21 августа 2013 года состоялось празднование 70-летия образования СВУ и НВМУ. Суворовцы и Нахимовцы стояли в едином строю. На празднике присутствовало не менее 1200 суворовцев и нахимовцев. Было организовано общее фотографирование. Продавались сувениры, презентовались авторами новые книги. В театре Российской армии выступил Командующий Сухопутными войсками РФ, ветераны, состоялся концерт. Были возложены цветы к памятникам Суворова Александра Васильевича, десантникам, морякам подводной лодки «Курск». Нахимовец Игорь Федоровский произнёс траурную речь о погибших моряках. Празднования переместились к музею Российской армии. Со сцены звучали голоса суворовских и нахимовских бардов. Нахимовцы и их супруги порадовали великолепным исполнением песен. Застолье продлилось до 19.00 часов без потерь. И вновь всех кадет поздравляю с праздником. Большое СПАСИБО за великолепный внешний вид и алые-синие галстуки. Мы смотрелись единой командой лучше всех.
С уважением, Кулдыкин Владимир. Выпускник ЛенСВУ 1978 года.
Краткий медиа-отчёт о праздновании 70-летия образования суворовских и нахимовских училищ 21 августа 2013 года
Поздравление Президента Российской Федерации В.В. Путина: «»
Программа была аналогичной предыдущим встречам. На этот раз посетили На товарищеском ужине Илюша Беляев предложил довольно оригинальный тост, весьма благородный, подчеркивающий действительно нашу беспредельную любовь к училищу, к его постоянному составу прошедших далеких лет, давшему нам путевку в большую флотскую жизнь и деятельность. Илюша сказал: «Поднимем бокалы за здоровье того, который останется из нас единственным и последним из живых к очередному 23 февраля. Пусть придет он в наше родное училище, чтобы отметить очередную годовщину нашего выпуска, вспомнить всех нас и тех, кто обучал и воспитывал нас в этом прославленном учебном заведении, благодарным, добрым словом». Первоначально, секунд 10, в зале воцарилась тишина. Затем, как бы по телепатии последовала команда: «Встать». Все одновременно встали и молча выпили за того неизвестного долгожителя, одновременно приняв тост как наказ каждому из нас. За боевые заслуги курсантов и командиров, проявленные в годы Гражданской войны, Великой Отечественной войны, за многолетнюю подготовку флотских командных кадров Высшее военно-морское училище имени М.Ф.Фрунзе награждено почетным революционным Красным знаменем Центрально Исполнительного комитета Союза ССР, орденом Ленина, орденом Красного Знамени, орденом Ушакова, памятным знаменем ЦК КПСС, Президиума Верховного Совета и Совета Министров СССР.
Свои встречи за товарищеским ужином мы заканчивали тостом, слова которого взяты из стихотворения флотского поэта – выпускника училища 1940 года, к сожалению, погибшего в годы Великой Отечественной войны, служившего на подводной лодке:
«За главное! За то, что страх неведом. За славный труд в просторах грозных вод. Спасибо партии, учившей нас победам, И Родине, пославшей нас на Флот! Спасибо тем, кто делу боевому Нас обучил, кто вывел нас к морям! Любимому училищу морскому, Всем командирам, всем учителям!».
Глава XII. На линейном корабле «Октябрьская революция».
Пользуясь предоставленной мне привилегией выбора флота для прохождения службы, я предпочел Балтийский флот. Был назначен на линкор «Октябрьская революция» командиром плутонга (батареи) – четыре 120-миллимитровых орудия противоминного назначения (против эсминцев и торпедных катеров). На линкоре было 4 таких плутонга – 16 орудий, по 8 орудий на борту. Главный калибр на линкоре был 305-миллимитровый (12-дюймовый). 12 орудий в четырех 3-хорудийных башнях (2 на носу и 2 на корме).
Линкор стоял в Кронштадской гавани на якоре, кормой пришвартованный к пирсу (пристани), вмерзшим в лед. Был февраль месяц . Добираться до него было не очень-то удобно. До Ораниенбаума (ныне г. Ломоносов) поездом, а далее – пешком несколько километров пешком по льду Финского залива. Погода стояла ветреная, по лицу чувствительно била сухая метель. А я, чтобы не мять фуражку в чемодане, набитым обмундированием и бельишком, одел ее на голову. Кронштадт стоит на острове Котлин в 30-ти километрах к западу от Ленинграда. Основан Петром Первым в 1703 году, как крепость Балтийского флота для обороны Петербурга с моря. На протяжении всей своей «длинной» истории Кронштадт не раз вступал в сражения с врагами России, пытавшимися прорваться к Петербургу-Петрограду-Ленинграду, и каждый раз отменно, с достоинством выполнял свою миссию. Так было во время оно, так было в Первую мировую войну, в Гражданскую войну, в Великую Отечественную войну. Многие годы Кронштадт был главной базой Балтийского флота. Мы, курсанты, хорошо его знали летом. А вот зимой я видел его впервые. «Скучной», «мертвой» выглядела Кронштадская гавань. Редко, очень редко кого увидишь на палубе корабля. Тишина. Лишь струйки бело-белого пара редких корабельных источников тепла вырывались на морозный воздух. Да, подумал я, в зимнее время ничего другого на палубе корабля и не увидишь. Как будто все замерзло. В действительности жизнь на кораблях, можно сказать, бурлила, била ключом. Шел ремонт механизмов, техники, материальной части, решались задачи боевой и политической, командирской и специальной подготовки, работали агрегаты отопления и освещения и т.д. Шла активная разносторонняя подготовка материальной части и экипажа к летней кампании. Корабли стояли, как и летом, на своих штатных местах: в восточной части гавани – отряд учебных кораблей, миноносцы (малотонажные, порядка 100 тонн), бригада траления и бригада минных заградителей; в западной части: дивизия линейных кораблей, бригада эскадренных миноносцев и сторожевых кораблей, бригада подводных лодок, а также два, совершенно устаревших корабля: броненосец «Петр Великий» и крейсер «Память Азова».
