Корабль ожил. Раздались авральные звонки, прозвучала громкая команда: — По местам стоять, приготовиться паруса ставить! Под свист боцманских дудок эта команда повторилась в разных концах корабля. Каждый из нахимовцев, видимо, заранее знал своё место и теперь спешил на свой пост. Быстро образовались четыре отдельные группы: на носу корабля, у фок-мачты, у грот-мачты и у бизань-мачты.
Командиры постов по очереди доложили Иверцеву о наличии личного состава и готовности ставить паруса. Молодые моряки тотчас принялись снимать чехлы, развязывать паруса, разносить фалы, ниралы, шкоты. Капитан-лейтенант Иверцев быстрым, внимательным взором оглядел палубу и, вытянувшись во весь рост, звучным отрывистым голосом скомандовал: — На фалах и ниралах, гафель-гарделях и дерик-фалах! Паруса поднять! Молодые моряки кинулись по своим местам. Раздалась команда: — Марсовые, по вантам! Началось общее движение. Каждый делал своё дело. Денис по указанию мичмана помогал травить топенанты. Тропиночкин вместе с другими закреплял фалы. Прошло несколько незаметных минут, и вот уже паруса, хлопая на ветру, поднялись по тросам бегучего такелажа и надулись. Мотор смолк; судно, чуть накренясь, резало форштевнем волну.
На "Учебе" проходили практику, кроме нахимовцев, также и подготы, воспитанники Ленинградского военно-морского подготовительного училища.
Мичман Гаврюшин подошёл к Иверцеву и, вытянувшись, доложил, что паруса подняты в срок. Командир еле заметно кивнул и выбил о борт пепел из трубки. — «Громада двинулась и рассекает волны», — медленно продекламировал он.
* * *
...В Кронштадт пришли в полдень и, убрав паруса, ошвартовались у Петровской пристани, вблизи памятника Петру. Пётр стоял на постаменте в бронзовом камзоле и громадных литых сапогах с ботфортами. В правой руке он держал обнажённую шпагу, опущенную остриём вниз. «Оборону флота и сего места держать до последней силы и живота, яко наиглавнейшее дело», — прочёл Денис слова, высеченные на граните.
Вдруг у гранитного парапета набережной Денис увидел маленькую худенькую старушку в полосатой кофточке и тёмной кружевной косынке. Он уже несколько раз перед тем подумал о своей бабушке, ведь она жила тут, совсем недалеко. Неужели это она? — Бабушка! — крикнул он, расталкивая товарищей и пробиваясь к ней. Она обняла его голову своими лёгкими сухими руками, и он почувствовал, что ей трудно дышать. Постепенно бабушка успокоилась, и Денис стал рассказывать ей о походе и о том, что из всего их класса на шхуне идут только он и его друг — Тропиночкин. И бабушке, казалось, передалось его счастье. Глаза её прояснились, и она всё гладила рукой стриженый его затылок. — Как же ты узнала, что я тут? — спросил Денис. — Сердце моё почуяло, как увидела маленьких моряков на площади, так и бросилась сюда.
Денис подозвал Тропиночкина и познакомил его с бабушкой. Но надо было торопиться. На «Ладе» уже готовились отдать швартовы. К ним подошёл Раутский и сказал, что пора прощаться: шхуну вызывают на рейд. — Ну, в добрый час, — сказала бабушка и торопливо поцеловала сначала Дениса, потом Тропиночкина. С борта «Лады» на них смотрела вся юная команда шхуны. — Да здравствует мать Героя Советского Союза Парамонова! — раздался вдруг с палубы чей-то звонкий молодой голос. — Ура-а! — дружно подхватили все находившиеся на палубе. Бабушка вздрогнула, улыбнулась и потом долго ещё смотрела вслед кораблю.
Летняя практика нахимовцев выпуска 1953 года на шхуне "Учеба". 1952 г.
А «Лада» уже выходила в открытый простор. Опять подняли паруса. Стоя на палубе, Денис слушал тонкий свист ветра в натянутых вантах, рокот вспененной штевнем волны. Над самой его головой возникал то и дело негромкий трепетный звук, похожий на взмах крыльев. Денис посмотрел вверх. Узкий, украшенный звездой походный вымпел бился над его головой на встречном ветру. Глубокое радостное волнение охватило юного моряка. Казалось, он слышит чей-то далёкий призыв, чувствует сердцем властный и сильный зов жизни, обещание борьбы, подвига, счастья. Кто-то, подойдя, касается его локтем. Это Тропиночкин. Над бледной поверхностью залива возникают низкие, приземистые линии дальнего берега; с каждой минутой всё явственнее обозначаются тяжёлые серые контуры фортов, низкие прибрежные сосны и огромные валуны, о которые вечно бьётся море.
