Родился в Ленинграде. Живу в Риге. По окончании уличных университетов поступил в нахимовское училище, затем в высшее военно-морское. Адмирал из меня не вышел, пришлось переквалифицироваться в инженеры. В этой должности закончил трудовую деятельность, вышел на пенсию и стал писать заметки, которые предлагаю читателям.
Глава 1. Почти автобиография.
Год 1937 считается расстрельным в истории страны, но, очевидно в качестве компенсации потерь народонаселения, в этот год я и родился в славном городе Ленинграде. У родителей моих уже был один сын – мой старший брат, он он вскоре умер. От очень тяжелого воспаления легких чуть было вслед за ним не отправился в мир иной и я, но, очевидно судьба решила не ухудшать статистику народонаселения, пришлось выжить. Родители мои родом из мордовского села Кельдюшево Горьковской области. Как я позже узнал, деревень населенных мордвой, в Горьковской области достаточно много. В период индустриализации страны бесправные и беспаспортные колхозники оказывается имели возможность попасть в города. Мой дядя, старший брат моего отца, Иван Трофимович Жеглов имел золотые руки и как специалист ценился на многих работах. Часть этих трудовых способностей перенял от него и мой отец. Благодаря своим способностям, мой дядя получил постоянную работу столяра во в г. Ленинграде. По этой же причине он со временем получил и одну комнату в общей квартире по ул. Красного Курсанта.
Вскоре он перевез из деревни свою жену и младшего брата – моего отца. В семье дяди в свое время появился сын, а позже и две дочери – двойняшки на год старше меня. Мой отец Егор Трофимович Жеглов, отслужив срочную службу, устроился на работу в это же авиационное училище шофером и вскоре привез из своей деревни мою мать Марию Григорьевну. Большинству современных жителей, пожалуй, трудно себе представить жизнь двух семей с детьми в одной комнате, разделенной занавесками из простыней. Но жили и радовались жизни. В 1940 г. у меня появилась маленькая сестренка, с громким плачем, по имени Тоня. А на следующий год началась страшная война, которую никто не ждал и не хотел. Дядя мой, отпросившись у начальства, отвез свою жену и детей в родную деревню, считая, что туда немцы не дойдут. Мой отец решил, что семья должна жить или погибать вместе. Училище получило приказ на эвакуацию в маленький сибирский город Ишим на берегу реки с таким же названием. Эвакуировались преподаватели, слушатели и вольнонаемный состав с семьями. Эвакуировались в теплушках, причем теплушки эти в музеи, как в некоторых странах, не попали, а люди были спасены. Первая зима для всех взрослых ленинградцев оказалась очень тяжелой и суровой. Местных жителей г. Ишим, конечно, стеснили и уплотнили массой беженцев. Только благодаря душевной щедрости сибиряков удалось с большими трудностями выжить ленинградцам. Всем приходилось строить бараки для учебных классов училища. Всем семьям приходилось испытывать огромные трудности с питанием и выживанием. Жены преподавателей вынуждены были продавать или менять свои семейные драгоценности на продукты питания. С семьями вольнонаемных делились скудной едой местные жители. Первая зима тянулась очень долго и тяжело.
На всю жизнь осталась в памяти картина ишимского базара на окраине . Из окрестных сел крестьяне на санях привозят свои нехитрые продукты. На рогоже прямо на снегу стоят пирамидки замороженного в форме тарелок молока. Покупатели прямо без всякой упаковки несет с собой под мышкой эту льдинку молока. И еще в память о Сибири были обморожены руки и ноги так, что на всю жизнь они остро чувствовали любое похолодание. Весной все ленинградцы стали все свободные земли по окраинам городка обрабатывать под огороды. Кони почти все были взяты для нужд фронта, и местные жители в плуги стали запрягать коров. На коровах же возили из леса дрова. Буренки вносили свой вклад в общее дело борьбы с врагом. Родители мои, как потомственные крестьяне, справлялись с огородными делами успешнее, чем семьи преподавательского состава училища. А отец, как шофер, имел возможность и заниматься халтурами. Благодаря этому родители смогли к концу лета купить коровенку, которая практически и спасла нашу семью от голода, когда отца в 1942 г. призвали в армию. На этой корове мать пахала огород и ездила в лес за дровами.
Отец получил специальность механика-водителя танка, и состав с его танковой частью, по дороге на фронт, проезжал через станцию Ишим, которая находилась далеко за городом. Помню, как мы с матерью бежали на вокзал, чтобы увидеть отца. Успели. Потом мать долго еще ревела вслед уходившему составу, а дома с ней случилась истерика и мне пришлось отливать ее водой. Вторая истерика с ней случилась, когда на следующий год в дом пришла похоронка и орден Отечественной Войны I степени. Случилось это в 1944 г. На следующий год кончилась война. Училище стало готовиться к возвращению из эвакуации. Командование училища решило семью погибшего на войне своего вольнонаемного Е.Т.Жеглова с собой не брать и оставить в Ишиме, хотя уезжал брат отца и все семейные знакомые. Матери пришлось со слезами и на коленях умолять начальство взять нас с училищем. С трудом удалось уговорить. Несмотря на все желания и планы сотрудников училища, возвращали училище из эвакуации не в Ленинград, а в Ригу. В 1945 г. я, ленинградец, оказался в Риге.
— Это кто здесь панику разводит? Нехорошо, дорогой. Совершенно спокойным надо быть. — Георгий! — Алёша радостно бросился к Беридзе. — Скоро семнадцать лет Георгий. Пришёл взглянуть на свою команду. Думал — уже спать легли, а они сидят и волнуются, как море. Никуда не годится! Он сел и усадил вокруг себя мальчиков. — Вот, сели рядком — потолкуем ладком. Ты, Вася, к утру успокоишься: по себе знаю. Прошлым летом, когда мы в Москву на физкультурный парад ездили, мы тоже всё время здорово волновались. А как вошли на стадион -— волнения как не бывало. — Счастливый вы, товарищ Георгий, — вздохнул Омельченко: — в Москву ездили, Сталина видели. И на Красной площади были? И в мавзолее? — А как же! Побывали в мавзолее, в музее Ленина, в Третьяковской... — Вазу Победы видели? — деловито осведомился Тилде. — Недавно про неё писали. — И вазу видел. Высотой она, ребята, в два метра, на ней нарисованы эмалью события из обороны Ленинграда. — Ну, а парад? — закричали мальчики.
