С какого-то момента я стал смотреть на Лялю не так, как на других своих одноклассниц. Она стала мне казаться красивее, умнее, добрее, благороднее и одновременно непонятнее их. Мне представлялось, что в её словах и поступках содержится скрытый, часто относящийся именно ко мне, смысл. Это давало пищу моим детским мечтам, в которых я представлял себя тоже умным, смелым и благородным. В этих воображаемых картинах, где я совершал свои, навеянные книгами «подвиги», а добро всегда одерживало верх над злом, Ляля была моей «дамой сердца». Вряд ли она догадывалась об этом, тем более, что, когда нам случалось оказаться наедине, все мои такие заманчивые мечты и смелые мысли куда-то улетучивались, и я никак не мог сообразить, о чём с Лялей вести разговор. Поведать ей о своих чувствах я даже мысли не допускал, а все остальные, приходящие на ум речи, казались не стоящими её внимания.
Тем не менее к концу третьей четверти в её отношении ко мне стала проявляться некоторая Мы уже оба стали стремиться побыть друг с другом подольше, чем это определялось расписанием уроков. Когда по делам старосты класса мне приходилось задерживаться, чтобы выполнить какое-нибудь поручение учителя, Ляля охотно оставалась мне «помогать». После мы вместе возвращались домой, и это стало происходить довольно часто. Ляля жила тоже на Каляева, в доме № 3. Хорошо помню весенний день с хрустящим ледком на выложенном пудожскими плитами тротуаре и капелью с крыш. Мы с Лялей идём по солнечной стороне проспекта Чернышевского и ведём серьёзный разговор на довольно распространённую тогда среди взрослых тему о том, возможна ли дружба между мужчиной и женщиной – или только любовь? Скорее всего, инициатором этой беседы была Ляля. Я вряд ли решился бы затронуть подобную тему. Кто из нас какой позиции придерживался тогда и к какому выводу мы пришли в результате этой «дискуссии», не удержалось в моей памяти. Да и до сих пор я не знаю точного ответа на этот вопрос. Взаимное влечение наше росло и могло, наверно, постепенно перерасти во что-нибудь более определённое, однако, судьба не отвела нам для этого времени. Третий класс закончился для меня неожиданно рано. В начале мая я сильно простудился после купания на Кировских островах вместе со своим двоюродным братом Толей. Ему и принадлежала инициатива того безрассудного поступка. Табель за третий класс принёс мне домой Игорь Рокитянский. Снова увиделись мы с Лялей только в конце войны, когда она вернулась из эвакуации. Я был сильно взволнован этой встречей, и мне хотелось верить, что и Ляля ей тоже обрадовалась. А может быть это была просто её обычная доброжелательность?
Мой третий класс 185-й школы Дзержинского района города Ленинграда. Апрель 1941 года. Я в верхнем ряду слева второй, а шестая – Ляля Микерова
Учились мы теперь в разных школах. При редких наших случайных встречах мы, обменявшись несколькими фразами, расходились. Что-то мешало нам условиться о следующей встрече. Скорее всего, мы были ещё слишком дети, чтобы договариваться о «свиданиях». Потом наши жизненные пути окончательно разошлись. Но всё-таки и сейчас, когда мне в руки попадается фотография нашего третьего класса, я с особой теплотой смотрю на девочку слева от цифры «31» – свою первую «даму сердца». Кстати, эта фотография напоминает мне и довольно забавный эпизод, в котором фотограф попал впросак по собственной и, косвенно, по моей вине. После общего фотографирования поклассно, учителя 31 и 32 классов выделили более успевающих двоих мальчиков и четырёх девочек для отдельных снимков на «Доску почёта». Одним из мальчиков оказался я. Нас, шестерых, требовалось, видимо, уместить только на два снимка. Фотограф, разбив девочек попарно, предложил им, указывая на нас: «Ну, а теперь выбирайте себе мальчиков!». Всю непедагогичность своего шага фотограф осознал лишь после того, как обе пары девочек указали на одного и того же мальчика – более симпатичного и лучше одетого (не меня). Глядя в растерянные глаза фотографа, я даже посочувствовал ему. Выбор девочек меня не особенно задел, так как я в душе признал его справедливым. Фотографу же пришлось-таки идти на попятную и распределять нас по группам самому.
Война
Пионерский лагерь.
Сразу после окончания школьных занятий родители отправили нас (Лёлю, Лину и меня) в пионерский лагерь. Лагерь был от фабрики «Веретено» и располагался в районе железнодорожной станции Пудость.
Этот снимок сделан 8 мая 1941 года незадолго до отъезда в пионерлагерь. Я между сёстрами Линой и Лёлей
Провожая нас на вокзале, отец спросил, что мне привезти в лагерь вкусного, и я, подумав, заказал ирисок. Мне уже были хорошо ясны ограниченные возможности нашего бюджета. Отцу иногда приходилось прибегать к разного рода уловкам, чтобы как-то справиться с нашими настойчивыми просьбами о чём-нибудь уж очень желанном. Мечтой моего довоенного детства был самокат .Эти незамысловатые агрегаты были у многих моих ровесников, и я надоедал отцу просьбами купить мне самокат. Стоил он тогда 30 рублей. И вот однажды тёплым весенним вечером, придя с работы, отец повёл меня покупать самокат. Обошли мы с ним немало магазинов, но самокаты, которые раньше попадались мне довольно часто, как сквозь землю провалились. Правда, когда в ходе энергичных поисков мы оказались в лавке, торгующей керосином, в мою душу закрались смутные сомнения, а там ли мы ищем? Но я верил отцу и считал, что он лучше знает, где продают самокаты. В итоге мы вернулись домой с пустыми руками. Желание иметь самокат перешло у меня в разряд неосуществимых, и я перестал надоедать родителям. Уловка отца сработала. В пионерлагере жизнь была организована неплохо, скучать нам не давали, чему способствовала ясная и тёплая погода. Это была моя первая длительная отлучка из семьи и первое знакомство с «котловым довольствием». Кормили нас, особенно по сравнению с нашей домашней пищей, обильно и вкусно. Правда, названия некоторых блюд мне были в диковинку. Разлуку с родителями смягчало присутствие сестёр. В «родительский день» (скорее всего это было 15 июня) нас навестили родители. Отец не забыл своего обещания относительно ирисок. О начале войны – официально, на построении – не помню, чтобы нам объявляли. Возможно, я пропустил это построение по каким-то причинам. Весть о нападении на нас немцев до меня дошла как слух – угрожающий и не совсем понятный. Окончательно мне стало ясно, что началась война, после того, как я случайно услышал рассказ нашего старшего пионервожатого – стройного черноволосого парня по фамилии Гордон, энергичного и толкового организатора всех наших лагерных мероприятий. Он рассказывал о своей поездке в военкомат. Там наш пионервожатый получил отсрочку от призыва и, говоря об этом, он не мог скрыть радости. Тогда это вызвало у меня недоумение. Мне казалось, что все должны так и рваться скорее на фронт.
Из лагеря нас вернули с задержкой, наверное, в середине июля. Основная масса детей к этому времени была уже эвакуирована из Ленинграда. Гулять по тихим опустевшим дворам было непривычно и скучно. Город быстро принимал военный облик: окна были заклеены бумажными полосками, памятники обкладывались мешками с песком и обшивались досками, таким же способом заделывались витрины крупных магазинов. Дома запестрели указателями в виде стрел с надписями «Бомбоубежище», «Газоубежище». Во дворах нередко можно было встретить женщин-дружинниц с медицинскими сумками и красными повязками. В нижних этажах некоторых угловых зданий вместо окон появились зловещие амбразуры. В вечернем небе стали привычными диковинные поначалу аэростаты заграждения. Люди на улицах выглядели озабоченными, многие были в военной форме, ещё больше – с противогазами. В магазинах, особенно продовольственных, ощущался постепенно нарастающий ажиотаж. Наиболее искушённые жители города начали создавать запасы продовольствия и товаров первой необходимости сразу с началом войны. Хотя уже в июле было введено нормированное распределение продуктов жителям города по продуктовым карточкам, некоторое время многие продовольственные товары ещё было возможно приобрести по повышенным («коммерческим») ценам. Нам эти цены были недоступны, и создавать себе запасы продуктов мы были не в состоянии. Затруднения с питанием, которое в нашей семье и раньше не было обильным, стали нами ощущаться практически с первых недель войны. До меня это дошло следующим образом. Как-то вернувшись к вечеру с улицы проголодавшимся и не застав никого дома, я съел весь имевшийся на этот момент запас хлеба (около 1/3 буханки). При этом я думал, что родители, которые раньше уговаривали меня есть побольше, порадуются моему аппетиту. Однако, когда семья села за ужин и обнаружилось, что хлеб съеден, реакция была совсем другой. Пришлось маме специально объяснить мне, что теперь есть можно только со всеми вместе или если что-то она даст сама. С этого дня и началось для меня голодное воздержание, продолжавшееся годы.