* * *
В Ленинграде, на одном из самых красивых проспектов, стоит памятник морякам русского миноносца, которые предпочли потопить свой корабль и умереть, но не запятнать позором плена флотское знамя России. У памятника играют на холме дети. По аллеям раскинувшегося здесь парка любят гулять жители города-героя. Иногда тут сквозь шум улицы становится слышен легкий, отчётливый шаг колонны молодых моряков. Ритмично покачиваясь на ходу, шеренги нахимовцев приближаются к памятнику. Раздаётся команда: — Смирно! Равнение на-пра-во!.. Кажется, затихает шум города, лишь гулко и чётко звучат шаги. Юные лица поворачиваются к монументу, и вся колонна в торжественном молчании проходит дальше. В этот миг все, кто есть вокруг, невольно останавливаются и долго смотрят вслед молодым морякам, потому что нельзя не проводить добрым взглядом юных солдат страны, отдающих честь славе русского оружия.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
— Рогачёв! Крепкий рыжеголовый Рогачёв очень чётко подошёл к столу и стал в положение «смирно». «А я? А почему же не я?.. Как же я?.. Ведь это на «Р» уже вызывают», — пронеслось в голове у Дуси. Он весь похолодел от волнения и стоял, боясь поднять голову или посмотреть по сторонам. Ему казалось, что в зале стало ещё тише и все смотрят на него, что где-то над его головой нависло готовое упасть и придавить его своей страшной тяжестью жёсткое слово «недостоин». Уже вызвали Серб-Сербина. Потом подходили к столу Терехов и Терёхин. Затем другие. — Все? — спросил начальник у Стрижникова. — Так точно, — сказал капитан-лейтенант, — список исчерпан. Дуся не шевелился. Он больше всего на свете хотел, чтобы теперь обратили внимание на него, и больше всего на свете боялся этого. В шеренге раздался сдержанный шёпот. Дуся услышал свою фамилию. Кто-то тихо толкал его сзади: «Скажи, скажи!» Но он не мог произнести ни слова. — Не хватает Тропиночкина, — сказал Стрижников у стола, но всем было слышно. — Я отмечу. — Он стал искать в списке. — Там сбоку смотрите, — сказал, подойдя к нему, старшина Алексеев. — Они с Парамоновым после всех приехали в лагерь — я их отдельно занёс, не по алфавиту. — И Парамонов? — нахмурился Стрижников. — Что же вы молчите, Парамонов? — Он обвёл взглядом шеренги и, заметив Дусю, должно быть, сразу понял его состояние. — Подойдите к столу, — мягко сказал он. — Это наша ошибка.
— Сын Парамонова? — спросил начальник, когда Дуся приблизился к столу. Дуся проглотил комок, душивший его, и шумно, глубоко вздохнул. — А почему вздыхаем? — сказал начальник ласково и, протягивая Дусе погоны, положил ему левую руку на плечо. — Я вам лучше... потом скажу, — с трудом выговорил Дуся и, взяв погоны и ленточку, опять вздохнул, но уже с облегчением. — Хорошо, — согласился капитан первого ранга, — потом так потом. — А ты что же, такой нерешительный разве?
— Нет, я решительный уже... — сказал Дуся. — Я думал, мне потому не выдают, что мы на озере тогда были. — Это что же, тогда в грозу? Когда шлюпку угнало? — Её не угнало. Это мы на ней за Тропиночкиным ходили на остров. Бахрушев молча посмотрел на Стрижникова и опять обратился к Дусе. — Значит, и ты с ними был? — спросил он с удивлением. — Да. Я тоже был с ними, — проговорил Дуся как мог более твёрдо, хотя мальчишеский голос его чуть задрожал от волнения в напряжённой тишине зала. — Та-ак. На выручку отправился? Это по-матросски. Самая соль морской жизни — в дружбе, в товариществе. — Добрые, бодрящие ноты в голосе Бахрушева были неожиданными для Дуси. Он приподнял голову и посмотрел в лицо старого моряка. — Так ты потому и испугался сейчас — думал, тебе погон не дадут? — услышал он и, выпрямившись, подтвердил: — Да. Испугался немного. Все почему-то засмеялись. Но Дусе уже стало легко, и сам он тоже улыбнулся, правда, довольно растерянно. — Ну что ж, идите, — сказал Бахрушев. Дуся повернулся, и все увидели, с какой доброй улыбкой начальник смотрел ему вслед, пока он шёл к своему месту в шеренге.
Николай Георгиевич Изачик в рабочем кабинете.
Попутный ветер
Трёхмачтовая моторно-парусная шхуна «Лада», о которой говорил Дусе Раутский, вошла в Неву на рассвете, когда разводят мосты. В полусумраке белой ночи стройный её силуэт неслышно скользил по реке меж уснувших каменных громад города. Паруса были убраны, и только великолепный рангоут выделялся на фоне бледного неба. Правый створ Кировского моста был отведён в сторону. Чуть слышно постукивая мотором, «Лада» прошла меж каменных быков и, отвернув влево, замерла, став на якорь как раз против домика Петра I. Набережная в это время была совершенно безлюдна. На противоположной стороне, в Летнем саду, выглядывали из-за чёрных стволов старых лип белые фигуры мраморных статуй. Покоряясь общему безмолвию, Нева казалась недвижимой, только слабый рокот струй, ударяющихся о штевень, выдавал вечное течение реки. Наконец первые солнечные лучи затрепетали на золотом шпиле Петропавловской крепости. Огромные дуги мостов, белая колоннада Фондовой биржи, богатырский шлём Исаакия, дома, деревья, чугунные ограды садов — всё становилось с каждой минутой отчётливее в прозрачном и свежем утреннем воздухе.
