— Нет, не забыл. Но иного я не заслуживаю... — Тоже мне товарищ... Друга предал... — Ну, не будем. Кстати, вот и пришли. Ресторан был уже полон, и никого не пускали, но Витюшенька обольстительно улыбнулась. Неприступный швейцар открыл дверь. Гардеробщик кинулся снимать ее пальтишко. Игнаша положил на барьер свой плащ и нелепую шляпу. Они поднялись по лестнице в зал; играл оркестр; все столики были заняты; но стоило Витюше остановиться в нерешительности, как к ней подошел седой чопорный метрдотель и провел их к маленькому круглому столику на двоих, на котором стояла карточка: «резервирован». «Ну и чудесница моя жена!» — подумал Игнаша, глядя, как осчастливленный ее улыбкой седой человек, годящийся ей в деды, взбодрился и изящным жестом протянул кожаную папку с меню. Ужин заказывала Витюша, и, как видно, заказывала толково, — метр становился все почтительнее и почтительнее.
Ужин она действительно заказала на славу. Игнаша пытался прикинуть в уме, в какую сумму он обойдется — не от жадности, нет, а потому что считал, что лучше потратить деньги, купив что-нибудь той же Витюшеньке, но раз ей доставляют удовольствие ресторанные ужины — пожалуйста! Они пили вино и, как всегда, станцевали два танца (это была дань неумелому мужу), а потом подошел молодой, с усиками моряк-рыболов и, слегка повернув смазливое лицо к Игнаше, процедил: «Разрешите пригласить». Витюша, положив свою сумку на стул, уже поднималась навстречу. Оркестр гремел; она танцевала еще с какими-то незнакомыми, кажется кинематографистами или журналистами, раскраснелась, в перерывах пила вино и смотрела на Игнашу сияющими глазами. Кто-то раскрыл окно у них за спиной, подуло ночным ветром с моря, и она спросила заботливо: «На тебя не дует?» — за что Игнаша был ей несказанно благодарен. Они принялись болтать — о всяких пустяках; он любил ее милую болтовню; Витюшенька ему казалась милым ребенком. Она и действительно молода и удивительно хороша, этого у нее не отнимешь! Ее не смущали восхищенные взгляды со всех сторон, она смело встречала их, не потупив глаз. Так просидели они, пока не начали гаснуть огни.
— И все же в Москве у нас лучше, — вздохнула Витюша. — Подумай, Игнаша, в Кремле два театра открылись, я видела фотографии в «Огоньке» — красота! Сплошное стекло, яркий свет, людей столько, что здесь не увидишь и за год! Раньше с отцом я бывала на всех новых спектаклях, — продолжала она, — сегодня — драма, завтра — опера, послезавтра — балет... А здесь... мы с тобой разве часто бываем в театре? Тоска... Расплатись, — приказала она, подзывая официанта. Слегка ужаснувшись сумме, проставленной на счете, он расплатился, и они вышли. — Что-то не хочется спать. Посидим в сквере, — предложила Виктория. Они поднялись по каменной лестнице, «трапу», как говорят моряки. Повсюду ворковали нежные парочки. Одна скамейка оказалась свободной. — Знаешь, Игнашенька, я чуть-чуть пьяна. — Виктория взяла его под руку. — И ты знаешь, что мне сейчас пришло в голову? Мне кажется, что ты меня очень любишь... В ответ он привлек ее к себе. — А раз ты меня очень любишь, ты можешь выполнить мое маленькое желание. — Какое, Витюшенька? — А ты исполнишь? — Смотря что... — Нет, ты скажи, ты исполнишь? — Не знаю. — Ах, не знаешь? — оттолкнула она его. — Ты так говоришь потому, что догадываешься, о чем я хочу попросить.
— Да, — согласился Игнаша. — И я уже тебе говорил, что никто меня не отпустил бы в Москву, если бы я и хотел. А я — не хочу. Я люблю, Витюшенька, . Подставь лицо ветерку. Ты чувствуешь? Это — ветер Балтики. Я люблю, Витюшенька, плавания. Я люблю жить в порту, рядом с морем, дышать им и любоваться. Ведь вот оно — рядом, за этими покатыми крышами, за этими черными башнями. Хочешь, поднимемся на Вышгород, поглядим на море в лунном свете? — Нет, что ты, я очень устала. Лучше пойдем домой... Идем же... Идем на нашу окраину, в нашу тесную комнатушку, где даже поцеловать тебя я могу только украдкой, чтобы не услышали матери... — Но что же делать, Витюшенька? Твоя мать не хочет от нас уезжать. А свою я не могу выгнать — ей и вовсе жить негде. — Мою-то ты готов выставить! А она — она предлагает нам жить с нею вместе. В Москве. В квартире со всеми удобствами... Игнаша! Ну что тебе стоит? Мне недавно рассказывали, как легко уйти с флота. — Она горячо зашептала: — Пойди в форме в ресторан и напейся. Так уж делали некоторые. Мама тебя мигом устроит в Москве. — Я вижу, ты пьяна, милая! Он отстранил ее, может быть, чуть резко. — Вот как! Ты меня уже бьешь! — вскочила Виктория. — Недаром мама мне говорила... — Твоя мать способна на все! — разозлился Игнаша. — Такси! — позвал он, увидев зеленый фонарик.