Проводы отца. Мы остаёмся
В конце июля или в начале августа мы Федя со своим училищем уже находился на фронте. Сборный пункт для призывников был назначен на Конюшенной площади. Провожали папу мы всей семьёй, а также оказавшийся у нас в то время мой двоюродный брат Толя. Слёз не было. Отец бодрился, мама была погружена в глубокую безмолвную печаль. Её положение было самым отчаянным: отныне она оставалась одна с тремя детьми (15, 13 и 10 лет) в громадном городе, который, по существу, был ей ещё чужим, неграмотная, без профессии, без денег, без надежды на чью-либо поддержку. Проводы закончились быстро. По команде все призывники погрузились на открытую, оборудованную скамейками, бортовую машину, и она укатила по каналу Грибоедова в сторону Невского. Небольшая невеселая толпа провожающих быстро разошлась. Я и Толя оказались вскоре на улице Восстания в небольшом кинотеатре «Агитатор». Помню, смотрели «боевой кино-сборник». Один из его сюжетов был построен на изменённой концовке очень популярного тогда фильма «Чапаев». По ходу сюжета легендарный комдив в исполнении Бабочкина не тонул в реке, а, выйдя благополучно на берег, оказывался среди красноармейцев уже наших, 40-х годов. В командирской форме, с портупеей и неизменной буркой на плечах, обаятельный Бабочкин-Чапаев обращался к красноармейцам и зрителям со страстным призывом громить фашистскую нечисть. Не знаю, как у других, а у меня это вызвало патриотический подъём. Через некоторое время после призыва отца мать получила повестку, в которой сообщалось, что мы подлежим эвакуации, и предлагалось через три дня всем явиться на сборный пункт с небольшим количеством вещей. Поколебавшись немного, мама приняла решение не уезжать из Ленинграда. Нигде на востоке у нас родных не было, а ехать с тремя детьми в неизвестность было страшней, чем оставаться. Всё-таки здесь имелось своё жильё, не терялась связь с отцом и Федей. Мы, дети, были солидарны с мамой. Наша семья не пошла на сборный пункт, и всё на этом закончилось. Властям, видимо, уже становилось не до нас. В это же время мать школьной подруги Лины – Кати, Елизавета Ивановна Соловьёва – очень добрая, отзывчивая, как-то по-особому, по-петербуржски, интеллигентная женщина – порекомендовала маме работу с оплатой чуть ли не в полтора раза большей, чем на хлебозаводе. К тому же работа была дневная, а не трёхсменная, и вполне ей по силам (проверка исправности противогазов). Мама с радостью согласилась. Однако, по мере ухудшения в городе положения с продовольствием становилось всё очевидней, что уход её с хлебозавода был большой ошибкой.
В голодном городе работа на любом предприятии, связанном с продовольствием, становилась неоценимым благом, зачастую равным жизни не только своей, но и близких родственников. Это быстро поняли все, и устроиться на такую работу стало практически невозможно.
Визит дяди Феди
Вернусь в начало сентября первого военного года. Наша, оставшаяся вчетвером семья, ещё могла на свои рабочую, иждивенческую и две детские (13 лет Лине исполнялось в октябре) вести хотя и не сытое, но сносное существование. Однако, в неутешительных вестях с фронта, учащающихся воздушных тревогах, начавшихся обстрелах, опустевших прилавках магазинов, постоянно озабоченных хмурых лицах взрослых, всё ясней ощущалось неотвратимое приближение грозной и всеобщей беды. Хотя ожидающих нас ужасов не мог тогда представить никто, люди более осведомлённые понимали меру грозящей нам опасности. В том числе и нам четверым.
Теперь-то совершенно очевидно, что, не говоря уже о большой вероятности гибели под бомбёжкой или обстрелом (которая, слава Богу, нас миновала), при тех нормах питания, которые ожидали нас в ноябре, декабре, январе, мы были обречены на голодную смерть. Спасти нас могло только чудо. И оно произошло. Правда, это станет нам понятно гораздо позже. Тогда мы никак не могли принять за таковое визит к нам, хотя и неожиданный, дяди Феди. Он заехал к нам в середине сентября. К этому времени город уже не раз подвергся ожесточённым бомбёжкам и обстрелам, и теперь даже оптимисты осознали, сколь велика опасность. Была вторая половина дня, и мы, к счастью, все оказались дома. Дядя прошёл в комнату, сел на стоящий у стола стул. Стол у нас располагался посередине комнаты. Был дядя в военной форме, но знаков различия я не запомнил. Позже я видел его старшим лейтенантом, а затем капитаном. Внешне дядя выглядел совершенно спокойным, но посеревшее лицо выдавало сильную усталость. Он внимательно посмотрел на каждого из нас, расположившихся вокруг стола, и спросил, обращаясь к маме: – Ну, Зоська, как ваши дела? Мама рассказала о предложении нам эвакуироваться и нашем решении остаться. Немного помолчав, дядя уточнил у Лёли, сколько классов она окончила, и услышав ответ, что семь классов, сказал: – Лёле надо устраиваться на работу. – Я согласна с тобой, Федя, но кто же её возьмёт, Лёле ведь ещё нет шестнадцати, – ответила мама. – А когда ей исполнится шестнадцать? – Да уже скоро, 30 сентября. – Что ж, попробую вам в этом помочь, – сказал дядя, вынимая блокнот и ручку из полевой сумки. – Подай-ка чернила, «академик», – обратился он ко мне, используя прозвище, которым как-то наградил, приятно удивлённый моей начитанностью. Я с готовностью поставил перед ним свою чернильницу-непроливайку. Набросав короткую записку и отдавая её Лёле, дядя сказал: – Иди завтра в Институт усовершенствования врачей, что на Кирочной, и передай это (он назвал фамилию). Как найти его, спросишь на проходной. Думаю, он сможет тебя устроить. Расспросив ещё маму о том, что слышно от отца и Феди, дядя уехал.
В те дни звёзды, видимо, нам благоприятствовали. Лёлин визит в окончился успешно, и через некоторое время она уже работала на пищеблоке подавальщицей. Это и было наше спасение. Поступив на работу, Лёля стала получать рабочую карточку, а с октября Лине уже полагалась карточка иждивенческая. Наше положение с питанием поправилось заметно, так как Лёля к тому же питалась на работе. На нас троих, таким образом, приходилось две рабочих, одна детская и одна иждивенческая карточки, что для ситуации со снабжением в октябре было терпимо.
А второе стихотворение, целиком посвященное учебе, относится, скорей всего, к началу 1950-х. Автор нам неизвестен.
НА УРОКЕ АСТРОНОМИИ
Мне не постигнуть бесконечности, Я ненавижу астрономию, Признаюсь, по своей беспечности Люблю я больше гастрономию. Как будто в сумашедшем доме я, Как будто в солнечном ударе я! Да сгинет вовсе астрономия! Да процветает кулинария!
У стороннего и тем более юного читателя может возникнуть мысль о кромешной лености, а то и пустоголовости наших героев. Глядишь и воспримет такой читатель всерьез шутливую, нашей же эпохи, расшифровку слова «Курсант»:
К — квалифицированная У — универсальная Р — рабочая С — сила, А — абсолютно Н — не желающая Т — трудиться...
Курсантский кубрик. Не правда ли, слегка похоже на тюрьму (без решёток на окнах)? А какие люди вышли из этих стен! Богатыри!
И совсем уж «неинтеллектуальным» может показаться наше сообщество, когда читатель ознакомится с командирско-старшинскими афоризмами и сентенциями, на коих мы вызревали, воспитывались, укреплялись духом и телом. Из персонального творчества старшины Матинского: — Завтра байня. Ежели кто-нибудь пойдет, это дело, в байню в бушлатах нараспашку, то фугану, это дело, в наряд на коридоре флаконы обтирать. — Собрать стаканья на край стола! — Увольнение сегодня до двадцати трех ноль-ноль-ноль. — Из ведомости: ...«счеток для на тирания палубы — 5 шт. ...портрет на Химова — один...»
«СМИРНО — И НЕ ШЕВЕЛИСЬ!» (творчество разных командиров и начальников 1945—1953 гг.)
ПОЛИТИКА, МОРАЛЬ, ИСКУССВО
— Это вам не профсоюзы или какое-нибудь другое безобразие! — В Америке все еще действует банда «Кукрыниксы»... — Некоторые курсанты читают буржуазного писателя Клиплинга, чему такие книги могут научить? Хотите, как Тарзан, жить в джунглях? — Газетами с портретами тумбочки не застилать, в гальюн ходить с оглядкой, передовицы туда не носить. — Эта девушка не по том разряд имеет, а по том, по чем не всякая девушка разряд иметь может. — Что Вы бродите по коридорам, как горе от ума?
