Воспоминания выпускника 1953 года Юрия Николаевича Курако. Продолжение.
Среди своих сверстников, я был выше всех ростом, и это как-то влияло, что я стал выделяться и начал даже влиять на многих, ко мне прислушивались и все очень хорошо относились, независимо от того, были они местные или приезжие. В нашей компании был один мальчик местный, очень скромный и тихий. Он никогда не проявлял себя с позиции силы. Всегда мы были вместе. Все было хорошо. И вот однажды мы поспорили и решили доказать свою правоту силой. Мне казалось, что я сильнее, и мне не составит труда добиться в единоборстве победы. Присутствовали все ребята и, как обычно, подзадоривали: - «Ну, давай, докажи, что сильнее!» Мы начали бороться. Я выше ростом, а он коренастее. Возились долго, потом ему удалось сделать мне подножку - и я оказался на земле. Он сел на меня верхом и стал спрашивать: - «Сдаешься или нет?». Я сопротивлялся и говорил: - «Нет!». Тогда он стал меня колотить по голове и требовал, чтобы я сдался. Я упрямо твердил: - «Нет!» Конец был очевиден. Все разошлись. Я остался на земле и еще долго лежал - испытывая стыд и позор! Для меня это было непонятным, почему, на вид, я такой здоровый, а оказался слабее. Этот эпизод, я запомнил на всю жизнь! Для себя я сделал два вывода. Первый – не лезь на рожон, можешь нарваться и получить! Второй – надо всегда быть готовым дать отпор тому, кто задирается! В дальнейшем в этом я еще больше убедился, когда стал заниматься спортом. Ну, а с этим мальчишкой позже мы стали друзьями и никогда больше не вспоминали этот неприятный для меня эпизод. Дома все шло своим порядком: мы ходили в школу, по вечерам больше времени старались проводить с отцом, когда он имел эту возможность быть дома. Нам было все интересно, что касалось самолетов, поэтому отцу приходилось отвечать и рассказывать. По этой части он был большой специалист - служил в боевой авиационной части в технических службах. Мать и тут по вечерам все время занималась швейными делами. Машинка стучала и жужжала без остановки. Когда узнали, что она прекрасный мастер своего дела, заказов набрался целый зеленый ящик, который отец привез из-под каких-то авиационных деталей. У нее появилось очень много знакомых, в том числе из местных абхазских женщин. У них всегда была тема для разговоров, они часто заходили к нам в дом. С одной из них мама даже подружилась – осталась фотография, они сфотографированы в кофточках, которые связала мать, по ним можно судить о том мастерстве, с которым они связаны. Дом был наполнен постоянным оживлением, разными людьми со своими заботами и проблемами. Все ценили мать за ее прекрасные руки, которые в то тяжелое время помогли делать, с одной стороны, людям приятное, а с другой стороны – делать их красивыми. Встречают, как говорится в пословице-то по одежке! Я не говорю уже о нас, мать обшила нас из отцовского материала, и мы ходили всегда чистыми, опрятными, иными словами, выглядели достойно. В школе дела шли по-разному, что-то учили, что-то не доучивали. Правда, контроль дома был уже построже, да и спрос тоже – чувствовалась мужская рука отца. А так, как мы его очень любили, то старались изо всех сил!
Так и бежали день за днем в моем детстве, приобретая все новые и разные мироощущения. В это была полоса светлого и хорошего. После всего, что было до этого виденного и пережитого, холода и голода мы попали в чудный край, теплый и зеленый, красивый и такого достатка, о котором мы могли только мечтать. Это было новое измерение, в котором жилось нам мирно, спокойно, легко и счастливо. Я вспоминаю, как мы ходили на охоту, ловлю перепелок. Какой восторг, какое ощущение нового неизведанного чувства. А ведь в этих краях это было обычным явлением, и занимались им, кто ради забавы, а кто с целью получить очень вкусное и нежное жареное мясо к бокалу красного вина, которое здесь делали и пили повсеместно. Перепелка – это маленькая, удивительная птичка, незавидная судьба которой напоминает серую мышку, постоянно находящуюся в опасности, так как слишком много на неё охотников, способных поймать её и съесть. В отличие от мышки, перепелка этой опасности обязана своему нежному мясу, которое после приготовления обладает удивительными вкусовыми качествами – настоящий деликатес. А по тем временам, когда мясом и не пахло, на перепелку осуществлялась настоящая охота, ставшая повальным увлечением, от мала до велика. Особенная пора наступала осенью, когда птички стаями прилетали издалека в эти теплые края. Для нас, мальчишек, это было больше азартное занятие, похожее на захватывающее спортивное увлечение. Происходило это таким образом. Поздним вечером, когда солнце уходило за горизонт, или рано утром с рассветом, мы брали подготовленные сетки, совки, фонари и выходили на дорогу. Шли вдоль установленных столбов линии электропередач и собирали перепелок, которые лежали десятками, разбившись о провода при перелете. Это был самый простой и легкий способ заполучить перепелку. Бедные птички, они при массовом перелете сталкивались с проводами и от удара замертво падали вниз. К сожалению, они не могли предположить, что человек поставил для них столько много малозаметных, но смертельных для них препятствий на пути их перелета. Вот почему, десятки тысяч этих маленьких, красивых птичек не могли долететь до места назначения, а гибли на протяжении всего перелета. В это время года все жарили перепелок. Жарили в домах и на улицах, в столовых, в забегаловках, рюмочных и винных погребах. Над городом воздух благоухал ароматом жареного мяса перепелок. В Гудаутах не было дома, где не делалось бы свое домашнее вино, поэтому изжаренные перепелки в качестве закуски были как раз кстати. После приготовления перепелка была величиной с грецкий орех. В ней все было съедобно, жареные косточки мягко хрустели, мяса же было так мало, что надо съесть штук 10-15 перепелок, чтоб почувствовать отдачу.
Расскажу о втором способе ловли перепелок. Он более спортивен и интересен, иногда даже азартен. Это охота в ночное время с фонарем. Идеальным орудием ловли был, конечно, электрический фонарик. Однако, по тем временам это была большая редкость. Мы использовали в качестве фонаря стеклянную банку со свечкой. Итак, берешь фонарь, сачок, сделанный из сетки и прикрепленный к палке, опять сумку, куда складывать перепелок и вперед в вдоль дороги. Ночью птицы не летят, они останавливаются на отдых и ночлег вдоль проселочных дорог. Когда птица попадает под луч фонаря, она сначала замирает, а потом начинает бежать куда-нибудь в сторону, чтобы скрыться от опасности – тут ее и настигает сачок. Подходишь, выбираешь ее из сочка, легким движением руки сворачиваешь ей шею и укладываешь в сумку или в сетку. И так продолжается, пока сумка не станет полной или сетка не
Однажды, во время такой охоты, мне попалась перепелка с перебитым крылом, по всей видимости, она ударилась им о провод, Она была такая испуганная и несчастная, что мне ее стало очень жалко. Я принес ее домой и три недели мы с братом ее выхаживали: кормили, поили, оберегали от кошки, которая так и норовила ею полакомиться. Когда же она выздоровела и набралась сил, мы ее выпустили, но каково было наше удивление - она вернулась, прилетела обратно. Какое-то время она жила у нас, потом пропала. Так и осталось тайной: то ли она все-таки улетела, то ли ее все же умудрились съесть кошки. Нам приятнее было думать, что она осталась целой и невредимой и улетела туда, куда позвал ее птичий инстинкт. Как бы хорошо ей у нас не было, видно, природа взяла свое – она полетела к своим собратьям и сестрам, влекомая зовом предков – к новым местам обитания, навстречу своей нелегкой перелетной судьбе! Это как в том анекдоте, когда маленькая птичка высоко взлетела, а результат Вы знаете. Она так высоко взлетела к солнцу, что обожгла свои крылья и камнем упала на землю – жалко маленькую птичку. Говорят, если птица покидает насиженное гнездо, это плохая примета – к несчастью! На дворе светило теплое октябрьское солнце, по-осеннему золотисто-коричневыми цветами переливались листья деревьев. Чистое голубое небо не предвещало никаких погодных неприятностей. В Гудаутах это время года, когда люди ходят еще в рубашках, а на морском побережье даже загорают. После душного и влажного лета, дышится легко и приятно. Время года вступило в свою очаровательную пору, когда все восхищает изобилием, цветами, зеленью стройных кипарисов. Когда созревают грецкие орехи, лимоны, мандарины, янтарная хурма, коричневый инжир – прекрасная пора! Этот год радовал урожаем, на фронте положение улучшилось и это сразу сказалось на самочувствии людей. На лицах людей вместо постоянной тревоги появилось спокойствие, дружелюбие, люди стали больше улыбаться. Конечно, все равно чувство, что где-то там далеко шла война, не отпускало никого. Нет-нет, да и приходили они и были самыми страшными вестниками войны.