Оба этих корабля использовались для мастерских и для общежития, стояли на «мертвых» якорях, пришвартованными кормой к берегу. Название крейсеру «Память Азова» было дано в честь парусного линейного корабля «Азов», отличившегося в сражении при Наварине. Крейсерский экипаж прославил себя революционным восстанием против самодержавия в 1906 году. Мое любование зимней гаванью и размышления были оборваны прогремевшим, давно мне знакомым, пушечным выстрелом из старинной пушки, производимым еще с времен Петра Первого ровно в 12 часов дня, находившейся в Петровском парке. После выстрела тут же последовал звон корабельных рынд – колоколов, отбивающих время каждые полчаса и часы. Выстрел из пушки производился для сверки и корректировки всех корабельных часов всеми кораблями. Хорошая примета приходить к обеду, - подумал я. Обед на кораблях в 12 часов дня. Я прибыл на Октябрину в 12 часов 5 минут. Представился вахтенному начальнику. Тот придал мне рассыльного краснофлотца, чтобы отвести меня к старшему помощнику командира корабля. Следуя флотской традиции, тот пригласил меня пообедать в кают-компанию. Представил меня командному составу линкора, а после обеда повел к командиру корабля.
Линкором командовал . Он принадлежал к тем офицерам царского флота, которые с первых же дней приняли без колебания Советскую власть. Участвовал в Гражданской войне, будучи командиром эскадренного миноносца Красного флота. Тогда же был награжден орденом Красного Знамени. Это был человек с некоторыми особенностями, в числе которых иногда проявлялись поступки, воспринятые с детских и юношеских лет. За ним замечались, например, броски монет за борт при прохождении довольно сложных навигационных условий. Этим, кстати, были заражены многие офицеры царского флота, полагавшие умилостивить тем самым «бога морей Нептуна», чтобы не испытать в походе несчастья или опасности. Николай Николаевич имел хрипловатый, басовитый голос, говорил скороговорками. В иной раз так, что приходилось переспрашивать присутствующих: «Что он сказал?». Был опытным командиром корабля, заботливым о личном составе, особенно матросах. Большое внимание уделял боевой подготовке экипажа эсминца в Гражданскую войну и линейного корабля в мирное время. Несколько позднее мне рассказали о некоторых боевых эпизодах из действий Несвицкого в Гражданскую войну на Балтике. Поздним осенним вечером 1919 года из Кронштадта вышли в море 4 эсминца с заданием выставить мины на путях, активно используемых английскими кораблями в Финском заливе. Шли в кильватер без каких либо огней, кроме кильватерного огня, светившего у впереди идущего корабля и видимого узкой полоской сзади идущего корабля. Чуть сошел с курса – потерял огонь впереди. Со стороны под углом кильватерный огонь не виден.
Головным эсминцем был «», за ним «Константин», третьим – «Свобода», последним, замыкающим строй, шел «Азард», которым командовал Н.Н.Несвицкий. Выйдя за оборонительную минно-артиллерийскую позицию Балтийского флота, созданную невдалеке и западнее Кронштадта в Финском заливе, корабли шли в район Копорского залива, где английские корабли действовали против кораблей Красного флота. Они артиллерийским огнем поддерживали пехотные формирования белогвардейцев, рвавшиеся к Петрограду под командованием генерала Юденича. Приближаясь к Копорскому заливу, эсминцы оказались на минном поле, скрытно созданном англичанами. Первым подорвался головной «Гавриил». «Константин», следовавший за ним, отвернул вправо, полагая, что «Гавриил» атакован подводной лодкой, и тоже подорвался. Эсминец «Свобода», изменив курс влево, тоже как говорится, «взлетел на небо». Поняв обстановку, что корабли на минном поле, Несвицкий, командовавший «Азардом», дал задний ход, и тем самым избежал гибели. Об этом печальном событии была написана песня «», иногда в училище мы пели ее хором. Слова написаны по памяти, и полагаю без ошибок. К сожалению, не помню автора строк ни композитора.
Николай Николаевич участвовал в ряде сражений на море против английских кораблей, имевших численное преимущество, где победителями оказывались наши корабли. В одном из боевых походов «Азард» был атакован подводной лодкой англичан. Сигнальщики и комендоры (артиллеристы) эсминца обнаружили след двигавшейся торпеды, выпущенной подлодкой по «Азарду». Несвицкий умелым маневром уклонился от смертельного удара торпеды. Но, тут же на поверхность перед «Азардом» показалась ходовая рубка подлодки. Комендоры «Азарда» без промедления произвели залп по рубке из носового орудия. Раздался мощный взрыв, выбросивший на поверхность столб воды, пламя и дыма. В 1928 году подводная лодка была найдена, поднята с грунта (со дна) и заведена в кронштадский сухой док. Осмотр показал, что подлодка была новой (по тому времени) конструкции, имела номер «L-55». Летом того же года состоялась передача останков экипажа подводной лодки на английский военный корабль, прибывший на малый кронштадский рейд. Церемония проходила с соблюдением соответствующих воинских почестей.
— У-у, бюрократище,— процедил Фрол ему вслед. — Василий Федотыч, дайте мне, дорогой, карандаш и бумагу. Напишу ему: в смерти моей никого, кроме меня самого — не винить. Василий Федотыч!—забеспокоился он. — А кто же пойдет с вами в море? Неужели Мыльников? — Да уж, наверное, Мыльников, — вздохнул Коркин. — Ну, ничего, Фрол Алексеич, вернетесь, мы с вами еще походим. Не раз!