УЧЕБА, ДИСЦИПЛИНА, СТРОЕВАЯ ПОДГОТОВКА
— Скоро экзамены, наукам, которым вас обучают, остались считанные дни. — Если ничего не умеешь делать, сделай хотя бы выводы. — Дисциплину в нашей роте нужно свести к нулю! — От меня... до другого столба... разомкнись! — Что у Вас винтовка, как все равно у охотника за грибами? — Товарищ курсант! Выйдите из строя и посмотрите на себя со стороны — как Вы идете!.. — Ботинки почистить с вечера, чтобы утром одеть их на свежую голову.
ГРИМАСЫ БЫТА
— Пообрастали, как Карлы Марксы! Всем постричься. Сзади наголо, а спереди — как сзади. — В тумбочках плохой беспорядок! — У нас, товарищи, еще много дикости. Я собственными глазами видел объявление в гальюне: «Воду из писсуаров не пить»! — В училище стены грязные, что у вас тут все негры, что ли? — Что вы бегаете за мной, как за девкой ранее опозоренной? — Что вы молчите, как рыба об лед?! — Что вы смотрите, как все равно гусь из-под шкафа? — В роте завелась обезьяна, которая говорит как Я. — Чемоданы без бирок, шаг вперед, ша-а-гом марш!
Высказываниями такого рода цель преследовалась самая благая, четко названная все тем же Кирносовым — ясно службу понимать
А если всерьез? Если плохо нас воспитывали и плохо мы учились, то откуда же взялись десятки адмиралов и двух, и даже трехзвездных, десятки ученых от докторов наук до членкорров, командиры и капитаны кораблей, доктора, писатели и, бог знает, кто еще, но только не пустышки и не бездельники? Пусть язык у воспитателей наших иной раз прихрамывал, так ведь война была за их плечами, а не вузовские аудитории. Язык — это всегда не главное, были бы душа и сердце. А они были, сейчас мы это знаем точно.
А если вспомнить преподавателей наших? Чаликова например, который иной раз вместо чего-то там по устройству корабля читал нам стихи Лухманова. Они запомнились на всю жизнь:
Семь лет, проведенных вместе, особенно в юности, — это немало. Именно в те годы возникло нечто, соединяющее наше прошлое с настоящим и будущим.
ЭССЕ ОБ ОБЩЕЙ КАШЕ (авторство коллективное, многоступенчатое)
В трудное время после Отечественной войны в Царскосельском лицее учились на одном курсе незнаменитые тогда еще ребята, и среди них кучерявый паренек Саша. Воспитатели у них были строгие, но добрые и заботливые. А с пайком, надо полагать, дело обстояло, как это всегда бывает после войны, туговато. На завтрак, конечно, давали сахарку и коровьего маслица, а в обед кормили, как правило, кашей. Приносил ихний дневальный один горшок на шестерых, и кто-нибудь делил по мискам, а выскребая последнюю чумичку и поглядев на нее с сомнением, произносил: «Да чего тут делить!...», — и вытряхивал в свою посудинку. По этому поводу Саша сказал такие слова: «Блажен муж, иже сидит к каше ближе!» (см. т. 11, стр. 264).
Общая издавна объединяла людей на Руси. На Дону артель так и называлась: каша. «Мы с ним в одной каше ходим», — говорил донец про своего дружка. Если цари да бояре пировали, то простой народ кашничал. «Каша есть мать наша, не бифштексам чета, не прорвет живота». Про кашевара говорили, что он живет сытей полковника. И вообще — «где каша, там и наши». Именно нашей русской каше мы обязаны прекрасному слову, которое нас объединяет, — однокашник. Возвратимся к повзрослевшему уже Саше, точнее сказать к Александру Сергеевичу, и вспомним его стихи, посвященные однокашникам:
Друзья мои, прекрасен наш союз! Он как душа неразделим и вечен...
Почему мы после жены, детей, ну и, конечно, непосредственно начальства больше всего любим однокашников? Потому что однокашники — это наша нескончаемая молодость, как бы остановленное прекрасное мгновение. Однокашники друг для друга всегда молодые, красивые, холостые, умные, щедрые и бесстрашные. Кто может спросить адмирала, академика или министра: «А помнишь, Васька, как однажды дали мы с тобой звону?» Естественно, только однокашник. Всякий другой после таких слов был бы дематериализован. 'Однокашники — это постоянный пример для подражания и как бы реестр наших собственных скрытых возможностей. Так бы и жил себе, как трава растет, не задумываясь о своих возможностях, а как узнаешь, что твой однокашник, который у тебя математику списывал, по твоим конспектам политэкономию сдавал и просил у тебя перешитую бескозырку на увольнение, стал депутатом или лауреатом, — сразу понимаешь, на что способен, напрягаешь силенки и быстренько становишься таким же. Однокашник — это второе Я. Однокашник знает о тебе все, даже то, что сам давно постарался выкинуть из памяти. И нет для него большего удовольствия, чем вспомнить о тебе что-то приятное, волнующее, возвышенное... и с милой улыбкой сказать тебе это прямо в глаза, да еще в присутствии других лиц, чтобы и они насчет тебя не слишком заблуждались. Однокашники даны нам от бога, их, в отличие от членов товарищеского суда, не выбирают, и любить их надо такими, каковы они есть. Подавляй в себе животное чувство стремления продвинуться ближе к каше, растолкав однокашников, а если тебе поручили делить — раздели до крошки и последнюю чумичку.
Будем же достойными этого звания, не военного, не ученого, не административного, а самого человеческого на свете — Однокашник.
Приложение. Песни нашей юности.
Романтическая история про Жаннетту в Кейптаунском порту была сочинена учеником 9-го класса 242-й ленинградской школы Павлом Гандельманом. В 1940-м году он задался вопросом: «А кто же пишет популярные дворовые шлягеры?», и надумал поставить эксперимент. На мотив популярнейшей утесовской «Красавицы» он решил сочинить ррромантичнейшую зубодробительную экзотическую песню и посмотреть, как быстро она пойдет в народ. Он писал по куплету на уроках литературы, а на переменах проверял получившееся на одноклассниках. Одобренные куплеты переписывались и разбредались по дворам. Павел Гандельман в 1944 году.
В. Конецкий. Сб. Морские повести и рассказы. Л., 1987, с. 548-549.
«Девятнадцатого сентября 1977 года я получил письмо: …Морская песня «Жанетта» - это литературная мистификация. Писалась она в 1939/1940 учебном году на уроках. Ее автор – девятиклассник Павел Гандельман, ныне подполковник в отставке. Собственно, он и я уговорились писать по куплету. Начал он, потом три строчки сочинил я, и вдруг Павла прорвало – он начал строчить даже на переменках… Выбрали мотив популярной в те годы песенки «Моя красавица всем очень нравится походкой нежною как у слона…» На тех уроках литературы проходили «Кому на Руси жить хорошо», в песню попало заимствование: «…здесь души сильные, любвеобильные…» Почему получилось такое неравенство в авторстве? Да потому, что я был просто школьником, а Павел – уже поэтом. Он учился в доме литературного воспитания школьников (ДЛВШ) с Г. Капраловым, С. Ботвинником, А. Гитовичем и, кажется, с Л. Поповой. Их кружок вел поэт Павел Шубин. В 1943 году, после прорыва блокады, уже по ту сторону Невы, у костра, я впервые услышал, как «Жанетту» пел совершенно мне чужой человек. Меня, помню, зашатало от удивления. А «Жанетту» поют и сегодня! Павел за это письмо будет на меня сердит: у него неважно со здоровьем, и он не очень любит гласность. Тем не менее сообщаю его адрес и телефон… Залесов Т. Д. Дозвониться до автора «Жанетты», нашей любимой курсантской песенки, оказалось безнадежно трудно. Но ко мне приехал Виталий Маслов, начальник радиостанции атомохода «Ленин», ас по всем видам связи. И мы дозвонились Павлу Моисеевичу Гандельману. Произошло это в двадцать три часа двадцать минут. Подполковник в отставке обложил нас последними словами и бросил трубку, еще раз доказав свое полное пренебрежение к поэтической славе».
Конецкого я очень уважаю, но было все не так, - говорит Гандельман. - Он действительно мне однажды позвонил очень поздно вечером, был изрядно подшофе и звал в "Асторию", где они с какимито моряками пили и пели "Жанетту". Я отказался приехать, причем абсолютно не выражался. Кстати, так с Конецким мы и не повстречались никогда.
Окончание следует.
