаты и время предполагаемого прихода.
Послали маркони подальше, но ведь что-то диспетчеру отвечать надо. На мостике был и дед. Так звали старших механиков на судах ещё во времена внедрения паровых машин, когда механики для солидности носили бороды. Деду Филиппу Петровичу предложили: – Давай сообщим что-нибудь не очень серьёзное с машиной, мол, так и так, хода нет, а мы где-то в районе Норвегии. Дед поорал, но согласился. Маркони ушёл давать радио. Решили заглянуть в нактоуз. , в середине которой на оцифрованной спецтрубе расположены компенсационные магниты, служащие для уменьшения отклонения показаний компаса от направления на полюс из-за влияния намагниченности корпуса судна. Магниты жёстко фиксируются на тумбе, и их положение заносится в таблицу девиации компаса. Дверца нактоуза была закрыта на ключ. Ключа, конечно, не нашли.
– Механик, открой тумбу, это твоё прямое дело, не отпирайся. Тумбу открыли топором и ... Магниты, и прямые, и поперечные лежали в самом низу тумбы друг на друге! Когда они упали, сколько вахт мы счислялись по неверному компасу? – никому не известно. Магниты надо поставить на место согласно таблице девиации, и грубо угол отклонения будет определен. – Давай ставь магниты на место. Где таблица? – орёт капитан. – Да только что здесь была, в рубке, – отвечает штурман. Таблицу не нашли. Решили закрепить магниты на средине: всё-таки ближе к истине, чем внизу тумбы. Стрелка компаса сразу же ушла градусов на 20. Стало ясно, что нас занесло совсем в другую сторону. Норвегия должна быть справа, а она, наверно, слева. – А ну, штурмана, все на верхний мостик, и пока солнце не возьмёте, вниз не спускаться! – приказал капитан.
Познания в мореходной астрономии, полученные в училище, неоднократно выручали при длительных плаваниях вдали от берегов
Облачность была сплошная и высокая. Мы теперь примерно знали, где солнце, но сквозь плотную облачность его видно не было. Наконец, образовалось какое-то светлое пятно, которое мы решили принять за солнце и по нему определиться. Лучшего всё равно ничего не было. Быстренько секстаном взяли высоту светила, рассчитали и получили линию. Тут же, вопреки правилам, взяли вторую высоту и получили точку. Точка оказалась в Атлантике, но хорошо, что хоть в нашем полушарии. Единственное, что нам оставалось, – идти вдоль берега, не теряя его из виду. Но проходить норвежскими шхерами строжайше запрещалось: территориальные воды, обязательно нужен лоцман и прочее. Но Матвей сказал, что до войны он несколько раз ходил шхерами. Территориальность вод нас как-то не смущала. Решили идти шхерами.
Траулер был финской постройки, все надписи на корпусе океан слизал, а на рубке – название по латыни, как принято во всём мире. Я поднял наши позывные, но «раком»: первый флаг соответствовал четвёртому, второй – третьему и так далее. Хрен поймёшь, кто мы такие. Если бы остановили, сказал бы, что от волнения перепутал. Кормовой флаг не поднимали вовсе: в море не принято его поднимать, так как через некоторое время от него останутся одни лохмотья неопределённо-грязного цвета, по которым невозможно определить его государственную принадлежность. К тому же флаги у нас списывали раз в полгода, приходилось экономить. Шли около суток, никто нас не остановил, пушки с берега не стреляли, не то, что у нас в Кольском. И даже морзянкой не запрашивали. Вышли около Тромсё, совсем без угля.
– Маркони, лови тральцы, идущие в Мурманск, будем уголь просить. – распоряжается капитан. Бункеровка в открытом море при волнении четыре-пять баллов – занятие не из весёлых, но уголь взяли, и своим ходом пошли дальше. На входе в Кольский залив встретил буксир, ошвартовался бортом и потащил в Мурманск, так как уголь опять кончился. Настроение было гадкое. По приходу мастер куда-то исчез, боялись, что навсегда. Такое иногда раньше случалось. Но через некоторое время он появился на судне, забрал всех штурманов, и мы отправились в морскую инспекцию. Встреча прошла за закрытыми дверями и не для печати. Выйдя оттуда, мы дали клятву, что никогда, ни при каких обстоятельствах, никому не расскажем, что там нам было сказано. Никого не посадили, и мы продолжали ходить в море, как и прежде, но к правилам эксплуатации технических средств кораблевождения стали относиться с должным почтением.