И вот Фрол лежит на операционном столе, куда он взобрался сам, хотя и с трудом, и включен зеленоватый свет лампы, нависшей над ним с потолка, и ремнями привязывают его непокорные руки, и его окружают сиделки и сестры, и Хэльми надевает перчатки и, хотя оба они знают, что не время шутить, она не удерживается, чтобы не спросить его: — Как же ты, Фрол, решил доверить болтливой девчонке свою драгоценную жизнь? Он или другой — для нее все равно, сейчас он уже больше не друг детства, задиристый рыжий Фрол, а больной, который не может пошевельнуть ни ногой, ни рукой, и она берет шприц, а он зажмуривает глаза: черт возьми, до чего неприятно: сейчас эта острая игла глубоко войдет в твое тело. Он смотрит на часы на стене — на них четверть седьмого; и сестры вокруг почему-то очень серьезны, и одна из них держит его за кисть, щупая пульс, а другая вытирает полотенцем вспотевший лоб, и Фрол задает себе вопрос — неужели он сдрейфил перед этими , что лежат там, на столике, он, Фрол Живцов, хладнокровно относившийся к вою снарядов и мин и не моргнувший глазом, когда на днях мина взорвалась в трале и людей расшвыряло по палубе?
Он не чувствовал боли, но видел, как Хэльми чем-то острым и блестящим провела по его животу; у нее так же опущены вниз сосредоточенные глаза, как тогда, там, на острове, над маленьким Антсом, и лицо ее так же прикрыто марлей, как там... Что же это она делает с его животом? Ей что-то подают, и она коротко отдает приказания по-эстонски, и сестра ватой проводит по его животу, собирая кровь — его кровь; значит, она его уже взрезала, как взрезала тогда на его глазах Антса, и она будет так же хладнокровно потрошить его, как тогда потрошила Антса — он тогда это видел своими глазами, и гораздо неприятнее, когда знаешь, что потрошат тебя самого, а секундная стрелка на часах все кружится, кружится и уже тридцать пять седьмого, и Хэльми говорит ему: — Придется тебе, Фрол, потерпеть... И девушки в белых халатах с марлевыми повязками на лицах окружают ее и его, и ему неприятно, что они заглядывают в его, Фрола, нутро, ужасно все это неприятно, и вдруг ему кажется, что из него — не в переносном, в буквальном смысле тянут жилы, да, что-то тянут из живота, и его начинает поташнивать, он кряхтит, и ему вытирают лоб полотенцем, и он просит дать ему хоть стаканчик воды, забыв о том, что Антс тоже просил и ему отказали, и Хзльми говорит: «Нет». Ей не до него, она потрошит того, другого, который лежит там, на столе, и не может дрыгнуть ни рукой, ни ногой, а стрелка все кружится-кружится, и посвистывает над головой зеленоватая лампа, и — он отчетливо сознает — по крыше бьет сильный осенний дождь... И Фрол снова кряхтит и опять просит пить, и ему отказывают и лишь вытирают мокрым полотенцем лицо, а секундная стрелка все кружит и кружит, уже надоело следить за ней и затекли руки, до чего же крепко эти бабы стянули ремни, боялись, что не сумеют удержать его, Фрола, ну где же им его удержать? А теперь пользуются, что он беспомощен, и Хэльми показывает ему вспухший комок — с кулак величиной вспухший комок — и кидает его в ведро или в таз, и Фрол вдруг по ее глазам понимает, что он выкарабкивается из чего-то такого, из чего мог и не выкарабкаться.
У него все затекло — и руки и ноги, и ему страшно хочется пить, во рту пересохло, но пить не дают, а стрелка все кружит, и хотя Хэльми говорит ему: «Теперь, Фролушка, все, остается только зашить», стрелка обходит еще много кругов прежде, чем отвязывают, наконец, его руки и ноги и перекладывают его со стола на тележку, покрытую простыней, и куда-то везут и укладывают в палате среди спящих людей, и Хэльми склоняется над ним и говорит: «Ну, и доставил ты, Фрол, мне хлопот». И Фрол засыпает тяжелым сном, забыв ее поблагодарить за то, что она помогла ему выкарабкаться из чего-то, что никому неизвестно. Да, операция проведена блистательно с точки зрения остальных хирургов больницы: аппендикс у Фрола прорвался, и Фрол мог бы и не доехать до Таллина, перекочевав по дороге в страну, откуда не возвращаются и молодые и старики. Хэльми поздравляли с успехом. Но Фролу от этого было не легче. В забытьи ему снились кошмары. Он купался с мальчишками в севастопольской бухте, нырял и натыкался на спрута, и у спрута были человечьи глаза, и он охватывал его мохнатыми щупальцами и тащил в глубину. Фрол вырывался, отрывая щупальца один за другим, ломал и рвал их, но мигом присасывались другие, и они опускались все ниже и ниже, на дно. Он просыпался и видел на стуле у койки мать, прижавшую руки к груди, как всегда она прижимала, когда слышала в море далекие взрывы. Мать улыбалась печально, потом вставала и, уходя, манила его за собой. Он порывался встать, но ноги и руки были, словно свинцовые, и встать он не мог и опять засыпал и видел, что они — он, Никита, Антонина и Стэлла — поднимаются в вагончике фуникулера на гору Мтацминду, и вдруг обрывается канат, и они все летят вниз, под гору, вместе с вагончиком, и Стэлла, бедная Стэлла разбивается у него на глазах...
И он опять просыпается и , что отец пришел его навестить и сидит возле койки, совсем такой, каким он его в последний раз видел — в рабочем бушлате и в старой фуражке, и говорит: «Ну что ж, собирайся Фролушка, пойдем со мной в море». И он опять не может подняться и пойти за отцом и опять засыпает, а проснувшись, словно сквозь дымку тумана, видит Хэльми и людей в белых халатах, и все его спрашивают, как он себя чувствует, и он говорит: «хорошо», но ему вовсе не хорошо, он не может пойти, когда его зовут за собой, и у него слипаются глаза, и он спит, спит, и во рту у него пересохло, и пить не давали двадцать четыре часа, и, просыпаясь, он спрашивал у сиделок, который час, и считал, сколько еще остается, и ему дали всего полстакана теплой воды — ровно через двадцать четыре часа, а он выпил бы холодной и целую бочку! Наконец, он больше не видит кошмаров и никто не сидит на стуле у койки — ни мать, ни отец. И он вспоминает, что ни отца, ни матери давно нет на свете, и он хочет видеть лишь одного человека — Никиту, но Никита, наверное, обиделся на него; очень глупо, если обиделся, Фрол хотел только лучшего для него. Пусть пройдут месяцы, годы, и — Фрол твердо уверен — Никита раскается, но будет поздно исправлять ошибку задним числом. Фрол засыпает и, проснувшись, видит на стуле у койки Никиту, — Ты пришел? — Я много раз приходил, ты принимал меня то за мать, то за отца, Фролушка! Тебе было плохо... — Да, теперь ему можно сказать, — говорит в дверях Хэльми. — Ты крепко склепан, Фрол, только потому ты и выдержал. Теперь — обещаю — недели через две выпишем в отпуск. — В отпуск? Самое время в море ходить, а ты — в отпуск! — бурчит Фрол. — Мой «Триста третий» где? — В море, — отвечает Никита. —— Вот именно, в море! А не на больничной койке. А Хэльми-то, — подмигивает Никите Фрол, — режет и не боится. — Боюсь, Фрол, каждый раз ужасно боюсь, — сознается Хэльми. — Но ты был таким молодцом. — И ты — тоже, — говорит Фрол. — Выходит, вы оба довольны друг другом, — замечает Никита.