Он почти втолкнул Викторию в . Ехали молча. Он знал, что сейчас у нее очень злое лицо. Хорошо, если матери спят! Они, к счастью, спали. Игнаша молча стал раздеваться. Они легли спинами друг к другу. Он чувствовал, что Виктория не спит — думает. О чем? Раскаивается? Или же злится, что он несговорчив? Он мучительно размышлял о том, что, видимо, мало знает эту красивую, лежащую к нему спиной женщину. Говорят, чтобы узнать человека, с ним надо пуд соли съесть. А он с ней до женитьбы съел самое большее десять порций мороженого. Познакомились случайно. В Москве, куда он ездил в отпуск. Она зазевалась и чуть было не попала под троллейбус. Он выхватил ее из-под колес. Ей это показалось геройством. К тому же спаситель был в морской форме... Она привела его домой. Ее мать облобызала его и расплакалась. Вечером пошли на Выставку достижений. Бродили среди роз, катались в игрушечном автопоезде, ели беляши в чайхане, на пруду пили чешское пиво. Может быть, он показался ей сказочным принцем? Она-то ему определенно казалась принцессой. Но чем она живет, о чем мыслит ее маленькая, хорошенькая головка — задумывался ли он? Нет. Ему казалось, что дочь должна походить на героя-отца. А если — на мать? «Ну, разумеется, это теща придумала, что я должен напиться, попасться на глаза патрулю, вылететь с флота! А что мне делать без флота? Без любимого флота? Пенсионеры и те тоскуют по делу, которым они занимались всю жизнь. Меня куда-то пристроят... ха-ха! Ну нет! Не выйдет! Конечно, мне тяжело, сейчас особенно тяжело потому, что я чуть было не потерял доверие командира, своего однокашника! Но я постараюсь заслужить прежнюю дружбу. Не таков Ростислав, чтобы избавиться от меня, как сделал бы это Беспощадный! А вдруг? Что — а вдруг? А вдруг Ростислав застрахуется — и избавится! от меня?»
«Дом и корабль». Символы верности призванию и дружбе. Из альбома капитана 1 ранга, выпускника ЛНУ 1953 г. А.П.Андреева.
Игнаша так разволновался, что вскочил и босиком пошел к крану — пить воду. Когда он вернулся и стал осторожно укладываться, чтобы не потревожить Витюшу, он услышал ее приглушенный шепот: — Ты не сердись, Игнашенька. Я совсем пьяненькая, и я пошутила. Он хотел возразить, что не пошутила она, а всерьез нащупывала почву, что это мать ее подучила, но Витюшенька резким движением повернулась, прижалась к нему, и он промолчал.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. НЕОЖИДАННАЯ РАДОСТЬ
В гости к Юрию Михайловичу приехал Михаил Ферапонтович Щегольков. Когда-то он был комдивом в соединении Крамского. Теперь он — капитан первого ранга. По-прежнему очень живой, жизнерадостный, влюблен — сразу видно, это заметила и Елена Сергеевна, и через семь лет после свадьбы — в златокудрую Хэльми, уже опытного хирурга, имеющего на своем счету сотни сложных операций. Собственно говоря, Хэльми — не златокудрая. Волосы у нее не с золотым, а с медным отливом. Но приятели и приятельницы называли ее «рыженькой», хотя рыжей Хэльми никогда не была. Юрий Михайлович хорошо помнит, как Хэльми Рауд в шторм на тральщике (Крамской предоставил для переброски молодого врача этот тральщик) ходила на остров, где тяжело заболел сынишка смотрителя .
Хэльми оперировала мальчика там же, при коптящей лампе, свисавшей с потолка, и спасла жизнь мальчугану. Хэльми была тогда почти девочкой, только что окончившей Тартуский университет. Отличную жену нашел Миша Щегольков, не ошибся! Радостно встреченные Буяном, гости здороваются с хозяевами, входят в дом. Юрий Михайлович всматривается в их лица — все такие же, словно видел их вчера, а не несколько лет назад. Может быть, потому, что лица слегка расплываются, словно на фотографии, снятой не в фокусе. — Вы помните, Юрий Михайлович, как я пришел к вам сообщить о женитьбе? — спрашивает Михаил Ферапонтович. — Помню, Миша. — Я еще вашего Старика тогда сахаром накормил до отвала. Сегодня — день нашей свадьбы. Седьмой! А посему... Буян, наследник почтенного Старика, держи! — Щегольков протянул на ладони несколько кусков сахару, и Буян их с наслаждением схрупал. — Я слышал, Миша, ты получил новое назначение? — Да, Юрий Михайлович, — сразу посерьезнел Михаил Ферапонтович. — Уже принял командование. Несколько лет назад, помните, в кают-компаниях шли разговоры о том, что флот отжил свой век, что, может быть, останутся лишь подводные лодки, которые станут атомными, вооруженными мощным ракетным оружием. Надводникам, мол, больше нечего делать на флоте, большие корабли сдадут в архив, ну, а малые... их судьба тоже, мол, незавидна. Но прошло всего два-три года, и наводившие тоску разговоры прекратились. Существует не только подводный флот, но и надводный: ракетные крейсеры, противолодочные корабли. И наконец прямые наследники наших «ТК» — ракетные катера, которые отныне я имею честь представлять... — Михаил Ферапонтович встал, торжественный, улыбающийся. — Чудо кораблики, Юрий Михайлович!
