Важное
Главное в военных СМИ за неделю: новые перестановки на верфях ОСК, первые серийные комплексы С-500, арест замминистра обороны
Новые корабли 
|
Николай Черкашин. Под небом ТосканыИЗ ПОХОДНОГО ДНЕВНИКАЕсть такая незавидная категория флотского люда — «безлошадные» моряки. Штабисты, флагманские специалисты, представители военных заводов или НИИ — все они обречены на вечное кочевье с корабля на корабль, с флота на флот. То ли дело, когда ты вступаешь на палубу родного эсминца или крейсера, который ты отличишь из десятка ему подобных не то что по силуэту — по грохоту якорь-цепи, где знакома каждая заклепка, где в кают-компании ты не гость, а на борту — не пассажир, и ты знаешь, куда бежать тебе по боевой тревоге и где твое место в строю по «большому сбору»... Мой сосед по каюте — плотный капитан 1 ранга — оказался именно таким скитальцем морей. Видимо, он еще не успел привыкнуть к береговой жизни — во всяком случае, все выдавало в нем бывалого корабельного офицера: и тропические дырчатые тапочки, предусмотрительно захваченные на смену форменным ботинкам, и то, что он не прозевал набрать в умывальный бачок воду, которую здесь подают раз в сутки — перед ужином. Сосед по каюте — это нечто большее, чем сосед по квартире. Ты делишь с ним не просто общий кров и стол, но и все передряги дальнего похода, а может быть, кто знает, именно он, твой временный сотоварищ, протянет тебе руку с борта спасательной шлюпки. Мне с соседом — Виктором Васильевичем Бояриным — определенно повезло... А в первых числах января мы с Виктором Васильевичем получили распоряжение перебраться — экая удача: снова вместе! — на один и тот же БКП — большой противолодочный корабль «Суровый»(1). Великое морское кочевье продолжалось... Наскоро распрощались, собрали пожитки, и вот баркас «Славутича», огибая красавец крейсер, понес нас к новому кораблю, чей силуэт едва виднелся в предутренних сумерках. В последний раз оглянулись на пирамиду из палуб и надстроек, ставшую уже чем-то родной. Мы прибыли на ВПК уже после подъема флага. Командира разыскали на корме. Он сидел под вертолетной площадкой, где стояла печь для сжигания бумаг, и пек в пепле старых телеграмм картошку. Мы охотно разделили с ним трапезу — шутка ли: костровая картошка посреди Средиземного моря. — Получил радио: готовиться к заходу в Италию через неделю, — по-свойски сообщил командир, совсем молодой еще капитан 2 ранга. ...Мы обедали в небольшой, но элегантной кают-компании с деревянным панно «Смоленский кремль», когда в распахнутый иллюминатор ворвался рев американского самолета. Нас облетал «Орион». Командир крикнул старпому сыграть радиотехническое учение. Кормовые башни вскинули стволы. — Во время войны, — припомнил подходящую к случаю «байку» Виктор Васильевич, — английский корвет вот так же облетывал немецкий самолет. Командир корвета вошел с ним в радиосвязь и попросил кружиться в обратном направлении. А то у него, мол, голова закружилась. И самолет пошел против часовой стрелки. — Ну, у нас вестибулярные аппараты в норме, — усмехнулся командир. — Однако красную ракету дать ему не мешало бы... Как бы он нам антенны не посшибал. После сигнальной ракеты самолет удалился в сторону берега. В самый разгар «адмиральского часа» пришли в точку якорной стоянки. Такие точки в нейтральных водах — наперечет. Обычно это песчаные или скальные банки — плоские вершины подводных гор, вулканические поднятия морского дна или языки континентального шельфа. Корабли в дальних походах добираются к ним, как пловцы к буйкам — передохнуть. Все острова Средиземного моря давным-давно поделены между прибрежными государствами, и только эти — «подводные» — открыты кораблям всех флагов, открыты без дипломатических формальностей. Зацепился якорем за грунт, считай, что ты наполовину в порту: отдыхают машины, штурману нет нужды суетиться, рассчитывать течения, брать контрольные пеленги, как если бы корабль лежал в дрейфе — пожалуйста, точка якорной стоянки определена с астрономической точностью. Можно подкраситься и подремонтироваться, спустить за борт водолаза, а если есть купальная сеть, то и ее тоже. Можно устроить, наконец, шлюпочные учения с гонками, можно послать к соседу по стоянке баркас с мичманом-докой, который сменяет у тамошнего баталера шило на мыло, перловку на гречку, сухое молоко на сгущенное, зубной порошок на яичный. Выбрав по эхолоту подходящее по глубине место, «Суровый» застопорил ход, слегка отработав назад, погасил инерцию. Стравили якорь-цепь до половины «в электрическую», а затем спустили ее с ленточного тормоза «на три глубины». Мелкая дрожь сотрясла корабль от бака до мостика. Флаг перенесли на корму, а место курения — на бак, подальше от святого места. — Форма одежды на верхней палубе — по пояс раздетыми! Матросы, расстелив робы на вертолетной площадке, вбирают спинами «заграничное» африканское солнце. У турника — желающие размять мышцы. Здесь людно и весело, пиликает гармошка. Крепкие парни виснут вниз головой, раскачиваются на руках, ловко переворачиваются. Виктор Васильевич не утерпел — подтянулся тоже, но сорвался. Смешков, однако, не было. На плече у Боярина белел кратер заросшей раны... Вечер. Малиновый шар солнца опускается прямо на колючие мачты соседнего корабля. Кажется, он застрянет в них. Но решетчатые треноги, облепленные площадками и антеннами, пропускают его за себя; четко прочернев на алом фоне всеми своими ажурами, они тают в серых сумерках. Темнеет здесь очень быстро — ни моря, ни неба — тьма египетская. Только звезды да вперенные в них пирамидальные мачты, обросшие колпаками, штырями, радарными параболами. В них нет ничего корабельного — космические конструкции из фантастических романов. От нашего борта отвалил баркас и пошел, помигивая топовым огнем, как свечой на ветру, — дизель работал на нем с перебоями. На створках вертолетного ангара натянули экран. Зрители нетерпеливы — фильм начали, не дожидаясь, когда