Когда возвращаешься в свой родной город после долгой разлуки, спешишь сразу пройти по знакомым с детства улицам и площадям. Вспоминаешь дом, памятник, магазин, в котором ты покупал леденцы и ириски, и хочется убедиться, что все осталось на месте, как в твои детские годы. Помнится, именно на этой серой стене висели плакаты, призывающие драться с Юденичем, и через эту заставу уходили из города — не солдаты, нет, а рабочие с винтовками за плечами. Крамской, приехав с Балтийского вокзала в гостиницу, где в вестибюле туристки в узких обтянутых брюках прогуливали детей — в сбруйке, как фоксов, и, забросив чемодан в номер, пошел прежде всего на Васильевский. День был солнечный, купол Исаакия золотился. Под мостом Лейтенанта Шмидта скользила Нева. У пристани готовились к отходу в Кронштадт ослепительно белые теплоходы. А на набережной — подальше — вытянулось сероватое здание с башней и шпилем — его родное училище; оно дало ему путевку во флотскую жизнь! Как будто вчера — а прошло тридцать лет!
С легкой грустью Крамской взглянул на высокие окна и знакомый подъезд и свернул в линии, вспоминая такое далекое и такое близкое прошлое. Вот большой коричневый дом с глубоким проемом низких ворот, здесь он прожил все свое детство и отсюда ушел воевать с Юденичем. Прошло почти сорок лет, а дом вовсе не изменился. Он вошел в ворота — и двор все тот же колодец, и так же дети играют в палочку-выручалочку, и девочки прыгают через скакалку. И в окнах видны герани и кактусы — они тут стояли и прежде, и на подоконниках сидят такие же жирные, отъевшиеся коты, как и раньше. Отсюда вынесли когда-то отца, отсюда проводил он на кладбище мать. И кажется, что это произошло недавно — вчера. Прошла седая женщина с внуками и пристально на него посмотрела. Что-то знакомое почудилось ему в ее пристальном взгляде. Может быть, это она была Симочкой, дочкой боцмана с «Октябрьской Революции», в которую он когда-то мальчишкой был «втрескавшись», как говорили у них во дворе? Тогда она была стриженой, у нее была русая челка, и она гулко топала по двору каблучками зашнурованных высоких ботинок. Бабушка! Внуки! «Нет, лучше не встречаться с далеким прошлым!» — подумал он с грустью, выходя из ворот.
Но он все же прошел мимо бывшей гимназии, в которой когда-то учился — теперь тут была десятилетка, ребята высыпали на перемену во двор. Миновал облупленные колонны «», где в очереди у касс мальчишки в залихватски надвинутых на ухо кепках угощали мороженым своих юных подруг. Он пытался представить себе один, другой дом и находил их на месте; даже прежние магазины кое-где сохранились, не сменив прежних вывесок. Свернул на проспект, дошел до Двенадцатой линии. Тут он жил, много позже, с Любовью Афанасьевной, и этот угрюмый дом показался ему неприятным и злым. Он был похож на тюрьму. Крамской постарался поскорее пройти, боясь встретить старожилов-жильцов, которые могут узнать его и станут расспрашивать о Любови Афанасьевне, Ростиславе и Глебе. О Ростиславе ответит он с удовольствием, а о тех... Он взглянул на часы. Пора на Галерную. Леночка знает, что он сегодня приедет, вернулась с репетиции, ждет. А вот и с зеленым фонариком. Он поднимает руку...
Ничего не изменилось в этой комнате со сводами прошлого века, с толстыми стенами и широкими подоконниками. Словно он вошел в свой вчерашний день. Он садится в кресло-качалку, набивает табаком трубку, а Леночка в полосатом переднике хлопочет, накрывая на стол. Не хватает лишь третьего прибора и Мити. Но Мити не было, когда Крамской приходил сюда и в последний раз. — Юра... иди, — зовет Леночка так, как пятнадцать лет назад, и ставит на стол те слоеные хрустящие пирожки, которые он всегда похваливал. Много переговорено в белые ночи в эстонском маленьком городке, под сиренью и соснами — «по настоятельному желанию зрителей» гастроли театра были продлены еще на неделю, и Леночка еще раз сыграла жену-куколку Нору и маленькую мужественную женщину, с трудным мужем прожившую жизнь. Крамской узнал о Леночке все — о ее скитаниях, о ее неудачном замужестве и о страстной любви к театру. Она тоже узнала все, что произошло с ним за пятнадцать лет жизни — о его ранениях в боях, о Любови Афанасьевне, Глебе. Пробел был восполнен — и словно не расставались та, прежняя Леночка и капитан-лейтенант Крамской. И теперь здесь, в этой комнатке, они говорят о Мите. Леночка достает его письма, забытые стихи, в которых Митя неумело, но искренне воспевал флотскую службу, его фотографии — на многих он снят со своим другом Юрием. И им кажется, что ни он, ни она не покидали надолго эту большую, уютную комнату, этот дом моряка, где в пепельнице так и лежат его обкуренные, старые .