— Поздравляю, Миша, от души поздравляю. Крамской обнял и расцеловал своего бывшего подчиненного. А Михаил Ферапонтович стал с увлечением рассказывать, как он проходил подготовку, как выглядят ракетные катера, описал боевую рубку, черную кнопку с надписью «старт», каюты и кубрики, моряков своих — матросов и молодых офицеров... — Да, а вы знаете, кто у меня командует одним чудо катером? Никита Рындин, тоже ваш воспитанник... — Доволен им? — спросил Юрий Михайлович. — Настоящим ракетчиком стал, будто ничем другим и не занимался. Весь в отца своего — тот-то ведь всю свою жизнь прослужил на торпедных. Никита — один из лучших моих командиров... Пришлось, правда, ему потрудиться, — продолжал Щегольков, — немало тренировок провел... Юрий Михайлович доволен: шагают его ученики! О многих он слышит приятные вести. Растут! Не оскудел флот талантами! Некоторых, правда, ошеломляют новшества... так ведь это не в первый раз! Лихие капитаны-парусники, описанные Станюковичем, в штыки встретили появление парового флота. На памяти Юрия Михайловича на корабли уголь грузили вручную; уголь сменило жидкое топливо; а нынче атомные реакторы приходят на смену дизелю. Закономерно!
Погрузка нахимовцами угля на "Аврору". Из архива поэта Игоря Жданова, предоставила дочь Катерина.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Автобиографическая справка на Зубкова Радия Анатольевича (Из архива Н.П.Соколова) Родился 6 апреля 1931 г., в Ленинграде, в семье военного моряка - политработника. С нулевого по шестой класс учился в школах Севастополя, Полярного, села Малые Вогульцы Кировской области (в эвакуации), Архангельска. Военно-морскую службу начал в мае 1944 г. в качестве юнги-рулевого сторожевого корабля "Ураган" на Северном флоте. Район боевых действий ".Урагана" - Баренцево и Белое моря, база - Полярное.
В сентябре 1944 г. направлен на учебу в Ленинградское нахимовское военно-морское училище, по окончании которого (первым по списку, с золотой медалью и занесением на доску почета), в 1948 г., переведен в Высшее военно-морское училище им. М.В.Фрунзе. Окончив это училище в 1952 г. (вторым по списку, с дипломом с отличием и занесением на доску почета) по штурманской специальности, получил звание "лейтенант" и назначение на Северный флот (по моему выбору).
1952-1955 гг. - штурман эсминца "Баку"; Молотовск (Северодвинск); 1955-1956 гг. - штурман сторожевого корабля "Россомаха"; там же; 1956-1957 гг. - дивизионный штурман дивизиона ремонтирующихся надводных кораблей бригады строящихся и ремонтирующихся кораблей, а затем помощник флагманского штурмана этой бригады по надводным кораблям; там же; 1957-1950 гг. - слушатель Высших специальных офицерских классов; Ленинград; 1958-1959 гг. - штурман подводной лодки "Б-.80"; Северный флот, Полярный; 1959-1963 гг. - флагманский штурман бригады больших подводных .лодок, входящих в дивизию, а затем эскадру подводных лодок; там же; 1963-1966 гг. - слушатель Военно-Морской академии; Ленинград; 1966-1967 гг. - старший преподаватель цикла технических средств навигации учебного центра ВМФ; Пальдиски, ЭССР; 1967-1969 гг. - флагманский штурман 5-й (Средиземноморской) эскадры кораблей ВМФ; 1969-1972 гг. - старший офицер-оператор направления ВМФ Главного оперативного управления Генерального штаба ВС СССР; Москва; 1972-1974 гг. - слушатель Военной академии Генерального штаба (ВАГШ) ВС СССР; там же; 1974-1986 гг. - главный штурман ВМФ; там же;
На переходе в Средиземное море. Ходовой мостик бпк «Очаков». Справа налево: главнокомандующий ВМФ Адмирал Флота Советского Союза С. Г. Горшков, главный штурман ВМФ капитан 1 ранга Р. А. Зубков, флагманский штурман ЧФ капитан 1 ранга Я. А. Ковалев. Пролив Босфор, 1976 г.
1986 - 31 июля 1991 г. - старший преподаватель кафедры "Оперативное искусство ВМФ" Военной академии Генерального штаба ВС СССР; там же. Старший офицер (капитан 3 ранга) - в 1961 г., высший офицер (контр-адмирал) - в 1976 г. Женат на Светлане Николаевне (с 1951 г.), имеем двух дочерей (1953 и 1955 г.р.), внучку (1974 г.р.), двух внуков (1976, 1986 г.р.). В ВЛКСМ - с 1945 г. по 1951 г., в КПСС - с 1951 г. Участник Великой Отечественной войны и воин-интернационалист. Награжден тремя орденами ("Красного Знамени", "Отечественной войны 1-й степени" и "За службу Родине в ВС СССР" 3-й степени) и 19 медалями ("Ушакова", "Жукова","3а оборону Советского Заполярья", "За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.", "За отличие в охране государственной границ» СССР" и др.), именным кортиком, грамотами Президента СССР, Президиума Верховного Совета Якутской АССР, ЦК ВЛКСМ и др. Плавал во всех морях, прилегающих к территории СССР и Европы, а также в трех океанах ( не был в Индийском) как в северном, так и в южном полушариях. Наиболее памятные плавания: по Севморпути и р. Лене до г. Якутск, в Южную Атлантику к берегам Бразилии, по всему Средиземному морю, подо льдами Арктики с СФ на ТОФ, в Тихом океане - в район о. Мидуэй. Кандидат военных наук (1985 г.) и доцент (1990 г.). Автор, соавтор, участник авторских коллективов, редактор или рецензент более 200 официальных документов, учебников, учебных пособий, энциклопедических изданий, ГОСТов, статей в журналах и газетах, руководитель или исполнитель более 15 научно-исследовательских работ. В запасе - с I августа 1991 г., в отставке - с 1 января 1993 г. В 1974-1986 гг. являлся заместителем председателя Ученого совета ГУНиО МО, членом научно-технических советов Минморфлота и 9-го института МО, членом редакционной коллегии журнала "Морской сборник" и "Военно-морского словаря", в 1987-1991 гг. - членом научного совета по общим проблемам военной науки при ВАГШ ВС СССР. В 1976-1977 гг. участвовал в составе советских делегаций в переговорах с представителями СП1А по военно-морским проблемам, в 1990 г. - в составе делегации ВАГШ ВС СССР в переговорах и дискуссиях по военно-политическим проблемам с делегацией Университета национальной обороны СП1А. Работаю в Центре научных исследований при Комитете ученых за глобальную безопасность: в 1991-1992 гг. - старшим научным сотрудником, с 1992 г. - ученым секретарем; являюсь членом президиума международного (СНГ) Комитета за мир, разоружение и экологическую безопасность на морях и океанах ( с 1992 г.). Занимаюсь военно-политическими проблемами на внутрероссийском и международном уровнях. В 1995-1996 гг. сотрудничал с журналом "Naval Forces" в качестве автора хроники ВМФ РФ.