Вот откуда-то издалека, с Выборгской стороны, донёсся заглушённый расстоянием заводской гудок. Призывные звуки горна возвестили начало дня. Весть о прибытии судна тотчас распространилась по училищу. В то утро Дуся впервые увидел «Ладу». Шхуна стояла довольно далеко от берега и казалась столь же заманчивой, как и недоступной. Но всё сложилось для него и неожиданно и удачно. Всё утро Дуся провёл на набережной. Вот от «Лады» отвалила шлюпка. Три моряка, из которых двое гребли, а один сидел на руле и подавал команду, подвели шлюпку к нижним ступеням гранитной лестницы, спускавшейся к самой воде. Дуся обрадовался, узнав в сидевшем на корме загорелом моряке мичмана Гаврюшина. Мичман, очевидно, торопился и, не задерживаясь, прямо через булыжную мостовую прошёл к училищу. Тогда ещё тут не было деревьев, цветов и асфальта. В том месте, где теперь стоит «Аврора», работала землечерпалка, выбирая ковшами грунт со дна реки, чтобы крейсер смог свободно подойти вплотную к гранитной стене набережной. Занятий в тот день не было. Большинство новичков получили разрешение навестить своих родных перед началом учебного года. Дусю никто не тревожил, да и сам он ничего не замечал вокруг, кроме «Лады». Вдруг кто-то свистнул у него за спиной. Дуся оглянулся и увидел перед собой Тропиночкина. Он был уже в полной форме, при погонах и с лентой на бескозырке. — Это наша шхуна, нахимовская, — сказал он и с важностью поправил погон на своём плече.
Ленинградское нахимовское училище располагало отрядом учебных кораблей. Парусно-моторная шхуна "Учеба".
— Ты когда же всё получил? — спросил Дуся, разглядывая его новую форму. — А сейчас — как приехал, так и получил, — сказал Тропиночкин. — Ты, наверное, без торжественности получил? — Вот так без торжественности! — возразил Тропиночкин. — Мне сам дежурный офицер всё выдал и руку даже пожал... Здравствуйте, товарищ капитан-лейтенант! — бойко крикнул он, увидев приблизившегося к ним Стрижникова, за которым в некотором отдалении шли начальник училища Бахрушев и мичман Гаврюшин. — Здравствуйте, Тропиночкин, — сказал «папа-мама». — Как вы себя чувствуете? Здоровы? И уже в полной форме! Поздравляю! — Служу Советскому Союзу! — очень громко ответил Тропиночкин, косясь на подошедшего начальника. — Так это и есть Тропиночкин? — спросил Бахрушев. — Так точно, — улыбнулся Стрижников. — Тот самый? — спросил начальник. — Тот самый, — серьёзно сказал «папа-мама». — Ну что же, значит, опять вместе, — сказал начальник и посмотрел на Дусю. — Теперь уж вам шалить придётся меньше, а учиться больше. Не возражаете? И Дуся и Тропиночкин смущённо молчали, не зная, что сказать.
Еще одна парусно-моторная шхуна, на которой ленинградские нахимовцы проходили практику, - «Надежда».
— Они что же, тут одни? — озабоченно спросил начальник. — Да, — сказал «папа-мама», — остальных я отпустил сегодня, а им некуда, вы же знаете... — Знаю, — сказал Бахрушев и нахмурился, точно от внезапной боли, но вдруг, повернувшись к мичману Гаврюшину, спросил, прищурясь. — А вы, мичман, почему не возьмёте их на свою бригантину? Не всё же им на плотах кататься. Как-никак — будущие моряки! Мичман Гаврюшин совсем, по-видимому, и не ожидал такого поворота дела. Однако же отозвался с готовностью: — Что ж, пускай пообвыкнут. На корабле места хватит. — Вот и добро! — сказал начальник. — Когда вы снимаетесь с якоря? — Завтра при разводке мостов, — сказал мичман Гаврюшин и, как показалось Дусе, чуть заметно подмигнул им с Тропиночкиным... Вот так и получилось, что в тот же день перед вечерней поверкой шлюпка доставила Дусю и Тропиночкина к деревянному крепкому борту шхуны, и они с гордостью поднялись на палубу по верёвочному трапу. «Лада» ни в чём не обманула их ожиданий — не только издали, но и вблизи она была именно такой, какой они представляли её себе ещё раньше. Казалось, она сошла со страниц любимых книг, с картин и рисунков, издавна волновавших воображение. С невольным почтением смотрели они на тридцатиметровые мачты, высившиеся над их головами. Команда шхуны была уже укомплектована. Нахимовцы-выпускники и около десяти матросов судовой команды составляли экипаж судна.
Шхуна "Бакштаг" - еще одно учебно-парусное судно нахимовцев.