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
В апреле 1930 года меня приняли кандидатом в партию. Как рабочему по происхождению, был назначен шестимесячный кандидатский стаж. В декабре 1930 года парткомиссия Балтийского флота утвердила решение училищной парторганизации и приняла меня в члены КПСС. В том же, 1930 году, я был избран депутатом Василеостровского районного Совета народных депутатов. Работал в военной комиссии ленинградского городского исполкома, занимаясь поиском и изъятием из тайных кладов драгоценностей, вплоть до золотых монет и изделий, оставленных крупными представителя класса имущих при бегстве из России в период революционных событий.
Выпуск.
В 1926 году в училище срок обучения на специальных курсах был установлен четырехлетним. Поэтому в 1929 году выпуск не производился. Очередной выпуск был произведен в 1930 году. Наш курс выпускался 23 февраля 1931 года в день Армии и Флота. Это был девятый выпуск командиров Военно-Морского Флота из Высшего военно-морского училища имени М.В.Фрунзе. Выпуск состоялся несколько раньше обычного (на 3 месяца). Тогда на флоты поступали корабли новых конструкций, начал создаваться Тихоокеанский флот. Требовались, видимо, командные кадры. Многие однокурсники, помню, тогда оказались во Владивостоке и на Севере. 23 февраля мы с утра были одеты в форму командного состава флота: в тужурках, в белых рубашках с галстуком, со знаками различия – одной узкой нашивкой на рукавах (младшего лейтенанта). В предобеденное время нас построили в Зале Революции, зачитали перед строем приказ об окончании училища, о присвоении каждому воинского звания (правда в те годы присваивались не звания, служебные категории: нас выпустили с категорией «К-4» - самой младшей командного состава). Объявили о назначении каждого из нас в распоряжение командующего той или иной флотилии. Вручили удостоверения об окончании училища с указанием оценок по каждой учебной дисциплине, вынесенных на государственный экзамен. Выпускалось нас 119 человек.
Зятьков Николай Карпович, Горшков Сергей Георгиевич. -
Первым троим в списке выпускников, которыми были , Леонид Бекренев и Сергей Горшков было предоставлено право выбора места прохождения флотской службы – на каком флоте или флотилии. Такое право определялось по сумме показателей: учебы и дисциплина, оценка за государственный экзамен, за участие в общественной работе. Оценка выводилась за все годы обучения в училище. Конечно, было приятно услышать, что у тебя вторая сумма баллов, хотя я вовсе не ожидал такой оценки. Для начального прохождения службы мною был выбран Краснознаменный Балтийский флот. Вечером в тот же день в училище состоялось торжественное собрание, посвященное 13 годовщине Дня Красной Армии и Красного Флота и очередному (девятому) выпуску из училища флотских командиров. Зал Революции был заполнен постоянным и переменным составом училища, представителя районных, советских, партийных, комсомольских органов и шефских предприятий, родственниками выпускников. Я приглашал на выпуск мать. Но будучи связанной малолетними внуками – сыновьями старшей сестры Тони, поскольку Тоня работала кондуктором трамвая, а муж ее скончался от воспаления легких, Елизавет Евграфовна приехать в Ленинград не смогла. «Делегировала» среднюю мою сестру Веру. Вместе с Верой на собрании присутствовали проживавшие в Ленинграде брат Николай и его жена, была и Лидия Федоровна.
Перед докладом о дне Армии и Флота начальник училища объявил о нас троих, показавших отличные показатели в учебе, дисциплине и общественной работе, и вызвал нас на сцену. Председатель ЦК комсомола вручил нам от имени ЦК комсомола личное оружие – пистолеты системы Коровина. Затем начальник училища трижды вызывал меня на сцену: за первое место в конкурсе по управлению артиллерийским огнем он вручил мне именные карманные часы, за первое место в конкурсе по штурманской прокладке – набор штурманских инструментов (параллельную линейку, транспортир (для измерения углов) и измеритель (штурманский циркуль); был вручен также нагрудный знак за первое место в общефлотской парусной гонке на шлюпках-катерах (с двухмачтовыми парусами) в 1930 году (на фигурной металлической основе, покрытой эмалью цвета морской волны, на которой закреплено парусное судно, покрытое белой эмалью)*. «Ленька! – сказала Вера, обнимая меня со слезами радости. Жалость-то какая, что мама-то не приехала, ничего не видела и не слышала этого! Уже посидела бы я с ее внуками..!! И чуть подумав, усомнившись, про себя сказала: «Уж и не знаю, как ей рассказывать обо всем. Поди расстроится и от радости и от того, что не съездила-то?!». Конечно, для Веры все увиденное и услышанное было впервые. В таком огромном зале, заполненном народом, она была впервые, впервые увидела его красоту, четыре огромных хрустальных люстры с многочисленными лампочками в виде свечей, поставленных в три больших круга, блестящий паркетный пол, высокий .
Ей никогда не приходилось бывать в подобных помещениях, в столь больших аудиториях, в картинной галереи с подлинными, большого размера творениями Айвазовского, Верещагина, Добролюбова в крупной деревянной фигурной окантовке, покрытой золотом. Все это радовало ее и волновало. Волновало главным образом, после призналась она мне, что всей этой прелести и торжества не смогла увидеть и услышать мама! После собрания был концерт профессиональных актеров. А закончился вечер танцами.
На флотской службе.
Выпускники девятого выпуска Военно-морского училища имени М.В.Фрунзе, произведенного 23 февраля 1931 года, достойно проявили себя на корабельной и штабной службе, с честью пронесли по жизни звание командира Советского Военно-морского флота, делами и ратным трудом оправдали оказанное им доверие, выполнили свой воинский и патриотический долг в схватках на море и на суше с врагами своей отчизны, в строительстве и развитии нового Военно-морского флота. Уже в 1935-1936 годах 8 выпускников 9-ого выпуска были награждены орденом Ленина за заслуги в организации надводных и подводных сил, создаваемых тогда Тихоокеанского и Северного флотов, за выдающиеся успехи в освоении новой техники, в организации боевой и политической подготовки личного состава. Два выпускника участвовали в национально-революционной войне 1936-1939 годов Испанской республики против испанского, германского и итальянского фашизма, явившейся первой вооруженной схваткой прогрессивных сил почти всех континентов планеты против фашизма. Один из выпускников возвратился на Родину с почетным званием Героя Советского Союза (Н.П.Египко), другой – с орденом Знак Почета.