Публикуется с разрешения автора.
Героям и жертвам Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. на море посвящается
ПРЕДИСЛОВИЕ
Настоящий труд посвящен одной из крупнейших морских операций Великой Отечественной войны 1941-1945 гг., проведенной в ее первом периоде Краснознаменным Балтийским флотом (КБФ) по решению Верховного главнокомандующего (ВГК) под руководством Военного совета Северо-Западного направления (СЗН) в рамках Ленинградской стратегической оборонительной операции. Содержанием операции был вывод из глубокого тыла противника в Кронштадт, Ораниенбаум и Ленинград 225 кораблей и судов КБФ и государственных морских пароходств Балтийского бассейна с 28,6 тыс. военнослужащих армии и флота и 13,4 тыс. гражданских лиц и вольнонаемных служащих флота. В их числе были: — личный состав 10-го ск 8 А Ленинградского фронта (ЛФ), береговой и противовоздушной обороны (БО и ПВО), ВВС, тыла, органов управления, боевых кораблей и управлений корабельных соединений КБФ, комендантских команд транспортов и вспомогательных судов КБФ и государственных морских пароходств Балтийского бассейна, частей Прибалтийского пограничного округа НКВД (ПрибПО НКВД), защищавших окруженный немецкими войсками Таллин, находившийся в глубоком тылу противника, в 250 километрах за линией фронта, проходившей под Ленинградом; — сотрудники республиканских и местных органов власти Эстонской ССР, жители Таллина, члены экипажей транспортов и вспомогательных судов. Эта операция в отчете КБФ о ее проведении получила вначале официальное наименование «Переход флота в Кронштадт и эвакуация главной базы (ГБ) Таллин 28.08-29.08.1941», неофициальное — сначала Таллинский переход, а в 1960-х гг. — Таллинский прорыв. Дело в том, что командование КБФ действительно планировало двухдневный переход корабельного боевого ядра и конвоев с эвакуируемыми войсками и частью жителей Таллина, но фактически переход превратился в прорыв и перерос в одиннадцатидневную морскую операцию, длившуюся с 28.08 по 7.09.1941г.
Настоящий труд выходит в свет в год 70-летия Таллинского прорыва. В ходе Таллинского прорыва БФ пришлось преодолеть ожесточенное противодействие врага, так как Гитлер приказал группе армий «Север» не допустить отхода флота и войск из Эстонии к Ленинграду, уничтожить их в Финском заливе на блокадном рубеже, фактически простиравшемся от Таллинского залива на западе до Лужской губы на востоке, а на суше — не допустить отхода войск к Нарве. Блокадный рубеж включал: 1) Юминдскую минно-артиллерийскую позицию (ЮМАП), созданную противником в средней части Финского залива. Ее элементами были: протяженный и плотный Юминдский минный барьер (ЮМБ), батареи береговой и полевой артиллерии, размещенные на финских островах и побережье Эстонии, а также группировка торпедных катеров, базировавшаяся в районе Хельсинки; 2) группировку немецко-финских ВВС, действовавшую с аэродромов, расположенных на территориях Финляндии, Эстонии и Латвии, и господствовавшую в воздухе над Финским заливом на всем протяжении блокадного рубежа. Форсирование Юминдской минно-артиллерийской позиции в ходе прорыва 225 кораблями и судами КБФ — событие, не имеющее аналогов во всемирной военно-морской истории. Спасение 16 тыс. человек с погибших кораблей и судов и перевозка с островов Финского залива в Кронштадт 11 тыс. спасенных — бессмертный подвиг моряков-балтийцев.
По мнению автора, военные и военно-морские историки, а также писатели, тяготеющие к военно-морской истории, не подвергли Таллинский прорыв достаточно глубокому анализу, не извлекли из него уроки, имеющие непреходящее значение не только для ВМФ, но и для Вооруженных сил России в целом, притом как сегодня, так и в обозримом будущем. Речь идет, прежде всего, о проблемах управления силами и войсками и организации взаимодействия их объединений (соединений) при подготовке и ведении морских операций в рамках операций, проводимых межвидовым стратегическим объединением Вооруженных сил России. Большинство публикаций, посвященных прорыву, и даже некоторые официальные издания либо недостаточно полно характеризуют эту операцию, либо не опираются в необходимой мере на архивные документы. Нередко эти публикации содержат перечисление ошибок руководителей прорыва или безрасчетные предложения «правильных действий», которые, по их мнению, должно было предпринимать командование КБФ в августе — сентябре 1941 г. Авторы таких «предложений» имеют, как правило, слабое представление об оперативно-тактической и стратегической обстановке тех дней. Нередко их предложения основываются на сведениях о действиях противника, ставших известными лишь после войны. Обычно в публикациях недостаточно освещаются события, предшествовавшие Таллинскому прорыву и вызвавшие необходимость его проведения, а также сопровождавшие прорыв трудности. Многие из публикаций содержат различные мифы и легенды, очень спорные сравнения с другими операциями советского, российского императорского и зарубежных флотов, прямые искажения фактов. Пишут о «спланированности» командованием КБФ больших потерь при прорыве, об ошибочном выборе маршрута прорыва, о неправильном построении походного порядка прорывавшихся сил, о разгроме конвоев семью немецкими бомбардировщиками, об обстреле своих торпедных катеров, о «бегстве» боевых кораблей от конвоев. Проводят сомнительные сравнения Таллинского прорыва с разгромом союзного конвоя PQ-17 (1942), Дюнкеркской эвакуацией союзных войск (1940), Цусимским сражением (1905) и даже со 2-м Роченсальмским сражением (1790).
