Возьмешь, бывало, у играющего «сынка» игрушку, чтобы вместе с ним же поиграть, а он заорет как поросенок. Появляется его мать, хватает тебя за ухо и ведет к матери, которой наговаривает кучу оскорблений.
Да и сам я в силу бездумного поведенья причинял матери и волнения и беспокойства. Уйдешь, бывало, с ребятами без спроса в подлесок, в лес, в поле, где взрослые ребята латух в небо запускали, или на берег Волги, в доме «объявлялась» тревога. Вера и Раиса посылались на розыск. А где меня искать? Слобода, хотя и небольшая, но направлений и дворов у нее много. Обойдут они всю округу, и без успеха. Мать чуть ли не в панике. Дело в том, что бывали случаи, когда ребята моего возраста тонули в реке. И никто не видел, когда и где это происходило.
Но все это, как говорится, дела нашинские, мы сами творили их, и сами себя и винили. Обиды, досады по подобным проказам, хотя и приводили Елизавету Евграфовну к неприятностям или даже к тревогам, они все-таки быстро забывались, душа и сердце матери обретали разрядку.
Но нашу семью, к сожалению, как дьявольское наваждение, до конца жизни матери и старшей дочери ее – Тони, сопровождали события большого драматизма.
В 1914 году вспыхнула Первая мировая империалистическая война. В первом же призыве запасников, в августе месяце, оказался Миша - муж Тони. Дня через три-четыре он был отправлен на фронт.
Я был участником и свидетелем проводов солдат ярославского гарнизона на фронт. Мать и Тоня провожали Мишу. Я был с ними. Выше уже упоминалось, что та война была чужда интересам народа, она велась между империалистическими державами за передел мира, за господство в мире, за захват чужих территорий, за порабощение чужих народов.
Обстановка, сложившаяся на пути движения колонны войск, направлявшихся на вокзал, плач, рыдания, истерические выкрики: «Будь проклят, кто затеял эту бойню!» - слились в единый, не прерывавшийся на всем пути движения солдат в общий, не знаю как и назвать, стон-шум. Колонна солдат была охвачена с обеих сторон сплошными «стенами» провожавших. Мы шли с тем рядом солдат в строю, в котором находился Миша. Мать, сестра – в слезах, а я испытывал что-то вроде испуга.
Офицеры командовали: «Запевай!». Где-то в строю песня, как говорится, начиналась, да тут же и затухала. Солдатам не пелось. Офицеры приказывали играть барабанщикам, рассчитывая, возможно, заглушить народный стон. Но такого эффекта барабанный бой не достигал, наоборот, он еще сильнее драматизировал обстановку. А кульминацией драматизма обстановки был период на вокзале, когда последовала команда: «По вагонам!», передаваемая по эшелону. Тот стон и истерика, кажется, и сейчас звучат в моих ушах. И они, стон и истерические выкрики, не прекратились и после того, как поезд, состоявший из «теплушек» - товарных вагонов, наполненных «пушечным мясом» - скрылся за поворотом железнодорожного пути. Многосотенная толпа не расходилась.
В доме воцарился печальный настрой. Тоня возвратилась в нашу семью. Вновь нередкие слезы, рыдания. Мать каждое утро и каждый вечер, молясь перед иконой, на коленях просила у «богородицы» защиты и покровительства для ее зятя – первого зятя в семье.
Тоня по-прежнему работала кондуктором трамвая. Придя с работы, она задавала один и тот же вопрос: «Письма от Миши не было?». Елизавета Евграфовна, увидев в окно почтальона, проходящим мимо нашего жилья, каждый раз задавалась вопросом: «Что же это такое? Опять прошел!». Отсутствие письма возбуждало у матери и Тони тревожные мысли, содержание которых они обе боялись высказать друг другу вслух.
Сейчас уже не помню, в конце 1914 или в начале 1915 года пришло «письмо с фронта». Тоня была на работе. Мать вскрыла конверт и, наверное, не дочитав казенную бумагу, в бессилии опустилась на пол. Через минуту-две, опираясь правой рукой на пол, она подняла левую руку к иконе и, захлебываясь слезами, в рыдании прошептала с разрывами: «Что же ты нас наказываешь? Ты же милостивый!». Упала на пол, корпус ее содрогался от рыдания. Письмо выпало из рук.
Вера помогла матери подняться, уложила ее в постель, дала валерьянки. Подняла письмо, прочитала и, выйдя в кухню, разрыдалась.
Письмо гласило: «Рядовой такого-то полка М.И.Мужчинин … убит…». С приходом Тони с работы все повторилось. Для нее и матери потребовался нашатырный спирт, за которым Вера послала Раису к хозяйке флигеля.