Л.К.Бекренев после награждения орденом "Знак Почета" за выполнение важного правительственного задания (за что именно, сведениями не располагаем).
В 1939-1940 годах группа моих однокурсников, проходивших службу на Балтийском и Северном флотах, активно участвовала в войне с Финляндией. Однокурсники воевали на всех флотах и флотилиях в годы Великой отечественной войны 1941-1945 годов, сражаясь с фашистами Германии и милитаристами Японии. Командовали кораблями, корабельными соединениями, флотилиями, бригадами морской пехоты, занимали ответственные посты во флотских штабах. Их ратный труд и организаторские способности неоднократно отмечались высокими правительственными наградами. А Магомет Гаджиев, замечательный, уважаемый товарищ, сын Дагестанского народа, отважный подводник Северного флота, имя которого стало легендарным, присвоенным нескольким населенным пунктам нашей страны, был удостоен почетного звания Героя Советского Союза. Девятый выпуск, как никакой другой, оказался «урожайным» на адмиральские звания: 26 товарищей из 119 выпущенных из училища в феврале 1931 года. Из них: Адмирал флота Советского Союза – 1, Адмирал флота – 1, Адмирал – 4, Вице-адмирал – 7, контр-адмирал – 13. Это тоже замечательная черта в характеристике девятого выпуска. Остальные – капитаны первого и других рангов.
Был период, когда весь наш флот находился «в руках» выпускников девятого выпуска. Командующими Балтийским, Северным, Тихоокеанским, Черноморским были выпускники девятого выпуска. Главнокомандующим ВМФ был С.Г.Горшков – адмирал флота Советского Союза, дважды герой Советского союза. Его первым заместителем был Владимир Афанасьевич Касатонов – адмирал флота, Герой Советского Союза. По этому поводу среди командного состава флота ходила шутка «Девятый выпуск – говорилось в ней, – как девятый вал накрыл весь флот!». К сожалению, не все наши товарищи ощутили радость победы в Великой Отечественной войне, глубокую признательность советского народа, выраженную Армии и Флоту за защиту завоеваний Великого Октября, свободы и независимости социалистического отечества. В боях с врагами пали смертью храбрых 14 дорогих нам товарищей нашего выпуска. Первые потери мы понесли вскоре после выпуска из училища. Летом 1931 года вместе с экипажем подводной лодки Балтийского флота погиб один из самых уважаемых нами товарищей – Володя Лезов. В 1934 году скончался в госпитале тоже хороший, скромный товарищ – Гена Бабанов. А в 1937-1938 позорных для страны годах были репрессированы и «пропали без вести» (?!) одиннадцать выпускников девятого выпуска, конечно, по необоснованному, сфабрикованному обвинению.
22 мая 1931 года в Финском заливе в результате столкновения с подводной лодкой "Красноармеец" затонула подводная лодка «Рабочий (Ерш, № 9)», погибло 45 человек, в том числе вахтенный начальник Лезов Владимир Фёдорович.. .
Традиционные встречи.
В шестидесятых годах мы узнали, что товарищ по обучению Саша Матвеев по своей инициативе занимается историографией нашего курса. Посвятил ряд лет розыску каждого из нас, чтобы установить: кто жив, кто погиб в годы войны, находится в строю или вышел в запас, в отставку и т.п. Проживающие в Ленинграде Саша Матвеев, Миша Иванов и Боря Першин задумали, – а не организовать ли встречу однокурсников в училище по случаю 40-й годовщины окончания нами училища?! Дата была довольно близкой 23 февраля 1971 года. И они приступили к разработке: плана встречи, согласования с командованием училища и Ленинградской военно-морской базы (по части размещения на ночлег иногородних), приглашений с женами, их рассылку, других вопросов. И встреча состоялась. Собралось около шестидесяти человек, прибывших из разных городов, многие с женами. В преобладающем большинстве прибывшие на встречу не виделись, не встречались со дня выпуска из училища. Не все даже узнавали друг друга при первой встрече. Программа встречи включала: встречу с командованием училища, осмотр помещений училища, при которой неизбежно вспоминали наши юношеские годы и свои парты, учебные столы в кабинетах, знакомились с новыми техническими приборами, оборудованием учебных кабинетов, слушали педагогов и заведующих учебными кабинетами о содержании и методике обучения, услышали много нового по ряду дисциплин, вплоть до посещения планетария, чего в наше время не было.
Посещение училища командованием ВМФ. - Там за Невой моря и океаны: История Высшего военно-морского училища им.Фрунзе /Г.М. Гельфонд, А.Ф. Жаров, А.Б. Стрелов, В.А. Хренов. - М. 1976.
Проводили свое собрание в присутствии командования училища с докладом Саши Матвеева об однокурсниках: кто, где проживает, чем занимается, кого и по какой причине уже нет в живых, кто и по какой причине не смог приехать на встречу. Благодарили командование и педагогический состав училища, обучавших нас в далекие наши юношеские годы. Чтили память погибших в войне и умерших товарищей нашего курса. Встречались с курсантами выпускного курса в Зале Революции училища. Рассказали им о годах нашего обучения в этих стенах, об условиях и порядках, об участии в войнах, в строительстве и развитии нового океанского ракетно-ядерного флота. Пожелали успешного окончания училища и творческой флотской службы, призвали быть достойными преемниками славных традиций фрунзенцев старших поколений. Посетили музей училища. А перед уходов из училища сфотографировались всей группой вместе с командованием училища.