На палубе новичков встретил Раутский. Он провёл их в маленькую кают-компанию, где стоял единственный стол и два деревянных дивана, а на стене рядом с барометром висел чертеж «Лады» с наименованием всех её частей. — Я вам советую, — сказал Раутский, — употребить время, оставшееся до похода, на изучение нашей шхуны. И они с жаром принялись за дело: срисовывали в тетрадь паруса, записывали их названия и самозабвенно твердили: грот-трисель, кливер, стаксель, бом-кливер... Затем, показывая на чертёж, без конца задавали друг другу вопросы: что такое бушприт? Для чего служит брашпиль? Где у паруса фаловый угол, где галсовый, где шкотовый?.. Рано утром «Лада» снялась с якоря. Миновав мосты, вышли в устье Невы, тесно заставленное судами. В Торговом порту высились над причалами огромные портальные краны. Плавно поворачивая журавлиные головы, они вздымали на тонких стальных тросах тяжёлые кипы груза и, пронеся их по воздуху, осторожно опускали в глубокие трюмы судов. «Лада» прошла мимо и вышла в залив. До сих пор шхуна двигалась механическим ходом. Денис и Тропиночкин с нетерпением ожидали, когда будут подняты паруса. Они уже заметили, что ветер дул наилучшим образом, то есть вбок по траверзу, обеспечивая возможность движения в галфинд, или в полветра. Наконец из рубки показались командир «Лады» капитан-лейтенант Иверцев и мичман Гаврюшин. Командир приказал вахтенному начальнику вызвать всех наверх.
Окончание следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Между тем лагерь готовился к отъезду. Праздничные флаги ещё с утра были сняты. На берегу, у пирса, плотники возводили навес для зимнего хранения шлюпок. Человек десять нахимовцев, среди них и Метелицын, стоя кто по колено, кто по пояс в воде и блестя загорелыми телами, подводили к берегу одну из шлюпок. С берега шлюпку тянула канатом другая группа нахимовцев. Они тоже были без тельняшек, в одних трусиках. Две шлюпки уже стояли у навеса вверх дном на деревянных катках.
— Вынуть румпеля! Убрать рангоут, спасательные пояса, уключины! — командовал мичман Гаврюшин. — Разобраться по концу! — Раз-два, взяли! — запел кто-то. Канат натянулся, и шлюпка, подталкиваемая со всех сторон руками молодых моряков, вползла на берег и легла на борт, словно большое животное. Дуся и Япончик не стерпели, чтобы не заглянуть сюда по пути из лазарета, и теперь, стоя вверху, на береговом склоне, смотрели на всё это со смешанным чувством любопытства и грусти. Им уже стали привычны и дороги эти места: лес на холмистом берегу, поляна у пирса, и будка, и блестевшее перед ними озеро. Жёлтые листья стайкой полетели с деревьев, ветер погнал их по берегу и занёс на дощатый настил пирса. «Завтра нас тут уже не будет», — подумал Дуся. Весь остаток дня прошёл в сборах: получали рюкзаки, потом складывали в них свои пожитки. Сразу после ужина находившихся в лагере нахимовцев стали группами отвозить на станцию на грузовике и на автобусе. Станция оказалась безлюдной. Маленькое вокзальное здание было разбито бомбой и ещё не отстроено. Разместились кто на брёвнах, приготовленных для постройки, кто просто на траве. Пели песни, рассказывали разные истории. Поезд опоздал и пришёл уже ночью. В темноте гулко дышал паровоз, выбрасывая из трубы красные искры. Стрижников, приехавший с последней группой, руководил общим построением на платформе и, должно быть, отвечал за всю посадку. Дуся улучил момент и подошёл к нему. Стрижников стоял один у фонаря и что-то отмечал в блокноте. «Скажу ему всё... вот возьму и скажу теперь...» — взволнованно думал Дуся. — Вы что, Парамонов, ко мне? — спросил Стрижников. — Да, к вам, — твёрдо сказал Дуся, не зная, однако, с чего начать.
В это время подошёл офицер с повязкой на рукаве и сказал, что надо предупредить начальника станции, чтобы задержали поезд, так как по расписанию он стоит тут очень недолго. — Сейчас иду, — сказал Стрижников офицеру. — Ну, что там у вас? Случилось что-нибудь? — опять обратился он к Дусе. Дуся чувствовал, что Стрижникову сейчас не до него. — Ничего не случилось, — сказал он, потупясь. — Так ты иди к своим. Будьте все вместе, не разбредайтесь по станции. Скоро поедем. — Он похлопал Дусю по плечу и быстро зашагал вслед за торопившим его офицером.
* * *
В город приехали на рассвете. Было ещё темно и сыро. Камни домов и асфальт мостовых казались влажными от ночного тумана. С вокзала в училище шли пешком по странно безлюдным улицам.