Обращение к выпускникам нахимовских и подготовительных училищ.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ и оказать посильную помощь в увековечивании памяти ВМПУ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории. Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Наше родное государство рабочих и крестьян, продержавшее в тюрьме полтора года невинного человека, не чувствовало после этого перед ним никаких обязательств. О восстановлении Ф.К. на прежней работе и возврате былого жилья не могло быть и речи. Кем смог устроиться дядя после тюрьмы я не знаю, а вот полученную им после долгих мытарств комнату увидеть пришлось, проявив при этом несвойственную мне в подобных вопросах инициативу. Что-то меня влекло к дяде Феде. Конечно, я не был в состоянии тогда оценить его ум и душевные качества, но какие-то черты в облике и поведении Ф.К. затронули мою детскую душу. Наверно, сыграли свою роль в этом и разговоры родителей о дяде Феде, которые возникали между ними довольно часто. Из этих разговоров, в частности, я и узнал, что Ф.К. получил комнату в доме на Сапёрном переулке. Потом мне как-то попались на глаза его адрес с номером телефона. И у меня возникло сильное желание его навестить. В конце концов, в один из летних воскресных дней 1940 года, не сказав ничего родителям, я позвонил Ф.К. из автомата. Ответил кто-то из соседей, затем к телефону подошёл дядя Федя. На высказанное мною желание его навестить, он коротко ответил: «Приходи». В его голосе я не уловил ни удивления, ни раздражения.
Найдя нужный дом на я зашёл в глубокий колодец двора, в дальнем левом углу которого находилась дверь на лестницу. Квартира, насколько мне помнится, была на втором этаже, лестница тёмной, тесной, запущенной. На мой звонок дверь открыл дядя Федя, и я очутился в обширной кухне, вдоль стен которой размещалось не менее десятка столов. Несмотря на солнечный день, под потолком горела электрическая лампочка, так как единственное небольшое окно в углу помещения пропускало мало света. Около некоторых столов сквозь дымку от коптящих керосинок и примусов просматривались женские фигуры. Поздоровавшись со мной за руку, Ф.К. молча провёл меня наискосок через кухню в узкий коридор, перспектива которого терялась в темноте. Дверь в дядину комнату оказалась в самом начале коридора, сразу за кухней. Напротив неё, справа, судя по слышному журчанию воды, была дверь в туалет. Комната дяди поразила меня своими крохотными размерами. Мебель, плотно заполнявшая комнату, мне была хорошо знакома. Вдоль правой стены, сразу у двери, стоял буфет с упомянутой вмятиной, затем диван, напротив которого, у небольшого окна, занимая почти целиком пространство между диваном и противоположной стеной, находился стол. Свободным в комнате оставался только небольшой проход вдоль буфета. Забирая от нас мебель, Ф.К. оставил нам свой письменный стол и кровать. В его новой комнате их разместить было невозможно. В комнате было темновато, накурено, играл патефон. За накрытым столом сидели Валентина Александровна и незнакомый мне мужчина. Несмотря на то, что мой визит был совершенно некстати (мне это стало понятно гораздо позже), я был встречен приветливо. Меня усадили за стол, В.А. поставила передо мной тарелку с куском торта и чай. После нескольких обычных вопросов о делах дома и в школе я был оставлен один на один с тортом, а взрослые вернулись к прерванному моим приходом занятию – стали танцевать. Навсегда врезались в память звучная мелодия и начальные строки очень понравившейся мне тогда песни:
Растут фиалки, ароматные цветы Под старым дубом у красавицы-реки. Их дуб лелеет, от бури бережёт... и так далее.
Затем глубокий грудной голос Изабеллы Юрьевой сменил глуховатый чарующий тенорок Леонида Утесова:
У меня есть сердце. А у сердца песня, А у песни – тайна, Тайна – это ты...
Мне здесь всё пришлось по душе: и песни, и танцы, и, конечно, торт. Я чувствовал себя в этой компании взрослых спокойно и с интересом наблюдал за танцующими дядей и тётей. Однако, внутренний голос подсказал мне, что долго оставаться здесь будет невежливо, и я, расправившись с тортом, довольно быстро распрощался. Меня не удерживали. Ф.К. и В.А. поженились вскоре после выхода дяди из тюрьмы.
Учёба впроголодь. Самовоспитание
Жизнь нашей семьи постепенно вошла в городскую колею. Родителям, хотя и с большим трудом, удавалось как-то сводить концы с концами. Мы не голодали, но в школе уже к середине занятий мне есть очень хотелось. О бесплатных школьных завтраках тогда не было и речи, брать еду из дома не было принято, а воспользоваться школьным буфетом мешало отсутствие денег. Очень хорошо помню, как текли у меня слюнки на стоивший тогда 15 копеек, не говоря уже о других вкусных вещах на витрине буфета. Но, как и большинству ребят, мне приходилось превозмогать голод, стараясь при этом не показывать вида.
Некоторым ученикам, то ли наиболее голодным, то ли менее гордым (их, правда, были единицы) выдержки не хватало, и они обращались к кому-нибудь из ребят, уплетающих за обе щёки что-то лакомое, с просьбой: «Цекни!» Уплетающий давал откусить или отщипывал голодному маленький кусочек. Нас родители ещё в деревне приучили к тому, что просить еду пристало только у них. У других (даже у бабушки, тем более, у дедушки) просить еду стыдно. Даже если её тебе предлагают, то следует на первый раз отказаться, поскольку предложить могут просто из вежливости, надеясь, что ты, тоже из вежливости, не воспользуешься этим приглашением. И только после повторных предложений можно не торопясь, сохраняя достоинство, взять кусок или сесть за накрытый стол. Корни этих правил следует искать, наверное, в несытой крестьянской жизни, когда на счету был каждый рот и каждый кусок. Видимо, потому, что моя душа в своей основе крестьянская, эти правила укоренились в моём сознании быстро и навсегда. В своей жизни я не припомню случая, чтобы к кому-либо я обратился (даже в блокаду) с просьбой дать мне поесть или поделиться куском. Кроме, разумеется, матери, а в последующем к жене. Попрошайки мне всегда были несимпатичны, как и люди, которые, едва усевшись за стол, начинают, не сдерживаясь и не обращая внимания на окружающих, накладывать себе на тарелку и поедать всё, что их наиболее привлекает. У первых не хватает самоуважения, у вторых – уважения к окружающим. Люди обоих этих категорий не только плохо воспитаны, они к тому же, как правило, большие эгоисты. У них мало выдержки, а потому они всегда ненадёжны. Пожалуй, с возраста 9–10 лет во мне начал зарождаться процесс самовоспитания. С этого времени я стал критически оценивать своё поведение, манеры и ощутил потребность стремиться к их улучшению. При чтении книг меня стали интересовать детали поведения героев не только в критических, но и в бытовых ситуациях, в повседневном общении. Бывая в гостях, я замечал, как взрослые держат себя за столом, как пользуются столовыми приборами, как управляются, например, с куском мяса, селёдки или с пирожным, и старался это усвоить и делать правильно. Однако, условия моей жизни (как дома, так и потом в училище) не очень способствовали подобной шлифовке манер и выработке необходимого и важного умения держаться в любом обществе естественно и непринужденно. Только годам к тридцати я смог более или менее сносно справиться с этой проблемой.
Федя – курсант. Квартиранты
Наш первый учебный год в Ленинграде подошёл к концу. Его окончание школа отмечала торжественно в расположенном поблизости Доме писателей. По итогам года я был удостоен «подарка». Небольшая в светлой картонной обложке книга «Фронт» с выдавленным на ней рисунком в виде красноармейца, стоящего на куполе ДОТ’а, содержала репортажи и фотографии о недавно закончившейся советско-финской войне. Ура-патриотическое содержание книги вполне соответствовало моему тогдашнему настрою Старший брат Федя в 1940 году оканчивал среднюю школу. Трудное материальное положение семьи исключало для него возможность продолжения учёбы в гражданском вузе. Сначала Федя попытался поступить в расположенное на нашей же улице Военное инженерно-техническое училище, но не смог сдать экзамены по иностранному языку. Он отнёс свои документы в лётно-техническое училище, расположенное на улице Красного Курсанта. Это училище было двухгодичным, его выпускники получали лейтенантское звание и среднетехническое образование. Забегая вперёд, скажу, что и с этим училищем Феде крупно не повезло. В конце 1940 года новый нарком обороны Тимошенко, стремясь исправить ставшие очевидными в ходе финской кампании провалы в управлении войсками (в основном, из-за неумения высших военачальников воевать по-современному), взялся за дело, как это слишком часто у нас бывает, не с того конца. Помимо насаждения в армии драконовских порядков, было, в частности, решено выпускать из двухгодичных лётных училищ не лейтенантов, а... младших сержантов. И не только вновь поступающих, но и тех, кто уже учился, кому при поступлении сулили командирское звание.