На следующий день посетили . Он, кстати, расположен в том самом здании и в его огромном зале, бывшей Фондовой биржи, напротив Ростральных колонн на мысе Васильевского острова, в котором в 1920-е годы, каждую субботу устраивались массовые танцы молодежи, для сопровождения которых приглашали наш училищный самодеятельный духовой оркестр. Посетили Русский музей, смотрели шедевры выдающихся художников России. А вечером устроили товарищеский ужин. На этом и закончили первую нашу встречу. Первоначально мы встречались ежегодно. Но после встречи в 1976 году перешли на пятилетний интервал. С каждым годом увеличивалось число товарищей, которым болезни не позволяли выезды на встречи. Увеличивалось и число ушедших, как говорится, в иной мир. Последняя встреча, а вернее сказать, очередная состоялась в 1986 году по случаю 55-летия окончания училища. Собралось нас всего лишь 17 человек. С женами было человек 25. Одиннадцать товарищей не смогли приехать по состоянию здоровья.
— На Антонине? — Удар нанесен в самое сердце. — Он мне не говорил... Постой, ты сама говорила, что у них была только детская дружба и они давно не встречаются. — Я так думала. А у него на столе в каюте стоит ее фотография, и на ней написано, что она везде, всюду с ним. Миша видел. Хэльми наносит удары, жестокие, один за другим. — Но он говорил, что он меня любит! Меня одну! — в отчаянии, все еще на что-то надеясь, обороняется Лайне. — Ну, в тебя все влюбляются. И этот ушник-горловик Аугуст Порк с тебя глаз не сводит, и художник Каревич, который приехал сюда к нам на месяц, а остался на целых полгода, и даже мой Миша, боюсь, в тебя немножко влюблен.
Слишком уж он тебя хвалит. Талантливая, хорошая, чудная... Милая моя! Опускайся поскорее , потом больнее будет упасть и разбиться... Человек, который солгал или промолчал, струсив, — он тебя недостоин... — Я бы никому не поверила,— сказала Лайне чуть слышно. — Но тебе — верю. Если ты говоришь, это — так. А меня еще никто не обманывал. Никто, никто мне не лгал! Никиту я считала таким правдивым и честным.... И все же... я все готова простить ему, если он первый сам скажет... ну, что он не хотел меня огорчать, но там, в Крыму, у него — все покончено. Я прощу его. Что мне до прошлого! Ему просто показалось, что он кого-то любил... — Показалось? Ну нет, Лайне. Он слишком давно и хорошо ее знает. Скорее ему показалось, что он любит тебя. — Какой ты жестокий друг, Хэльми! Они долго молчали обнявшись. Море, бледно-коричневое, набегало на берег. Чайки с размаху кидались вниз, ныряли и поднимались в воздух с добычей. — Маленькая Пееп на большом острове, — вспомнила Лайне,— заболела туберкулезом и уехала лечиться на юг. Меня просили ее заменить, хотя бы на время. Я отказалась; теперь я, пожалуй, и соглашусь... — А ты знаешь, мне пришла в голову отличная мысль! — воскликнула Хэльми,— Если он действительно любит тебя одну — он найдет тебя и на острове. А если нет... 330 — А если нет — тогда, значит, Хэльми права. — Милая моя! — вдруг вспомнила Хэльми. — Да мы же опаздываем в театр! Миша думает, куда я пропала? Мне надо бежать за билетами! И расцеловав Лайне, она выскочила в сад, где на клумбах зябли последние .
— Хорошо, что зашел, лейтенант,— сказал Юхан Саар. — Мне без девчонки скучно и пусто. Лайне уехала. На остров. Надолго. Пойдем-ка на кладбище. Никита подумал, не рехнулся ли капитан. Но Юхан Саар, нахлобучил фуражку. — Идем, лейтенант Морская Душа! — Лейтенант Морская Душа! — закричал попугай под потолком в клетке. Ступая по облетевшим листьям, Юхан Саар привел Никиту к двум мокрым плитам. Над плитами стояла бронзовая девочка с косами. На одной плите была выбита надпись: «Марта Саар, 1895-1947», а на другой — «Юхан Саар, 1893-...» — Это Лайне,— показал на бронзовую девочку капитан, — ее лепил знаменитый таллинский скульптор. Видал, лейтенант Морская Душа? — подвел он Никиту к плите с надписью «Юхан Саар», — все подготовлено, никаких хлопот Лайне; остается притащить меня сюда и прихлопнуть плитой. Да проставить год, когда Юхан Саар, поплававший по всем морям-океанам, отправится в самое дальнее плавание. Когда мне становится грустно, я прихожу сюда и, хотя уже три года не пью... Он достал из заднего кармана штанов плоскую фляжку: —— Хлебни. — Я не пью. — Но когда приходишь сюда — глоток-другой не мешает.
Юхан Саар потянул из фляжки, у него забулькало в горле; аккуратно завинтил крышку. — Когда мне становится грустно, я прихожу сюда на минутку — и мне становится весело. Старый чудак опустил в карман свою фляжку. 331 Потом Юхан Саар затащил Никиту к себе и попотчевал крепким кофе и рассказами о своих плаваниях. Он сказал между прочим, что Лайне предлагают остаться на острове и она, пожалуй, останется. — У нее мой характер, и весь этот дом, — обвел капитан трубкой круг,— ей не нужен. («Куррат!» — выругался попугай в клетке.) Ей нужны перемены, — продолжал Юхан Саар,— не была бы Лайне девчонкой, была бы она моряком. И, пожалуй, когда-нибудь она уйдет в море — может быть, судовым врачом, лишь бы быть подальше от дома. Жена — та была, как кошка, привязана к дому, не выезжала никуда дальше Таллина, да и Таллин, казалось ей, слишком шумит. Она любила наш маленький город. Эх, мало она меня повидала в жизни! — вздохнул капитан и задымил своей трубкой. — А Лайне, пожалуй, останется надолго на острове,— сказал он, покачав головой. — Кстати, она просила передать тебе ее адрес. — Адрес, адрес! — закричал попугай. Никита пошел в офицерский клуб, где узнал, что перед выходом в море Фрол заболел и лежит в городской больнице.