В помощь вдумчивому читателю. Приложения к книге Р.А.Зубков «Таллинский прорыв Краснознаменного Балтийского флота (август - сентябрь 1941 г.)»
— А разве плохо старику иметь подле себя такое прелестное существо? В одной пьесе эстонского классика — сам недавно поставил — старику королю врачи для омоложения рецепт выписали: найти эдакую молоденькую девчонку, чтобы согревала постель короля и его самого... — Я и слушать вас не хочу, Феоктист Феофилактович! Что с вами сталось?.. — Взыграл, матушка! Хочу воротить себе молодость... — И вдруг Криволепов стал совершенно серьезен: — Не верите? Притаитесь где-нибудь вечерком. Подыграю. А там, может, и повлияете. Как на женщину — женщина. Глебку жалко. Парень хороший и в нее влюблен по уши. Влюблен? Нет. Он любит. Ну, а она... Сами услышите. По рукам? — Я не привыкла подслушивать. — Ну как хотите. А полезно бы. Тут и место удобное для атак... Море, сад... астры осенние, золотые березки. Вечером, может, разъяснит, звезды на небо выползут... Антураж... К обеду Глеб и Инна пришли из леса, притащили большую корзину грибов. Инна не знала, что с ними делать. Чистить? Испортишь руки. Руки у нее действительно были нежные, на ногтях — маникюр. Елена Сергеевна надела фартук, занялась грибами. Растопила плиту. Криволепов, выпив на ходу коньяку, прикорнул в лонгшезе. Крамской позвал к себе Глеба: .— Ну, как живешь, сынок? — Отлично отец. Теперь крепко стою на ногах. На работе меня ценят. Говорят, скоро получу повышение. А помнишь, каким я был раньше ?
— Не вспоминай. — Скажешь, стыдно? Но все же иногда вспоминаю. Тебя я не слушал. Жалею. Армия мне помогла. Я понял, каким был раньше... — Не надо. Все это давно позади... — Я Славку когда-то терпеть не мог. Ненавидел. А теперь — я его уважаю. Он ясно видит цель своей жизни. — А ты? — Тебе неприятностей больше не доставлю, ручаюсь. И... ты знаешь, отец, что часто приходит мне в голову? Если бы я, как Славка, остался жить с тобой, не поехал бы с матерью к Феде или вместе со Славкой пошел бы в Нахимовское, может быть, никогда со мной не случилось того... что случилось. На себя я тогда крест поставил. А вот то, что тебе огорчение принес... до сих пор себе простить не могу. — А я уже все позабыл, сынок. Смотрю на тебя и радуюсь. Глеб — семейный человек! Она милая, твоя Инна... — Да, отец. Мне хорошо с ней. — Ну вот и прекрасно! Держи... Крамской протянул довольно толстый конверт. — Не надо, отец. Зачем? — Нам хватит, — просто сказал Юрий Михайлович. — Вам нужнее. Купи что-нибудь Инне. Вбежал Буян с ночной туфлей в зубах. — Зовет обедать. Пойдем...
Криволепов проснулся, принес из «Волги» . Закусывали жареными грибами, соленой лососиной, пирогом со свежей капустой, таявшим во рту, — Елена Сергеевна готовить была мастерица. Инна удивлялась: — И как вы все успеваете? — А где же вы с Глебом обедаете? — в свою очередь удивилась Елена Сергеевна. — Ну, конечно, в столовой. А на вечер покупаем в гастрономе готовое. Не могу же я стоять у плиты. Я к нему в домработницы не нанималась. Ели уху и нежнейшую камбалу. Крамской вздохнул: — Эх, сюда бы к нам Ростислава с Алей! Криволепов рассказал несколько театральных анекдотов. Инна слушала с восхищением, не спуская с Феоктиста Феофилактовича восторженных глаз. Стемнело. Зажгли свет на террасе. На небе выступали звезды. Было очень тепло. Пили густой черный кофе. В маленьких рюмках светился золотистый коньяк. Режиссер рассказывал о своих юных питомцах, которых он вывел в люди. Крамской вспоминал своих — Никиту Рындина, Фрола Живцова, они сейчас уже капитаны третьего ранга, передовые балтийцы, на отличном счету. Инну уговорили что-нибудь прочитать. Она читала модных поэтов — и Слуцкого. Читала хорошо. Глеб смотрел на нее с восторгом: вот, восхищайтесь ею, она талантливая, красивая, и она — моя!
: Евтушенко являет собой своего рода "жертву культа Сталина". Это, как станет ясно из дальнейшего, отнюдь не "оправдывает" его, но многое объясняет в его сочинениях и поступках.