В доме, как в 1911 году, траур. Мать ослабла, два или три дня не вставала. Тоня тоже, конечно, была «разбитой», расстроенной.
Многие рабочие семьи получили такие вот «письма с фронта».
Велико было народное горе, гибли родные и близкие на войне, развязанной ради корыстных интересов царей, капиталистов, помещиков.
Небезынтересно письмо германского кайзера Вильгельма Второго (зашифрованное письмо) к русской великой княгине Марии Павловне, в котором кайзер сообщал, что «между Романовыми и Гогецоллернами (династия Кайзеров) нет и не может быть вражды, что ведется эта война Германией только против русского народа, поскольку он боится и не хочет германского влияния.
Поистине логика хищника. Коль русский народ не хочет быть под прусским сапогом, уничтожить его, перебить на военном фронте!
И вся прогерманская группировка, окружавшая русский царский двор, была солидарна с кайзером. А Николай Второй был склонен к замирению с ним. Но этому противились союзники России в войне – империалисты Антанты (Англия и Франция), рассчитывающие на разделение России на зоны их собственного влияния. К тому же в странах обеих династий – Романовых и Гогенцоллернов – нарастала волна революционного движения.
Что же касается русской буржуазии, наживавшейся на войне и боявшейся революционного подъема, то она рассуждала, так сказать, по своей формуле: «Антанта ли, немцы ли – пусть лучше они отрубят нам хвост, чем мужик голову».
В ходе войны экономика России разваливалась, казна истощалась. Начали выпрашивать у Англии и Франции денежные займы, залезать в кабалу. Конец войны не просматривался.
Время сделало свое дело. После потрясений в связи с гибелью Миши, обстановка в семье постепенно входила в нормальное русло. Елизавета Евграфовна по-прежнему имела «продолжительный рабочий день», Тоня работала кондуктором, Николай - в магазине, Вера оставалась хозяйкой всех домашних дел, включая и уход за нами с Раисой.
. И горе, и радость выражали женщины прошлых веков в поэтических импровизациях. Свадьба, проводы в солдаты и похороны не обходились без плачей и причитаний.
В доме стали слышаться даже песни. Тоня запевала вполголоса, а мать тоже вполголоса подпевала, сидя или стоя за рабочим столом. Грустные песни пели: «Ах, ты доля, моя доля, доля женская моя…», «Что же ты лучинушка, не ясно горишь…», «Домик над рекою, в окнах огонек, светлой полосую на воду он лег. В доме не дождутся с моря рыбака, обещал вернуться через два денька. Но прошел и третий, а его все нет. Ждут напрасно дети, ждет напрасно дед». Пели некрасовскую: «Меж высоких хлебов затерялось небогатое наше село. Горе горькое по свету «шлялося», да и к нам невзначай забрело…» и другие подобные песни.
Радостного настроя эти песни не пробуждали, да и пелись они, как правило, зимними вечерами, при тусклом освещении небольшой керосиновой лампы, под аккомпанемент хорошо доносившегося завывания холодного волжского ветра.
На пороге был 1917 год. Первые же дни его прихода нарушили и это «тусклое» спокойствие в семье. Восемнадцатилетний брат Николай, 1898 года рождения, в декабре 1916 или в январе 1917 (?) был призван в армию и отправлен на фронт. Нетрудно представить состояние Елизаветы Евграфовны, провожающей юного сына на ту же самую, как она называла войну «кровавую бойню», которая уже поглотила ею уважаемого зятя. В доме вновь рыдания, вновь валерьянка и нашатырный спирт. На голове матери заметно проявились полосы седых волос. А ей в начале 1917 года было всего лишь 44 года.
Она, конечно, ожидала писем от сына. Но и боялась «писем с фронта». Увидев почтальона, проходившего по переулку, сейчас же восклицала: «Что же это такое, опять прошел мимо» или «Слава богу, прошел мимо». Письма от Николая были весьма редкими, прохождение их было длительным. Мать волновалась.
В первые месяцы 1917 года в стране и в армии происходили бурные события, которые привели к февральской революции, к свержению самодержавия. По Коровникам ходило множество разнотолков по этому поводу, вызывавших у матери беспокойство за сына.
1917 год и мною был отмечен, правда не лучшим образом, что принесло матери дополнительные неприятности.
Первого мая рабочий класс впервые вышел на улицы открыто, без боязни ареста и казачьей нагайки. Шли колонны демонстрантов с красными знаменами, с флагами, с возгласами: «Да здравствует революция!». А у нас, у ребят флага не было. Я забрался в шкаф, в котором мать держала ткани, чтобы найти красный материал. Не нашел. Отрезал кусок розового в горошек. Прибил гвоздями к палке, и с этим флагом бегал с гурьбою ребят по переулку.