Перед самым выходом Фрол нагнулся в каюте поднять упавшую со стола карту и не смог разогнуться. В правом углу живота скопилась тупая, тяжелая боль. Фрол никогда не болел и не знал, что такое болезни. Раза два сильно саднило горло — он полоскал его соленой морской водой, и все проходило. А больше как будто ничего не было. А теперь он даже охнул от боли. Вот привязалась! Он с трудом разогнулся и подумал, что надо посидеть две-три минуты спокойно — и все пройдет. Но не проходило. Наоборот, он почувствовал себя хуже. Он едва добрался до умывальника. Морская болезнь — у пирса, когда корабль чуть покачивает, а он морской болезни вообще не подвержен! «Надо прилечь на койку, — подумал Фрол. — Сейчас все пройдет». Но не успел он лечь, его охватил озноб. В каюте было тепло, в раскрытый иллюминатор светило солнце, а его трясло, зуб на зуб не попадал. Фрол натянул на себя одеяло. Вот незадача! В правый бок словно кто тычет тупым ножом. «Надо встать, командир ждет прокладку,— облизнул он сухие губы высохшим языком.— Вот полежу пяток минут и пойду». Но прошло пять минут, десять, пятнадцать, он совершил три путешествия к умывальнику, удивляясь и недоумевая, и, задраив иллюминатор, закрылся с головой одеялом — ему показалось, что в каюте холодно, как на Северном полюсе. Наконец, он натянул на себя и .
Через полчаса в дверь постучали. Фролу показалось, что стучат ему по голове молотком. — Что с вами, Фрол Алексеевич? Он высунул голову из-под реглана. Перед ним стоял Коркин. Фрол попытался встать и не смог. — Лежите, лежите, да на вас лица нет! — всполошился Василий Федотович.— Вы что, заболели? Дежурный! — крикнул он в коридор. — Живо в медсанчасть за врачом, лейтенант Живцов заболел. — Я сейчас встану, Василий Федотыч. Я сейчас... Фрол приподнялся, опираясь на локти, и охнул от тупой, мучительной боли. — Не понимаю сам, что со мной, — сказал он с виноватой улыбкой. — Вы весь горите, у вас жар. — Наоборот, Василий Федотыч, мне холодно. Коркин снял с вешалки шинель и укрыл ею Фрола. Пришел , молодой, веселый, румяный, из тех врачей бодряков, которые говорят больному, даже если он при смерти: «А вот мы сейчас вас поднимем!» В кают-компании он всегда заводил разговоры о болезнях и операциях, описывая случаи из своей практики столь красочно, что многие отставляли тарелки.
— Что же это вы хворать вздумали? — спросил он Фрола, всем своим видом показывая, что хворать моряку неприлично, тем более, когда надо выходить в море. — Вот мы вас сейчас пощупаем, да обследуем, да поставим на ножки... Он сбросил с Фрола шинель и реглан, сдернул одеяло и, спросив: «Где болит?» — стал вдавливать теплые пальцы Фролу в живот. А Фрол отчаянно стучал зубами от вновь охватившего его озноба и отвечал: «Здесь», «Да, и здесь», а когда врач спрашивал: «А все же тут или здесь?» — начинал злиться: «Да кругом все болит». Врач сунул под мышку градусник (оказалось что-то около сорока), заглянул Фролу в рот, пошевелил губами, задумался, подняв глаза к подволоку, и сказал Коркину: — Что ж поделаешь, ищите себе, Василий Федотыч, на этот выход другого штурмана. А лейтенанта Живцова считаю нужным немедленно отправить... да, отправить в санитарной машине непосредственно в таллинский госпиталь для хирургического вмешательства. Раньше болей никогда не чувствовали? — спросил он Фрола. — Нет, никогда. — Бывает и так,— согласился врач.— Ну что ж, я пойду, распоряжусь о машине и о санитарах с носилками. — Но я не могу болеть! — взволновался Фрол.— Мне нельзя болеть! — К сожалению, природа нас об этом не спрашивает,— сказал врач, и его молодое румяное лицо стало очень глубокомысленным. — Вы что же, резать будете? — сообразил Фрол наконец.
— Обязательно,— сообщил с такой радостью, будто ему доставляет огромное удовольствие сознание, что он посылает человека под нож.— Сейчас я и сопроводилочку напишу. Где у вас перо и чернила? — Вот что,— приподнялся Фрол,— в Таллин я резаться не поеду. — То есть как это так не поедете? — удивился врач. — А вот так — не поеду. Отправляйте меня в городскую больницу и попросите... попросите, чтобы меня потрошила врач Щеголькова. — Простите, лейтенант Живцов, но я за вашу жизнь по суду отвечаю. И не имею никаких прав отправлять не по назначению. —— А я вам расписку дам, коли надо! — белея от боли и с ненавистью глядя на румяное лицо врача, строчащего «сопроводилочку», прохрипел Фрол. — Расписку дам, что сам настаивал, чтобы меня оперировала Щеголькова. Потому что я верю ей. Понимаете? Верю! — И он, откинувшись на подушку, еще раз вспомнил керосиновую лампу под потолком, сосредоточенное лицо Хэльми над распростертым на столе мальчуганом, ее умелые, ловкие руки, спасшие Антсу жизнь... Врач продолжал упорствовать. Фрол совсем обозлился. Он закричал, что он сам собой распоряжается, захочет — выживет, захочет — помрет, пожелает, чтобы его резали в Таллине — будут резать в Таллине, а потребует, чтобы его резали здесь — никто не имеет права тащить его в Таллин. Он сам распоряжается своей собственной шкурой и уж, будьте покойны, сам позаботится, чтобы с ней как можно дольше не расставаться... Он устал от спора, на лбу у него выступил пот. И его опять затрясло... Коркин заботливо укрыл его сползшими одеялами и сказал врачу: — Да что вы, право, за человек? Пока спорить будете, Живцов на тог свет отправится. Тогда врач капитулировал:
— Ну, если так, я вынужден согласиться. Не забудьте составить , а я пойду, созвонюсь с городской больницей. Время—дорого. Надеюсь, что все придет к общему знаменателю.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