События на нашем семейном фронте развернулись катастрофически быстро, их последствия были неожиданными, непредсказуемыми и трагическими! Я хорошо запомнил эти два дня, которые стали самыми печальными в моей жизни. Я не понимал всего, что происходило, но последующие события прояснили всю картину случившегося. В этот день к матери пришла женщина, и они о чем-то очень долго беседовали на женские темы. Она рассказывала, что сделала, (теперь я понимаю, что речь шла об аборте), операцию и благополучно в этот же день пришла к матери. Я догадываюсь, что мать просила ее посоветовать, у кого это можно сделать, она и рассказала свою историю. Эта женщина, сама, сделав аборт, пришла похвастаться, что, мол, смотри как все хорошо! В этот день сделала и сразу к тебе пришла! И не так страшно, врач хорошая, все прошло успешно! Мать считала, что сейчас не время рожать, даже вопреки желанию отца, который хотел, чтобы мать именно родила нам братика или сестренку. По всей видимости, мать делилась с отцом, рассказала историю приходившей женщины. Могу только догадываться, чем закончился их разговор. Уже утром, когда отец уходил на службу, он говорил матери, я это хорошо запомнил: «Смотри! Не смей ходить туда. Я тебя очень прошу!» Наступил день. Мать собралась, сказала, что пошла по делам и скоро будет! Мог ли я подумать, что это именно тот роковой шаг, который станет для нас, для всех нас – трагедией! Мать пришла сама не своя, сказала, что плохо себя чувствует, и легла в пастель. Состояние ее с каждым часом ухудшалось, резко поднялась температура, она испытывала сильную боль и от этого еще больше страдала. Когда пришел отец, он был в шоке, увидев в таком состоянии мать. Были приняты все меры, чтобы ее положить в больницу. Отца в эти дни нельзя было узнать, он как-то сразу осунулся, похудел, Переживал сильно, разрывался между ней и нами, большую часть времени был с ней. На третий день под вечер, он пришел за нами и сказал, что мать хочет нас видеть! Его вид и говорили о многом, таким мы его еще не видели.
Мне как-то стало не по себе, но я с радостью пошел к матери. Мы вошли в палату, был настолько тусклый свет, что мать, лежащая на кровати, была еле-еле различима. Её желтое изможденное лицо не было лицом нашей матери, которое мы привыкли видеть - всегда улыбчивым и добрым. Это было другое лицо. Она старалась улыбнуться, но это удавалось ей с трудом. Мы с Толиком стояли как вкопанные и боялись подойти к ней. Она пыталась что-то спросить, сказать, что нас она очень любит! Голос ее быстро слабел и тогда она, еле-еле шевеля губами, попросила меня подойти к ней и поцеловать ее. Я стоял и не двигался с места. На этот счет я был вообще странный и стеснительный – не мог перебороть себя это сделать. Помню, был такой случай. Мать попросила меня, ее поцеловать, я застеснялся и не поцеловал ее. Тогда она мне пообещала за это купить перочинный ножик! Поскольку это было моей всей детской мечтой, я выполнил ее просьбу. Толик на этот счет был другим. Он подошел и поцеловал мать! Я же так и стоял, понурив голову и искоса или, как говорят, исподлобья посматривал на мать. Тут медики вдруг чего-то засуетились и попросили нас выйти. Я, чувствуя свою вину, последний раз взглянул на мать – глаза ее были полны слез! До конца своих дней я буду казнить себя, что не выполнил последнюю просьбу матери! Отец быстро отвел нас домой. Сказал что-то хозяйке, попросил ее за нами посмотреть, и сразу ушел. Утром мы проснулись позже обычного. Стояло необыкновенно солнечная погода. Какие-то женщины в форме занимались уборкой, хозяйством, что-то вытряхивали, развесили на веревке разные, но больше мамы вещи. Одна из женщин на гладильной доске гладила красивое мамино голубое платье. Я спросил ее, почему и для чего она гладит. Она мне ответила, что мама выздоровела и просила погладить это платье. По ее грустному тону и по тому, как она это нерешительно сказала - я все понял. Как будто что-то оборвалось у меня в груди. Я не мог себе представить, что такое может случиться, я не мог смириться, что ее больше у нас нет! Слезы хлынули у меня градом! Я бросился бежать, куда глаза глядят! Добежал до пустынного места и упал на землю! В голове, не переставая, бил ключом только один вопрос: Как же так? Как это могло случиться? Почему это случилось именно с моей матерью? Почему так несправедливо распорядилась судьба – отняв у нас самого дорого и близкого человека? Меня давили слезы и спазмы отчаяния! У меня было такое впечатление, что я лечу в бесконечную пропасть, не в силах что-либо сделать и предпринять для спасения. Ужас и страх одновременно сводил скулы, я не мог сдержать вопль отчаяния! Мне казалось еще немножко и у меня перестанет биться сердце! Не знаю, сколько времени я находился в таком состоянии. Постепенно я немножко успокоился. Разбитый и раздавленный я нашел в себе силы подняться и медленно поплелся домой!
Евпатория, 1941 г.
Когда я подходил к дому, уже издали было видно большое скопление народа. Я вошел во двор и увидел, стоящий под кипарисами гроб, а в нем лежащую мать в своем голубом платье. Она здесь была совсем иная, чем вчера вечером. Лучи солнца весело играли на ее лице, она была молода и красива! Никакой печали, только легкая застенчивая улыбка, застывшая на губах говорила: - «Я с Вами, как и прежде! Я Вас всех очень люблю!» Люди, стоящие вокруг, плакали и качали головой - такая молодая! Ей было всего-то 32 года! Сколько могло бы быть в ее жизни радостных и счастливых дней, если бы не роковая и грубая ошибка врача, да даже не ошибка, а отсутствие элементарной санитарии, приведшей к заражению крови и смерти! Отец страдал, конечно, больше всех! Сколько надо было иметь мужества и сил, чтобы стойко перенести этот удар судьбы и держаться достойно? Он перенес это горе с честью и достоинством, если только можно применить такие слова к ситуации, когда потеря близкого и любимого человека - это не только горе и страдания, но и ответственность перед памятью, семьей, детьми, настоящим и будущим! Вечером мы собрались за столом втроем. Отец налил всем немножко из чайника вина в стаканы и сказал: - «Теперь Вы у меня совсем самостоятельные! Нет нашей дорогой мамы, которая опекала и заботилась о Вас. В меру своих сил и возможностей это буду стараться делать я. Вы должны меня во всем слушаться и мне помогать. Юра старший, поэтому и обязанностей у него будет больше. Для нас всех начинается другая жизнь. Мы всегда должны помнить, что мама с нами и каждый поступок прежде, чем совершить, надо подумать, а что сказала бы мама! Ей будет приятно, что мы всегда будем думать не только о ней, но и поступать так, как она этого хотела!» Еще долго говорил отец, говорил так, как будто мы уже взрослые и вполне самостоятельные. Он как бы вселял в нас уверенность, что теперь многое зависит и от нас самих. Так первый раз в жизни я почувствовал вкус виноградного вина! Этим октябрьским вечером свершилось многое: мы не только прощались с матерью, но мы прощались и с нашим беззаботным детством, которое ушло вместе с ней. Мы осознали и поняли, что вместе с горем и всем пережитым – мы должны стать более серьезными, самостоятельными и взрослыми! Впереди была у каждого из нас своя дорога и своя с крутыми поворотами и зигзагами судьба! После смерти матери изменился сам ритм и уклад нашей жизни. В наш дом стала приходить «солдатка» из части отца. Она помогала по хозяйству: стирала, убирала, готовила, и уж больно хорошо к нам относилась, нарочито, ласково и любезно. Прямо-таки вошла в роль родственницы. Видно ей самой хотелось понравиться нам и нашему отцу. Хождение ее было недолгим, скоро ее заменили на другую. Через некоторое время стало известно, что авиационный полк, в котором служил отец, перебрасывают в Крым. События закрутились в ускоренном темпе. В Гудаутах полк находился в резерве, поэтому у отца и была возможность бывать дома, решать свои вопросы. В Крым перебазировался полк для участия в боевых действиях, поэтому встал вопрос, что делать с нами? Сначала отец отправил моего брата к бабушке. Потом очередь дошла и до меня.
Однажды, он уехал на пару дней и вернулся с бумагой самого адмирала Вот этот лист, пожелтевший от времени, лежит сейчас передо мной. Сейчас я знаю цену этому документу. Именно ему было суждено изменить всю мою дальнейшую жизнь и пустить ее по накатанным рельсам. Ее можно сравнить с длинным узким туннелем, в котором дорога только в одну сторону - ни вправо, ни влево! Возможно только поступательное движение вперед! Наверное, поэтому в жизни, я сделал мало ошибок. Говорят, что за все надо платить. И я заплатил сполна: Забыл, что такое «Я», научился беспрекословно выполнять приказы и указы, привык делать всё, как все – носить, что давалось, любить то, что предлагалось! Одним росчерком подписи адмирала Исакова я был принят в Тбилисское Нахимовское Военно-Морское Училище. Очень многие мальчишки хотели бы оказаться на моем месте, да мест не было! Я был принят сверх комплекта. с учетом сложившейся обстановки. И в этом заслуга только моего отца. На фронт он убыл со спокойной душой. Перед нами и матерью он свой долг выполнил!
Нахимовец - звучит гордо. Начало пути.
«Людей сближает школьная скамья и другие несчастья». Хенрик Сенкевич (1848 - 1916) Польский писатель
Началом пути моей нахимовской жизни стал ноябрь 1944 года, когда я был зачислен воспитанником и был поставлен на все виды довольствия. Определен был во 2-ой общеобразовательный класс. Сначала ребята меня приняли настороженно, я думаю, это вполне естественно, но через некоторое время стали ко мне относиться также, как и ко всем.