скроется солнце. Киноизображение едва-едва проступает, будто проявляется огромный лист фотобумаги. В море любой фильм, даже самый плохой, смотрится с острым интересом. Если не занимает интрига, то любопытно посмотреть хотя бы на то, что давно не видел: городские улицы, троллейбусы, женщины, люди без погон и в «разнообразной форме одежды». Небо сплошь в метеорных прочерках. Падающие звезды того и гляди прожгут экран... Италия. Апеннинский полуостров. Главный порт Тосканы — Ливорно, почти на коленке знаменитого «сапога». Нас поставили в туристическую гавань против Капитании порта, рядом с башней средневековой крепости. Говорят, пассажирские лайнеры платят за это место вдвойне, точно так же, как хозяева отелей берут за номера с видом на море. На причале уже строился итальянский оркестр в белой униформе с полосатыми наплечниками. Сбегался народ, заполняя пространство, не огороженное карабинерами. По всему было видно, что зрители случайны. Новость о том, что в Ливорно впервые за восемь веков существования города приходят русские военные моряки, застала их у портовых ворот просто потому, что они сами оказались здесь по каким-либо делам. Газеты о нашем визите ничего не сообщали. Сбегались мальчишки, смуглые, как желуди. Пришел монах-францисканец в коричневой сутане, подпоясанной веревкой, стояли докеры, заложив крепкие руки за спину, прикатила стайка джинсовых парней и девиц на мопедах, толпились конторские служащие, рыбаки, пышные матроны в сафари, матросы с помпончиками на бескозырках, юнобородые хиппи, студенты, школьники, солдаты... Палило нещадно, а в строю, где ни обмахнуться, ни прикрыться от жгучих лучей, — подавно. Под тужурками и форменками пот стекал по ложбинкам спин щекотными струйками. Но равнение держалось идеальное. Острия штыков приставленных к ноге карабинов колючим пунктиром прочерчивали строй на уровне сердца. Правда, ливорнские оркестранты тайком стягивали белые перчатки и засовывали кисти в раструбы инструментов — пусть дышат руки. Зато наш почетный караул — с аксельбантами, дудками, карабинами — под командованием раззолоченного офицера хранил недвижное молчание. Серебряные цепи дудок и витиеватые шнуры аксельбантов разрисовывали синегрудый фасад строя палехскими завитками. Бескозырки сверкали золотом на два пальца выше бровей. В Ливорно, как и везде, принимали по одежке. В ожидании встречающих властей началась оркестровая дуэль. Итальянские и наши музыканты поочередно исполняли духовые пьесы. Тоненько улюлюкали кларнеты, баритонные рулады вплетались в стоны басов, ухали большие барабаны, и удары войлочных колотушек отдавались в грудных клетках глухими, тугими толчками. Солнце вспыхивало на трубах колючими звездами. Причальная стенка оказалась слишком низкой для «Сурового», и кормовой трап завис над ней в полуметре. Так уж получилось, что первым сбежал по качающейся сходне, чтобы поправить ее, вахтенный матрос. За ним наблюдала вся набережная. Не дожидаясь, когда к трапу подоспеют портовые рабочие, из толпы вынырнул дюжий парень в докерском комбинезоне, помог опереть сходню на деревянный ящик, а когда все было готово, пожал матросу руку. На набережной зааплодировали. Так был построен малый мост — столь, же символический, сколько и реальный. Который век возводится и расширяется большой мост, связующий нашу страну и Апеннинский полуостров. В огромное число его строителей войдут и первые посланники земли русской в «Веницейскую землю» Иван Чемоданов и Алексей Постников, пути которым было «морем от Архангельского города до Ливорны семь тысяч верст»; и итальянские зодчие Фьораванти, Росси, Растрелли, чьи творения до сих пор украшают наши города, и русский хирург Н. И. Пирогов, спасший раненому Гарибальди если не жизнь, то по крайней мере раздробленную ногу; и моряки русской эскадры, пришедшие на помощь Мессине, разрушенной землетрясением; и Антонио Грамши и Пальмиро Тольятти, основатели Итальянской компартии; и Герой Советского Союза, национальный герой Италии Федор Полетаев... Вековой мост сотрудничества не смогли подорвать ни Муссолини, ни неофашистские бомбы. Город, встречавший триста лет назад первых русских послов, салютовал сегодня первому советскому военному кораблю, вошедшему в его морские ворота... Едва опустили сходню, как из белого особнячка Капитании вышли мэр, адмирал и несколько морских офицеров. И тут, в самый разгар церемониального действа, черноволосый мальчонка прошмыгнул мимо полицейских и взбежал по трапу впереди шествующих сановников. Толпа замерла — что-то сейчас будет?.. Вахтенный у трапа — высокий, белый по пояс матрос — не растерялся: потрепал по волосам, сунул в коричневую лапку значок, развернул к толпе, легонько пришлепнул по мягкому месту и взмахнул рукой: «Дуй обратно!» Шустрый бамбино не заставил долго ждать, выскочил чуть ли не из-под ног восходящего по трапу мэра. Народ на причале довольно загудел: то, как по-житейски просто и верно обошелся чужеземный матрос с мальчишкой, понравилось всем. Пелена настороженности была прервана. На берегу заулыбались, закричали «вива!», кое-где взлетели кулаки — «рот фронт!» Я думаю, что этот невидный матрос у трапа сделал нечто большее, чем почетный караул и оркестр, вместе взятые. Мэр приближался. Трубы выбрасывали в воздух вороха блестящей музыки, причем капельмейстер, встряхивая пальцами, как это делают после умывания, успевал поправлять козырек облепленной золотом фуражки, которая — велика она, что ли? — предательски сползала на затылок. — На караул! Пристукнув коваными прикладами о железо палубы, карабины взлетели вверх и, четко перехваченные на лету, замерли перед грудью, как свечи в канделябрах; острыми язычками неколебимого пламени вздымались штыки. Командир почетного караула сопровождал мэра, отстав от него на положенных три шага: обнаженный палаш на отлете — острием вниз, клинком плашмя, большой палец на щечке обуха. Строй, выверенный шагами, пальцами и миллиметрами, выровненный