Во дворе училища (вся колонна вошла не в парадное, а во внутренний двор, уже знакомый Дусе) стояли два грузовика, высоко гружённых матрацами. У одного из них Дуся увидел шофёра, того, что отвозил их в лагерь. Он, наверное, уже постукал каблуками по шинам грузовика и нашёл всё в порядке, потому что спокойно курил, прислонясь спиной к кузову машины. Все толпились во дворе, ожидая дальнейших распоряжений. Дуся подошёл к шофёру и поздоровался. — Ну, как живёшь, моряк? — спросил шофёр. — Станешь командиром, присылай телеграмму — я к тебе на корабль служить приеду. — А разве вы не тут будете? — спросил Дуся, почувствовав что-то новое в тоне шофёра. — Уезжаю скоро к себе в колхоз, по демобилизации. Срок мой вышел... Скучать не будешь без меня? — Не знаю... — сказал Дуся. — А кто же тут возить всё будет? — И помоложе меня много найдётся, — сказал шофёр. — Меня и так жинка заждалась, а сына своего я ещё и не видел почти что. Теперь уж он на бахчи сам бегает, арбузы ест. Тебя он, пожалуй, ненамного меньше — года так на три, может быть. Дуся хотел спросить, как зовут его сына и где он живёт, но в это время все снова стали строиться. — Мне надо идти, — сказал Дуся с сожалением. — Да уж, служба есть служба, — серьёзно сказал шофёр. — Прощай, Парамонов, в отца расти! — Прощайте, — прошептал Дуся, смущённый упоминанием об отце. — Прощайте! — повторил он ещё раз и побежал к своей роте. Тут всё было иначе, чем в лагере. Начиналась другая, новая, пора в жизни.
После завтрака в большой столовой (пока Дуся был в лагере, её отремонтировали и стены выкрасили нежно-голубой краской) старшина Алексеев повёл их на второй этаж. Высокие окна, коридоры, застланные ковровыми дорожками, картины на стенах — всё это вызвало у Дуси чувство удивления. «Неужели мы тут будем жить?» — думал он. Для спальни здесь предназначалась очень чистая большая комната, раз в пять больше, чем весь их лагерный домик. В ней стояли рядами аккуратно заправленные койки. Все мальчики роты были так возбуждены переездом, что почти никто не мог уснуть, хотя всем было приказано поспать после дороги. Перед обедом всех их позвали получать форму номер три. Оказалось, что форма номер три — это те самые матросские суконные брюки и синие морские фланелевки, какие носили старшие нахимовцы. — Парамонова вызывают! — громко выкрикнул вдруг вице-старшина Колкин. — Меня? — удивился Дуся. Он только что получил новую одежду и собирался её примерить. Дуся вышел из комнаты. В коридоре у дверей его ждал Раутский. — Мне надо с вами поговорить, — сказал он очень серьёзно. — Дело в том, что в этой истории с лодкой Метелицын взял на себя всю вину. Он мой хороший товарищ и не хотел, чтобы взыскивали с меня. А ведь если на то пошло, так виноват один только я: мне надо было доложить дежурному офицеру тогда же, как узнал, что Тропиночкин на острове. Но, честно говоря, не хотелось выдавать вас обоих, и я подумал: обойдётся и так. Оно бы и обошлось, наверное, если бы не гроза. Теперь же стало очевидным, что мы скрыли от командира то, что он должен был знать. На службе надо делать не то, что легче, а что правильнее. Конечно, это трудно даётся, — добавил он и как-то виновато улыбнулся. — Но это необходимо. К тому же ведь мы с вами и сами будущие командиры. Не так ли?
Два поколения моряков. Фото Я.Халипа. -
Дуся напряжённо молчал. В эту минуту он отнюдь не чувствовал себя будущим командиром. — Как же теперь? — тревожно спросил он. — Посмотрим, — нахмурился Раутский. — Например, мичман Гаврюшин считает, что самое главное было сделано правильно: Метелицын немедленно отправился на остров за Тропиночкиным и благополучно вывез его оттуда. Значит, вина только в том, что вовремя не доложили дежурному офицеру. А за это ответ держать буду я сам. — Посуровевшее при этих словах лицо Раутского вдруг просветлело, он протянул Дусе руку. — И постараемся видеться чаще, ладно? Я хочу, чтобы вам всё было ясно. Сейчас я спешу — ты слышал, наверное, к нам идут из Риги нахимовцы на своей шхуне. Мы хотим встретить их на кронштадтском рейде. — Нет, я ничего не знал, — пробормотал Дуся. — Нам ничего не говорили. — Узнаешь ещё. Мы уже приготовили свою «Ладу», скоро она будет здесь. Он ещё раз сжал Дусе руку и быстро сбежал по лестнице к выходу.
* * *
Через час явился Стрижников. Роту построили парами, и все пошли по коридору в паркетный зал с высокими окнами. Здесь рота построилась четырёхугольным каре — вдоль стен. На середине комнаты находился стол с целой стопой уложенных на нём погон и двумя картонными коробками, в которых видны были ленточки — чёрные с коричневой гвардейской полосой.
В высоких дверях появился капитан первого ранга Бахрушев. Капитан-лейтенант Стрижников скомандовал «смирно» и отрапортовал начальнику училища, что шестая рота выстроилась Для получения погон и ленточек нахимовского училища. Дуся почувствовал, что сердце его сильно забилось. Офицеры подошли к столу, и начальник сказал: — Этот день, молодые товарищи нахимовцы, я прошу вас запомнить навсегда. Вам вручаются первые воинские знаки различия — погоны и ленточка нахимовского училища на бескозырку. Это знак доверия вам как людям, наследующим великие традиции русского флота. Теперь всякий узнает в вас людей, облечённых этим доверием. Целью вашей жизни должно стать укрепление нашего славного советского флота. Вы молоды, и первая, главная ваша задача — учиться, чтобы овладеть знаниями, вырасти мужественными, честными и смелыми людьми, для которых нет ничего на свете дороже своей великой Советской Родины. В торжественной тишине Стрижников раскрыл список и стал по очереди вызывать воспитанников. И каждый из них подходил к столу, брал из рук начальника погоны и ленточку и возвращался в строй. Дуся не дыша ждал, когда очередь дойдёт до него. Вот уже вызвали Колкина... вот Остапчука... — Пруслин! — произнёс Стрижников. Сосредоточенный, серьёзный Пруслин подошёл к столу, принял из рук начальника погоны и ленточку и, чётко повернувшись, возвратился в шеренгу. — Путинцев! Это была фамилия Япончика. Новые суконные штаны были велики ему, и он несколько раз на ходу поддёрнул их. Многие заметили, и кое-кто даже засмеялся.