Здание Тбилисского нахимовского военно-морского училища.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
С вопросами и предложениями обращаться fregat@ post.com Максимов Валентин Владимирович
Подошли экзамены. В седьмом классе, учитывая его этапное значение, их было немало, кажется, девять. Запомнилось, что к экзамену по «сталинской» конституции мы готовились вместе с Виталием Серебряковым, с которым к этому времени заметно сдружились. Виталий тоже рос без отца, но у матери он был один. Умный, сообразительный, по характеру живой и общительный, в своём общем развитии Виталька явно превосходил меня. По-хорошему я завидовал его способности свободно чувствовать себя в любой компании, а его умение вести без тени смущения живо и непринуждённо разговор с несколькими девочками одновременно меня подчас просто изумляло. Ему не требовалось лезть за словом в карман, они, казалось, сами слетали с языка и, как правило, кстати. Не обременённый какими-либо комплексами, хотя подростка без этого «груза» представить трудновато, он был не по возрасту целеустремлён и, пожалуй, «себе на уме», тогда, впрочем, вполне в меру. Виталий тоже намеревался уйти из школы после седьмого класса. Он и предложил мне вместе попытаться поступить в какую-нибудь военную спецшколу. О военной стезе, как и о других, я не задумывался, но, как говорится, семя упало на благоприятную почву. Главным образом потому, что таким путём кардинально решался мой материальный вопрос: учёба в спецшколе сулила полное государственное обеспечение. Да и перспектива пофорсить в военной форме тоже привлекала. Излишне говорить, что представление о сути военной службы у меня не выходило за рамки навеянного советскими книгами и кинофильмами той поры: мудрые и заботливые командиры отдают приказания, а самоотверженные и мужественные подчинённые, наперекор козням всяческих врагов, их беспрекословно выполняют и своевременно докладывают. При этом все козыряют друг другу. Сопутствующий же армейской службе негатив относился или к старой армии, или к проискам врагов, или к «пережиткам капитализма».
Поскольку иных вариантов в запасе не имелось, решение поступать в военную спецшколу постепенно укреплялось. Вернусь, однако, к экзамену по конституции. Во время подготовки мы поневоле прочли её внимательно, от корки до корки, стараясь при этом, в меру своего разумения, проецировать конституционные положения на окружающую нас жизнь. Должен сказать, что особых противоречий одного другому мы не узрели. Единственное положение, вызвавшее у нас некоторые вопросы в этом смысле, было то, где говорилось о свободе слова, печати, собраний, митингов и демонстраций. Мы чувствовали, что в жизни эти положения реализуются весьма односторонне, и воспользоваться ими в полном объёме никто не позволит. После обсуждения этого вопроса мы сошлись на том, что, поскольку у нас конституция социалистического государства, то и свобода здесь имеется в виду только для слов, печати и так далее лишь в социалистическом духе. А для других в нашем государстве нет никакой базы, поэтому и быть их не может. На этом и успокоились. Эти «умные» рассуждения я привёл для иллюстрации возможностей и уровня нашего критического восприятия окружающей жизни в том возрасте. На мой взгляд, они достаточно типичны. Для обычного подростка в части его мироощущения преобладающим является убеждение: раз взрослые так говорят, так живут, значит, так оно и должно быть на самом деле. А чтобы разобраться в том, как оно действительно должно быть, может не хватить и всей жизни. После окончания семилетки мы с Виталием побывали в лётной и артиллерийской спецшколах, а также в Ленинградском военно-морском подготовительном училище, чтобы ознакомиться с правилами приёма. Все они были идентичны, но наше решение в пользу ЛВМПУ определило то, что, закончив его, мы попадали в высшие военно-морские училища, которые давали общее высшее образование. В наших представлениях это было очень веским аргументом в пользу ЛВМПУ.
Здание Ленинградского Военно-Морского подготовительного училища
В числе прочих документов для поступления в училище требовалась характеристика из школы. С этим вопросом я обратился к Анне Павловне – учительнице математики, замещавшей в роли классного руководителя ушедшую в отпуск Марию Сергеевну. Расспросив меня, что и как, Анна Павловна сказала: «Пусть придёт мама». Мама пришла, и между ними состоялся довольно долгий разговор. Два их силуэта на фоне окна в школьном коридоре и сейчас в моей памяти. Я бродил неподалёку. Закончив разговор, Анна Павловна велела мне прийти за характеристикой на следующий день. По дороге домой мама сказала, что учительница уговаривала её не брать меня из школы, и что она не согласилась. Получив на следующий день характеристику, я, среди общих похвальных слов, прочёл в ней: «...с выраженными математическими способностями». Тогда это мне, конечно, польстило, но позже, пройдя дважды курс высшей математики (в училище и в вузе), я склонен считать, что Анна Павловна переоценила мои «математические способности». Видимо, она приняла за них моё умение сравнительно легко разгадывать «изюминки» в её задачках. Да, это действительно имело место. Но настоящая математика, как мне теперь кажется, требует наличия у человека гораздо большего – неординарной силы абстракции и особого «математического» воображения. Когда я, влекомый какой-то тягой к этой «царице наук», брался за математическую литературу посерьёзней, то явно ощущал в себе недостаток этих качеств. Документы наши в училище приняли, мы прошли медицинскую комиссию, и очень быстро настало время экзаменов. Поступавших, надо сказать, было много – около двух тысяч на 200 мест. Всех нас разбили на «потоки» (группы для сдачи экзаменов), придерживаясь алфавита. Я попал в четвёртый поток, а Виталька, соответственно, в более поздний. Так с первых шагов наши пути начали расходиться. Экзаменов было, по-моему, четыре или пять. Остались в моей памяти два. Один из них, по русскому языку и литературе, принимал преподаватель Купресов, уже весьма пожилой, полноватый, с седыми небольшими усами на розовом холёном лице. Как и большинство преподавателей, одет он был в синий морской китель. На первые два вопроса билета я ответил легко, а на третьем – разборе довольно замысловатой фразы из нескольких трудно разграничиваемых безличных предложений – заметно напутал. В итоге тройка увенчала мои усилия.
Другой экзамен, по математике, принимал у меня Журавский – худощавый смуглый брюнет, с тихим голосом и вкрадчивой повадкой, очень спокойный на вид человек. Нам уже было известно, что он задаёт много дополнительных вопросов, и поскольку экзамен принимали несколько преподавателей одновременно, к нему ребята попадать избегали. Я билет знал хорошо и решил не изощряться в подобных попытках. Журавский действительно допрашивал меня по билету с пристрастием, а под конец предложил задачку. В ней содержалась «изюминка», к которым нас так приучала Анна Павловна. Я её довольно быстро разгадал и получил за экзамен отличную оценку. Остальные экзамены я сдал на четвёрки, так что мой средний балл оказался вполне проходным. После «мандатной комиссии», о которой в моей памяти остался лишь сам факт её прохождения, наличие большого числа военных и гражданских за длинным столом, перед которым я одиноко стоял, и доброжелательный тон задаваемых вопросов, в двадцатых числах июля я был зачислен курсантом ЛВМПУ. Вернувшись домой с этой вестью, я увидел в комнате сидящего с мамой незнакомого человека, взглянувшего на меня с ласковым интересом. Оказалось, что это брат Мирона Кульпановича, мужа маминой сестры Агриппины. Как и дядя Мирон, он долго служил на флоте, дослужился до капитана 1 ранга, в данное время в отставке и является научным сотрудником Военно-морского музея. Узнав о моём зачислении в ЛВМПУ, он веско сказал: – Что ж, Коля, морская службы трудна, но почётна – старайся! Так неожиданно я удостоился напутствия старого морского волка. Правда, больше его я ни разу не видел, и не помню, чтобы о нём вспоминала мама. Как будто специально, для напутствия мне, возник он из небытия и затем пропал навсегда. Ну, чем не мистика!
Мама, Лина и я сфотографировались перед моим уходом в училище. Ленинград, июль 1946 года
Окончательно уйти в училище мне предстояло 29 июля 1946 года. А 28-го был День Военно-Морского Флота. Вечером этого дня я сходил в парикмахерскую, остригся наголо и уже в «готовом» виде медленно вернулся домой праздничными улицами. На душе почему-то было грустно. И вполне закономерно. Она-то понимала: детство кончилось!
Санкт-Петербург 2003 год
Н.В.Лапцевич. Точка отсчета (автобиографические записки). Училище. - О времени и наших судьбах. Сборник воспоминаний подготов и первобалтов "46-49-53". Книга 8. СПб, 2008.
Автор проекта, составитель и редактор сборников Ю.М.Клубков.
Первая часть воспоминаний Коли Лапцевича опубликована в Книге 4 Сборника воспоминаний «О времени и наших судьбах». Во второй части своих воспоминаний, помещённых в Книге 8, Николай Лапцевич рассказывает о периоде обучения в Ленинградском военно-морском подготовительном училище. Широко охватывая все стороны жизни в училище, он в то же время детально и подробно излагает особенности воспитательного процесса в начальном военно-морском учебном заведении. Много внимания он уделяет характеристикам преподавателей, командиров и начальников. Эти разделы его повествования представляют особую ценность для истории, поскольку, к сожалению, не все офицеры и преподаватели сохранились в памяти курсантов по фамилии, имени и отчеству. Не менее интересны образные оценки своих друзей-однокашников, с которыми постоянно жил и учился в тесном контакте в условиях казарменного положения. При этом Николай старается быть предельно объективным. Во всех его аттестациях звучит доброжелательность, внимание к человеку. Он старается смягчить негативные моменты в поведении своих сокурсников и не жалеет хороших слов для хороших людей. В описании политической ситуации того времени и её влиянии на мировоззрение курсантов, иногда проскальзывают современные критические взгляды. Однако тогда юноши-подготы, находясь под мощным прессом официальной пропаганды, не могли критически оценивать существовавшие порядки. А некоторые необдуманные суждения на эту тему заканчивались печально.