носками, пряжками, локтями, звездочками на погонах, четкой линией голов так, что ни одна не возвышалась над ранжиром, плавно нисходящим справа налево; строй, в котором шевелились лишь зрачки глаз, сопровождающих начальство по фронту, взрывался время от времени раскатами «ура», и от них взметались обвисшие в безветрии флаги. Позже мэр, сын гарибальдийца, боец Сопротивления, бывший кадровый офицер, то есть человек, знающий толк во фронте, признавался, что ни американцы, ни англичане, ни французы, ни моряки-соотечественники не поражали его такой безупречной выправкой. Ливорно. Русскому уху мало что говорит название этого далеко не самого известного города Италии. Но и в нем отозвалось гулкое эхо нашей истории. Ведь это в Ливорно выманил из Пизы княжну Тараканову адмирал Орлов-Чесменский — якобы венчаться у корабельного священника. Именно здесь она была арестована, заключена в каюту, а затем увезена в Россию. Как знать, может, именно на этом месте стоял тот коварный корабль и в оконце узницы открывался вид на все ту же краснокаменную башню с прозеленевшим от водорослей фундаментом, что и из моего иллюминатора. Здесь, в Ливорно, на греческом кладбище похоронен один из ближайших лицейских друзей Пушкина, двадцатилетний дипломат, певец и композитор Николай Корсаков. Это ему посвящались строки в годовщину лицейского выпуска: Он не пришел, кудрявый наш певец, С огнем в очах, с гитарой сладкогласной: Под миртами Италии прекрасной Он тихо спит... Говорят, за час до смерти Корсаков сочинил себе эпитафию, которая выбита на могильном камне: Прохожий! Поспеши к стране родной своей. Ах! Грустно умереть далеко от друзей. Могилу Корсакова отыскали совсем недавно. Пушкин так хотел выбраться в Италию. Как Есенин в Персию. Как Булгаков в Париж. Руками ливорнских рабочих построен был знаменитый «голубой крейсер» — лидер черноморских эсминцев «Ташкент». Отменное качество этого корабля, предназначавшегося для советского флота, было интернациональным вкладом итальянских рабочих в «красный фронт» против фашизма. Ливорно, наконец, побратим нашего Новороссийска. Его жилые кварталы пострадали от немецких минеров и ударов союзной авиации примерно так же, как и улицы Новороссийска, — три четверти руин... Лидер «Ташкент», построенный в Ливорно, погиб от авиабомбы у стенки в Новороссийске. Ливорно основан в XII веке как крепость от набегов сарацин. Неподалеку от порта стоит памятник, прозванный в обиходе «Четыре мавра». У подножья его постамента — четыре скованных цепью чернокожих раба, отлитых из бронзы пушек алжирских пиратов. Когда-то здесь была большая колония мавров. Не из нее ли выходец Отелло? Отсюда до Венеции рукой подать. Во всяком случае, явный отзвук тех времен — производство фесок, круглых восточных шапок. Ливорнские фески славились наравне с головными уборами из марокканского города Феса. Сегодня в Ливорно строят дизельные подводные лодки, радиолокаторы «Телемар», выпускают оборудование к автомобилям «Фиат»... Сегодня в Ливорно двести тысяч жителей. Но далеко не все они знают имя земляка — Илио Барантини. Когда танки итальянских фашистов сжигали в Абиссинии верблюжью кавалерию, он отправился в эту страну организовывать национальное сопротивление. В оккупированной Франции коммунист-интернационалист возглавлял партизанское соединение «Эмилия-Романья». Далеко не каждый ливорнец знает, что произошло в их городе 21 января 1921 года. В этот день в театре Сан-Марко под председательством Антонио Грамши открылся учредительный съезд Коммунистической партии Италии. Спустя пять лет основатель ИКП был брошен чернорубашечниками в тюремную камеру, ставшую для него и трибуной, и эшафотом. Сын Антонио Грамши, человека, чьим именем названы улицы почти в любом итальянском городе, пришел в Ливорно вместе с нами на соседнем корабле. Капитан 1 ранга Делио Антониевич Грамши преподает в одном из военно-морских училищ нашей страны. С младшим братом и матерью он был вывезен в Советский Союз в годы фашистского разгула. Учился в Москве, стал морским офицером. На родине отца не в первый раз. Приезжал по приглашению коммунистов. Однажды — Делио был тогда совсем молод — на одном из вечеров к нему подошел пожилой человек, положил руку на плечо. — Когда мы вели дуче под дулами автоматов, — сказал он, — я думал о твоем отце, мальчик. Мы отомстили за него и за Италию... Это был бывший партизанский полковник Валерио Аудизио. 28 апреля 1945 года он привел в исполнение декрет Комитета национального освобождения о казни Венито Муссолини. О капитане 1 ранга Грамши я слышал еще на лодке от нашего штурмана лейтенанта Васильчикова — он учился у него. И вот теперь судьба свела с ним и меня. Вернее, не судьба, а бывалый мой спутник Виктор Васильевич, однокашник Делио Грамши по военно-морскому училищу. Он привел его в нашу каюту на чашку чая, вскипяченного, вопреки корабельным правилам, с помощью подручных средств (конструкция кипятильника запатентована Бояриным: два лезвия, соединенных через диэлектрик). После непременных «а где сейчас Витька?», «а помнишь Валерку?» — договорились дойти завтра втроем на поиски театра Сан-Марко. У Делио Грамши седые виски, крупный нос и живые добрые глаза. Итальянская кровь дает знать о себе, как только он начинает говорить — быстро, страстно, красноречиво. Рано утром мы отпросились в город втроем и отправились на поиски театра Сан-Марко. Выйдя на «виа Грамши», мы с Бояриным чуть приотстали — пусть Делио Антониевич побудет наедине со своими мыслями. На карте путеводителя театр Сан-Марко не значился. Не смог ничего путного сказать нам и встречный полицейский, Грамши заглянул в открытые двери автомастерской. Прикурил сигарету у пожилого рабочего в голубой спецовке. — Что ищете? — поинтересовался ремонтник. Его подмывало спросить, откуда этот советский офицер так хорошо говорит по-итальянски... — Здание, где была основана компартия. — А-а... Это направо, прямо и еще раз направо... Сам