— Парад — это и не расскажешь. На главной трибуне — товарищ Сталин, правительство! Как пошли церемониальным маршем, так даже птицы в небе летать перестали: засмотрелись. Открыла марш колонна суворовцев, за нею — мы! Проходим мимо трибуны. Р-раз, два! Р-раз, два! Эх, как ножку давали! А у Сталина лицо весёлое, радостное. И всюду, слышали, переговариваются: «Нахимовцы, нахимовцы». Да, братцы, нахимовцы — дело не шуточное... Ну, а теперь хватит болтать. Спать нужно! Чтобы завтра свеженькие, как огурчики, были. И я пойду лягу. Только бы завтра дождя не было... Завтрашний день встретил пробудившихся нахимовцев ярким солнцем и небольшим ветром. «Два балла», — определили знатоки, глядя, как полощутся вывешенные на рейде флаги. Вдоль всего маршрута гонок уже расположились прибывшие зрители, и скоро берега запестрели яркими зонтиками и разноцветными платьями. В одиннадцать часов участники начали готовиться к выходу на старт. Сергей Филимонович был назначен ответственным распорядителем и главным судьёй гонок. Он огласил условия. Сохраняется обычная дистанция: 50 кабельтов, но первая часть её проходится на вёслах, затем вёсла сменяются парусами. После краткого напутственного слова восемнадцать шлюпок отвалили от берега. На линию старта пришли за четверть часа до начала гонок. Четверть часа последних приготовлений и предельного волнения. Беридзе лично осмотрел у каждого гребца уключины и вёсла и дал последние наставления: — Пантелеев и Гефт! Помните, что вы — загребные, не нервничайте, делайте гребки под мой счёт. Виноградов и Омельченко, не забудьте, что вторая банка — основная тягловая сила. Гребите со всей энергией, проводите весло до конца, не забывайте выворачивать при заносе. Бурцев, ты гребёшь хорошо, но уж очень бережёшь себя. На сей раз забудь об этой привычке. Восемнадцать шлюпок выстроились в длинный ряд. Сергей Филимонович на «полтиннике» промчался мимо, выравнивая линию. Затем он остановился несколько в стороне и дал сигнал приготовиться. — Вёсла! — скомандовал Беридзе новым, строгим, напряжённым голосом. Паф-ф! Пистолет в руке Сергея Филимоновича щёлкнул, спугнув носившихся над морем птиц, и еще не затихло эхо от выстрела, а шлюпки, уносимые мощными ударами весел, уже были далеко, и восемнадцать прямых дорожек протянулись на водной глади.
— И-и-и-раз... И-и-и-два-а... — фиксировал такт Беридзе, пригибаясь и делая корпусом рывок вперёд всякий раз, как гребцы «вырывали» вёсла из воды. — Пантелеев, сильнее упирайся ногами, откидывайся при гребле всем туловищем. Гефт, не топи весло. Виноградов, следи за дыханием, а то вымотаешься. И-и-и-раз... И-и-и-два-а... Мальчики гребли со старанием, но всё больше отставали от старшеклассников. Их шлюпка шла теперь пятой с конца, на добрую четверть кабельтова отставая от «Аквамарина», уверенно лидировавшего гонку. С берега доносились возгласы зрителей, подбадривавших своих фаворитов. — И-и-и-два... — считал Беридзе. — Ну, скоро финишировать будем, тогда понатужьтесь. Вдруг лицо его потемнело. — Бурцев,— закричал он неожиданным фальцетом. — Ты что же это? Веслом по воздуху водишь? — Петька, не дури у меня, — натуженно проговорил Виноградов. — Да у меня весло сорвалось, — оправдывался Бурцев. — Финиш! — покрывая его голос, рявкнул Беридзе. — Навались, ребята! Вёсла замелькали быстрее. Шлюпка, разрезая бурлящую воду, быстро подвигалась к заветному бакану, где покачивался «полтинник» и Сергей Филимонович с секундомером в руке делал пометки в своей книжечке. «Аквамарин» был уже за баканом, на нём поставили мачту, и команда поспешно поднимала парус.
Бакан — буёк на якоре, служащий для обозначения фарватера и пр.
Сигнальщик на «полтиннике» взмахнул флажком. — Всё! — отрывисто вскрикнул Беридзе. — Молодцами прошли: семь шлюпок позади оставили. Шабаш! Рангоут ставить! В эту минуту на «Аквамарине» взвился парус, и шлюпка, сделав крутой поворот, помчалась вперёд под восторженный рёв зрителей. — Эх, ч-чёрт! — не выдержал Виноградов. — Ничего, ничего, главное еще впереди, — весело сказал Беридзе. — Мы еще ему нос обрежем. Одна за другой шлюпки окрылялись парусами и устремлялись к еле видневшейся вдали брандвахте. И тут-то Беридзе показал своё искусство. Трудность заключалась в том, чтобы учесть ветер и довольно сильное течение и выйти прямо к брандвахте. Все шлюпки брали курс лишь немного в сторону от брандвахты. А Беридзе пошёл далеко вправо, затем повернул, заходя влево от неё, оттуда повернул снова к брандвахте — и вышел прямо на неё. Этот сложный манёвр вызвал сперва недоумение и даже насмешку у неискушённых зрителей. «Куда он держит? Слепой, что ли?» — переговаривались некоторые. Только на трибуне у финиша, где собрались преподаватели и воспитатели, а также несколько приехавших полюбоваться гонками моряков, наблюдали за действиями Беридзе с живейшим одобрением, да Сергей Филимонович, переместившийся на своём глиссере к брандвахте, одобрительно улыбался, испуская восклицания вроде: — Вот молодчага! Заправский моряк! Верно рассчитал!