Часть вторая. УЧИЛИЩЕ
Трудный курс
Рубикон пройден
Память наша весьма своенравно производит отбор событий, достойных храниться в её кладовых. Но, как правило, наибольшее равнодушие проявляет она к жизненным явлениям, протекающим спокойно, плавно, не требующим чрезмерных усилий и эмоций, и особенно охоча до тяжёлых ударов или резких изломов судьбы. Связанные с ними дни в большинстве случаев без особого труда восстанавливаются воображением спустя даже не одно десятилетие. 29 июля 1946 года путь от дома до училища, ставший мне хорошо знакомым за время вступительных экзаменов, я совершал, словно впервые. Мной владели не испытанное до сих пор томительное ощущение безвозвратной потери родного гнезда, привычного жизненного уклада, и тревожное ожидание будущего, которое на первых порах определённо не сулило ничего хорошего. Заманчивые мечты о морской романтике отодвинулись далеко за горизонт. Обуреваемый этими чувствами, я сошёл с трамвая у перекрёстка 11-ой Красноармейской с Лермонтовским проспектом и не спеша двинулся в сторону Обводного канала. Небольшой переулок, последний перед каналом, выходящий на проспект точно против красивого памятника Лермонтову, должен был заменить для меня изученную до каждой подворотни «Каляевку», а расположенное на нём здание училища - стать моим домом на долгие годы.
Конечно, не домом, думалось мне, а скорее приютом. К такому восприятию нового места располагали не только моё минорное настроение, но и название переулка- Приютский. О том, что между зданием, в котором размещалось училище, и названием переулка действительно существует прямая связь, я узнал много позже. В те времена факты, события, люди, не добавляющие напрямую своей сутью или жизнью желательных деталей в широко культивируемые тогда мифы (о героической борьбе трудящихся, коммунистической партии, её вождей за «новую жизнь» и тому подобном), как и прошлые свидетельства добросердечия, сострадания, подвижничества во имя ближнего отдельных людей, особенно богатых, тем более аристократов, не имели права на существование в официальной истории. Между тем, переулок, о котором идёт речь, своим названием был обязан приюту, существовавшему здесь задолго до революции во внушительном, строгом в своей простоте здании. Радением одного из наиболее выдающихся благотворителей России герцога П.Г. Ольденбургского, оно было построено в конце 19-го века специально для указанного богоугодного заведения. В советское время развернувшаяся борьба за «ликвидацию» Бога чуть ли не в первую очередь распространилась на созданные во славу Его социальные учреждения. Богадельни, приюты исчезли из нашей жизни. Добротное детище герцога изведало многих, но, к сожалению, не очень радивых хозяев. В блокаду в нём короткое время размещался госпиталь, пока причинённые обстрелами разрушения не сделали это невозможным.
Но самым тяжёлым, горестным и трагическим для меня ударом в моральном отношении был неожиданный уход из жизни самого дорогого для меня человека – моей любимой мамы, случившийся 8 марта 1975 года буквально накануне 76-летия в результате очередного острого инфаркта. Оборвалась единственная тоненькая ниточка в этом диком и безумном мире, связывающая воспоминаниями о трудном и голодном детстве, материнской заботе и ласке, безграничной доброте, нежности, понимании, прощении, надежде на долгожданное счастье и выстраданное благоденствие. Ну, как же так, думал я, почему в жизни много несправедливого и жестокого? Мне тогда было безудержно больно и обидно, что я очень мало уделял своего сыновнего внимания своей маме, больше расстраивал, чем радовал, мало общался и заботился. И на самом деле, в течение последних двадцати лет мы виделись только тогда, когда я приезжал в отпуск, да и то в те свободные от службы дни я больше проводил время по своему неразумному усмотрению. Даже в период своей непродолжительной службы в Москве, наверное, можно было больше уделять внимания маме. Сейчас я никак не могу простить себе, что в последний свой отпуск, когда видел маму, по какому-то с моей стороны поспешному недомыслию, у нас не получился совместный поход по её просьбе в театр на постановку «Царь Фёдор Иоаннович». Как сейчас помню, что я с напускной беззаботностью и излишней торопливостью проговорил, что, дескать, в следующий свой отпуск мы непременно вместе пойдём в театр. Но следующего отпуска милая моя и дорогая мама так и не дождалась. Мне вспоминается, что у неё, возможно, было предчувствие, что другого такого благоприятного случая может даже не представиться. А я, невнимательный и беспечный, этих душевных переживаний в тот момент не заметил, а если и заметил, то не придал особого значения. И вот теперь, как мне тогда казалось, я остался совсем один. Было бесконечно тоскливо, безрадостно и грустно.
На траурное мероприятие я прилетел своевременно и успел проститься с мамой. Спасибо моей сестре Жене, которая все хлопоты взяла на себя. В Москве чувствовалось приближение весны, хотя было по-прежнему прохладно, ветрено и снежно, в то же время кругом невообразимо мокро и сыро от тающей днём снежной слякоти. Ужасно неуютно и противно было всё вокруг, а на душе – полный мрак. Вот такой разобранный я возвратился в Хабаровск и чуть ли не на следующий день с высокой температурой загремел в госпиталь. Не знаю, что со мной тогда было: то ли простуда, то ли нервное стрессовое состояние, а возможно, всё вместе взятое. Лечащим врачом – терапевтом оказалась Таисия Григорьевна Снурницына жена бывшего курсанта штурманского факультета ЧВВМУ имени П.С.Нахимова, а ныне капитана 3 ранга Снурницына, который служил флагманским штурманом дивизии речных кораблей. Выяснив, что я тоже учился в Севастополе, но младше двумя курсами её мужа, как бы соблюдая черноморскую солидарность, была очень внимательна и доброжелательна к моему лечению и не делала никаких поспешных выводов по состоянию здоровья. Не трудно догадаться, что главным лицом, интересующимся моим положением, оказался Писюк, который появлялся в госпитале почти ежедневно, справляясь, как быстро я могу приступить к выполнению своих обязанностей. Таисия Григорьевна, рассказывая мне о настырных вопросах Писюка, никак не могла понять, к чему он клонит и почему требует дать заключение о состоянии моего здоровья. Лечащий врач терпеливо и твёрдо объясняла ему, что моя годность к службе не вызывает сомнений, но на данном этапе требуется непродолжительное лечение. В это время, как нарочно, я покрылся сплошными красными пятнами – стадия обострения псориаза, видимо, вызвано, как объясняла Таисия Григорьевна, повышенным нервным возбуждением. И вот такого разноцветного меня выписали из госпиталя. Псориаз, периодическое обострение которого продолжалось более двух лет, тогда мне пришлось лечить амбулаторно, о чём Снурницына записала в медицинский документ, сделав добавление – исключить туберкулёз кожи.
По прибытию на службу, я вдруг неожиданно узнал, что все объёмы моей текущей и перспективной работы, которые я в течение нескольких лет скрупулёзно выстраивал, выпестовал, можно сказать, вынянчивал, наглый и бесцеремонный Писюк без предупреждения и согласования со мной своим распоряжением передал на исполнение Евгению Синицыну. На мои попытки выяснить создавшуюся ситуацию Писюк без всяких аргументированных объяснений категорически заявил, что моё состояние здоровья ставит под угрозу выполнение годового плана. Спрашивая Евгения по этому поводу, который ранее более чем прохладно оценивал командирские качества самого «Пыжа» и об этом в кулуарах не стеснялся высказывать, я задал ему вопрос: Как ты мог на такое предательство пойти? Почему изменил своим взглядам? А Женя Синицын, встав на сомнительный путь конформизма, как ни в чём не бывало, ответил, что он тоже засиделся в помощниках, что и ему надо получать очередное звание, да пора уже готовить почву для перевода в Ленинград. Тут я не утерпел и проговорил ему в глаза: Значит, как я понял, «Пыж» тебя сломал, а ты прогнулся и стал прихвостнем. Хорош приятель? Незамедлительно, как в мгновение ока, Женя Синицын стал старшим помощником начальника и получил звание «капитан 2-го ранга», а затем, продолжая заглядывать под поясницу Писюку, был назначен начальником Первого направления. Конгениально! - Как любил иногда выражать вслух свои настроения Евгений. Затем он постепенно, но настойчиво стал пробивать себе дорогу в Ленинград. Но беда оказалась в следующем. Евгений, получив в своё исполнение мои разработки, не смог справиться с новым для него порученным делом, и важный участок работы оказался проваленным. Пришлось сослаться на форс-мажорные обстоятельства. Разбираться с реальными причинами такой неудачи никто не стал. В итоге Женя Синицын остался при своих интересах. Выяснять последствия данной неблагоприятной ситуации «Пыж» заставил меня, возможно, надеялся увидеть какие-нибудь недостатки моей работы. Но их не оказалось.
Вскоре произошли события, которые избавили от «писюковских» цепких притязаний, предвзятых придирок, незаслуженных обвинений не только меня, но по всей вероятности, всех тех, кто, на его взгляд, не являлся его любимчиками и имел собственное мнение.