театр разбомбили англичане. Но одна стена осталась. На этой стене мы увидели мемориальную доску. Делио Грамши перевел: «В этих стенах 21 января 1921 года родилась Итальянская коммунистическая партия — авангард рабочего класса... На основе идей классиков марксизма-ленинизма под руководством Грамши и Тольятти продолжается борьба за освобождение рабочего класса, за мир и независимость Италии, за реальное осуществление идей социализма». В память об этом походе Делио Грамши подарил нам с Бояриным по значку ИКП — два знамени, слитые вместе: красное, пролетарское, и национальное — красно-бело-зеленое. Долго в этот день мы бродили по городу. Здесь, на земле ранней готики, в городской архитектуре преобладают не вертикали, устремленные ввысь стрельчатыми арками, шпицами, островерхими кровлями, а горизонтали галереи, лоджии, балюстрады, парапеты каналов. Из обводных каналов крепостных бастионов — острый гнилостный запах рыбы. Наверное, так же пахнет в Венеции. Исходили пол-Ливорно. Ноги от усталости гудят, как телеграфные столбы. В городе негде присесть. Лавочки, скамейки — конкуренты владельцев кафе и баров. «Садись, но на стулья моего кафе — вот они, прямо на тротуаре. А раз присел — заказывай». На Полковничьей площади мы не выдержали искуса: устроились в полотняных стульях. Тут же принесли маленькие «пятьсотлировые» чашечки. Кофе густ, почти вязок. Два глотка, и сердце на весь день запущено вскачь. Наркотический удар. Не кофе, а жидкий кофеин. Еще одна достопримечательность Ливорно — военно-морская академия, единственное в Италии учебное заведение, которое готовит кадры для флота. Мы — гости академии — чинно шагаем за нашим гидом по просторному плацу. Академическая башня с часами внесена в лоции Лигурийского моря как ориентир. Море рядом. Но мачты с подвязанными парусами — они вздымаются над крышей учебного корпуса — неколебимы. Ни волной, ни ветром. Старая баркентина врыта в землю по фальшборт и превращена в наглядное пособие по морской практике. И не только в пособие, но и в своего рода машину для наказаний. Провинившийся курсант должен взобраться к топу мачты столько раз, сколько назначит экзекутор. Гид о чем-то рассказывает, а я никак не могу отделаться от мысли, что по этим вот плитам шагал главный подводный пират Средиземноморья князь Валерио Боргезе, в этих благообразных стенах он был вскормлен и воспитан. Молодчики Боргезе — водители человекоуправляемых торпед потопили немало английских кораблей и в Александрии, и в Алжире, и в Гибралтаре... Как могла родиться эта дьявольская идея под таким щедрым солнцем, в такой жизнерадостной стране? Но ведь и картины Дантова ада родились на этой земле. Виктор Васильевич тихонько толкает меня локтем в бок, смотрю туда, нуда он показывает взглядом: на белой стене криво начерченная свастика. Внизу подпись. Боярин переводит: «Красные, вы будете бедные!» Ему эту свастику тяжелее видеть, чем мне, — у него под тужуркой ноет плечо с фашистской отметиной. Входим в церковь военно-морской академии, встроенную в учебный корпус. Небольшой зал из желто-кофейного мрамора. Цветные витражи с парусниками. В алтарных окнах изображения крестов, переходящих в основании в якорные лапы. Якорные кресты или крестовые якоря. В красных лампадах бьется живой огонь. На правой стене — барельеф святой Варвары, покровительницы оружия на море. На левой — огромная мраморная карта Средиземного и Черного морей. На ней помечены все итальянские корабли, погибшие в обеих мировых войнах. Возле Крыма несколько черных значков — катера диверсантской флотилии MAC, уничтоженные защитниками Одессы и Севастополя. На мраморных досках выбиты фамилии всех погибших офицеров итальянского флота. Сюда, в светлый полумрак и благочестивую тишину, доносятся сквозь нетолстую алтарную переборку вопли спортзала. Двадцатый век сделал явью многие сказочные чудеса, но он же оживил и самые мрачные мифы. О свирепом подземном быке Минотавре, например. В нескольких милях от Сардинии расположен итальянский островок Таволара. Под его скалами находятся подземные убежища атомных подводных лодок НАТО. Черные туши ядерных минотавров затаились под землей и под водой... Наверное, можно было бы отыскать миф-аналог и для крылатых ракет, которые размещаются сейчас в складках гор под сицилийским городком Комизо. Здесь по планам американских стратегов должны изготовиться к старту 112 «евроракет». Это намного больше, чем в любой другой из четырех европейских стран, согласившихся предоставить свою территорию под новые американские базы. И это весьма тревожит итальянскую общественность. Не случайно сотрудники института Гэллапа, зондировавшие общественное мнение в Англии, ФРГ, Голландии, Бельгии, отмечают, что Италия — это страна, где «наиболее непопулярно размещение ракетно-ядерного оружия». Две трети итальянцев сказали свое «нет» чужим ракетам. Две трети итальянцев, но не две трети парламентариев. И потому ползут по горным дорогам от Сигонеллы(2) до Комизо тяжелые армейские грузовики с боеголовками и двигателями для «евроракет», первая эскадрилья которых заступает на боевое дежурство нынешней весной. Глава итальянских коммунистов Энрико Берлингуэр заявил на празднике газеты «Унита»: «Мы должны твердо знать, товарищи, что если эти ракеты будут размещены, то Европа и Италия уже не будут такими, как прежде. Наступит качественное ухудшение... Мы, коммунисты, мы, которые написали на нашем знамени «Мир превыше всего», будем бороться в первых рядах за то, чтобы движение за мир и разоружение приобрело размах, силу, непрерывность, в которых оно сейчас так нуждается»... — Убывающим на экскурсию во Флоренцию — построиться на шкафуте, правый борт. Благоухающее имя «Флоренция» тоже попало в «словарь командных слов». Я знал Италию только по детским книгам: «Чиполлино» и «Голубая стрела» Джанни Родари, «Приключения Пиноккио» (он же в пересказе Алексея Толстого «Буратино»; кстати, не так давно деревянному человечку