Команда Беридзе вначале тоже приуныла. Мальчики добросовестно выполняли приказания своего командира, но лица их всё более вытягивались. Один Алёша лукаво ухмылялся. Перемигнувшись с Беридзе, он достал небольшой клочок бумаги и молча пустил его по рукам. Там была схема манёвра. Юные матросы поочерёдно рассмотрели схему, и лица их прояснились: — Ловко! Поняв и оценив тонкий замысел своего командира, мальчики с удвоенным рвением стали выполнять его приказания. Беридзе умело управлял шлюпкой. То и дело раздавались его приказания: — Поворот оверштаг! Фокашкоты стянуть! Кливершкоты раздёрнуть! Кливер на левую! Исходившее от него нервное напряжение передалось всем мальчикам, и они быстро и точно выполняли свои обязанности. Выйдя к брандвахте, Беридзе ловко обогнул её и лёг на обратный курс. «Аквамарин» в это время только огибал брандвахту. Маленькие воспитанники с трудом сдержали свой восторг, когда Беридзе смело пересёк путь «Аквамарина», промчавшись под самым его носом. — Обрезали нос! — воскликнул Гефт.— Теперь Альбинос будет с носом. Каламбур понравился. Альбинос с носом! — Погодите, — проворчал Беридзе: — как бы он нам еще нос не натянул. «Аквамарин» на ходу лёгок, а они теперь нажмут, голубчики. Действительно, вскоре стало заметно, что «Аквамарин» постепенно догоняет их. Уже близился финиш. На берегу поняли, что борьба за первое место идет между этими двумя шлюпками, и возбуждение достигло предела. Старшеклассники желали победы Альбиносу, хоти бы для того, чтобы «молокососы» не зазнавались, а младшие роты с энтузиазмом следили за успехом своих сверстников.
Вспенивая воду, рассыпая сверкающие на солнце брызги, шлюпка Беридзе на полном ходу вошла в «ковш». Как артист, приберегающий последний эффект «под занавес», Беридзе сделал лихой поворот, накренив шлюпку так, что парус почти полоснул по воде, и медленно, сбавляя скорость, прошёл перед трибуной. Минутой позже в «ковш» влетел «Аквамарин». Убрав паруса, шлюпка пятой роты на вёслах подошла к берегу. Её встретили овацией. Все младшие классы, посторонние зрители и даже большинство старшеклассников кричали «ура» и аплодировали победителям. Леонид Петрович пожал руку каждому члену команды, а Сергей Филимонович попросту расцеловал шестерых малышков и долго тряс руку Беридзе. Альбиноса и его товарищей встретили аплодисментами, но они выбрались на берег сумрачные и при первой возможности скрылись. Алёша, пьяный от счастья и возбуждения, направился в свою палатку. Добрый десяток почитателей провожал его, горланя песни, подпрыгивая и пританцовывая. Вдруг кто-то отделился от толпы зрителей и окликнул его. В стройном, хорошо одетом человеке Алёша с трудом узнал Эрнеста Фёдоровича. — Ты почему не здороваешься? Забыл меня? — Здравствуйте! Нет, не забыл, я вас часто вспоминаю. Вы на гонки приехали? — говорил Алёша, улыбаясь и протягивая обе руки. — На тебя взглянуть приехал. Вон какой ты стал. И не узнаешь... — А вы всё-таки узнали! — смеялся Алёша, рассматривая знакомую ему трубку, которую по-прежнему не выпускал изо рта Эрнест Фёдорович. — Рад, рад за тебя, мальчик! Ну, иди — тебя товарищи ждут. Мы еще повидаемся.
Действительно, после обеда, когда улеглось возбуждение от гонки, Алёша встретил у своей палатки Эрнеста Фёдоровича. — Это — тебе,— сказал он, вручая Алёше прекрасный перочинный нож с десятью предметами. — За то, что победил на соревновании, а главное — за то, что хорошо учишься и тобой довольны в училище. — Откуда же вы знаете, что мной довольны? — Сорока на хвосте принесла... Думаешь, я о тебе так ничего и не знаю? Я, милый мой, весь год о тебе справлялся. Директор ваш хвалил тебя. — Начальник, а не директор, — строго поправил Алёша. — Ах, прости, пожалуйста. По привычке. — Ничего! Многие гражданские так ошибаются, — он весь ушёл в рассмотрение подаренного ему ножа.— Для чего это лезвие? — Чтобы открывать консервы, — А это? — Это шило. — Какой замечательный ножик! Большое, большое спасибо, Эрнест Фёдорович. — Рад, что тебе понравилось.
Они погуляли по аллейке. Эрнест Фёдорович расспрашивал Алёшу об учёбе, о жизни в училище и между прочим рассказал, что он выступал с докладом на военном корабле и ему очень понравились моряки. На прощанье он сказал: — Ну, Алёша, твоя мечта сбылась, будь же хорошим нахимовцем, а потом хорошим моряком-офицером. Он наклонился и поцеловал Алёшу в лоб. — Опять проштрафился, — сказал он с улыбкой. — Забыл, что моряки не целуются. Попрощаемся как мужчины. Он крепко пожал Алёше руку. — Ну, до свиданья, Алёша! Мы с тобой еще не раз встретимся. Он ещё раз тряхнул Алёшину руку и ушёл, попыхивая трубкой. ... Вечером был устроен торжественный ужин. В 8 часов Леонид Петрович поднялся и, подождав пока водворится тишина, начал свою рель. — Шлюпочные гонки стали у нас уже традицией. Сегодня они прошли с большим успехом. Дело не в том, что та или другая шлюпка первой прошла дистанцию, а в том, что все сто воспитанников, участвовавших в гонках, проявили выдержку, характер, уменье преодолевать усталость и познания в морском деле. Моряк должен быть силён духом. Ему должно быть также особенно присуще чувство коллектива. В стенах нашего училища мы воспитываем эти черты: силу духа и чувство коллектива, — и состязания показали, что мы не потеряли времени даром. Товарищи воспитанники! Через неделю наш летний лагерный период заканчивается. Я хотел бы, чтобы, уезжая отсюда, вы увезли с собой ещё большую любовь к морю, чтобы весь год, в классной комнате, в спальной вы ощущали запах моря и слышали мерный шум прибоя. Помните замечательные слова нашего великого флотоводца : «в море — дома, на берегу — в гостях».