Отправляя ежегодно по конкретным адресам в Москву бочками мешками солёную, а после путины свежую дальневосточную рыбу, «Писюку», всё-таки удалось получить унизительно выпрошенную индульгенцию от начальства и добиться своего вожделенного перевода в Одессу. Не прошло и трёх месяцев, как с черноморских берегов стали приходить неодобрительные отзывы о новом «дальневосточном» начальнике. Кого вы нам прислали? В дружном до приезда Писюка одесском коллективе начались распри, интриги, досрочные увольнения и прочие неприятности Да пропади пропадом этот Писюк, который навяз в зубах, встал поперёк горла, застрял в башке, подобно злой нечисти. Хочется выбросить его из памяти, ведь прошло с той поры уже более тридцати лет, а он неумолимо вспоминается, как носитель подлости, мерзости, мстительности и других отвратительных человеческих качеств. Написал эти слова и подумал, что, наверняка, перегнул, зашкалил, преувеличил. Может быть, не такой уж он и подонок? Какие положительные черты характера можно вспомнить? Требовательный, исполнительный, дисциплинированный. Безусловно, да! Но почему же эти положительные качества он использовал в своих личных интересах, угнетая, унижая и уничтожая своих коллег, сослуживцев, подчинённых? Почему же он под прикрытием хороших и правильных слов действовал так подло по отношению к своим сослуживцам? На мой взгляд, у Бориса Писюка полностью отсутствовала, как в таких случаях говорят, презумпция добропорядочности в отношении к другим людям, качество объективно присущее каждому нормальному человеку. Вспоминая об этом подлом индивидууме, я часто его сравниваю с одним из героев рассказа (1876-1916), тем самым Биллом, который ради своих мерзких личных желаний бросил своего лучшего друга одного умирать среди каменистой пустыни белого, снежного, морозного, зимнего безмолвия.
С большой долей уверенности могу утверждать, что по прошествии стольких лет при воспоминании о прожитом у Писюка никогда не возникало чувство стыда или угрызения совести за свои прошлые подлости, совершённые ради своей карьеры. Мне достоверно известно мнение начальства о Борисе Писюке, которое высказывалось весьма обтекаемо, завуалировано и неконкретно, вроде того, что он, как офицер и командир «проблемный». Я же написал свои личные впечатления и вполне уверен, что есть люди, которые считают по-своему и догадываются, кто скрывается под псевдонимом Писюк. И пусть будет так, это их право иметь своё собственное мнение.
21. Переломный момент к лучшему.
Самым критическим и в тот период моей жизни явился сорокалетний возрастной рубеж, который оставил в прошлом все искусственно создаваемые служебные неурядицы, глубокие сомнения своего профессионального предназначения, горькие личные переживания.
Наконец-то всё негативное, отвратительное, подлое, низкое, что порой неотвратимо давило, не давало человеческого спокойствия и душевного равновесия – всё осталось безвозвратно позади. Новым командиром нашей части был назначен капитан 2-го ранга Юрий Викторович Гавриченко, прибывший из родственной организации с перспективой роста в воинском звании. Юрий Викторович был младше меня, наверное, на год или два, но уже прослужил в Разведке Тихоокеанского флота несколько лет, имел необходимый опыт специальной работы, и ему не нужно было перестраиваться, что-то кардинально менять. Как-то сразу с первых дней он спокойно и уверенно включился в работу. Вырабатывая командирские качества не окриком, не давлением, а высокой требовательностью к оперативным офицерам и, что было сразу заметно, личной помощью многим ещё не имеющим определённого практического опыта офицерам, Гавриченко приобретал авторитет среди всех категорий личного состава. Мне кажется, что он тогда и сам успешно осваивал многие ещё неизвестные ему вопросы, прежде всего, специальной, а также хозяйственно-организационной деятельности. В этой сфере в помощь Юрию Викторовичу как нельзя своевременным и полезным оказалось назначение заместителем командира капитана 3-го ранга Владимира Ивановича Васюхина, который прибыл из зарубежной командировки и имел опыт работы на западном направлении. Однако это не внесло какого-либо диссонанса в общий ритм нашей специальной деятельности. Вместе с тем, как мне помнится, на хлопотном хозяйственно-административном участке работа стала проходить системно, стройно и по-деловому. Во всяком случае, необходимый для оперативной работы автотранспорт всегда был исправный и находился в готовности к выезду, да и катер в летнюю навигацию никогда не подводил. Занимая высокую командную должность, Васюхин, хотя был младше меня по возрасту почти на десять лет, в общении всегда был корректен и уважителен. Со своей стороны я тоже выдерживал необходимую субординацию, и наши отношения носили нормальный служебный и деловой характер.
Верюжские Мая Серафимовна и Николай Александрович. Хабаровск. 1975 год.
В этот период со мной произошло неожиданное, случайное, но счастливое событие: я встретил замечательную, добрую, внимательную, любящую и прекрасную женщину, с которой связал свою судьбу, и вот уже более тридцати лет мы идём вместе по жизни. Летом 1976 года командир части представил меня к назначению на должность старшего помощника начальника направления, а осенью того же года – к присвоению долгожданного очередного воинского звания «капитан 2-го ранга». Стало быть, как я прикинул, мне пришлось незаслуженно находиться в предыдущем звании почти два установленных срока и это при том, что должности периодически освобождались, но на них назначались офицеры значительно моложе, чем я, но угодные для прежнего командира.
Капитан 2 ранга Верюжский Н.А. Хабаровск. Октябрь. 1976 год.
Ясное дело, что в новых условиях моё настроение значительно улучшилось. Трудиться приходилось с прежней интенсивностью, но теперь-то чувствовалась поддержка и понимание своих начальников. Женя Синицын, оказавшись без подпорки Б.Д., так мы иногда называли Писюка, несколько «сбавил обороты» и к моим делам относился лояльно, без придирок и предвзятости, даже часто советовался и делился своими намерениями в скором времени перебраться в Ленинград. На мои вопросы, какие аргументы он использует для решения своей проблемы, он всегда уходил от прямого ответа. Он не писал каких-то заявлений, рапортов о переводе, но каждый раз, когда приезжала очередная комиссия с проверкой, всегда обращался со своим злободневным личным вопросом. В конце концов, эти настоятельные просьбы дали положительный результат, и Евгений Дмитриевич Синицын оказался в Ленинграде, правда, не на равноценной должности, как ему обещали, а с понижением, что его, естественно, очень обидело. Насколько мне известно, работа у него на новом месте по каким-то причинам не заладилась, и ему вскоре пришлось уволиться в запас в звании «капитан 2-го ранга». После отъезда Евгения Синицына в град Петров в одном из разговоров Юрий Викторович предложил мне возглавить Первое направление и, не получив от меня возражений, написал соответствующее представление, а уже с августа 1979 года я вступил в новую должность. Вот так в течение трёх лет у меня получился такой головокружительный служебный скачок. Естественно, круг моих обязанностей значительно расширился, повысилась ответственность. Количество дальних многодневных командировок у меня сократилось, но появилась необходимость чаще взаимодействовать с родственными частями и организациями. Работая в тесном контакте с Юрием Викторовичем, я всегда чувствовал его рабочий настрой на конкретное мероприятие, все мельчайшие детали он держал на контроле, без нудной назидательности осуществлял необходимую проверку всех отданных указаний.
По характеру ровный, в случае каких-либо промахов или недоработок, которые иногда случались в различных аспектах работы, Юрий Гавриченко никогда не проявлял грубости, оскорбления по отношению к офицерам, мичманам и гражданским сотрудникам. Бывали случаи, что сам командир, разбирая какие-то вопросы специальной деятельности, вызывал к себе того или иного оперативного офицера, где детально и обстоятельно совместно, не подавляя инициативу подчиненных, совместно с ними разрабатывал планы очередного мероприятия. Обладая высокой штабной культурой, Юрий Викторович строго и пунктуально, но без унижения человеческого достоинства требовал от каждого оперативного офицера качественного исполнения любого документа, независимо от степени его важности.
Продолжение следует.
Обращение к выпускникам нахимовских училищ. 65-летнему юбилею образования Нахимовского училища, 60-летию первых выпусков Тбилисского, Рижского и Ленинградского нахимовских училищ посвящается.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории. Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Естественно, виду вертлявого двухколёсного коня придавалось большое значение. В особой чести были велосипеды, снабжённые хромированными ободами, колёсными щитками и спицами, причандалами в виде фары, подсумка для инструментов, имевшие большой и красивый фирменный знак. Но самым необходимым условием престижности велосипеда было наличие у заднего колеса так называемой «торпедовской» втулки. Ни я, ни Лина не могли и мечтать о велосипеде. Но поддалась всеобщему ажиотажу Лёля, а к её желанию рабочего человека и почти невесты мама не могла отнестись пренебрежительно. Она и Лёля пошли на Мальцевский (теперь Некрасовский) рынок и вернулись оттуда с велосипедом. Железный конь был явно не новый и к тому же имел «женскую» конструкцию. В те строгие времена сесть мужчине на «женский» велосипед означало едва ли не то же, что сейчас ему появиться на улице в юбке. Дальнейший осмотр покупки показал, что у колёс обода крашеные, спицы с лёгким налётом ржавчины, колёсные щитки и фара вообще отсутствуют. В окончательное уныние меня повергла втулка заднего колеса: она не только не напоминала «торпедовскую», но вообще не имела свободного хода! То есть при езде на этом «коне» педали требовалось крутить беспрерывно, даже если бы ты нёсся во весь опор с горы. В довершение всего эта реликвия, настоящее место которой было в музее старинной техники, имела весьма внушительный вес. Но, как вскоре оказалось, неказистость велосипеда была мне на руку. Тяга Лёли к велосипедным прогулкам быстро остыла, особенно после того, как она во время катания умудрилась столкнуться с грузовиком, хотя тогда их на улицах города можно было по пальцам перечесть. Для Лёли, слава Богу, всё окончилось благополучно, но велосипед был изрядно помят и покарябан. Лина возиться с этим «чудом техники» не захотела, и велосипед перешёл в моё полное распоряжение. Я привёл его в рабочее состояние и, хотя от «дамского» вида своего «коняги» ощущал некоторый дискомфорт, катался на нём вволю. Кроме того, чиня дряхлые камеры, устраняя «восьмёрки» и прочие всевозможные поломки, мне поневоле пришлось пройти
Из своих друзей военной поры мне хочется ещё упомянуть Юру Страшнова – соседа по лестничной площадке. Он родился в 1927 году и до своего призыва в армию осенью 1944 года успел поработать в нашем домоуправлении сантехником (тогда говорили «водопроводчиком»). Добрый, скромный, немногословный, но уже почти по-взрослому серьёзный и обстоятельный Юра с охотой брал меня на свои обходы квартир, подвалов и чердаков закреплённых за ним домов. Основным видом работы в то время было устранение всевозможных протечек, возникающих как по причине изношенности труб и арматуры, так и от сотрясений при близких разрывах бомб и снарядов. Характерно, что вода в квартиры тогда подавалась по свинцовым трубам, сохранившимся ещё с дореволюционных времён. Юра умело управлялся с ними – пилил, гнул, паял. Я же был у него на подхвате и «за компанию». Получив перед самым призывом расчёт, Юра, со словами, что он уже давно оформил меня в домоуправлении своим помощником, протянул мне 250 рублей. – Это деньги, которые ты заработал, – сказал он, и я, «ничтоже сумняшеся», принял их. Я до сих пор, пожалуй, так и остался излишне доверчивым. Война оказалась довольно милостивой к Юре: хотя и сильно израненный, с искалеченной правой рукой, он вернулся домой осенью 1945 года.