стукнуло сто лет), «Спартак», «Овод». Автобус несся по шоссе, как самолет с оборванными крыльями. Автострада, обсаженная пиниями — зонтичными соснами, разделена посередине газоном с металлической полосой безопасности. Металл тягучий — амортизирует удар, и не ломается, а рвется. Но дорога так пряма, что, усни за рулем, машина будет мчать, пока не проснешься. Чтобы водители и впрямь не засыпали, автозаправочные станции совмещены с кофейнями. Чашечка кофе — такое же средство дорожной безопасности, как фары, катафоты или привязные ремни. Наши восторги от итальянских дорог слегка поубавились, когда через тридцать километров путь преградила бетонная «гребенка» с проездами мимо кассовых кабин. Шофер протягивает кассиру пятисотлировую бумажку, получает квитанцию и трогается дальше — до следующей «гребенки». Роскошная автострада была частной и потому платной дорогой. О том свидетельствовала также и сплошная оградка вдоль обочин: ни шага в сторону, ибо по сторонам частные луга, поля, виллы. Ошарашенные матросы наперебой вспоминали родные дороги, не ахти какие гладкие, но зато не огороженные. А за окнами проносились невиданные ландшафты со старинными башнями среди виноградников, со скирдами сена, сложенными из прессованных тюков, с придорожными источниками над бетонными бассейнчиками, с питомниками кипарисов, со стенками сельских колумбариев. Автострада пронырнула под древний акведук, и тут же мелькнул храм в стиле модерн. Стеклянные эвольвенты крутой волной возносили крест в небо. «Дом господень» похож на иллюстрацию из учебника стереометрии. Потом на километры потянулись сетчатые заборы «zone militare» военных баз НАТО: автопарки, трейлеры, ракетные тягачи, транспортеры, штабеля зеленых ящиков. Американцы здесь — со времен высадки на Апеннинский полуостров. А в Пизе, из-за ствола знаменитой падающей башни, мы увидели заходящий на посадку боевой Самолет. Возможно, один из тех, что пикировал на нас в нейтральных водах. Эта двойственность туристских и военных впечатлений преследовала нас повсюду... Пиза. Синий дорожный знак с белым силуэтом наклонной башни. Почти герб города. А вот и оригинал — белая и резная башня напоминает слоновую кость китайской работы. Она здорово покосилась — где-то на пять метров от вертикальной оси, и с каждым годом наклон ее угрожающе растет. Уже создано акционерное общество по распродаже ее обломков, в противовес которому существует международный комитет по спасению Пизанской башни (советское отделение возглавляет в Москве академик А. А. Туполев). Но пока время работает на акционеров туристского бизнеса. Людская суета у подножья башни. Вокруг много света и простора. И сама она — беленькая, нарядная, ажурная — не выглядит обреченной. Туристов — полчища, и оттого башня воспринимается забавной игрушкой, аттракционом, построенным специально для приезжих зрителей. Вход — сто лир. Рядом — гиды-автоматы с телефонными трубками; за опущенную в прорезь монету можно выслушать историю сооружения на одном из четырех языков. Чем выше взбираешься по винтовой галерее, тем сильнее хочется держаться на стороне, противоположной наклону, — ярусы ничем не ограждены (а накрененный мраморный пол — скользкий. Сверху особенно хорошо видно, какое вавилонское столпотворение бурлит на площади. Именно вавилонское, ибо башня в Пизе грозит повторить судьбу своей знаменитой сестры из Вавилона. На километры протянулись ряды сувенирных киосков: мраморные черепа, статуэтки будд, целые городища пизанских башен из стекла, фаянса, металла, папье-маше, иконы святой девы с «растрескавшейся от веков» краской и старательно обожженными краями. Под сенью Пизанской башни, на том месте, куда она собралась рухнуть, двое мальчишек играли в пластмассовых солдатиков, рассевшись в толпе прохожих, как у себя дома на полу; они передвигали фигурки в промежутки между шагающими ботинками и туфлями. Настоящие пизанцы. Они родились и выросли в этой толпе. Извозчики туристских ландо спасают своих лошадей от жгучего солнца брезентовыми попонами, перешитыми из старых автомобильных чехлов. Монашки в коричнево-черных платьях похожи на престарелых школьниц. И повсюду — голубые воротники наших матросов. Присутствие здесь советских военных моряков изумляет ко всему уже привыкших пизанцев. — О, Руссиа! Милитаре маринаре!.. Моску! Эти слова мы понимаем без переводчика. В пизанском Баптистерии, что поодаль от башни, поражает «возвратное эхо». Вскрик уносится под купол, замирая, затем возвращается с нарастающим звучанием, будто стекает по стенам. Специальный служитель демонстрирует эффект за монетку, опущенную в кружку. В нишах алтаря — скульптуры Адама и Евы. Поза последней едва ли внушает прихожанам благочестивые мысли. Уезжаем. У развилки дорог старый дот с черными амбразурами молча напоминает о том, что Пиза нанесена на карты не только как туристский объект. И снова плывут в огромных стеклах волнистые ландшафты Тосканы. Лесистые конические горы. Впрочем, это не горы, но и не холмы. Для гор — слишком округлы, для холмов — высоковаты. Это — холмогоры, и по-другому их не назовешь. Лесистые холмогоры. Там, где их прорезает автострада, опасно нависающие склоны затянуты противооползневой сеткой. Итальянцы любят строить на вершинах — почти на каждой макушке либо башня, либо вилла. Пережиток язычества, тех времен, когда на вершинах ставили жертвенники и алтари. Шестиногие львы, изрыгающие языки пламени, — эмблема национальной нефтяной компании — преследуют нас целыми сворами. Итальянский сельский дом — слепище пристроек, одна выше другой. Крыши то вздымаются, то опадают. Будто дом приплясывает. Веселые дома. Белые стены с зелеными деревянными жалюзи. Розарии. Балкончики со стилизованными уличными фонарями. Если все дороги ведут в Рим, то треть из них проходит через Флоренцию, ибо это один из трех городов — Рим, Флоренция, Венеция, — на которых, как на трех китах, зиждется слава Италии. Лилия на геральдическом