Режиссер поднялся из-за стола с раскрасневшимся лицом и подмигнул Елене Сергеевне: — Пойду-ка проветрюсь. Поброжу в темноте. — А я посплю, — зевнул Глеб. — Что-то меня разморило. Ты не рассердишься, Инночка? — Нет, конечно поспи. Он пошел в кабинет, где ему постелили. — Я еще подышу свежим воздухом. Я не привыкла так рано ложиться. — И Инна вышла в сад. — Ты ляжешь? — спросила Елена Сергеевна Крамского. — Да, милая. Уже поздно. — Ложись, а я уберу со стола. — Может быть, завтра, Леночка?
— Нет, не люблю оставлять грязную . (Инна даже не предложила помочь, как это сделала бы другая.) Елена Сергеевна осталась одна на террасе. Неужели Феоктист прав, и она станет невольной свидетельницей разыгрываемого в саду фарса? Когда-то Криволепов славился своими победами. Но это было очень давно. Между ним и Инной — сорок лет разницы. Глеб Инну любит, а она?.. Нет, как-то в голове не укладывается! Инна легкомысленна, флиртует даже со свекром, с Ростиславом, но затеять игру всерьез?.. «Наверное, я иного склада человек, для меня все это непонятно и дико», — размышляла Елена Сергеевна. Она прошла в комнату. Глеб крепко спал, положив руку под голову. Спал и Юрий. Елена Сергеевна вернулась на террасу, села в качалку. Окна были раскрыты. Над морем взошла луна, и оно стало серебристо-парчовым. Она подумала, что в такой тихий вечер голоса слышны издали. И действительно услышала приглушенный знакомый басок: — Ну, доченька, ну скажите, на что я вам нужен — старый урод? Задыхающийся женский голос ответил: — Вы не старый. Вы прекрасны! Вы светитесь, когда играете! Когда мы репетируем, я беру вашу руку, вашу сильную руку и вся дрожу. Мне думается: пусть только скажет он одно слово — и я отдам ему жизнь...
— Вы говорите возвышенно, дорогуша, а я сомневаюсь: вы — ангел, а я... ну что я для вас? Ну, допустим, я ослеплен, я влюблен, я тронут вашим признанием, но у вас ведь есть муж... — Глеб-то? — Прекрасный молодой человек... — Я несчастлива. — Не полагал. Почему? — Он не в состоянии устроить мне сносную жизнь. Он говорит: подожди, завоюем. Когда?! Начать жить лишь тогда, когда я состарюсь и мне ничего уже не будет нужно? Найти свое счастье, как Елена Сергеевна, уже в старости, пережив две войны, долгое одиночество? О, нет! Да и счастье ли жить, как она, — почти с инвалидом, с пенсионером? Не знаю... Я хочу, пока молода, жить красиво и полноценно... возле такого человека, как вы... — Предположим. Предположим, я вам поверил, что еще могу нравиться красивым и молодым женщинам. Возможно, я от одиночества одичал и хочу и тепла и ласки. Допустим, так... Но... но на много ли месяцев нужен я вам, дорогуша? Сколько дней иль недель я буду для вас той ступенькой, с которой вы шагнете повыше? К человеку, который будет моложе меня, и, конечно, красивее, будет занимать более высокое положение и лучше меня обеспечен? На террасе упала тарелка, разбилась. Голоса смолкли. — Бедный Глеб! — вздохнула Елена Сергеевна. Она не очень любила его, зная, сколько он причинил отцу горя. Но сегодня его пожалела. Елена Сергеевна не сказала Крамскому о том, что услышала вечером. Зачем?
В море поднялся . Гости, плотно позавтракав, уезжали. Елена Сергеевна впервые поцеловала Глеба и холодно простилась с Инной. Но зато крепко пожала руку Феоктисту Феофилактовичу.
ГЛАВА ВТОРАЯ. ВИКТОРИЯ
— Ну что ты все вздыхаешь, Игнашенька? — спросила Виктория, когда Барышев, пропадавший неделю, пришел домой. — Смотреть на тебя тяжело. Мама тебе все простила, она очень добрая. А на службе утрясется, я думаю. Знаешь что? Пойдем-ка мы в ресторан... Игнаша не любил ресторанов. Он не был их завсегдатаем и в ресторанном меню ориентировался плохо, за что официант обычно награждал его презрительным взглядом. Игнаша не переносил гремевшего оркестра — не поговоришь толком, надо стараться перекричать его. Да и танцевал он неважно: давно забыл уроки танцев в Нахимовском; ему всегда наступали на ноги, и он наступал другим. Да и Витюша, протанцевав с ним один-два танца, уходила с совсем чужими людьми, наперебой приглашавшими ее. Витюше такая жизнь нравится — приходится мириться...
Экзамен по танцам 1950 г. Молдавеняска. Феликс Андреев, Сергей Брунов.
— Так что же, Игнаша? Пойдем? — Ну что ж, пойдем, коли хочешь, — Переодевайся. Переодеваться в штатское Игнаша тоже не любил. Он чувствовал, что, сняв китель или тужурку, становится настолько невзрачным, что любой моряк с рыбной флотилии мигом заткнет его за пояс. — Ну где же ты, Игнаша? Займут все столы... Деньги взял? — торопила Витюша. Они пошли в «Глорию». Вечерний воздух был влажен. В светлое небо были четко вписаны темные башни... — Ну что же ты все молчишь, Игнашечка? Знаешь, чем так переживать, лучше тебе уйти с флота... Этот дурак Крамской... — Он мой школьный товарищ... — Ну и что? Скажешь, он не зазнался? — Нет, Витюшенька. — И не забыл вашу дружбу?