Войне конец
Свадьба Лёли. Федя
Война, хотя медленно и кроваво, но двигалась всё-таки к своему концу. Ленинградцы постепенно морально и физически оттаивали от стужи блокадных зим. Уже никто не сомневался в том, что впереди нас ждёт Победа.
Началось массовое возвращение людей из эвакуации. Почти вымершие в блокаду безмолвные городские улицы и дома стали оживать. Постепенно разворачивалось восстановление разрушенных зданий. В соседнем доме №13 работала группа военнопленных – тихих и молчаливых людей в потёртой солдатской форме грязновато-зелёного цвета. Мы глазели на пленных, не чувствуя вражды. Некоторые из них иногда просили хлеба, и я выносил просившему пару кусочков грамм на 100–150. Потом я стал носить хлеб только одному солдату – возраста моего отца – с ласковым и добрым лицом. Он говорил о себе, что он чех и называл своё имя (в памяти оно не осталось). У нас с ним завязалось что-то вроде дружбы, и мы иногда, в перерыве их работы, просто сидели рядом друг с другом. Охрана не препятствовала. Когда их переводили на другой объект, этот солдат подарил мне миниатюрное сувенирное издание Советской конституции на английском языке. К сожалению, оно у меня не сохранилось. В освободившиеся в нашей квартире комнаты въехали новые соседи. К счастью, скорее всего по совету дяди Феди, мама успела комнату Марии Фёдоровны переписать на нас. Помню, как для ускорения этого процесса (уверен, что и тут не обошлось без совета дяди), мама организовала нашему управдому – хромому, всегда спокойному и уравновешенному, средних лет мужчине, пришедшему к нам «знакомиться с ситуацией» – угощение с четвертинкой «Московской» и весьма скромной закуской. Жить, однако, все вчетвером мы продолжали в большой комнате, а маленькую мама почти всё время сдавала внаём. Об окончании войны я услышал первый раз в солнечный и тёплый вечер 8 мая, скорее всего, из уличного разговора, однако, все ждали официального сообщения. Оно разбудило нас ночью 9 мая: «Германия безоговорочно капитулировала!». Мы бурно радовались, и первые наши мысли были о Феде, что он остался живым, и о папе, что война его у нас отняла. Как ни странно, сам первый день такой долгожданной Победы почему-то не остался у меня в памяти. Спустя десять дней Лёля и Иван поженились. Их свадьба была первым крупным застольем в нашей семье, начиная с 1939 года. Гостей было около двадцати человек, но, кроме своих, я помню ещё старшую сестру тёти Вали – Марию Александровну и её детей: Людмилу и Владимира.
К сожалению, в это приятное событие я влил свою «ложку дёгтя». А фактически – керосина. И не в бочку, а в громадный который мне было поручено вскипятить. Это дело мне было хорошо знакомо. Но в этот раз уголь в самоваре никак не разжигался, и мне пришлось плеснуть в трубу немного керосина. Огонь вспыхнул, самовар удовлетворённо загудел, и я успокоенный вернулся за стол, где веселье было уже в разгаре. Хорошо поев, я уснул задолго до конца веселья сном праведника. Наутро мама мне сказала, что задание своё с самоваром я позорно провалил. Чай томимые жаждой гости пить не смогли – от него несло керосином. Оправдываться мне было нечем, я молчал, опустив голову, и готов был принять любое наказание. Но как-то специально наказывать в нашей семье не было принято, родители обычно ограничивались в подобных случаях выражением своего неудовольствия словами, подчас довольно обидными. И, как правило, этого оказывалось достаточно. Осенью 1945 года приехал на побывку Федя. Добравшись с вокзала домой, он никого не застал и пришёл ко мне в школу. Подойдя в перерыве к нашему классу, где мы с увлечением играли в «кавалеристов» (моим «конём» всегда был крупный Боря Баженов), Федя спросил обо мне по фамилии. Пожалуй, иначе нам было бы трудно узнать друг друга, ведь мы не виделись более четырёх лет. Краткий отпуск из части брат получил в связи со своим оформлением на сверхсрочную службу. Её Федя рассматривал как ступеньку к получению офицерского звания, что и произошло года три спустя. Правда, для этого ему ещё пришлось сдавать специальные экзамены. В свои 22 года мой старший брат был уже вполне сформировавшимся зрелым человеком. Не зря на войне идёт год за три, а войну ему пришлось пройти от Сталинграда до Берлина.
Выше среднего роста, внешне весьма симпатичный и обладающий заметным мужским обаянием, он был умён, рассудителен, при необходимости дипломатичен. Просто и естественно держал себя с людьми, был доброжелателен, не лишён остроумия и сам отзывчив на юмор. К сожалению, раннее знакомство с казармой и последующее длительное пребывание в солдатской среде не дали в полной мере развиться несомненно присущей ему врожденной утончённости, изредка напоминая о себе в его манерах и поступках. Фёдор был для мамы высшим авторитетом и вполне заслуженно: он был сильно привязан к семье и проявлял о нас постоянную заботу, которая ощущалась даже в мелочах. Привезённые им подарки, а он не обошёл никого из нас, несмотря на свои скромные старшинские возможности, были выбраны с толком, сделавшим бы честь и умудрённому главе семьи. Тогда же он привёз замечательный, написанный маслом пейзаж. Несмотря на отсутствие на холсте подписи художника, очевидно, что рука его мастерски владела кистью. Сейчас эта картина, а также оставшиеся в своё время в комнате Марии Фёдоровны две чудесные акварели с подписью «Эрлихъ», как и очень удачный этюд маслом на дереве «Розы» моего двоюродного брата Анатолия Лапцевича, составляют главное художественное украшение нашей квартиры. От тех дней осталось фото, где мы, по предложению Феди, запечатлены в полном, теперь уже изменённом составе: не стало папы, но появился Иван, Лёлин муж.
Семейное фото. Ленинград, 1945 год. В центре мама и муж Лёли – Ваня, слева Федя и я, справа Лёля и Лина
В последующем полностью наша семья уже никогда не собиралась. Именно с этого отпуска, сам того не желая, Федя стал причиной серьёзной размолвки между мамой и тётей Валей, которая «положила на него глаз» как на «жениха» для своей племянницы. Люся Анкудинова была худощавой, приятной на вид, но несколько анемичной блондинкой с негустыми вьющимися волосами и спокойной, слегка ироничной манерой поведения. Как мне кажется, она была неглупа, не вздорна и не мелочна, правда, по внешнему блеску, живости ума, умению «себя подать» намного уступала своей тёте. Но, надо отдать Люсе справедливость, она и не тщилась за нею угнаться, держась всегда приветливо и с достоинством. Возможно, что брату она стала бы неплохой женой, если бы не один нюанс: по возрасту она, кажется, была немного старше Феди и, по мнению тёти Вали, ей нельзя было больше ждать. Поэтому тётя взялась за дело с присущей ей энергией, стремясь завершить его как можно скорее. Люся, кажется, была непротив, брат держался индифферентно, мама заявила категорически: «Феде жениться рано!». В результате брат уехал холостяком. Вместо свадьбы Люси и Феди получилось длительное и острое противостояние между тётей Валей и мамой. Стремление тёти форсировать события имело обратные последствия: Люся вышла замуж лишь года три-четыре спустя и не за Федю. Вскоре после отъезда Феди в часть сдвинулась с места и Лёля. Иван Иванович получил назначение в Прикарпатский военный округ. Это назначение оказалось для них всерьез и надолго.
1946 год. Экзамены. Выбор пути
Мои ребячьи дела шли своим чередом. Весной 1945 года я вступил в комсомол. К этому шагу меня никто не понуждал и не подталкивал. Я искренне считал, что это именно то, что мне нужно. Впрочем, ничего нового в мою жизнь этот шаг тогда не принёс.