щите объясняет название города: Флоренция — цветущая. Флоренция лежит в голубой чаше неблизких окрестных гор. Взгляд мгновенно фокусируется на самой большой постройке — куполе собора Санта-Марии дель Фьоре — Святой Марии с цветами. Купол ни мал ни велик. Он так же соразмерен городу, как голова — человеческому телу. Мы приближаемся к Флоренции с остановками, будто спускаемся в кратер города по огромным ступеням. И первая из них — Бельведере: смотровая площадка на месте форта, возведенного по чертежам Микеланджело. Здесь же, на постаменте, бронзовая копия его Давида, у чьих ног повержен красночерепичный Голиаф города. Парк Кашин — вторая ступень. Мы высыпали у автобусов напиться воды из источника. Странно было приникать к прохладной вкусной струе, не просовывая никуда монетки. Потом все толпились возле памятника-беседки, посреди которой возвышался бюст индийского принца. Его звали Раджарама Гуттапути. Он умер во Флоренции, проездом, в 1870 году. Двадцатилетнего принца кремировали, но из-за невозможности развеять прах в Ганге пепел был брошен в реку Арно, на которой стоит Флоренция. Бюст юноши в чалме, словно бронзовая иллюстрация к эпитафии Николая Корсакова. ...Прохожий, поспеши к стране родной своей! В парке Кашин, неподалеку от «Индиано» — так прозвали здесь памятник, — флорентийские блудницы ищут себе клиентов. Дома во Флоренции, их стены, как и воды Арно, табачного цвета. Запах печных дымков усиливает впечатление — будто весь город прокурен. Улочки так узки, что можно не беспокоиться за двухэтажный автобус — падать ему будет некуда. Дома стоят впритык, без просветов, отчего лабиринты кварталов похожи на венецианские каналы, из которых спустили воду. Впрочем, они довольно бурно наводнены туристами и рекламой. Напрасно гордый Давид взирает на город победителем. Он сам давно отдан на откуп синьоре Рекламе и синьору Бизнесу. А побороть эту парочку потруднее, чем трех Голиафов. Реклама убивает город для тех, кто хочет разглядеть в нем руку Микеланджело, Леонардо да Винчи... Любоваться Флоренцией так же трудно, как читать Данте, страницы которого превращены в альбом марок. Взгляд мечется между рекламными щитами, как шарик пинг-понга между ракетками. Лепным нимфам, поблекшим на стенах домов от вековой пыли, трудно соперничать с зазывными красотками, снятыми на «кодак-колор». То, что красота — бизнес, известно давно. И изобилие женских тел и лиц на этикетках, ярлыках, плакатах, щитах, афишах наводит на мысль, что все красивые итальянки расписаны между рекламными конторами, как рекруты по полкам. Может быть, поэтому их почти и не встречаешь на улицах. На рекламу здесь тратится столько выдумки, энергии, художественного вкуса, что собери этот творческий заряд воедино, и его, пожалуй, хватит для нового Микеланджело. Порой она остроумна, эта чертова реклама. Рука, снимающая с экрана цветного телевизора персик. Дескать, изображение столь натурально, что не избежишь искуса снять плод с экрана. Но чаще всего реклама назойлива и бесцеремонна. Она заполняет все, что находится в поле зрения прохожего, и за это поле торговцы борются, как за рынки сбыта. Любой свободный фасад, любой незанятый простенок немедленно покрывается пестрой плесенью рекламы. Глаз устает от немых воплей — «Купи!», ты смотришь себе под ноги, но в бровке тротуара — рекламная рамка, а в ней адрес «лучшего пивного бара». И только подняв голову, увидишь город без маски, его усталое, будничное лицо. Оно нависает над шляпами прохожих, и редко кто разглядывает его выше уровня рекламно-туристского наводнения. А еще лучше посмотреть Флоренцию сверху, тогда черепичные крыши сольются в красную мостовую и над этой огромной площадью, мощенной черепицей, совсем невысоко будут вздыматься башни и купола. Промежутков между крышами не видно, и потому кажется, что весь город — из края в край — можно пройти по черепичной мостовой. Здесь, в «верхнем городе», — свои проулки, составленные из будок слуховых окон, чердачных мансард, фигурных труб, голубятен, флюгеров... Здесь, на верхотуре, своя жизнь: сушится белье между статуями забытых богов, юная синьорина поливает цветы в крохотном розарии за широкой каминной трубой; цвет лепестков и кирпича — одной гаммы. Будто расцвел кирпич. Роза — цветок кирпичных стен. Бродят озабоченные чем-то кровельщики. Кошки охотятся за голубями, а птицы прячутся от них в бойницах башен. Чье-то одинокое окно, прорезанное в глухом брандмауэре, выходит на этот неровный красночерепичный пустырь. Кто живет за его грустным стек-лом: Беатриче? Лаура? Или та жена флорентийского булочника, чья улыбка сделала кисть Леонардо бессмертной? На зеленой терраске читает газету старик-пенсионер, укрывшийся от суеты большого города на уступе почти плоской крыши. Похоже, коренная Флоренция, спасаясь от прибоя экскурсантских толп и автомобильных потопов, перебралась жить на крыши — поближе к небу и солнцу, которых так не хватает внизу. На крышах можно укрыться от городского шума, но не от насущных проблем. А они на каждом шагу, даже если шаг этот делает чужестранец, отнюдь не искушенный в тонкостях итальянской жизни. Вот среди уличных художников группа парней и девушек. Они не рисуют и не позируют. Это безработные выпускники Пизанского университета. На самом людном и видном месте города они устроили выставку-продажу своих рабочих рук, а точнее, своих никому не нужных дипломов. На долю Италии приходится едва ли не треть общего числа безработных в странах ЕЭС. Свободные медики, юристы, филологи сидели, лежали, стояли на набережной Арно возле самого древнего и знаменитого моста Флоренции — Понте Веккио. Здесь же, на ступенях под аркой галереи Уффици, — обиталище уличных художников. За пятьсот лир (чашечка кофе) они рисуют моментальные шаржи-портреты. Художники скучали. Стайка хиппи курила какой-то дурман, по-солдатски передавая сигарету по кругу. Двое целовались. И он, и она — длинноволосые, в джинсах, свитерах — почти