Он помолчал, и все ясно услышали, как шуршат, будто совсем рядом, набегающие на прибрежный песок волны. — Я заканчиваю, друзья мои, — снова заговорил начальник училища, и на его обычно строгом и замкнутом лице появилось выражение, которого воспитанники никогда не видели: светлая улыбка садовника, смотрящего на распускающиеся цветы. — Время летит быстро. Недалёк день, когда старшие из вас станут на вахту на палубах боевых кораблей. Для того чтобы оказаться на высоте в час испытания, нужно задолго готовиться к нему: воспитывать в себе качества настоящего советского человека, накапливать знания, изучать морские науки. Мы стараемся помочь вам в этом, но главное зависит от вас. Помните, что когда вы поведёте корабли по океанам, на ваши плечи ляжет огромная ответственность перед Родиной и перед человеком, которому больше всего обязан советский военный флот, перед величайшим человеком нашей эпохи — великим Сталиным. За него я провозглашаю первый тост на нашем скромном торжестве. За родного Сталина! — Ура! — оглушительно грянули молодые голоса. — Да здравствует товарищ Сталин! Ура! Потом Леонид Петрович сказал: — Послезавтра от нас уезжает воспитанник первой роты Беридзе. Он хочет попрощаться с вами. Беридзе начал говорить с заметным волнением. — Товарищи офицеры и товарищи воспитанники! Уезжая отсюда, я понял, как я люблю наше училище. За годы, проведенные в его стенах, я изменился. Я научился следить за собой, за своим внешним видом и разговорной речью. Когда я жил дома, я учился неважно. Теперь я понимаю, чем это объяснялось: дома меня никто не заставлял систематически готовить уроки. Здесь меня сначала заставляли, а потом я сам втянулся, осознал, что надо работать над собой. Мне очень полюбилась строгая воинская дисциплина. Я вижу, что это — залог успеха в труде. Самое же главное — здесь воспитывают любовь к нашей Родине, честность, правдивость: те черты, которые необходимы советскому офицеру. Здесь мы получаем также большие знания, расширяем наш кругозор, укрепляемся в понятиях чести и человеческого достоинства. А это очень важно, потому что в культурном и моральном отношении советский офицер должен стоять выше всех офицеров других стран. За все это я глубоко благодарен нашему дорогому нахимовскому, всем воспитателям и преподавателям, и командованию, и всем старшинам... Беридзе махнул рукой и закончил: — За наше нахимовское! Ура!
И снова воздух задрожал от восторженных возгласов. В этот вечер обычный регламент был нарушен. До полуночи в лагере звучали песни, недавние противники пылко обсуждали ход состязаний. — До свиданья, Балтика, — говорил Беридзе, стоя с Алёшей на обрыве и глядя на лениво колышущееся море.— Не довелось мне поморячить... Эх, жалость какая! — Это вы, Беридзе? — и женская фигура, неестественно высокая от обманчивого лунного света, выдвинулась из тени и остановилась подле них. — Я — Галина Владимировна. Вот что... Вы, наверное, увидите в Киеве подполковника Шевердякова. Передайте ему, пожалуйста, привет и скажите, что я давно не имела от него писем и очень... жалею об этом. — Хорошо, Галина Владимировна, передам обязательно, — Спасибо. До свиданья, товарищ Беридзе. — И фигура исчезла так же внезапно, как появилась. — Георгий, и от меня кланяйся ему, — сказал Алёша. — Ладно! Ну, Алексей, завтра ещё свидимся. А сейчас пойдём спать. Они в последний раз взглянули на величавую гладь моря и пошли к палаткам. Беридзе немного укоротил шаг, и они шли в ногу, легко переступая через валежник и обомшелые пни.
Л.Окунь. Писатель К.Осипов в гостях у нахимовцев. - Советская молодежь.1948, 18 марта.
На днях воспитанники Нахимовского училища встретились с писателем К.Осиповым. Воспитанники хорошо знакомы с произведениями писателя «Дорога на Берлин» и «Суворов» и поэтому встреча с ним представляла для них большой интерес. Писатель прочитал отрывки из новых своих произведений. С интересом прослушали отрывок из новой повести писателя о двух русских девушках, работавших на каторге в гитлеровской Германии. К.Осипов рассказал о своих творческих планах на ближайшее будущее.
Через два года К.Осипов опубликовал небольшую повесть «На пороге жизни» о совсем юных суворовцах и рижских нахимовцах. Повесть навеяна впечатлениями о посещении училища и предназначена для детей младшего школьного возраста.
О том, что произошло потом, воспитанники узнали из рассказа Ивана Капитоныча. — Значит, больше часа капитан первого ранга с ним беседовал. Никого не принимали. Потом меня вытребовали. Я вошёл. Омельченко сидит весь в слезах, перед ним стаканчик с водой, а начальник смотрит на него, сам строгий, а глаза добрые. «Позовите товарища Львова и товарища Евстигнеева», — говорит. Я пригласил их, а сам остался в приёмной. Ещё полчаса прошло. А через дверь нет-нет и донесётся словечко. У Васи-то голос звонкий. Слышу, он говорит: «Убью себя!» А дальше я не разобрал. Наконец, снова зовут меня. Вижу: Омельченко кулаками глаза вытирает, но сияет, точно солнце после дождя. И офицеры все довольные. А начальник мне: «Передайте капитан-лейтенанту Щеголькову, чтобы съездил на машине с воспитанником Омельченко за его вещами». Омельченко сидел на прежней парте, за целый месяц не имел ни одного взыскания и учился на пятёрки.
Глава IX. НА ВЗМОРЬЕ
Августовское солнце щедро поливает лучами, как горячими струями, море, тянущиеся до самой воды сосновые рощи и рассыпчатый золотой песок на берегу. Группа маленьких нахимовцев лежит на пляже, зарывшись по пояс в тёплый песок, и лениво ведёт беседу. — Был я на Чёрном море, — говорит Серёжа Виноградов, — там отойдёшь от берега шагов пять, и — всё: дна нету. А здесь чуть не полкилометра прохлюпаешь, вода по колено или по грудь. Аж зло берёт! — Издали посмотреть, будто пешком по воде ходят, — поддерживает Зеркалов. Свежий ветер доносит солоноватые брызги. Задевая крылом волну, с резким криком проносится чайка. — Чёрное море, Балтийское море,— возобновляет разговор Тилде,— а есть ещё Белое, Каспийское.,. Ведь нашу страну тринадцать морей и два океана омывают. — Юрис у нас профессором становится, — смеётся Пантелеев. — А вот скажи мне, почему нахимовцам такая форма дана: на воротнике три светлые полоски на голубом фоне. — Три полоски... три полоски...— мнётся Тилде. — А я знаю, — задорно кричит Омельченко, — это память о трёх великих сражениях русского флота: Гангут, Чесма и Синоп. — Правильно,— кивает головой Алёша. — Сразу видно воспитанника пятой роты. А вы еще зелень... Тилде и Виноградов с двух сторон накидываются на него, нагромождают на него груды песка, а на голову надевают лежащий поблизости спасательный круг.