Компания ребят из дома № 3 задумала Место встречи определилось на квартире одной из девочек (Нинетты), родители которой согласились предоставить нам комнату на новогодний вечер. Я это намерение встретил с энтузиазмом, тем более, что у меня уже стал проявляться интерес к танцам. К тому же, не в пример большинству моих ровесников, я уже мог танцевать наиболее распространённые тогда вальс, фокстрот и танго. Сказались постоянное использование меня в качестве партнёра Линой и её подругой Катей во время своих танцевальных упражнений, а также наглядные «уроки», которые я имел возможность получать во время нечастых домашних вечеринок Лёли и Феди со своими знакомыми. Танцевальные мелодии – томные, волнующие, манящие – уже находили в моей душе живой отклик. Они так звучно и красиво изливали мои сокровенные чувства и желания, которые смутно бродили во мне, и которые я не мог выразить словами! Для организации новогоднего вечера, как подсчитали девочки, требовалось с каждого по 100 рублей – по тем временам сумма приличная. Чтобы их заработать, Кирилл Затовко и я подрядились пилить дрова. Распилили около двух кубометров, раскололи и частично перенесли на пятый этаж одного из домов на улице Чайковского. Так мы добыли для себя нужную сумму. Всё необходимое девочки закупили в коммерческом магазине. Хватило даже и на бутылку шампанского. Коммерческие магазины снова появились в Ленинграде в конце войны. В них по высоким ценам в широком ассортименте продавались продукты и вина. Для меня был ещё один трудный вопрос: в чём пойти на вечер? Очень не хотелось одевать уже изрядно наскучившие гимнастерку и галифе, а особенно «бурки». Но выбора не было. В буквальном смысле – костюм этот был у меня единственный. От новогоднего вечера в моей памяти сохранилось до обидного мало. Вкус шампанского (каждому досталось по глотку), напомнил мне довоенную газировку. Испытал удивление, смешанное с досадой, от также испробованного впервые хрустящего обманчиво-объёмного «безе», мгновенно таявшего во рту.
Во время девочка, написавшая под аркой упомянутое мной равенство, сказала, что по отношению к Вале В. (её почему-то не было на вечере) – это чистая правда. Было непонятно, почему этот вопрос так занимал мою партнёршу. Однако, напоминание об этом эпизоде меня, из-за своего не совсем благовидного поведения, неприятно задело, и я уклонился от дальнейшего развития темы. На этом и окончились мои детские «романы». Вечер в целом удался: было весело, мы много танцевали и ощущали себя почти взрослыми. Но, как это обычно бывает в таком возрасте, после того как событие, которого мы очень ждали, свершилось, мы испытывали чувство, что самое заветное, чего хотелось больше всего, не сбылось. Мы ещё не могли знать, что «самое заветное» исполняется далеко не всегда, а если и исполняется, то не всё сразу и не так, как ожидаешь. А то и вовсе то, что оно, оказывается, сбылось, становится понятным много позже. Учёба в седьмом классе меж тем быстро катилась к своему концу. Этим классом завершалось тогда «неполное среднее» образование, о чём выдавалось специальное свидетельство. Ученик получал возможность выбора: или продолжать учёбу в школе, или поступать в среднее специальное учебное заведение (техникум), или (по исполнении 16 лет) идти на работу. Для меня этот вопрос сводился к двум последним вариантам. Лина училась в девятом классе, была постоянной отличницей и активистской. Она очень хотела в последующем поступить в ВУЗ. Но было очевидно, что учить сразу двоих уже подросших детей маме будет не по силам. Правда, Федя в письмах настаивал на том, чтобы мы продолжали учёбу, и обещал свою помощь, однако взваливать на него такую обузу не лежала душа. Предварительно остановились на том, что я, окончив седьмой класс, буду поступать в техникум. Своего определённого мнения, как поступить и где дальше учиться, у меня не сформировалось, и я к такому варианту отнёсся почти равнодушно. Конечно, если бы материальные условия позволяли, продолжать учебу в школе, а потом в ВУЗе мне было более желательно. Но раз нет – значит, нет. Тем более, что вопрос «кем быть?» в конкретной постановке для меня ещё оставался открытым. Имели место лишь неопределённые мечты и смутные желания. Здоровый практицизм, признаки которого уже явно просматривались у некоторых моих сверстников, меня ещё совсем не коснулся. Даже придя к решению, что буду поступать в техникум, я серьёзно так и не задумался над тем, в какой именно? Безусловно, подобная пассивность не украшает даже подростка. Но, если не решаешь ты, решают за тебя: или другие люди, или жизненные обстоятельства. Передо мной фотография нашего седьмого класса, сделанная, скорее всего, в начале 1946 года. Перечислю всех, как осталось в памяти. Имена некоторых ребят и фамилии учителей, к сожалению, забылись.
7-й класс 187 мужской школы. Ленинград, 1946 год. Слева направо: 1-й ряд (сидят на полу): Раскин, Вася Петров, Орельский. 2-й ряд: Виталий Серебряков, Николай Лапцевич, Лопатинский, Мария Сергеевна, Любовь Адольфовна, Ефим Свибильский, Боря Галкин, Боря Баженов. 3-й ряд: Дима Кубеев, Саша Морозов, Женя Петров, Волцингер, Воробьёв, Боря Фефилов.
На фотографии нет упоминаемых мной ранее Жени Ландышева, Володи Шаброва, Боря Петрова, Кирилла Затовко. Первые трое к тому времени учились в других школах, а Кирилл, видимо, отсутствовал в школе в этот день.
Помощники офицеров-воспитателей или, по-старинному, дядьки были старше самих воспитателей, они принимали участие в войне. Василий Митрофанович Саратов – комендор на тральщике. Пропахал всю послевоенную Балтику. В ЛНУ с 1948 года, сначала был баталером на шхуне «Надежда», потом зав. столовой и прочее. Мы у него – первые воспитанники. Какой-то тихий, застенчивый, он так и остался без прозвища. В 1960 он уволился из Вооруженных Сил и еще 20 лет работал в училище зав вещевым складом. Саратова заменил мичман Лесничий. Иван Евдокимович был комендором на береговой батарее. Старшина Петр Сергеевич Кормилицын был пулеметчиком, а затем служил в походных оружейных мастерских. В третьем взводе непродолжительное время помощником был совсем молодой старшина 1-й статьи Василий Васильевич Макаров. А затем пришел Николай Иванович Исаев, он добровольно пошел в РККА еще в 1938-м. Служил на ТОФ. Н.И. Исаев вместе с И.Е. Лесничим в 1944 попали в Бакинский учебный отряд. Туда были собраны физически развитые моряки для первого броска одного из черноморских десантов (предположительно Констанца). Но оперативная обстановка на фронтах быстро менялась, необходимость в десанте отпала, и из отряда была сформирована школа строевых старшин, где готовили инструкторов по строевой и физической подготовке. Из числа ее выпускников в 1944 году были назначены помощники офицеров-воспитателей в только что образованное ЛНУ. Первые нахимовцы называли их «эсэсовцами» (СС – строевые старшины). Белогуб запомнил, что И. Е. Лесничий поразил всех тем, как легко подтягивался на перекладине, делал «подъем переворотом», ведь в наших глазах офицеры и мичманы были, если не стариками, то достаточно пожилыми людьми. Н.И. Исаев после окончания школы «СС» сначала попал во ВВМУ им. Фрунзе инструктором по физподготовке (училище в 1944 возвратилось из Баку в Ленинград). На спортивном поприще он встречался и с первыми нахимовцами (первые выпуски почти полностью направлялись во «Фрунзе»). Встречал он на борцовском ковре и бывшего нахимовца (Рижского училища) Джеймса Паттерсона, того, кто играл негритенка в известном фильме «Цирк». Хорошо знал П.С.Кормилицына, с которым они вместе служили во «Фрунзе». В 1954 они оба перевелись в ЛНУ, Исаев сначала был нештатным адъютантом начальника училища. Про это время он любит вспоминать, как вместе с Г.Е.Грищенко, бывал в гостях у бывшего главкома ВМФ Н.Г.Кузнецова, и как при этом вице-адмирал Н.Г.Кузнецов, ухаживая за ним, как за гостем, помогал ему, мичману, снять шинель. Затем Н.И.Исаев был старшиной 5-й роты (15 выпуск), а в сентябре 1958 был назначен к нам в 3-й взвод и получил прозвище: сначала очевидное «сайка», а затем более сильное – «булка». Это прозвище, написанное на асфальте, Марк Козловский стирал несколько часов кряду.
Н.И.Исаев на Нахимовском озере. 1960-е годы.
Николай Иванович был хорошим мужиком и грамотным помощником офицера-воспитателя. Спустя много лет, Миша Московенко «с удивлением узнал, что Н.И.Исаев постоянно информировал отца обо всех моих успехах и неудачах, а иногда и о моих художествах. А я ни о чем и не догадывался, даже обижался на Николая Ивановича за его придирчивость и излишнее внимание ко мне». Калашников продолжает: «Мало того, что он воспитывал нас, ещё от него доставалось и самому офицеру-воспитателю. Я однажды оказался свидетелем их откровенного мужского разговора, в котором Николай Иванович по-отечески, но довольно жёстко наставлял нашего Б.А.Кузнецова за его мягкотелость по отношению к слабому полу. Николаю Ивановичу тогда было 40 лет, он прошёл большую жизненную школу и его мнение Борис Афанасьевич ценил, хотя и не следовал ему». Колоритной личностью был Петр Сергеевич Кормилицын. Физически развит, жилист, атлетически сложен. Был хорошим баскетболистом и играл в известных командах. Н.И.Исаев говорит - «Спартак», В.Полынько видел его на фотографии сборной ВВМУПП 1951 года. В общем, Петр Сергеевич имел яркое спортивное прошлое.