неразличимы. Вполне возможно, что и различаться им было нечем. Собака обнюхивала ножки мольбертов, выбирая, возле какой приподнять заднюю ногу. Худенький черноволосый художник, горбоносый, работал виртуозно. Угольный карандаш вел линию безупречно. Я спросил его на плохом английском, не студент ли он Флорентийской академии живописи. — Да, учусь на третьем курсе. — А в чьей студии? — У профессора Фарулли. — Откуда вы? — Из Ирака. Я курд. Мы разговорились о курдах и ассирийцах. Он кивнул на складной стульчик: — Садитесь. Нарисую. — Я не так знаменит, чтобы позировать художникам. Он засмеялся и взял в руки карандаш. Я присел напротив. Конечно, тут же собралась толпа. Чертовски неуютно сидеть в чужом городе в военной форме перед публикой, которая глазеет, как с тебя рисуют шарж. А честь мундира? А достоинство советского гражданина? Но парень мне нравился и внушал доверие. Он владел карандашом мастерски, и всякий раз, когда он вскидывал на меня глаза, они горели шаманским огнем. Худое лицо напрягалось и играло. Плечи ходили ходуном, повинуясь движениям творящей руки — резким, точным, смелым. Впервые в жизни я сидел перед художником, а он как бы создавал меня заново — из угольной пыли и бумаги. Ужасно хотелось заглянуть за мольберт. Но я мог лишь догадываться по отдельным движениям руки, что именно он рисует. Вот изящный взмах полукругом: это он прочертил абрис фуражки, вот рука его ушла далеко вниз — это он подрисовывает к огромной голове крохотное тельце. Карандаш скрипел, шуршал, постукивал. Народ улыбался. Я косился на маленький стенд, где были вывешены для рекламы шаржи на Пиночета, Гитлера, Муссолини. В толпе мерещился ушлый фоторепортер из скандальной хроники... Но Дилшад Бирдауд (так звали студента) вручил мне лист, и я увидел свою физиономию, расплывшуюся в улыбке до ушей. На ширину приклада, как говорят на кораблях. Я пожал ему руку, вручил большой значок с атомоходом «Арктика» и поспешил искать своих. На набережной не было уже ни одной бескозырки. Своих спутников я нашел на мосту Понте Веккио... Понте Веккио — по-русски «Древний мост» — сводный брат Успенскому собору в Кремле. У них общий отец — зодчий Фьораванти. Я почему-то всегда представлял себе московский Кузнецкий мост именно так, как выглядит этот, через реку Арно: по краям — дома, а посередине — улица. Здесь та же необыкновенная «жилая» конструкция. Лавки и мастерские ювелиров ограждают мост по краям; даже в быках-водорезах проделаны окна. Наверное, странно слышать, как под полом твоей комнаты журчит вода и тарахтят моторные лодки... Если бы Понте Веккио обвешать мемориальными досками — кто по нему проходил и что здесь делал, — мост сплошь был бы облицован мрамором. По нему гулял Данте. На нем сочинял сонеты Петрарка. С него кормил лебедей великий флорентиец Леонардо да Винчи. По нему бродил Достоевский, во Флоренции он писал «Идиота», жил здесь больше года и мечтал повесить фотографию дверей Баптистерия — «двери рая» работы Гиберти — у себя в кабинете. Она и поныне, эта фотография, вместе с репродукцией Сикстинской мадонны висит в его последнем петербургском доме. Не в этой ли лавчонке Чайковский покупал подсвечник; в нем пылала свеча, при свете которой писал он во Флоренции «Орлеанскую деву»? Увековечен на Понте Веккио лишь один Бенвенуто Челлини, «бандит с руками феи», как прозвали его современники. Бюст этого скульптора, страдавшего хроническим бешенством, стоит посреди моста. Местные ювелиры считают Челлини своим покровителем. Есть у Понте Веккио и еще одна особенность. Это единственный во Флоренции мост, который не успели взорвать гитлеровские саперы... В соборе Санта-Кроче несколько матросов забыли снять бескозырки. Пожилой бритоголовый мичман тихо на них цыкнул. А между тем эти ребята впервые попали в храм. Все они из новых индустриальных городов. В этом соборе стоило снять шапки не только из уважения к религиозным чувствам прихожан. Санта-Кроче — усыпальница гениев Италии. Здесь стоят гробницы Данте, Микеланджело, Макиавелли, Россини... На саркофаге Галилея выбита его гелиоцентрическая система Вселенной. И где! В храме католиков, которые когда-то чуть не сожгли его вместе с этой схемой. «А все-таки она вертится!» «А все-таки вы высечете мою схему в своем храме!» — мог бы он крикнуть им тогда. Свечи стоят в ряд, как трубы органа, а трубы органа нависают над ними. Музыка заставляет дрожать огонь. Огонь и музыка. Дрожащие тени и вибрирующее эхо. Единственное место во Флоренции, не затопленное рекламой, — площадь Синьории. Поток пестроты останавливается у стен средневековых соборов. Здесь живет Искусство. Оно невидимой плотиной отгораживает суету от вечности. На площади Синьории, помнящей карнавалы и костры инквизиции, на чьей брусчатке отмечено бронзовым кругом место, где неистовый монах Савонарола был предан огню, — здесь расположен вход в едва ли не главную сокровищницу Флоренции: в художественную галерею Уффици. Окна залов распахнуты, и когда ты переводишь взгляд с моста Понте Веккио, с панорамы средневековых крыш на лицо мадонны, чей портрет кисти Филиппе Липпи висит в простенке, — переход настолько прост и естествен, что на секунду померещится, будто увидел живую флорентийку, и не здесь, на полотне, а там, в городе. Полотна Уффици заключены не только в резной багет, они обрамлены самой Флоренцией. И, пожалуй, нигде они так не уместны, как в этой галерее посреди средневекового города. Виды из окон продолжают перспективы картин, а люди с картин множат число его беспокойных граждан. В распахнутые окна врываются солнце и колокольные звоны. В проемах арок видны башни. Они похожи на ключи, вставленные в замочные скважины. «Грибной дождь» свешивается с крыш прозрачной бахромой. Зонтикам на улочках тесно, и их несут, высоко подняв над головой... В галерее Уффици поражает контраст двух тем: христианского милосердия и религиозной жестокости. Безмятежно-счастливые улыбки мадонн, нежно склонившихся