1939 г. ноябрь — 1-е Ленинградское Военное авиационно-техническое училище имени К.Е.Ворошилова преобразовано в Ленинградские авиационно-технические курсы усовершенствования ВВС Красной Армии). Ныне -
Государство и здесь, в который уже раз, показало, что оно является истинным «хозяином своего слова»: берёт его назад, когда заблагорассудится. В звании сержанта, а затем старшины Федя провоевал всю войну. Очевидно, что это совсем не то, что воевать офицером. Однако, всё это мне стало понятно много позже, а пока, навещая Федю со взрослыми (при любой погоде встречи проходили на улице, перед зданием училища), я по-мальчишечьи завидовал ему: и тому, что он уже взрослый, и тому, что он в военной форме, которая ему очень к лицу, и, совсем уж в глубине души, тому, что все признавали его красивым. Уже тогда я с грустью сознавал, что мои внешние данные не оставляют мне никаких надежд на аналогичную оценку. Желание быть высоким и красивым, как и смутный интерес к отдельным девочкам-одноклассницам, уже давали о себе знать. Но эти чувства нисколько не мешали мне глубоко любить брата. После ухода Феди в училище нас осталось пятеро в семье, однако, в нашей комнате свободнее не стало. Родители сдали «угол» двоим девушкам-студенткам Института физкультуры, и в комнате установили третью кровать. Спать мы укладывались так: я с мамой, Лёля с Линой и студентки – попарно на кроватях, папа – посреди комнаты на раскладушке. Студентки и папа лежали головами друг к другу. Иногда, чтобы поддразнить маму, отец демонстративно делал попытки дотянуться рукой до их округлых прелестей. Мама при этом «заводилась с пол-оборота». Мы, дети, конечно, шумно поддерживали её. Не знаю, какое удовольствие могла принести отцу вся эта суета. Скорее всего подобная игривость была проявлением деревенской манеры шутить. В деревне мне не раз приходилось наблюдать, как мужики со смешками и прибаутками при всём честном народе «лапали» женщин и заваливали их на брёвна или солому. Жертвы при этом, естественно, изображали яростное сопротивление (не убеждавшее, впрочем, даже меня). Окружающими эта картина воспринималась с энтузиазмом, как остроумная шутка и вызывала взрыв веселья и грубоватые подначки.
Из многочисленных явлений культуры и быта русского народа заметно выделяется игра. Понятие игры в народной культуре более широко и многообразно, чем в современности. Игрой называли такие, казалось бы, разные и далёкие друг от друга явления, как пляски, танцы, хождение под песни, хороводы, шалости, забавы, подвижные игры, гулянья молодёжи и даже интимные отношения. -
Я при таких сценах чувствовал себя не в своей тарелке, испытывая смущение от столь фривольного поведения взрослых. Это, наверно, были первые отзвуки моего формирующегося отношения к «слабому полу» – чересчур ответственного и серьёзного до скучности. Я так и не научился маскировать его лёгкой, ни к чему не обязывающей болтовнёй. Попытки поддерживать «светскую беседу» ни о чём требуют от меня больших усилий, чем любой разговор на серьёзную тему. Но поскольку в житейском общении, особенно при первых контактах, необходимо умение вести речи, ни к чему не обязывающие, то мне оставалось чаще хранить молчание. Сказанное выше относится, кстати, не только к общению со «слабым полом», но вообще с незнакомыми или несимпатичными мне людьми.
Игорь и Ляля
В третьем классе у меня завязалась дружба с учеником из параллельного класса Игорем Рокитянским. Игорь жил через дом от нас. Мы часто вместе шли в школу и постепенно стали интересны друг другу. Вот он был высоким и красивым, к тому же на редкость спокойным и рассудительным. Игорь, как и я, не был, видимо, способен легко и сразу завязывать дружеские контакты, и дорога в школу дала нам возможность предварительной «притирки». Довольно часто на обратном пути из школы он приглашал меня к себе домой. У родителей Игорь был один. Его отец со смуглым приятным лицом украинского «парубка» и мать – крупная симпатичная женщина, черты лица которой один к одному повторились в лице Игоря, принадлежали к интеллигенции. Жили они в небольшой комнате в коммунальной квартире на втором этаже дворового флигеля. Хотя социально и внешне мы с Игорем не соответствовали друг другу, его родители, уделявшие ему гораздо больше внимания, чем мои мне, довольно дружелюбно отнеслись к нашему совместному времяпрепровождению. У Игоря было много игрушек. Им мы посвящали основной наш досуг. Кроме того, именно Игорь научил меня играть в шахматы, что, естественно, придало нашим играм качественно новый уровень. Он же является первым человеком, отметившим мой день рождения подарком. В нашей семье, как, видимо, и в других крестьянских семьях, тогда эти дни практически никак не отмечались.
9 января 1941 года Игорь преподнёс мне маленькую Честно говоря, подарком этим я был слегка разочарован, так как этой пушкой я уже наигрался у Игоря дома. Однако, имея в виду мою последующую военную профессию, нельзя не отметить «провидческий» характер подарка. Нашей дружбе не суждено было получить дальнейшего развития. Осенью 1941 года Рокитянские эвакуировались и после войны на Каляева не вернулись. В третьем классе учился ещё один человек, который оставил в моей душе чёткий и приятный отпечаток. Это была Ляля Микерова – моя первая и, как чаще всего бывает в подобных случаях, тайная симпатия. Именно с этой темноволосой, с толстой косой, чуть полноватой девочки, белое приятное лицо которой ещё больше красило всегда сохранявшееся на нём не по-детски спокойное и доброжелательное выражение, началось моё уяснение того, что человеческий род неоднороден, что девочки – это не просто обычные компаньоны наших детских игр, только чуть более пугливые и плаксивые, а совсем отличные от нас, мальчишек, существа, со своим таинственным и влекущим миром.
Галка - круглая отличница с весёлым нравом. Симпатичная особа с живым характером и очень подвижная. Среднего роста, ладно скроенная, смуглая, с выразительным взглядом карих глаз. Женственна и привлекательна, рано созревшая для своего возраста. Умеет нравиться одновременно многим воздыхателям. Приятная партнёрша в танце. С ней легко танцуется, и она - в центре внимания. Танцуя с одним, умудряется на ходу весело переговариваться с партнёрами других «танцевальных дам», смущая их. И, вообще, вносит смуту в отношения третьих лиц. Отличается удивительной нетерпеливостью. Не приди вовремя кавалер - она тут же переключается на другого, безжалостно вбивая клин в дружеские отношения соперников. Так она «мстит» сильной половине человечества за несбывшиеся «серьёзные виды» на одного из воспитанников, «урвавшего своё» и после выпуска из училища растворившегося в неведомых далях (не такая уж редкая история). Мило скрашивая времяпровождение жаждущих её общества, и обольщая легковерных воздыхателей, Галка опустошает себя в быстротечных амурных интрижках. Внешне живя в своё удовольствие, она частенько заливается горючими слезами за свою легкомысленность. Жгучее желание нравиться всем не выпускает, как спрут, из своих цепких объятий. Иллюзия мщения обидчику всё больше увлекает Галку в бездну сладостных телесных ощущений, усиливая душевные терзания. Кавалеры в своей череде не задерживаются. Расползаются слухи о её податливости. Образ очаровательной обольстительницы тускнеет... Разной бывает жизнь. Бывает и такой.
Июль 2004 года.
3.7. Некоторые исправления неточностей касательно СВМПУ
01.05.1952. Парад войск гарнизона г. Энгельс Саратовской области: идут наши друзья - лётчики (курсанты училища радиоэлектроники ПВО) - фото В.П.Мамаева (СВМПУ 1952).
Драк было всего две: декабрь 1949 и май 1951. Драка с учащимися техникума была не очень громкой, а вот драка со стройбатовцами 27 мая 1951 года была действительно кровавой. С лётчиками мы никогда не ссорились, наоборот, они, будучи постарше нас, относились к нам с симпатией. Но к весне 1951 года БАО был замещён солдатами стройбатовцами, а не лётчиками. Особо позорным было поведение взрослых мужиков стройбатовцев по отношению к подросткам воспитанникам. Маленький Дроздовский (ласковое прозвище «шкентель») шёл по аллее стадиона с такой же маленькой девочкой, а они (мужики) пристали к нему - и не отвязаться! После нескольких реплик- «лишь бы до рожи добраться». В клубе училища шёл к/ф «Александр Невский». По рядам тихо прошёл слух - «Потундра! На стадионе наших бьют!». В этой стычке был тяжело ранен мой друт Дима Николаев, первокурсник (ударом ножа в спину; лезвие прошло в двух сантиметрах от сердца). Мы же были третьекурсниками. Отбивались ремнями с бляхами, а некоторые сумели выломать из кроватей прутья. Удалось скрутить и арестовать, посадив под замок шестерых стройбатовцев (вещественные доказательства!). Юра Тутынин был одним из оповестителей, посланных в город с целью вернуть скорее всех, кто в увольнении. Организовал отпор стройбатовцам дежурный по училищу старший лейтенант Мондрус, выстреливший из пистолета в воздух, а завершил пленение нападавших на нас целый дежурный взвод летчиков с пулемётом! Начальник медсанчасти, полковник, приказал всем воспитанникам прибыть в санчасть и предъявить все свои синяки и побои. Приехала комиссия, таскали многих. пугали, но. кажется, никто из наших не был репрессирован. Ещё помог со стороны полковник Иван Тимофеевич Николаев. «Капустный бунт» случился потому, что начпрод Цырлин был на переподготовке, а из-за проворовавшегося интенданта было отчислено около 20 воспитанников. В [1, с. 98] пишут: «Проводилось расследование». Это было не расследование, это настоящие репрессии, и возглавлял их сам Трибуц, о котором один из лучших подводников Грищенко сказал автору [3, с. 99] «Убийца». Выгнали два десятка молодых людей, выяснилось, что ошиблись, так верните их, не ломайте им жизнь! Зловещая роль Трибуца кратко затронута в [10, с. 113], а его вороватость отражена в [3, с. 252]: он украл в Прибалтике пять(!) концертных роялей, а его начальник политотдела Балтийского флота Торик пересылал в Пермь самолётом своей жене туши свиней на продажу из блокадного Ленинграда. Её поймали в Перми за этим занятием и выяснили, откуда у этой бабы свинина. Как тут не упомянуть: «Кому война, а кому- мать родна!». Очень похоже на того типа из стихотворения Евтушенки «Мёд».