Посвящение в нахимовцы — торжественное вручение нахимовской ленточки. А.А.Раздолгин. Нахимовское военно-морское училище. — СПб.: Издательско-художественный центр «Штандарт», Издательский дом «Морской Петербург», 2009.
Но Дусе было не до этого. «Сейчас меня!» — подумал он, когда маленький и стройный Япончик, подмигивая товарищам, отошёл от стола.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
«Мама – первое слово. Главное слово в каждой судьбе. Мама – жизнь подарила, мир подарила мне и тебе! « ( из песни ).
Первое слово…, а после, когда уходит детство, юные годы, когда ты взрослеешь, добавляется мысленно, в стихах ли, душевных песнях венок самых ласковых слов, которые ты знаешь, и вечная благодарность, за то, что жизнь подарила, и мир подарила, и любила таких, какие мы – ее дети, есть, за то, что молилась за нас, прося у всех Святых счастья и здоровья, ничего не требуя взамен для себя… И сколько бы лет не прошло и сегодня ощущаешь, что оберегает в жизни, держит порой на самом краешке святая материнская любовь! Та, которой ты и сама любишь своих детей и внуков! Прочитала в интернете детское стихотворение, теплое, понятное и улыбнулась: « Такое бывает – собака облает, шиповник уколет, крапива ужалит… А ночью присниться: огромная яма, провалишься, падая вскрикнешь: « Мама!». И мама появится рядом со мною, а все, что пугало пройдет стороною. Она улыбнется – исчезнут занозы, царапины, ссадины, горькие слезы…» И сколько бы лет не исполнилось, как бы хорошо не сложилась твоя судьба, а это вечное желание хоть на несколько минут вернуться в ту безмятежность детских лет, доверчиво прижаться к маминым рукам, рассказать свои тревоги, зная, что мама все поймет, услышать в ответ тихое : «Не волнуйся, дочка. Все пройдет!», остается с тобой. Остается и это, как в том далеком детстве, прибегая с разбитой коленкой, попросить: »Мама, подуй!... подуй на мое сердце, чтобы оно не болело!» Я богатая: у меня в жизни было две матери. Жаль только, что так мало осталось на память маминых фотографий. Наверно, еще и потому дорожу этой фотографией. Тем счастливым моментом моей взрослой жизни, запечатлевшим меня с двумя мамами. Да и эта последняя фотография, где моя мама рядом ( она у нас в гостях в Перми). Вскоре ее не станет.
Та, что слева мама – свекровь Галина Павловна, справа – моя родная мама Александра Васильевна. Сколько схожего в их судьбах, как много есть того, что роднит их. Обе пережили войну, голод, лихолетье, обе рано – еще молодыми и красивыми, остались вдовами, обе посвятили себя детям, внукам… Я и сегодня кланяюсь им до земли и мысленно говорю слова благодарности. Я в вечном долгу перед ними за все: их помощь, понимание, нравственные уроки, за их любовь… Сегодня День матери. Он теплый, близкий по сердцу, он почитаемый по всему миру, и есть в числе праздников, почти в каждой стране. Только даты разные, когда отмечается. В последний день ноября у нас – в России.
Скажите и вы самые-самые теплые слова мамам, которые живы, вспомните с благодарностью тех, кого нет с нами. Достаньте альбомы с фотографиями, взгляните в родные глаза, которые быть может вернут вас в незабываемое детство, в тепло родительского дома… «Мама! Жизнь - подарила, мир подарила – мне и тебе!» Низкий поклон и наша вечная любовь им!