Летняя практика на Нахимовском озере. Здесь крепла дружба. Страница из альбома капитана 1 ранга, выпускника ЛНУ 1953 г. А.П.Андреева.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
...Юрий Михайлович тихонько, чтобы не потревожить безмятежно спавшую Леночку, встал, знаком приказал Буяну, приподнявшему голову, лежать и неслышно, в мягких туфлях, пошел в кабинет. Закрыл дверь, зажег свет, нашел очки. И в очках было тяжело писать — буквы спотыкались как пьяные. Юрий Михайлович знал, как расстроится Леночка, если увидит, что он занимается тем, что ему строжайше запрещено. Но все было тихо, Леночка спала. И Юрий Михайлович торопливо писал — о том, что считал необходимым рассказать молодежи... ...За окном уже начинало светать, и море стало молочно-белым, с розоватым отливом, когда Крамской вернулся в спальню. Буян похлопал хвостом по коврику. Юрий Михайлович лег возле ничего не подозревавшей жены. Теперь он сразу заснул — воспоминания больше не мучили — и проснулся, когда уже ярко светило в окна осеннее солнце. Буян радостно уперся хозяину лапами в грудь, попытался лизнуть в лоб, в нос, в ухо и повизгивал от восторга, а Леночка давно уже приготовила кофе. Она сказала сконфуженно: — Я очень виновата, Юра, перед тобой. Наступила нечаянно на очки, они хрястнули, ну и... теперь придется тебе потерпеть, пока мы не съездим в Таллин... — Пойдем, Буян, прогуляемся, — говорит Крамской, выпив кофе. Пес приносит в зубах поводок.
Еще лиловеют флоксы, мокнут под мелким дождем и астры. Крамской идет по улице, убегающей в лес, мимо домиков, спрятавшихся в садах, и развешанных рыбачьих сетей. — Зайдем-ка к Желчному Старику, Буян. На сей раз Хаас встречает гостей неприветливо: — Зачем вы пришли, капитан? Полюбоваться, как я сижу здесь, старая, никому не нужная рухлядь, в своем «кикитоле»? Пьянчужка меня одолел, невзирая на все ваши хлопоты. Председатель сказал, что бригада в колхозе могла бы перевыполнять план... если бы не я; им помеха в колхозе такой инвалид. И он посадил на мое место Бруно, своего недоросля. Пятый год в шестом классе! Цвет лица Желчного Старика нынче ужасен. Наверное, от обиды и огорчения разлилась желчь. — Я пойду, выясню... — Никуда больше вы не пойдете, капитан! Хаас кончился. Его удел теперь сидеть и покачиваться, сидеть и покачиваться (старик сильными руками раскачивает свое кресло-качалку) и наблюдать в окно, как кретин выгребает мой, Хааса, улов... Конец всему, капитан! Черт побери, где эта бестолковая Элли? — Я могу вам помочь чем-нибудь? — Ничем. Лучше вам просто уйти. Ненавижу весь человеческий род! На словах вы все добренькие. — Я вас тоже обидел чем-нибудь, Хаас? — Уходите.
Крамской ушел, жалея Желчного Старика. Невеселая у него жизнь. Никого рядом. «Может быть, и я стал бы таким же желчным, озлобленным стариком, уйдя с флота, если бы не было у меня Ростислава и Леночки?» Крамской идет под дождем, опираясь на палку. Буян бежит впереди. В пелене дождя все серое — и берег, и низкие облака, и шхуна, пробирающаяся на лов... и дома, и сады, и мокрая прибрежная дорога... Навстречу в плащах с капюшонами идет пограничный патруль. Прибитый дождем песок обнюхивает мокрый настороженный пес... Это уже не Мудрый — Мудрый списан со службы; его все-таки пожалел капитан, взял к себе; теперь Мудрый стал для его детей лучшим другом. Новый пес — Гром. Ему два с половиной года, и у него вся жизнь впереди. Пограничники здороваются с Крамским молодыми, веселыми голосами. Он недавно был у них на заставе, рассказывал о моряках Балтики, о войне... Буян задирает Грома заливистым лаем, но Гром лишь презрительно ворчит: «Лезет, дурак, когда я — на работе». Чем помочь Желчному Старику? Поругаться с председателем? Воззвать к его лучшим чувствам? Его лучшие чувства утонули в бутылке. «Пьянчужка» — назвал его Желчный Старик. Но почему же колхозники терпят пьянчужку? Главная беда в том, что формально-то председатель прав. Желчный Старик — инвалид. Если в море застанет рыбаков шторм — он ничем не поможет товарищам. Пожалуй, даже станет обузой. Закон — на стороне председателя. А если говорить о человечности?
Перед обедом у ворот остановилась кофейного цвета «». Из нее вышли Инна и Глеб. С шоферского места вывалился толстяк в темно-сером, хорошо сшитом костюме. Елена Сергеевна сразу узнала: Криволепов, ее режиссер! Она не видела его восемь лет, с тех пор, как покинула ленинградский театр. Растолстел, постарел; ему уже давно за шестьдесят. — Елена Сергеевна, голубушка, все такая же стройная, годы вас не берут! — раскрыл объятия Криволепов и троекратно облобызал ее. — Вот, случайно узнал от этого юного дарования (кивок в сторону Инны), что вы проживаете в сей поэтической глуши, забрал молодоженов в машину — и к вам! К вам, голубушка, повидаться. Ну и красотища у вас! — оглядел он астры и флоксы. — Я очень рада, что вы приехали, дорогие, — обняла Елена Сергеевна Инну и Глеба. — Входите, входите в дом. А вот и отец возвращается. . Буян лаял и рвался со своего поводка. — Глеб, Инна? — обрадовался Крамской. — Вот молодцы, что приехали! Я соскучился... Он обнял их. Буян прыгал, пытаясь лизнуть в лицо Глеба. — Юра, познакомься, — сказала Елена Сергеевна.— Мой старый друг, Феоктист Феофилактович Криволепов. Помнишь «Нору»? Он ставил.