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Басок В.М., Званцев П.М., Золотайкин Б.М., Клубков Ю.М., Козырь В.В. Военно морские подготовительные училища. Исторический очерк. СПб.: ЦКП ВМФ, 2001. 192 с., тир. 500. 2. Солдатенков Ю.В., Харламов А.Н. Саратовское военно-морское подготовительное училище (отдельный выпуск). СПб.: Нестор, 2001. 16 с. 3. Стрижак О.В. Секреты Балтийского подплава. СПб.: Пушкинский фонд, 1996. 254 с. 4. Солдатенков Ю.В. Познание Родины есть честь и доблесть. СПб.: Нестор, 2003. 32 с. 5. О службе морской, о дружбе большой //Сборник избранных стихов подготов. 6. Лермонтов М.Ю. Сильней страданий роковых: Стихотворения, поэмы. М.: Воениздат, 1992. 559 с. 7. Плещеев А.Н. Стихотворения. Пермь: Кн. изд-во, 1985. 383 с. 8. Солдатенков Ю.В., Солдатенков В.Ю. Информационные технологии: Структурология. Системность и модульность в технологии обучения: Учебное пособие. Изд. второе, исправленное и дополненное. СПб.: Нестор, 2004. 157 с. 9. Стрижак О. Долгая навигация: Книга в четырёх повестях. Л.: Лениздат, 1990. 272 с., ил. 10. Мызы и музы. Вестник Всеволожского государственного историко-краеведческого музея №11// Автор составитель и ответственная за выпуск Марина Ратникова, директор музея. СПб., 2002. 40 с., тир. 1000. 11. То же №12. СПб., 2004. 32 с., тир. 500. 12. Козырь В.В. Подготы России// Сборник «Елагинские чтения», вып. 1. СПб., 2003, с. 40-44. 13. Кирносов А.А. Ступени: Роман, повести, рассказы. Л.: Лениздат, 1981. 424 с. 14. Соловьёв Л.В. Повесть о Ходже Насреддине: В 2 кн. Л.: Лениздат, 1964. 15. Журнал «Цитадель» №10, 2002. Две фотографии штурмовиков ИЛ-2. 16. Солдатенков Ю.В., Филатов И.С. Саратовское военно-морское подготовительное училище (выпуск-2). СПб.: Нестор, 2004. 64 с.: ил.
ПРИЛОЖЕНИЯ
Приложение 1
ПАМЯТИ АДМИРАЛА АВРААМОВА
Сын легендарного Николая Юрьевича Авраамова, которого знает и чтит каждый флотский офицер, славный представитель династии Авраамовых, вице-адмирал Георгий Николаевич Авраамов ушёл от нас 4 октября 2004 года, на 77 году жизни. До последнего своего часа он служил Отчизне, организуя большое количество важных для ВМФ мероприятий.
На средней палубе крейсера «Аврора», в гостях у вице-адмирала Г.Н.Авраамова и контр-адмирала Л.Д.Чернавина (почти весь состав Совета ветеранов подготов): 1 ряд: Игорь Матвеев, Геннадий Баранов, Валерий Басок, Павел Званцев, Леопольд Мельников, Юрий Солдатенков. 2 ряд: Николай Долотов. Юрий Гурьев, Борис Субашев, Борис Зюбровский, Георгий Авраамов, Борис Золотайкин, Виктор Щербаков, Гарик Арно. 05.09.2001.
Это: - создание Совета ветеранов выпускников военно-морских подготовительных училищ (22.09.04 на крейсере «Аврора» Георгий Николаевич провёл заключительное совещание Совета, а 26.09.04 в Военно-морском институте состоялась Пятая Всеподготская встреча, подготовленная тоже Г.Н.Авраамовым, руководить которой довелось контр-адмиралу Льву Чернавину); - общее руководство выпуском Сборника стихов подготов (два издания); - шесть ежегодных майских памятных встреч на крейсере «Аврора» потомков участников Цусимского боя; - Международная конференция потомков участников этого боя из России и Японии (март 2004 года; место проведения: ЦВМ музей и крейсер «Аврора»), причём, в составе японской делегации, кроме высших офицеров японского флота, была и правнучка адмирала Того. Организация конференции была блестящей, а японцы отнеслись к памяти русских моряков с величайшим почтением, чему свидетель автор этой горестной заметки. Собранность и сдержанность, воля и энергия, настойчивость в принятии и реализации решений - вот качества, сопровождавшие деятельность вице-адмирала Авраамова. Юра Авраамов и Валя Пикуль, соловецкие юнги и ленинградские подготы, верные друзья с детства, всю жизнь встречались как родные братья, и все их деяния - это реализация высшего предназначения мужчин: хранить и приумножать морскую славу России.
Г.Н.Авраамов родился в Севастополе 18.01.1928 года, окончил Соловецкую школу юнг, Ленинградское военно-морское подготовительное училище, ВВМУ им. М.В.Фрунзе и далее всё, что положено для высшего офицера флота. Он служил на ДКБФ и после должности заместителя Командующего ДКБФ по боевой подготовке Правительство Советского Союза вверило ему Севастопольское ВВМУ им. П.С.Нахимова, которое он сделал образцовым, воспитав тысячи классных специалистов. Г.Н.Авраамов - автор нескольких десятков научных работ по боевому применению оружия, высадке морских десантов («Север 67», «Океан 70», «Юг 71», «Запад 81», ...) и по многим иным проблемам. 26.12.03. Международным университетом фундаментального обучения Г.Н.Авраамову присуждена учёная степень доктора философии в области военно-исторических наук. 12.05.03. он избран действительным членом Международной академии «Информация, связь, управление в технике, природе, обществе» С 01.02.03. Георгий Николаевич - Почетный член Национальной Академии Туризма. В доме его хранится множество почётных грамот, последней из которых была Почётная грамота Международного Союза славянских журналистов.
Вице-адмирал Авраамов награждён орденом Нахимова 2 степени, именно тем орденом, которым награждались офицеры флота только за боевые действия во время войны, он же был награждён им в мирное время, точнее, во время «холодной войны» на море. И он единственный в мире человек, награждённый и медалью Ушакова, и орденом Нахимова! Высочайшая выучка, добросовестность в постижении основ и духа воинской профессии передавались поколениям русских моряков от таких доблестных офицеров, каковыми были Авраамовы - отец, сын, внук и, надеемся, станут правнуки, то есть все представители славной династии Авраамовых. И сын его, Николай, был командиром корабля на Балтике, и внуки: Антон - старший лейтенант, и Павел - третьекурсник Военно-морского института, то есть там, где на заре 20-го века учился прадед Николай Юрьевич, в середине века- дед Георгий Николаевич, а позднее -- отец и все остальные Авраамовы. Велико наше горе. Потеря невосполнима. Никогда нам уже не увидеть этого высокого, стройного, моложавого, спокойного и сдержанного красавца - адмирала, чрезвычайно чуткого и доброго человека. Но и отец Авраамов, и сын Авраамов навсегда в памяти тех офицеров, коим посчастливилось соприкасаться с личностями этих людей, оставивших в наших душах свой благородный чекан. Скажем об ушедших Авраамовых словами Василия Андреевича Жуковского (стихотворение 1821 года: «Воспоминание»):
О милых спутниках, которые наш свет Своим сопутствием для нас животворили, Не говори с тоской: «их нет», Но с благодарностию: «были».