Заразительный смех разносится далеко вокруг. Внезапно Вася Омельченко вскрикивает: — Полтинник! Возня тотчас прекращается. «Полтинником» назывался полуглиссер, делающий 50 километров в час; он служил чем-то вроде дежурного судна. Зоркие глаза заметили на корме глиссера киномеханика. — Киноленту из города привезли,— высказывает кто-то предположение. — Наверное, сегодня кино будет. — Интересно, какое. Пойдём в лагерь, ребята. Мальчики одеваются и чинно идут по берегу между купающимися. Но, выйдя на дорогу, ведущую к лагерю, они больше не могут выдержать собственного благонравия. Им некуда девать избыток энергии, она обременяет их, её нужно тотчас же расплескать, вложить во что-нибудь. — Давайте на перегонки,— предлагает Алёша. — Идёт! Вот до того столба. Зеркалов, будь стартёром. Зеркалов бегает плохо, поэтому на его долю всегда выпадают почётные, но малоинтересные роли. Мальчики выстраиваются в ровную линию, тщательно следя, чтобы никто не выдавался даже на сантиметр вперёд. — Раз... Два... Три!.. При счёте «три» десятка два загорелых ног, вздымая облачко белой пыли, уносятся вдаль. Сперва впереди бежит Омельченко, затем его обгоняет Алёша, потом их обоих обходит Серёжа Виноградов. Вдруг недалеко от финиша из кустов вывёртывается лохматая белая собака и с радостным визгом бросается на мальчиков.
Наступает общее замешательство; состязание сорвано. — Кабысдох! Пошёл вон! Вот чёртов пёс! — ругаются тяжело дышащие ребята. Собака, виляя хвостом, повизгивает и явно ждёт знаков одобрения. У неё несчастная привычка появляться не вовремя; этим и объясняется установившаяся за нею кличка, на которую она, однако, с охотой отзывается. — Кабысдох! Фьють! — Тилде высоко подкидывает кусок булки. Собака ловит его на лету, мгновенно проглатывает и, крутя хвостом, трусит мелкой рысцой позади ребят. Так они и входят в лагерь. Толстая, белокурая латышка, повариха Ирма, с корзинкой в руке идёт из «камбуза». — Ирма, что сегодня на обед? — кричат мальчики. — Жареное мясо. — А на третье? Ирма ждёт этого всегдашнего вопроса и лукаво смеётся: — Очень вкусное. Покушаете — хвалить будете. Лудзу! Когда ребята проходят мимо палаток первой роты, оттуда кто-то громко кричит: — Пантелеев! Алёша! Ходи сюда, дорогой, — и Беридзе, потягиваясь, откидывает полог палатки. Алёша подбегает к нему. — Здравствуйте, Георгий. — Здравствуй, кацо! Поговорить надо. Пойдём погуляем.
— О чём говорить, Георгий? Беридзе молча обрывает листочки на сорванной ветке. Никогда еще Алёша не видел его таким хмурым и озабоченным. — Уезжаю я отсюда, Алексей. — Уезжаете? Надолго? Беридзе с досадой швыряет ветку. — Совсем уезжаю. Вчера медкомиссию проходил. Сказали: плохо со здоровьем, климат неподходящий. Вечером батя меня вызвал. Говорит: «Я не могу взять на себя ответственность за вас». Короче сказать, сошлись на том, что я перевожусь куда-нибудь на юг в суворовское училище, кончаю его, а там, если здоровье позволит, поеду в Ленинград, в морское, а нет,— он сузил глаза и зло сжал губы,— значит, планида такая. Алёша растерянно спрашивает: — Куда же вы едете? — Наверное, в Киевское двинусь. — В Киевском наш бывший преподаватель.
— Знаю: подполковник Шевердяков. Душа-человек. Так что скоро расстанемся с тобой, кацо. Переписываться будем. Каждую неделю. Хорошо? Если бы не боязнь показаться слабым, Алёша откровенно расплакался бы. Он судорожно пытается проглотить подкативший к горлу сухой комок и, наконец, сдавленным, дрожащим голосом произносит: — А как же гонки? В скором времени предстояли гребные и парусные гонки — центральное событие летнего сезона. Участвовали в этом состязании все роты, причём на некоторых шлюпках команда формировалась из младшеклассников, а командиром назначался воспитанник старшего класса. Беридзе был командиром на лучшей шлюпке шестой, точнее — теперь уже пятой, роты, команда которой состояла из Виноградова, Пантелеева, Омельченко, Гефта, Тилде и Бурцева. — Ну, гонки-то я проведу. Вдали запела труба. — Пора обедать. Пойдём, Алёша. Он будто ненамеренно взял Алёшу за руку, и они торопливо зашагали по мягкой хвое. Весь остаток дня Алёша ходил грустный, и даже кинокомедия не утешила его. Но утром яркое солнце, птичий щебет и доносившийся отовсюду гомон молодых голосов оказали своё действие. Алёша старательно проделал гимнастические упражнения, искупался в море, а затем предался многочисленным делам, заполнявшим день воспитанников. В летнем лагере нахимовцев понятие «отдых» отнюдь не отождествлялось с понятием «безделье». Воспитанники, имевшие переэкзаменовки, серьёзно занимались; дважды в неделю к ним приезжали из города преподаватели. Остальные тоже не теряли времени впустую.