над младенцами, и ярость мужской борьбы — рабы в рукопашной схватке, стрелы, вонзенные в святого Себастьяна, квадратные шляпки гвоздей, вбитых в ноги и руки Христа, львиные зубы, впившиеся в бедро праведника, голубой труп Адама, кровавые стигмы на ладонях святого Франческо... И еще один контраст: материнская святость девы Марии и женская нега Венеры. Они будто две соперницы. Будто два лика одной богини: одна усыпляет страсти, другая их воспламеняет. «Рождение Венеры» Боттичелли. Венера — ростом с двенадцатилетнюю девочку. Непривычно: краски на знаменитых полотнах куда бледнее, чем на журнальных репродукциях. Весьма популярна Сусанна со старцами; Можно представить, какой привлекательностью обладал этот сюжет для художников средневековья. Чувственность, натурализм — могучие средства десакрализации не только в средние века... И вдруг замечаешь, что на роскошных полотнах Уффици не хватает снега и осенних желтых листьев. Вечное лето. В Италии нет такой четкой смены времен года, как в России. Это тоже наше национальное богатство. Страшно подумать: Третьяковка без «Золотой осени» Левитана, без кустодиевских зим, без саврасовских «Грачей»..; Впрочем, русские снега занесло и во Флоренцию. В запасниках галереи хранится автопортрет Кустодиева: россиянин в мехах на фоне заснеженной лавры в Загорске. Фонвизин писал из Флоренции: «Мы живем только картинами и статуями. Боюсь, чтобы самому не превратиться в бюст». Матросы раскупали в киосках открытки с репродукциями картин Уффици. А все-таки, как ни тяжела флотская служба — она благодарна. Смог ли бы когда-нибудь этот моторист, парень из Талды-Кургана, или вон тот электрик из курского села Старая Рябка выбраться во Флоренцию, постоять перед знаменитыми полотнами?.. Представляю, как будут слушать их рассказы земляки. Это титул на всю жизнь — «человек, побывавший во Флоренции». Любой старый город напоминает непроявленную фотопластинку, на которую отсняли множество лиц и сюжетов. Если ее проявить — сколько бы фигур проступило друг сквозь друга на одной только улочке, в одном только окне, на одной только лестнице; одни призраки были бы полны другими, как матрешки. Сквозь тень императора проступил бы силуэт уличного воришки... Великий флорентиец Леонардо да Винчи сжег все чертежи изобретенной им подводной лодки. «Люди настолько злобны, — заявил он, — что готовы были убивать друг друга даже и на дне морском». Словно в насмешку над словами соотечественника адмиралы Муссолини назвали субмарину, приспособленную Для доставки подводных диверсионных средств, «Леонардо да Винчи». Во Флоренции в Музее истории науки висит картина «Алессандро Вольта показывает Наполеону первые эксперименты с электрической батареей». Пианист Антон Рубинштейн называл педаль душой рояля. Если так, тогда душой подводной лодки будет вентиль. Но это формальная аналогия. Душа субмарины — электричество; сила древняя, природная, загадочная и большинству из нас до конца в глубинной сути своей непонятная. Во времена доктора Гальвани с ней связывали даже надежды на воскрешение мертвых: ведь дергались же в грозу на медном проводе отрезанные лягушачьи лапки. По теории академика Опарина, жизнь на нашей планете зародилась в океане с удара молнии. Какая прекрасная естественнонаучная легенда! С удара молнии! Не оборвалась бы она с такого же удара... О, великое, непостижимое электричество! Растекшись по всему кораблю, по толстенным кабелям и нервам-проводкам, ты вращаешь гребные винты и пластинку на моем проигрывателе, указуешь путь в глубинах и место в океане; даришь светом, прохладой, теплом, голосами любимых женщин, видами родных городов... Таинственны аккумуляторные ямы. В их черных баках упрятана подводная сила субмарин — сжиженная энергия — электролит — серная кислота, приготовленная не иначе как из той самой адской серы, запах которой оставляет после себя нечистая сила. Только с изобретением аккумулятора и электромотора стало возможным подводное плавание. Аккумулятор изобретен Александром Якоби, когда Пушкину было два года. Но шумеры за тысячелетия до нашей эры пользовались для электролитического покрытия украшений аккумуляторными батареями. Вот уж воистину ничто не ново под луной! За несколько дней не составишь цельного представления о буднях страны, тем более такой многосложной и противоречивой, как сегодняшняя Италия. Но пульс ее жизни ощущается с первых же шагов по земле Тосканы. Трудно придумать более контрастный калейдоскоп, какой пронесся перед нашими глазами: истребитель с американской базы в вираже над знаменитой Пизанской башней — ив том же тосканском небе рейсовый «ЯК-40», купленный итальянской авиакомпанией в СССР; отрешенные лица хиппи на мосту Понте Веккио — и лица молодых ливорнцев, поющих песню-марш итальянских партизан «Белла Чао»; свастика, торопливо намалеванная на стене (в провинции Тоскана, «красной зоне», где каждый третий — коммунист, неофашистам в таких делах приходится быть торопливыми), — и толпы ливорнцев, провожающих «Суровый» под взмахи красных косынок, под хоровые возгласы: «Ленин — Грамши!» «Дипломатией канонерок» называют внешнюю политику, которая вершится под прикрытием пушек, наведенных на чужой берег. С «дипломатией рукопожатий» приходят советские военные корабли в заморские страны. И здесь, на тосканской земле, полпреды в матросских форменках провели ее как нельзя лучше. Шеф ливорнских карабинеров был весьма удивлен тем, что командование «Сурового» посчитало излишним выделять в город патрули для обеспечения порядка среди уволенных на берег матросов. За семнадцать лет службы он встречал такое впервые. «Ваши моряки красивы и вежливы, — записали в книге посетителей рабочие с судоверфи Орландо. — У великой страны — достойный флот». Об этом же говорили сотни простых итальянцев. И переводчик тут был не нужен. (1) Названия кораблей изменены. (2) Военно-морская и военно-воздушная база США на Сицилии. Вперед Оглавление Назад
|
.jpg)