И наша память об Авраамовых - тоже достояние Родины. И эта память всегда будет светлой. P.S.: 1. В настоящей статье освещены лишь некоторые аспекты службы вице-адмирала Авраамова в последние годы жизни, а основная его деятельность как офицера русского флота будет изложена семьёй Авраамовых и опубликована в ближайшие несколько месяцев, после определения масштабов его творчества на основании архива, колоссального по объёму и удивительному по организации записей. 2. Знаменитый адмирал Авраамов нашёл место своего упокоения на Серафимовском кладбище вблизи моряков с «Курска», которые и разделяют, и, одновременно, объединяют дорогие для нас всех могилы легендарного отца Авраамова и знаменитого сына Георгия Николаевича. Родные и близкие Авраамовы выражают глубокую благодарность за участие и помощь офицерам подводникам, и прежде всех - Игорю Кирилловичу Курдину, Председателю Клуба моряков подводников. А на вопрос дочери Авраамова Елены: «Почему же только офицеры подводники так эффективно нас поддержали?» ответим словами Виктора Конецкого: «Подводный флот - это не работа, не служба и не род деятельности — это судьба и религия». Ю.В.Солдатенков, выпускник Саратовского военно-морского училища и 1-го ВВМУПП, к.т.н, доцент (ныне, в январе 2008 - профессор, доктор технических наук, академик МАИСУ (Международной академии «Информация, связь, управление в технике, природе, обществе»), заведующий кафедрой «Методология информационных систем» в МУФО (Международном университете фундаментального обучения)).
От редакции дневника: ранее в цикле "Династия Авраамовых" Георгию Николаевичу Авраамову были посвящены три части "Подгот, надводник, адмирал, историк":
Морская судьба
Слова Виталия Строганова
Морские дороги - судьба моряка. А служба на море всегда нелегка. И валкой походкой навстречу ветрам Идем мы в поход и к родным берегам.
В суровых походах вдали от семей Крепим нашу дружбу и мощь кораблей. Традиции флота храним мы во всем, Мы в форме морской и живем, и умрем.
Пр-в: О море! Бескрайний простор без Земли! В кильватерном строе идут корабли! А флаги на реях, как в жарком бою И гордость в груди за державу свою.
Любовь и разлука — друзья моряка, Нас в ночь провожают огни маяка. Романтика моря в нас крепко живет, А море любви всегда дома нас ждет.
Тоскует по встрече наш берег родной, И весточку с моря приносит прибой. Страна нам доверила службу не зря: Готовы всегда мы поднять якоря. Припев
Обращение к выпускникам нахимовских и подготовительных училищ.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ и оказать посильную помощь в увековечивании памяти ВМПУ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории. Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Отношения с Ленчевскими у неё были почти родственными. Обедали они вместе, для всех троих готовила не работавшая Анна Николаевна. Несколько раньше в этот, семейный круг, входила ещё одна пожилая дама (возможно, сестра Анны Николаевны). Она умерла в 1938 году. Именно её комната досталась моему отцу. Можно представить, что должны были пережить Ленчевские, а особенно Мария Фёдоровна, когда в их, так сказать, «гнездо» вселилась наша шумная и многочисленная «стая». Однако, внешне они вели себя очень сдержанно. Я же тогда не ощущал особенных неудобств и, напротив, снуя туда-сюда через комнату Марии Фёдоровны, с любопытством пялил глаза на диковинную городскую обстановку. Помню, очень привлекало меня кресло-качалка, причём, не только соблазнительной возможностью в нём покачаться, на что я так ни разу и не решился, но и своим чрезвычайно изящным исполнением. А ведь я был лишь один из шести. Мария Фёдоровна, разумеется, такого проходного двора не могла терпеть и сразу предложила отцу перенести разделявшую наши комнаты стену на одно окно за счёт её жилплощади. Для обеспечения раздельного выхода из обеих комнат перед дверью в прихожую предполагалось устроить небольшой коридорчик. При этом положение общей двери позволяло и этот коридорчик образовать только за счет площади, остающейся у Марии Федоровны, что, в целом, вынуждало её поступиться большей частью своей комнаты. Даже по тем временам это была серьёзная жертва. Однако, Мария Фёдоровна уступала нам свою жилплощадь безвозмездно. Отец оплачивал только стоимость работ и материала. К концу осени работы по перепланировке комнат были в основном завершены. Во время работ мы жили тут же. У нас получилась комната в 21 м2, Марии Фёдоровне осталось примерно 8,5 м2. Хочется надеяться, что обретённый таким образом относительный покой, хотя бы частично компенсировал Марии Фёдоровне весьма существенную потерю жилой площади.
Соседи по квартире № 7. Дамы слева направо: Анна Николаевна, Мария Фёдоровна, сестра Аанны Николаевны (предположительно). Мужчины: сын Ленчевских и Клавдий Антонович
Небольшую комнату справа от входной двери занимала худощавая белокурая женщина лет тридцати с маленькой дочкой. Кажется, мать звали Нонной Николаевной, а дочурку – Валей. Нонна Николаевна держалась со всеми просто и открыто, пожалуй, она получила в своё время «пролетарское» воспитание. Мне кажется, с учётом нашей семьи, состав жильцов стал чем-то весьма типичным для ленинградских коммунальных квартир конца 30-х годов. Естественно, что главенствующая роль в квартире сама собой утвердилась за коренными петербуржцами, в первую очередь, за Анной Николаевной. Это было, как мне кажется, большим благом в целом для квартиры и, в частности, для нас, недавних деревенских жителей. Все вопросы в квартире решались без каких-либо разногласий, а соседство культурных воспитанных людей на остальных действовало облагораживающе. Как и следовало ожидать, городская жизнь начиналась для нас непросто – семья сильно нуждалась. Отец, смазчик-моторист на фабрике «Веретено», получал в месяц около 700 рублей. Мама устроилась на расположенный недалеко хлебозавод и зарабатывала около трёхсот. Насколько я могу представить сейчас тогдашние цены, их общего заработка могло бы хватить на жизнь только одного взрослого человека, и то без особых излишеств. Нас же было шестеро. Родителям приходилось считать буквально каждую копейку. Семья питалась очень скудно. В моей памяти остался наш основной рацион того периода: хлеб и макароны, которые сначала отваривались, а затем хорошо поджаривались на сковородке. Мы, дети, любили посыпать макароны сахарным песком. И ещё, конечно, чай с булкой. Приобретение даже самых необходимых вещей из одежды или домашней утвари было проблемой и становилось возможным только после накопления необходимой суммы за счёт урезания других расходов. Хорошо, что нам не пришлось тратиться на мебель: вся обстановка в комнате, а также посуда, бельё и прочее, были перевезены из комнаты дяди Феди и принадлежали ему.
Только много позже я смог понять и оценить силу духа своих родителей: сверхтяжелое материальное положение практически не отражалось негативно на их отношении к детям и на атмосфере в семье. Она для нас отнюдь не была мрачной или гнетущей, никто из детей не ощущал себя обузой. Для каждого из нас у родителей находилось тёплое слово. Возможно, частично эту их духовную стойкость можно объяснить привычкой к лишениям. В деревне мы жили немногим лучше. Но главное, безусловно, было в чувстве, которое для ребёнка в семье не менее важно, чем воздух, – в родительской любви. И хотя выражалась она по-разному (матерью нечасто и сдержанно, отцом – открыто и темпераментно), их любовь к нам была одинаково истинной, естественной. Это любовь высшей пробы. К сожалению, дети, которым выпало счастье такой любви, уже в силу её естественности, воспринимают это чувство как должное, само собой разумеющееся. Поэтому очень часто оказываются неспособными своевременно и достойно оценить его, чтобы успеть ответить родителям тем же. Хорошо ещё, если они, в свою очередь, окажутся способными на такую же любовь к своим детям. Однако, не всё в нашей семье шло гладко. Вскоре по приезде в Ленинград стало ясно, что за время своей холостяцкой жизни отец обзавёлся другой женщиной. Последовал очень нелёгкий конфликт в отношениях между родителями, в котором дети безоговорочно были на стороне мамы. Думаю, что в первую очередь именно любовь к своим детям помогла отцу в этой ситуации поступить порядочно и предпочесть, в конце концов, жизнь в семье, с детьми, соблазнительной жизни с одинокой горожанкой.
Семья дяди Гавриила
Вскоре после приезда мы всей семьёй побывали у дяди Гавриила. Он жил на Лиговке, напротив детской больницы, в большой коммунальной квартире. Просторная (около 30 м2) комната дяди была перегорожена вдоль мебелью на две части: тёмную спальню и светлую, в два окна, гостиную. Я тогда впервые увидел дядю Гаврюшу – худощавого, с большой лысиной и чёрными (под Сталина) усами, а также его жену тётю Лизу – полноватую небольшого роста женщину с простым курносым, покрытым оспинками, лицом. Дядя Гавриил работал управдомом. За громким голосом и несколько показной значительностью манер чувствовались природная доброта и расположение к детям. Тётя Лиза занимала какой-то пост в профкоме фабрики «Веретено».