Все нахимовцы изучали винтовку и ходили на учебные стрельбы. Это называлось огневой подготовкой. Не была забыта и тактическая подготовка: мальчики совершили пеший поход и провели в пути военную игру. Морская подготовка выражалась в обучении гребле и управлению парусами. По определённому плану проводились спортивные игры, экскурсии, плавания на моторных катерах, походы на шлюпках и всевозможные соревнования: по семафору, по стрельбе, по плаванию. Но самым интересным и важным соревнованием были, конечно, шлюпочные гонки. К ним готовились еще с весны, о них говорили целый год. Отличившиеся на гонках завоёвывали себе громкую популярность, перед которой бледнела известность футболистов, боксёров и шахматистов. Порядок предстоявших состязаний был уже объявлен. Сперва состоятся гонки на первенство по каждой роте, затем крейсерские — на 15 миль для младших классов и на 25 миль для старших, потом комбинированная эстафета и, наконец, «гвоздь» соревнований: общие парусные гонки. Тут встречались команды всех возрастов. Дело тут решалось не силой, а искусством: при умелом руководстве командира-старшеклассника даже малыши из шестой или пятой роты могли соперничать с первой ротой. Ежедневно все команды тренировались в море. Наблюдавшие с берега воспитанники и офицеры делились критическими замечаниями и строили предположения о результатах гонок. Шлюпка под командой Беридзе, безусловно лучшая в своей роте, имела, по мнению знатоков, шансы попасть в первый десяток. Беридзе был отличным моряком, в лице Виноградова он имел опытного, надёжного помощника, а остальные члены команды отличались проворством и энергией. В день, последовавший после разговора с Алёшей, Беридзе провёл, как обычно, тренировку, дополнив её на этот раз подробными разъяснениями того, как будет происходить соревнование.
— Запомните, — говорил он, еле уловимыми движениями руля держа шлюпку под ветром, — вначале все участники уходят на старт, ставят там рангоут и поднимают паруса. Затем начнётся гонка: шлюпки уходят под ветер, огибают поставленную на известном расстоянии брандвахту (в данном случае шлюпка с контролёром-офицеро), снова выходят на ветер, делают восьмёрку вокруг двух расставленных на воде буйков и направляются в базу. Вот и всё дело. Вся дистанция — 50 кабельтов. — Самое трудное — это восьмёрка, — замечает Виноградов, — накоротке не развернёшься, волна нанесёт на буйки, и сразу вычеркнут из соревнования, а станешь большой круг делать — отнесёт тебя в море и много времени потеряешь. — А хорошо бы прямо в «ковш» под парусами войти,— мечтательно произнёс Тилде. Беридзе смеётся: — Попробуем и с восьмёркой совладать, и в «ковш» на всех парусах влететь. Вы только не подкачайте: слушайте команду, не суетитесь, не волнуйтесь, всё делайте чётко и быстро. Тренировка происходила даже в плохую погоду, когда по морю ходила зыбь и накрапывал мелкий, скучный дождик. Летели дни. Из Москвы сообщили, что Беридзе переводится в Киевское суворовское училище, куда ему предложено было явиться к первому сентября. В центре лагеря, на небольшом помосте под деревянным круглым навесом-«грибком», стояло знамя училища. С утра до вечера около знамени несли почётный караул воспитанники. Здесь это было значительно труднее, чем в помещении: пекло солнце, так что, несмотря на «грибок», часовой чувствовал, как лицо и шея его покрываются липкими, тёплыми струйками пота, иногда неожиданный вихрь бросал в лицо стоявшему на часах пригоршни колючего, слепящего песка, и, наконец, трудно было недвижно стоять, когда вокруг кипела и клокотала весёлая лагерная жизнь и ежеминутно возникал соблазн хоть одним глазком взглянуть на происходящее. В такой именно день Алёша встал на почётный пост у знамени. Два часа, которые он простоял под «грибком», показались ему бесконечно долгими. Но вместе с тем он испытывал чувство гордости: он, Алёша Пантелеев, охраняет знамя нахимовского училища! Он вспомнил, какой недосягаемо прекрасной показалась ему эта перспектива, когда он впервые увидел маленького воспитанника на часах у знамени. Алёше страстно захотелось, чтобы знамя вдруг подверглось опасности, и тогда все увидели бы, что он, Алёша, готов пожертвовать жизнью ради спасения знамени.
Он стоял навытяжку, не шевелил ни одним пальцем, взгляд его был устремлён вперёд, губы сведены в твёрдую линию. Таким увидели его проходившие мимо начальник училища и капитан второго ранга Евстигнеев. Не предполагая, что мальчик слышит его слова, Леонид Петрович сказал вполголоса: — Поглядите на Пантелеева. Стоит, словно гвардеец. А ведь, небось, устал уже, и жарко ему, и хочется поглазеть на товарищей. — Молодцы наши нахимовцы,— сказал Евстигнеев, — им всем свойственна высокая ответственность за порученное дело. Они уже сознательные граждане своей страны.
Вечером накануне состязаний все участники ходили взвинченные. Алёша с Васей Омелъченко затеяли игру в ; каждому давался разграфлённый на 100 клеток лист, на котором он помещал свою эскадру: линкор, два крейсера, три миноносца и две подводные лодки. Чертёж линкора занимал четыре клетки, крейсера — три, миноносца — две и подводной лодки — одну клетку. Играющие поочерёдно делали выстрелы, то есть называли номера клеток, стремясь поразить корабли противника. Попадание давало право продолжать стрельбу. Тилде исполнял обязанности арбитра. — Стреляю на Жэ семь,— объявил Омельченко. — Мимо! Артиллеристы у вас, товарищ адмирал, неважнецкие. А мы пальнём на Бэ четыре.
— Попал! — с сожалением сказал Вася. — В линкор попал. — То-то! — Алёша задумался. Предстояло сообразить, как сделан чертёж линкора: если по вертикали, то надо стрелять по линии «б», если же по горизонтали, то надо бить на одну из смежных клеток по четвёртой горизонтальной. Он углубился в рассмотрение имевшегося у него второго 100-клеточного листа, на котором он отмечал свои «выстрелы» и наносил обнаруженные неприятельские корабли. — Завтра, кажется, волна будет, — сказал Омельченко. — Это Альбиносу выгодно. Он своих на волне тренировал. Альбинос был командиром шлюпки «Аквамарин», команда которой состояла из воспитанников первой роты. В предыдущем году этот состав команды выиграл первенство. Хотя Альбиноса в училище не любили, но его искусство управления шлюпкой было общепризнано: «Аквамарину» прочили первое место и в нынешних гонках. — Бэ пять,— сказал Алёша. — Мимо! — констатировал Тилде. — А у меня мозоль от весла под средним пальцем лопнула. — Чудак, беги к доктору, чтобы пластырь положил. А то завтра разъест водою, как грести будешь. — Чей же ход? — спросил Алёша. Омельченко швырнул карандаш. — Ну его к лешему! Не могу играть... Всё о завтрашнем думаю.