П.С.Кормилицын и нахимовец В.Виноградов на стрельбище в лагере училища. Лето 1961 года.
На тужурке у него был орден Красной Звезды, и мы его конечно не раз спрашивали, за что же ему досталась такая награда. Он обычно отмалчивался, а однажды, вдруг выпалил: «За то, что один раз поссал!». Мы зацепились, и постепенно «вытянули» из него рассказ о том, что еще на Кавказском фронте во время наступления немцев у пулеметчика Кормилицына заклинило от перегрева пулемет, а воды не было. Тогда он расстегнул портки, и вылил все, что накопилось за долгие атаки, в радиатор пулемета. Такая находчивость русского солдата нас просто ошеломила. Нас распирали вперемежку и смех, и гордость и восторг! Понятно, что изначально Петр Сергеевич был сухопутным старшиной. После войны судьба его связала с флотом, он носил морскую форму, но на его погонах упиралась в шею образованная галуном буква «Т». И все же он повсеместно носил тельняшку – душа просила моря, и в декабре 1959 года ему было присвоено корабельное звание мичман. Он был добрее других и заботливее. Он пытался преподать простейшие уроки поведения в столовой за общим столом: не хватай первым, сначала дай взять товарищу; сиди за столом так, чтобы не мешать соседям и т.д. Первые наши столы были даже не на десять, а человек на сорок, и мы сидели за ними в ряд, болтая ногами.
Петр Сергеевич приучал нас к порядку, и сам любил порядок до педантичности. Он лично писал рубленными прямоугольными буквами бирки для стеллажей, где хранились учебники, и для тумбочек, требовал, чтобы и в тумбочках и в стеллажах был идеальный порядок. После отбоя звучало его успокаивающее: «Когда глаза закрываются – другое место открывается». Мало кто мог миновать его проверку после помывки в бане. Петр Сергеевич был справедлив и зря не ругал. У него была простенькая записная книжка в черном коленкоровом переплете. Первое время эта книжка казалась очень страшной. Он никогда не кричал, даже не повышал голос, но каждого провинившегося «брал на карандаш». Казалось, что от его цепкого взгляда не ускользало ни одно нарушение. Он обладал удивительной способностью появляться в нужное время в нужном месте. Если кто-то в азарте игры разбивал оконное стекло, он тут же без труда определял виновника, которого затем отправлял в стекольный магазин, и тут же ножом безжалостно дырявил футбольную камеру. Особенно от него доставалось Лёше Мирошину. К нему он каждый раз обращался так: «Нахимовец Мирушин, как ваше фамилие?» Но, когда однажды вместо наказания он приказал нарушителям: Осипову и Беляеву, «взять в руки швабры и пройтись по классу», а те, взяв указанное, демонстративно прошлись - строем в колонну по одному - глаза у доброго Петра Сергеевича налились кровью, как у быка. Всему должна быть мера. Не сразу, но все его уроки усвоились. И все же первое, что вспоминается о нем, это то, что он ел сваренные вкрутую, как нам казалось с душком, яйца. Эти яйца, от которых мы отказывались, он собирал, обходя за завтраком наши столы. До сих пор непонятно, действительно ли они были тухлыми, или только казалось так. За длинный нос он получил кличку «Буратино», и, кажется, не обижался. Покинув нашу роту после окончания срока службы, он ещё несколько лет заведовал училищной оружейной мастерской (официально – с 07.03.1962 он старший содержатель боепитания. – ВГ.), а в начале 1980-х еще работал в продовольственной части.
Надо еще рассказать, что, когда он уходил от нас, родители нахимовцев 2-го взвода подарили ему наручные часы жест в то время исключительный. Как рассказывал Н.И.Исаев, эти, в общем-то, недорогие, большие круглые часы Петр Сергеевич носил до самой смерти. Потрясающее, грозное впечатление производил на всех наш первый старшина роты Иван Васильевич Васильев. Коренастый, с глубоко посаженными глазами, нависшими черными бровями, с зычным угрожающим голосом – настоящий боцман громадного крейсера, а может, даже линкора. Все команды он подавал в сложенный рупором кулак. Чего стоит его: «Р-рясь! (равняйсь). С’ыр-ра! (смирно)». У нахимовцев он получил прозвище - «кашалот». Наш «Кашалот» жил в «Буржуйке», так нахимовцы называли дом № 8 по Петровской набережной, известный в городе, как «Дом Интуриста». Проводя роту мимо его окон во время утренней пробежки или вечерней прогулки, Кормилицын вдруг давал неуставную команду: «Разбудим мичмана Васильева!» – и мы, глупые, топали, как очумелые. Несмотря на внушительный вид Кашалота, ребята иной раз возились с ним, как с родным отцом, вешались на плечи, срывая невзначай погоны. Но стоило ему отряхнуться от воспитанников и громко рыкнуть: «Становись!», как моментально все бросались исполнять поданную команду. В военной исполнительности дети видели романтику и шик. А однажды в столовой во время завтрака произошёл интересный случай, причиной которого опять же стала морская подначка.
Дело было летом, и с нами на завтраке присутствовал мичман И.В.Васильев в белом кителе. Витя Смирнов спросил Кашалота, а знает ли он о том, что двумя руками невозможно раздавить сырое куриное яйцо, если давить точно вдоль? Кашалот, чтобы поддержать репутацию силача, взялся опровергнуть это утверждение и стал давить яйцо на глазах у прекративших жевать подчинённых. Первая попытка оказалась неуспешной. Кашалот начал терять лицо. Во время второй попытки он так напрягся, что весь побагровел, и, наконец, добился своего: яйцо с характерным треском лопнуло и желтые брызги, «описав в воздухе дугу», круто испачкали его белый китель. В тот же момент В.Смирнов отпрыгнул подальше, а то бы получил хорошего леща… Кашалот промолчал. Это был нам урок на будущее, и сколько их еще было, этих уроков. На флоте нельзя жить без подначки, но лучше перед тем соизмерять свои силы, а еще лучше на неё не попадаться!
Нахимовцы 3-го взвода играют в спортзале. Слева направо: М.Московенко, В.Калашников, В.Хомко, А.Берзин. 1959 год.
Из всего сказанного можно понять, что наши взаимоотношения со своими воспитателями имели весьма своеобразный характер. Забота с одной стороны, подражание – с другой, и – вечный бой. Не так ли это происходит и в хороших семьях, где родители не равнодушны к своим детям. Только здесь детей 25, а то и все 70. Еще надо сразу учесть одно важное обстоятельство: почему-то вспоминаются одни только фортели. На самом деле и в школах того времени, да и в стране, была достаточно строгая дисциплина. Так что в массе своей мы были достаточно дисциплинированными. Смена обстановки, обостренное любопытство и много других обстоятельств неизбежно приводили к ошибкам. Их подправляли наши командиры. Саша Белогуб, ставший через много лет замполитом авиаполка морской авиации, выразил наше общее мнение: «мальчишкой трудно было оценить свое отношение к офицерам-воспитателям, их помощникам-мичманам и лишь по прошествии времени могу выразить им глубокую признательность, благодарность за их долготерпение, заботу, внимание». Позже и сам он старался относиться к своим подчиненным также.
Глава 3. Обустройство
Спальный корпус Нахимовского училища. На заднем плане - здание пожарной части (бывшая Петровская, построена в 1874 году, архитекторы Н.Ф. фон Брюлло и Р.Б.Бернгард). Современный вид.
Наверное, самое сложное для ребенка, даже, если он находится в семье - заставить себя выполнять распорядок дня. Поэтому заставляли обычно родители. В училище же без распорядка просто невозможно жить. Каждый божий день, как и в любом военном подразделении, здесь начинается с противной команды: «Рота, подъем!». Едва услышав её, надо быстро поднять верх туловища, откинуть на спинку кровати одеяло, а затем уж опустить тепленькие ножки с кровати и вставить их в задубелые «гады» - яловые рабочие ботинки с кожаными шнурками. По этому поводу можно многое сказать (один размер тех рабочих ботинок может выбить слезу), но надо одеваться и, быстренько отлив в унитаз накопившееся за ночь (порядок действий может поменяться в зависимости от того, как прижмет), строиться на физзарядку. Утром на улице прохладно, а зимой и вовсе холодно. В голове еще крутятся остатки сна, а ты уже бежишь. Затем зарядка, вновь пробежка. По возвращении надо пробиться к раковине умывальника, и только по пояс раздетым! Не забыть почистить зубы, брызнуться холодной водой, растереться полотенцем. И еще надо сделать массу дел: почистить латунные пуговицы, надраить до блеска бляху, подшить к галстуку чистый подворотничок. Тебе кажется, что он еще чистый. Но, когда все построились на утренний осмотр, оказывается, что и подворотничок, и ты сам еще далеки от принятого на флоте стандарта. На осмотре тебя вывернут наизнанку. Осмотрят прическу, хотя, что там смотреть, если прически просто нет. Заглянут в уши, проверят шею. Подворотничок прикажут перешить, синий воротник – погладить, ремень – подтянуть, ботинки – сдать в ремонт. А напоследок, чтоб совсем было весело, подадут команду: «Носовые платки к осмотру!» А если его уже давно нет? Несколько минут на исправление недостатков и – в путь, в учебный корпус. И вот ты идешь в строю, свежий, умытый, вдыхаешь прохладный воздух. Опустевшая за ночь голова готова к восприятию новых знаний. Утро радостно само по себе – и в этом счастье.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