Как я потом узнал, именно перед её подругой не устоял мой отец. Это была женщина, что называется, «себе на уме», но с весьма доброжелательной манерой обращения. Уже упоминавшиеся Женя и Толя были детьми дяди Гавриила от первого брака (первая жена умерла рано). В день нашего визита они вернулись из-под Ровно, где проводили каникулы у родственников матери. Как только мы вошли, Женя выбрала для меня из привезённых ими с Украины фруктов самое большое и оказавшееся очень вкусным яблоко. Худенькая тёмноволосая Женя и долговязый рыжеватый блондин Толя были похожи на дядю Гаврюшу не только чертами лица, но и своим духовным складом. Будучи совсем разными по темпераменту, они оба были добры и отзывчивы. Эта семья, исключая трезвую и расчётливую тётю Лизу, имела, на мой взгляд, заметные признаки духовной одарённости. Женя (ровесница нашего Феди) была уже почти девушкой. В её поведении и облике, явно ощущалась нежная и чувствительная душа. Толя – озорной и подвижный подросток – в те редкие минуты, когда на него нападало соответствующее настроение, мог неплохо рисовать. Да и дядя Гавриил не был лишён художественной жилки, о чём говорит, например, его стремление приобщить к прекрасному нас, непосвящённых. Ведь именно он нашёл позднее возможность, используя относящийся как-то к нему по работе служебный фургончик, свозить всю нашу семью в Петродворец и познакомить с его чудесными фонтанами.
Школа. Первые впечатления
Подошло время детскому «контингенту» нашей семьи собираться в школы. Именно «в школы», так как, не знаю в силу каких причин, отец записал старших детей в 203-ю школу около кинотеатра «Спартак», а младших – в недавно построенную 185-ю на улице Войнова (Шпалерной). Нам предстояло идти соответственно в 10-й, 6-й, 4-й и 2-й классы. Отец не внял советам учителей дать год на адаптацию детей и записать нас в классы, уже пройденные нами в Белоруссии. Время показало, что его решение было правильным.
Оно сохранилось в моей памяти как ясный, солнечный, но несколько прохладный день благодаря тому, что он был первым в незнакомой для меня городской школе. А для всего человечества эта дата навсегда осталась как день начала самой кровавой в истории войны. Но такое его значение не осознавали тогда и сами взрослые. Занятия нашего класса начинались во вторую смену. Из-за задержки, вызванной, видимо, утренними официальными мероприятиями, первая смена к нашему приходу ещё занималась, и перед закрытыми дверями школы собралась значительная группа ребят. Меня в школу никто не провожал. Лина занималась в первую смену. Знакомых среди учеников, естественно, не было. Поэтому я одиноко стоял в сторонке и поневоле наблюдал за резвящимися, кто как мог, одноклассниками. Школьной формы тогда не было, и одежда ребят представляла собой очень пёструю картину. Из мальчишек только единицы были одеты более или менее нарядно – светлые рубашки, шерстяные штаны и куртки, добротная обувь. Большинство же из нас были в дешёвой хлопчатобумажной одежде «немарких» тонов, напоминающей рабочие спецовки, и в летней обуви. Девочки выглядели поаккуратней. Большинство из них были в тёмно-синих сатиновых халатиках, из-под которых у некоторых выглядывала нарядная одежда. Такие халатики на девочках младших классов были практичны и очень тогда распространены. Неприятно резануло мой слух употребление некоторыми мальчишками нецензурных слов. В нашей деревне подобное считалось неприличным даже среди взрослых. Наконец, мы пришли в свой класс, и наша учительница, стройная и миловидная Вера Павловна, сразу начала рассаживать нас по партам. Было заметно, что пары она подбирала, как правило, «по одёжке», и посадила меня с девочкой очень скромно одетой. Испытанное мной при этом лёгкое разочарование да ещё обида в тех редких, а потом и вовсе прекратившихся случаях, когда мою фамилию искажали до не престижного – «лапоть», – это, пожалуй, все, оставшиеся в моей памяти, отрицательные эмоции за два года учёбы в 185-й школе. Казалось бы, деревенская повадка, нередко проскакивающие в речи белорусские слова, как и в целом мой довольно тщедушный вид, вполне могли ввергнуть в искушение кого-нибудь из одноклассников подразнить или поиздеваться. Но ничего больше из неприятного я не могу припомнить: то ли ребята вели себя настолько корректно, то ли причина в моей врождённой незлопамятности.
Правда, русской речью дети в нашей семье, овладели очень быстро и уже к началу второй четверти своим говором практически не отличались от остальных учеников. Труднее было маме – в её речи белорусские слова и обороты иногда встречались, хотя и она говорила без специфического белорусского акцента.
Тётя Валя. Освобождение дяди Феди
В один из осенних дней 1939 года нас посетила Валентина Александровна Константинова. Когда я, вернувшись с гулянья, застал её у нас, то она меня просто ослепила. Такой эффектной женщины мне встречать ещё не приходилось. Красивого овала лицо, прямой точёный нос, выразительные глаза, скрывающиеся при смехе в забавных и симпатичных раскосых щёлочках – всё это сразу обращало на себя внимание. Впечатление усиливали умелая косметика, модная одежда, подчеркивавшая стройную фигуру, едва уловимый запах духов. А её непринуждённые манеры, находчивая, часто остроумная речь, вместе с доброжелательным вниманием к собеседнику сразу располагали к себе почти окончательно. «Почти», поскольку по мере общения с В.А., начинала закрадываться мысль о том, что такое красивое и блестящее не может быть только добрым и простым, что в нём скрыты и острые шипы, которых следует поостеречься. В общем, у нашей будущей тёти был достаточно противоречивый характер, не лишённый широты и чувства долга, но и с заметной долей расчётливости и даже, пожалуй, коварства. В.А. работала секретарём на той же фабрике, что и дядя Федя. Роман между ними завязался задолго до его ареста и, со слов мамы, не заканчивался браком лишь из-за останавливавшей дядю разницы в их возрасте (около двадцати лет). Арест Ф.К. подверг их отношения серьёзной проверке. Валентина Александровна в течение всего периода заключения дяди вела себя как надёжный и верный друг, что в то время требовало мужества не на словах, а на деле. Вот и в этот день В.А. зашла за отцом, чтобы вместе отнести передачу для Ф.К. в «Кресты». Они взяли меня с собой.
В моей памяти от посещения этого знаменитого узилища остались бесконечно длинная стена из красного кирпича, небольшое, набитое людьми, помещение с очередью к зарешеченному окошку, да ещё сильный, с порывами, холодный ветер. Хотя тюрьма как таковая вызывала во мне отрицательные эмоции, постигнуть трагизм дядиного положения я был не способен. Со слов взрослых я знал, что Ф.К. не виноват, и у меня была детская уверенность, что раз это так, то с ним разберутся и освободят. Поэтому, когда 13 декабря 1939 года дядя Федя прямо из тюрьмы пришёл к нам, я воспринял это как должное. Только много позже дошло до меня, каким это был день для него, что оставил он за своей спиной в тот вечер. Фактически можно считать, что он вернулся с того света. Серое, измождённое, отвыкшее улыбаться лицо, шапка-ушанка, овчинный полушубок (я узнал полушубок отца), армейский вещмешок за плечами. Все это было довольно обычными деталями облика мужчин того времени. Лишь в жестах и облике дяди Феди проглядывала некая странноватая неуверенность. Неуверенность человека, как бы опасающегося того, что всё происходящее с ним сейчас – это сон, который может оборваться в любое мгновение. Я сразу ощутил к дяде уважение и сочувствие, к которым, однако, в данный момент примешивалась доля смущения и лёгкого раскаяния. Это было связано с тем, что некоторое время назад я и Лина, откалывая от большого куска сахара с помощью молотка и ножа маленькие кусочки, сделали заметную вмятину на гладкой поверхности дядиного буфета. Меня это сильно огорчило тогда, и вот теперь стало неудобно перед дядей: ведь мы испортили красивую и не принадлежащую нам дорогую вещь. Отмечу, что в моём смущении не было страха наказания – во мне говорила совесть. Подобные, подчас довольно болезненные, уколы совести из-за допущенных мной небрежности, невнимания или неоправданной грубости, составляют одну из важных черт моего мироощущения. Голос совести – мой главный советчик и контролёр. Поступать против него для меня неприемлемо, иначе мне грозит серьёзный душевный дискомфорт. Будет ли спокойна совесть? – ответ на этот вопрос подспудно имеет для меня решающее значение при выборе и оценке как конкретных своих поступков, так и в целом линии поведения в сложной жизненной ситуации. Я согласен с Н.А. Бердяевым, который сказал: «Совесть есть глубина личности, где человек соприкасается с Богом».
От дяди не укрылись скованность моего поведения и то, что я как бы сторонюсь его. «Коля, ты что, боишься меня?» – спросил он с лёгким удивлением, усилив этим моё смущение. Чувствуя, что объяснения сейчас будут совсем некстати, я только отрицательно покачал головой. С этого вечера началась для Фёдора Казимировича новая жизнь.