Пробегаю мимо дома лавочницы Сырейщиковой, хозяйка подозвала меня к себе, посмотрела на флаг, схватила меня за ухо и повела к матери.
- Я доверяю тебе материал, а твой паршивец носится с ним по переулку и за революцию орет, – кричала лавочница на Елизавету Евграфовну.
Мать не поверила. Мы никогда в материнское хранилище не лазили. Но посмотрев на материал и проверив хранилище, мать молча подрумянила мои мягкие места. А лавочница в это время вновь схватила мое ухо и крутила его так, что я уха уже не чувствовал.
Мать никогда к нам детям не применяла экзекуции, но тут… был нанесен ей и моральный и материальный ущерб.
В связи с таким событием я давно стал в шутку называть себя «пострадавшим за революцию».
В дореволюционное время наша семья никак не была связана с социально-политическими событиями, процессами, проходившими в стране и, в частности, в Ярославле. Во всяком случае отец не оставил на этот счет никакого наследия. Да и кому оставлять такое наследие, если предположить, что у него что-то и было? Дети – малы, жена - безграмотная, религиозная женщина, обремененная большой семьей! Правда от нее иногда можно было слышать выражения, например: «У них деньги есть, они богатые…», У богатых все найдется, они бедными не будут…», «Они богатые, им все можно…», «Богатые не поймут нас, от них помощи не жди…» и т.п. Такие выражения вырывались у нее не только, видимо, из житейского опыта, но и после нанесенной ей какой-то обиды, потому что произносились они как бы про себя и для себя, нередко в «тихих» слезах, как констатация факта, без разъяснений, без развития разговора.
Для сравнения.
Мать, конечно, знала, что такое «держиморды», и кто такой «Николай Кровавый» и «Николай Палкин». Она, наверное, получала информацию, в частности, от жен рабочих, что приходили к ней с заказами, о забастовках и демонстрациях рабочих городских фабрик и заводов. Она знала, за что и против чего они выступают, борются. Да, и Тоня, работая кондуктором трамвая, наверное, говорила матери о политических толках и событиях, происходящих в коллективе трамвайного парка. Однако в доме никогда не было разговоров на подобную тематику.
В доме не было ни журналов, ни газет, ни книг, за исключением букваря, по которому Вера обучала нас чтению и счету, да старенькой, потрепанной, с разрушенным переплетом, без обложек, хрестоматии, забытой или оставленной бывшими жильцами флигеля. Вера читала нам из хрестоматии произведения Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Кольцова. Так что нам неоткуда было пользоваться информацией об общественной жизни страны и города, кроме как из разнотолков слобожан.
Об образовании даже и не мечталось. Во-первых, семейный бюджет не позволял нам такую «роскошь». Плата за обучение, ученическая форма и другие расходы, связанные с обучением, требовали немалых денег. А во-вторых – ярославская городская школьная комиссия вынесла в 1913 году «вердикт», предписывавший: «Отказать в приеме на обучение в начальные училища всем железнодорожным служащим и фабричным». Словом, рабочий класс к образованию не допускался.
Так что образование для нас «не светилось» и «не улыбалось». В Ярославле, согласно литературным источникам, было более четверти мальчиков и более половины девочек в возрасте от 9 до 11 лет неграмотных, т.е. вовсе не умевших ни писать, ни читать. Те же, кто хоть как-то, мог читать и писать, вроде нас с Раисой и Николаем, в упомянутые показатели не входили. Они, следовательно, считались грамотными. По всей России 73% населения были неграмотные.
Осенью 1917 года Тоня второй раз вышла замуж. И вновь за кондуктора трамвая Жирова Александра Александровича. С ним и жила в доме его родителей. Отец Жирова был работающим плотником и столяром, сам строил дом, небольшой, в три окна, с одной комнатой, площадью 16-18 кв. метров, прихожей – в 6-7 кв. метров, кухня – не более 3 кв. метров, с русской печкой. Были небольшие сени, чулан и крытая летняя веранда. Небольшой дворик с сараюшкой. В связи с переездом Тони, одна треть большой комнаты была отделена переборкой для молодоженов. Домик стоял близко (да он, наверное, и сейчас стоит) к берегу реки Которосль на Которослевом переулке под номером 2, в закоторослевой части Ярославля.
Я умышленно дал размеры жилой площади домика, так как впереди мне придется показать количество человек, проживавших в нем. Ну, а мы, мать, Вера, Раиса, я остались в Заводском переулке Коровников.
Л.К.Бекренев в Заводском переулке слободы Коровники, где он проживал с весны 1913 г. до осени 1918 года.