У Алёши оказался сильный ушиб головы. Из лазарета он вышел только через несколько дней, с жёлтыми ввалившимися щеками, сразу повзрослевший. Шестьдесят второй класс встретил его торжественно. За Алёшей наперебой ухаживали, ходили за ним целым табуном, откровенно гордясь им перед другими классами. В первый же час Алёша узнал о событиях, происшедших за время его болезни: о беседе, которую провёл с шестой ротой начальник училища, и последовавших за ней многочисленных взысканиях, о том, что сам Алёша лишён увольнительных до конца года, и о том, что Омельченко отчислен из училища. — Где же он сейчас? — с волнением спросил Алёша. Странное дело! Прежняя неприязнь к Омельченко исчезла. В те дни, что он лежал на больничной койке, он много думал о Васе и многое понял. Началось это с одного памятного ему разговора. В лазарете служила сиделкой добрая ворчливая женщина, которую все называли попросту «няня». Она любила и жалела всех воспитанников, особенно маленьких, и всячески старалась скрасить их пребывание в лазарете. У неё всегда можно было выпросить лишнюю порцию компота или послушать интересную историю — сказку либо эпизод из собственной долгой жизни — можно было, наконец, излить ей свои горести и получить в ответ тёплую ласку. Алёше запрещено было читать, и, видя, что он очень скучает, няня частенько присаживалась к его кровати и начинала один из своих бесконечных рассказов. Однажды она упомянула имя Омельченко. — А ты разве знаешь его? — живо спросил Алёша. — Как же, сынок, я всех вас знаю. Этот Васька на рождестве тут лежал, животом маялся... Хороший парнишка! Уж как я его полюбила. — Расскажи, няня,— тихо попросил Алёша. — О-хо-хо! Жизнь у него тяжёлая. Сердечко маленькое, а изболелось. Батьки у него нет, убит на войне, мать отчима привела. Да не простого, а директора какого-то, сердитого, важного... Не взлюбил он Васю. Известно, ребёнок и пошалить, и побаловаться любит. От своего и то другой раз терпение потеряешь, а от чужого и подавно. Ну, и пошло... Решил директор его приструнить. А мальчик, вишь, характерный, не даётся. Мне, говорит, за мамку обидно, что она во всём этого директора слушается, и я ему показать хотел... А что показать — так и не объяснил.
Нянька замолчала. Алёша напряжённо ждал продолжения, но вдруг услышал мерное дыхание. — Няня, ты спишь? — затормошил он её. — Не спи, пожалуйста. Рассказывай дальше. — А? Что? — встрепенулась старушка.— Не сплю я, касатик. Господь с тобой! Только что и рассказывать? Разве же выстоит мальчонка супротив хозяина дома, да ещё такого, которому в привычку вошло, что чуть он мигнёт — так все бегут исполнять его волю! Туго пришлось Ваське! Директор его, почитай, каждый день бранил да выговаривал, а потом сюда отвёз. И Вася, конечно, рад был, когда его в училище отдали. Я бы, говорит, иначе всё равно из дому убег. Так-то, касатик Алёшенька! И по сю пору он обиду в сердце носит. Сперва на директора, значит, а потом уж вообще на белый свет. Ну, заболталась с тобой. Спи, спи, Алёша! Тебе побольше спать нужно. Она ушла, а мальчик долго лежал без сна, вдумываясь в судьбу Васи, во многом напоминавшую его собственную, «Сердечко у него изболелось», — вспоминал он слова няни и твёрдо решил, встретившись вновь с Омельченко, подружиться с ним. «Если с ним по-хорошему, и он другой станет», — думал Алёша. И вот — всё прахом... Васю исключили. — Где же он? — тоскливо спросил Алёша. — С отчимом в гостинице живёт. Того телеграммой вызвали. Каждый день здесь бывает. Злю-у-щий! Он Ваське здорово врежет! Попадёт ему за тебя! Алёша ничего не ответил.
Директор крупной текстильной фабрики Шукалин прошёл трудную и суровую жизненную школу. Начав военную службу еще в царской армии, он вдосталь натерпелся фельдфебельских зуботычин и поручичьих окриков, и накопленная в эти годы горечь навсегда осталась в нём. Сам чрезвычайно исполнительный, он требовал безоговорочного послушания от тех, кто, по его мнению, должен был повиноваться ему. На службе это считалось повышенной требовательностью, в семейном быту выливалось в деспотизм — хотя если бы кто-нибудь назвал Шукалина деспотом, директор искренне и глубоко возмутился бы. Детей у него не было. Первая жена его умерла, он долго вдовел, а потом женился на сравнительно молодой, робкой и безответной женщине. Домашний уклад сложился именно так, как он желал: всё отвечало его привычкам и вкусам, всё делалось по его воле. Единственным осложнением явился мальчик. Своевольный, упрямый, он вносил в дом дух протеста против установленного распорядка. Неспособный понять детскую психологию, Шукалин все поступки мальчика объяснял неправильной системой воспитания. Сперва он думал, что без труда вымуштрует непокорного ребёнка, но, увидев, что это не так просто, предпочёл избавиться от него. Известие об исключении Васи ошеломило его: снова придётся вести глухую борьбу с маленьким упрямцем, да ещё кто знает, чего нахватался юнец за зиму в Риге, какие новые источники питают теперь его вольномыслие! К удивлению жены, гнев директора обратился не на мальчика — Шукалин знал, что Васе очень нравится в училище. Во всём происшедшем директор винил только командование училища, рассматривая исключение мальчика как выпад против себя. В таком настроении он приехал в Ригу и прямо с вокзала отправился в нахимовское училище.
Пороховая башня и учебный корпус РНВМУ (улица Смилшу).