После обеда все пошли на концерт. Больше всего Дусе понравились жонглёры и акробаты. После них на сцену вышел клоун и тоже расстелил ковёр и пытался всё делать, как акробаты, но у него ничего, конечно, не получалось, и он стал очень смешно снимать свои огромные ботинки и широченные брюки и одну за другой штук двадцать жилеток, которые оказались на нём. Дуся невольно смеялся вместе со всеми. Затем девушка стала играть на скрипке нежную, грустную пьесу, и Дуся, слушая её, вспомнил Метелицына: как он шагал позади строя, лицо его было пасмурным и взгляд тёмных глаз казался тяжёлым и печальным. А потом этот Метелицын появился под фонарём у будки и весело говорил Раутскому: «Но тут же только один малыш, а где остальные?» И Дусе вдруг представилось, что всё это было когда-то давно-давно. Ведь тогда Тропиночкин ещё сидел на острове, а теперь он в лазарете и видеть его нельзя. Метелицыну же грозит исключение из училища, тогда как виноваты только они. Когда всё выяснится, им, наверное, не выдадут ни погон, ни ленточки на бескозырку. Что, если поставят их позади строя? Или совсем отчислят из училища? И придётся снова надевать свои короткие штаны и длинные чёрные чулки с резинками, заштопанные на колене. И тётя Лиза станет горестно говорить: «Эх, ты!» А бабушка, притворяясь спокойной, утешать её: «Ну ничего, что же теперь делать. Значит, не получился из него моряк — не в отца вышел...» Дуся почувствовал, что слёзы щекочут щёки. В это время скрипка смолкла, раздались рукоплескания. Он едва успел вытереть глаза, как в зале зажёгся свет. — Парамонов, ты что это? Плакал, да? — спросил Япончик. — Ничего я не плакал, — отвернулся Дуся. — Сам ты, может быть, плакал. Мальчик молча пошёл с ним рядом. — Знаешь что? — сказал он. — Давай завтра наберём для Тропиночкина малины. Я знаю хорошее место — там она ещё есть, спелая, спелая. Ладно? — Ладно, — согласился Дуся, — наберём. До ужина так ничего и не случилось, а потом начались танцы, и, когда стало уже темнеть, гости поехали на станцию. Их провожали всем лагерем. Дуся видел, как садились в автобус акробаты в серых спортивных плащах и одинаковых шляпах, с одинаковыми чемоданчиками в руках. Потом появился невысокого роста, но очень важный и серьёзный человек. Он остановился у автобуса и посмотрел вокруг с сознанием своего достоинства и превосходства.
Видимо, .
«Где-то я его видел», — подумал Дуся. — Это клоун. Смотрите, это клоун! — зашептал Колкин. Клоун, заметив оживление среди мальчиков, грозно нахмурился и скрылся в машине. Оркестр заиграл попурри и потом вальс «На сопках Маньчжурии». И долго ещё после того, как машины отъехали и лагерь, казалось, опустел и затих, плыли над лесом широкие, мягкие волны звуков.
Откровенный разговор
Узнав, что в лодке, прибитой к берегу грозой, были воспитанники, да притом двое из младшей роты, капитан первого ранга Бахрушев вызвал к себе Стрижникова и долго говорил с ним. Он сказал, что такое нарушение не может быть оставлено без внимания, что необходимо установить, кто из новичков был в лодке, и настойчиво предостеречь от нарушения правил в лагере и училище. — Надо, чтобы священное для моряка чувство дисциплины укрепилось в молодых нахимовцах с первых же дней, с первых шагов в нашем коллективе!.. Что касается Метелицына, — продолжал начальник, — то я склонен отчислить его из училища, однако мичман Гаврюшин очень его отстаивает.
Николай Георгиевич Изачик в лагере. - А.А.Раздолгин. Нахимовское военно-морское училище. — СПб.: Издательско-художественный центр «Штандарт», Издательский дом «Морской Петербург», 2009.
— Разрешите мне тоже просить вас не принимать пока окончательного решения о Метелицыне, — сказал Стрижников. — Мне кажется, что ещё не все обстоятельства этого «путешествия» по озеру вполне ясны. Тут есть какие-то дополнительные обстоятельства, ещё неизвестные нам. Я хотел поговорить с воспитанником Раутским, но вчера его послали с поручением в город. Может быть, и мои воспитанники разъяснят что-либо. — Хорошо, — сказал капитан первого ранга, — подождём. Он сделал ещё указания, касающиеся отъезда на станцию, и отпустил капитан-лейтенанта. Выйдя от начальника, Стрижников направился через лагерь к лесу, где в сопровождении старшины второй статьи Алексеева находились на прогулке воспитанники его роты. Ему надо было побеседовать с ними об отъезде в училище и начале учебных занятий. Но не это занимало мысли капитан-лейтенанта. «Почему, почему случилось так, что мне до сих пор неизвестно, кто же из малышей (офицеры в лагере и нахимовцы старших рот между собой называли новичков «малышами») был на озере во время грозы? Неужели они мне не доверяют или боятся меня?» — с тревогой думал он, вспоминая, что его настойчивые вопросы перед строем так и остались без ответа. Конечно, можно вызвать Метелицына, чтобы он указал в шеренге новичков своих спутников. Но Стрижников не хотел и считал бы унизительным для себя поступать подобным образом. Это ему казалось недостойным педагога. «Нет, так не годится! Между нами обязательно должно быть полное доверие друг к другу», — убеждал он самого себя.
Капитан-лейтенант так углубился в свои мысли, что едва не прошёл мимо небольшого, стоявшего на отлёте домика с зелёными ставнями. Здесь помещался лагерный лазарет, а Стрижников с утра собирался узнать о здоровье заболевшего вчера воспитанника Тропиночкина. Дежурный санитар предложил ему надеть халат и повёл через крохотный чистый коридорчик в единственную палату, где в полном одиночестве (остальные три койки пустовали) лежал Тропиночкин. — Тут уж приходили к нему приятели, — сказал санитар. — Малины принесли. Только я не впустил их — не велено. Он открыл дверь в палату. Тропиночкин, стоя на койке, усиленно делал знаки кому-то за окном. Заметив входящих, он юркнул под одеяло, но, узнав Стрижникова, должно быть, хотел встать, чтобы приветствовать его.