— Капитан первого ранга уехал на совещание, — вежливо сообщил Шукалину дежурный офицер. — Проводите меня к его заместителю. — Он уехал вместе с начальником. Если угодно, я вызову офицера-воспитателя. — Зовите. Через несколько минут явился Сергей Филимонович. — Что там за история с моим пасынком? — процедил сквозь зубы Шукалин.—Если мальчик провинился, нужно наказать его, а сразу исключать — это, знаете ли... — Мы не сразу исключили его,— возразил Щегольков. — Омельченко многократно нарушал дисциплину. В последнее время он разлагающе влиял на воспитанников, В довершение он чуть не искалечил товарища. — Что же, вы не в состоянии воздействовать на него? Задавая этот вопрос, директор глядел в сторону. Может быть, ему припомнилась тщетность его собственных усилий. — Пытались, но не достигли успеха. Беда в том, что прежде чем нам удастся повлиять на него, он окажет тлетворное влияние на многих воспитанников. Поэтому, к сожалению, мы вынуждены были отчислить его. — По-моему, это преждевременно. Сергей Филимонович пожал плечами. Этот жест вывел Шукалина из себя. Долго сдерживаемое раздражение сразу прорвалось. — Вы плечами не пожимайте! Я не привык к такой манере разговора.
— Товарищ Шукалин, — проговорил Сергей Филимонович, бледнея, — я не обязан выслушивать от вас подобные замечания. О моём образе действий вы вправе сообщить начальнику училища. Я же ничего не имею добавить к тому, что уже сказал вам, и прошу извинить, но вынужден покинуть вас. — Что здесь происходит? — послышался спокойный голос вошедшего в этот момент начальника училища. — Если не ошибаюсь, товарищ Шукалин. Рад, что вы прибыли. Прошу ко мне в кабинет. Вы, товарищ Щегольков, свободны. В кабинете, усевшись друг против друга, Леонид Петрович и Шукалин некоторое время молча курили. Наконец, Шукалин прервал молчание: — Я просил бы вас, товарищ капитан первого ранга, пересмотреть решение об отчислении мальчика из училища. — Это невозможно, товарищ Шукалин. Решение принято после всестороннего обсуждения. Нам самим очень трудно признать, что затраченные нами усилия сведены к нулю, что мальчик не станет моряком. Но — что же делать! — Давайте попробуем ещё разок. Я, со своей стороны, помогу вам. Ведь даже медведей учат танцевать. — Ваше сравнение неудачно, товарищ Шукалин: мы не дрессировщики. Мы воспитываем подростков, ведём их к определённой цели, но обязательным условием является их собственное стремление к ней. Что же касается вашего любезного предложения посодействовать, то, извините за откровенность, я сомневаюсь в его эффективности. Позволю себе также предостеречь вас от чересчур прямолинейного нажима на мальчика. Это может дать самые нежелательные результаты. — Значит, это ваше последнее слово? — сказал директор, вставая. — Увы, да! — Предупреждаю вас, что я не считаю вопрос исчерпанным. Я обжалую ваши действия в центре. — Это ваше право... Они сухо раскланялись.
Через неделю по училищу разнеслась весть, что директор жаловался в , но получил отказ. После этого он определил Васю в среднюю школу и оставил его в Риге у дальних родственников. Понемногу шестьдесят второй класс стал забывать Омельченко. Большим авторитетом стал пользоваться Алёша Пантелеев, а так как он к тому же хорошо учился и всячески старался загладить свою провинность, Евстигнеев и Щегольков серьёзно подумывали о том, чтобы назначить его вице-старшиной. В сумятице дней воспитанникам некогда было долго останавливаться мыслью на прожитом. Будущее влекло их заманчивой перспективой самостоятельности, надеждой на интересную деятельность. Прошлое не имело для стоявших на пороге жизни никакого очарования, к нему относились с налётом снисходительного пренебрежения. Так второклассник относится к первокласснику, видя в нём только незрелого новичка. О поединке в башне говорили спустя два месяца, как о событии, происшедшем невесть в какое давнее время. Поэтому, когда Сильвестров однажды вбежал в класс и растерянно сказал: «Ребята! Васька пришёл!» — мальчики сперва не поняли, о ком идёт речь. — Какой Васька? — Омельченко! — Ну? Где? — Из библиотеки видно. Честное нахимовское! Я зашёл книгу обменять, подошёл к окну, посмотрел на улицу, вдруг вижу — Вася. — Не врёшь? Айда, бежим туда. Мальчики собрались в библиотеке у окна, обмениваясь вполголоса оживлёнными замечаниями: — Он! В пальто, в кепочке... И с книгами: верно из школы. — Где? Где? — наседали задние.
— А вон стоит под деревьями, смотрит на училище. Вот за куст зашёл: наверно, не хочет, чтобы его видели. Эх, Васька, был бы из тебя моряк, что надо! Омельченко, будто почувствовав, что за ним наблюдают, нахлобучил кепи и быстро зашагал по аллее парка. Через два дня Васю видели из другого окна. Он так же стоял под деревом, только в ином месте, и пристально смотрел на училище. Вечером в спальне было много разговоров об этом. Большинство осуждало Васю; некоторые удивлялись его поведению и откровенно жалели его. Прислушивавшийся к беседе Сергей Филимонович сказал: — А меня совершенно не удивляет, что самолюбивый Омельченко ходит теперь вздыхать под окнами училища. Казалось бы, ему живётся приятнее, в школе режим легче, не очень ограничивают его, вероятно, и родственники, у которых он проживает. А он, тем не менее, грустит по тому времени, когда был нахимовцем. Почему? Да потому, что понял теперь, сколько поэзии в нашем суровом трудовом образе жизни, сколько пользы приносит строгий режим нашего училища. Прежде он не уяснял этого и потому не ценил. — Но если он уйдёт из школы, он ведь тоже будет жалеть? — сказал Гефт. — Пожалуй... Но я думаю, далеко не так сильно... Здесь он потерял не только школу, но и семью. И потом — мы любим то, во что вложили труд, силы, знания. Тем, что далось нам без усилий, без огорчений, мы не очень дорожим. Разговор этот произвёл на мальчиков большое впечатление. А днём позже случилось событие, ставшее на некоторое время центром внимания всего училища. Омельченко подошёл к дежурке и попросил пропустить его к начальнику училища. Дежурный доложил начальнику, тот разрешил впустить мальчика. Должно быть, Омельченко умышленно выбрал для своего прихода время, когда в классах шли занятия. На пути в кабинет начальника он никого не встретил. Шёл он быстрыми шагами, нервно теребя зажатую в руке кепку и спрятав голову в воротник коричневого куцего пальтеца.