— Лежите, лежите, — сказал капитан-лейтенант, и знакомая добрая улыбка осветила на миг его умное лицо с двумя одинаковыми морщинками по краям рта. — Как вы себя чувствуете? Тропиночкин молчал, всё ещё борясь с внезапным смущением, и осторожно поглядывал в окно. — Что говорит врач? — обратился Стрижников к санитару. — Врач скоро придёт, — сказал санитар. — Говорит, что застыл где-нибудь сильно паренёк, вот его и прознобило. Малярийный, вроде сказать, приступ. Он, слышь, и раньше малярией болел. — И раньше болел? — спросил Стрижников у Тропиночкина. — Было на фронте один раз, — тихо сказал Тропиночкин, — а сейчас у меня больше ничего не болит, товарищ капитан-лейтенант. — Сейчас-то не болит, — сказал санитар, — а вчера чуть до сорока градусов не догнало. Надо, парень, ещё денёк полежать, а то она, бывает, отпустит на день, а потом опять хватит! — Потерпите ещё немного, — сказал Стрижников, — а в город поедете на машине... Где же вы так простыли? Спать не холодно было в домике? — Нет, — сказал Тропиночкин, — не холодно.
Он повернул голову и стал упорно смотреть в окно, на высокие стволы соснового . Стрижников помолчал, потом сел у кровати на табуретку. Санитар вышел. В это время чья-то белая бескозырка мелькнула под окном, и в открытую форточку влетела бумажка, свёрнутая фантиком. Она скользнула по одеялу и упала на пол. Тропиночкин покраснел и нахмурился. — Кто там? — спросил Стрижников. — Да ну их! — проворчал Тропиночкин. — Сказали — нельзя, а они не уходят. Стрижников подошёл к окну и, распахнув его, выглянул наружу. У домика уже никого не было. Брошенная в окно бумажка всё ещё валялась на полу. — Это, наверное, вам? — Стрижников поднял фантик и протянул Тропиночкину. — Записка какая-то. — Не знаю, — смутился Тропиночкин, — это не мне. — А вы посмотрите, — предложил Стрижников. Тропиночкин покраснел ещё больше и, взяв записку, сжал её в руке и сунул под одеяло. Затем с опаской взглянул на Стрижникова. Но «папа-мама» смотрел в сторону и, должно быть, думал о чём-то своём. — Мне бы хотелось, Тропиночкин, поговорить с вами откровенно. У вас родители есть? — спросил он. — Есть мать, — сказал Тропиночкин медленно, — только она с тех пор, как фашисты отца убили, болеет всё. — А с отцом вы дружно жили? Не скрывали от него ничего? Всё говорили? — Не знаю. Он как встанет утром, так в колхоз, в правление, а то в поле. Он председателем был. — А если провинишься, наказывал? — Порол один раз, чтобы мать слушался. А мать поругает только, и всё: она добрая. — Так. А потом на фронте был? Разведчиком?
— И разведчиком и просто так, при комендантской роте. — Там уж за свои поступки сам отвечал? — Там все отвечали. И я тоже отвечал. — Это хорошо, — серьёзно сказал Стрижников. — Значит, у вас есть настоящая фронтовая привычка к дисциплине. У других её ещё нет. — Он помолчал и продолжал задумчиво: — Двое наших воспитанников катались на лодке по озеру со старшим нахимовцем. Да ещё в грозу! Начальник вынужден с этого нахимовца спрашивать в пять раз строже. Просто отчислить его из училища собирается. Тропиночкин, очень внимательно разглядывавший всё время узоры на одеяле, запыхтел и ещё более нахмурился. — Метелицына отчислить? — глухо спросил он. — Да, Метелицына. А вы разве знаете? — удивился Стрижников. — Он не виноват, — сказал Тропиночкин. — Вовсе он не катался. — Не катался?
— Это они за мной на остров пришли, а то у меня унесло. Я туда переехал на плоту — так просто, посмотреть, а плот и унесло. — Тропиночкин тяжело вздохнул и посмотрел в окно. — Я бы вам, товарищ капитан-лейтенант, и раньше сказал, когда вы спрашивали, да мы слово дали не говорить. Стрижников молчал раздумывая. — Это серьёзное дело, — сказал он наконец. — Как же вас заметили на острове? — Меня бы не заметили — Парамонов помог. — Он тоже был с вами? — Нет, он на острове не был, он на берегу стоял. — Так, — вздохнул, в свою очередь, Стрижников, посмотрел на часы и встал. — Мне пора, — сказал он. — Поправляйтесь, Тропиночкин. Кажется, я доверял вам больше, чем следовало, но всё-таки я не жалею об этом. Всегда ведь лучше доверять друг другу. Верно? И, не дожидаясь ответа, он вышел. Тропиночкин некоторое время сидел неподвижно. Затем вспомнив о записке, вытащил её из-под одеяла и, развернув, прочёл торопливо написанные карандашом слова: «Метелицына отчисляют из-за нас. Давай признаваться».
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