— И многое другое, и многое другое, — подхватил режиссер. — Еленушка, голубушка, вы просто мину под заложили, когда нас покинули. Целый год не могли мы встать на ноги. Пробовал на ваши роли одно молодое дарование, другое... не то! Не то! Долго не мог утешиться... — Но все же утешились? — Такой, как вы, все-таки не нашел. Эрзацы! Эрзацы! Отсутствует святой трепет перед великим искусством! В театр идут, как на службу. Не в храм! На часики все поглядывают. Как бы пять минут лишних не прорепетировать. А мы, бывало, и на ночь на репетициях застревали! Новаторы тоже у нас завелись. Штучки-дрючки, кривые помостики, всякие там слуги просцениума, выходы в публику и на публику. В мое время подобное бывало лишь в кабаре! Да-с! Так это вы, значит, — обратился он к Крамскому, — похитили нашу Еленушку... Счастливец, я вам скажу! — Я в этом нисколько не сомневаюсь, — улыбнулся Юрий Михайлович. Ему нравился этот толстый старик говорун. — Прошу в дом... Глеб, Инна, что же вы? Идите, располагайтесь. Вскоре все сидели за столом на террасе, и Криволепов рассказывал об авариях, которые он претерпел на своей «Волге», о пьесах, все подряд аппетитно ел, восхищался морем, домиком, который называл «коттеджем», и расспрашивал Елену Сергеевну про народный театр («Люблю самодеятельность! Гамлета играет санитар госпиталя, Офелию — регулировщица транспорта»). В его словах не было и тени насмешки.
Юрий Михайлович нечетко, словно в дымке, видел лицо режиссера, но запомнил умные живые глаза, до синевы выбритые щеки, густые черные брови, седую гриву волос. Инна была очень хорошенькая с распущенными по плечам волосами, а Глеб — Глеб возмужал, окреп. Выглядит он хорошо. Счастливы ли они? Крамской пытался разглядеть их лица. «Да, по-видимому, счастливы, — решил он, заметив, как Инна погладила руку Глеба, когда брала от него тарелку. — Ну что ж. Ни пуха им, ни пера! Глеб работает. Инна начинающая актриса, в театре получает гроши. Надо подбросить им малую толику. Они молодые. Хочется одеться получше и помоднее...» Режиссер был очень оживлен, хвалил ватрушки и чай, пил коньяк, вспоминал успехи спектаклей с Еленой Сергеевной Кузьминой (всегда «аншлаг»), говорил, что поставил «Сына», ставит «Стряпуху замужем», на роль стряпухи отстоял юное дарование (кивок в сторону вспыхнувшей от удовольствия Инны), хотя на эту роль претендовали... — Старухи, — подсказала Инна, и в глазах ее засверкали злобные огоньки. — Ну, это как сказать и с чьей точки зрения, — возразил Криволепов. — Для вас, детеныш, тридцать пять лет — уже старость, для нас, стариков, — невозвратная молодость. Вам талант, видно, дан от рождения, вот вы и в двадцать нравитесь публике. В вашем возрасте надо много учиться... Уж очень у нас быстро, знаете, нынче: пришел из училища — давай первые роли, сыграл в одной, в двух, в трех пьесах — заслуженного гони! Я, милые мои, народного едва на седьмом десятке осилил. Благодарю за угощение, хозяева. Не пойти ли нам в сад, поразмяться? Молодые ушли в лес, поискать грибов. Елена Сергеевна с режиссером вышли в сад, спускавшийся к бухте. — Декорация, ну прямо-таки декорация! — не переставал восхищаться Криволепов.
Дождь перестал. Стояла тишина. Был слышен негромкий разговор рыбаков на дальнем причале. Золотые березы и клены казались нарисованными на фоне серого неба. — Когда вы покинули нас, дорогуша, я подумал было: не опрометчиво ли вы поступили? — говорил, прохаживаясь по дорожке, усыпанной желтой прелой листвой, Криволепов. — Теперь я вижу: вы не ошиблись. Покой-то какой, покой, а? Гладь морская, березки в золоте, все для души... И семья. Семья у вас есть, матушка. А у меня — нет... Я, как старый дуб, растерявший листья. Упустил все, что в руки плыло! Да, упустил! Теперь остался один. Театр — мой дом и семья. Есть в нем отличные люди, есть и нравственные уроды, ну, как в каждой семье. Многое не по мне. Ленушка, многое не по душе, но без театра — нет жизни! Юрьев-то, помните, учитель ваш, чувствуя близкую кончину свою, собрал последние силы, приехал в театр, велел поднять занавес, встал на колени на сцене — на ней он сыграл десятки ролей, его навеки прославивших, — и попрощался с театром. — Криволепов достал большой белый платок и вытер слезы. — А балетмейстер один наш после премьеры вышел, раскланялся, ушел за занавес; публика рукоплещет, вызывает, а его — уже нет... На боевом посту умер, в театре. Вот и я надеюсь умереть на посту, а не доживать свой век в ветеранах сцены... Они сидели на скамейке у моря, и то один, то другой мокрый лист падал к ногам. Говорили о народном театре, о том, что Елена Сергеевна собирается ставить. И о театре, в котором когда-то она была «первой величиной», по определению Криволепова. — Неужели вы, голубушка, так-таки навсегда сцену покинули? — сетовал Криволепов. — Я понимаю: народный театр, режиссура, все это хорошо... Но разве вам никогда не взгрустнется, не вспомнится, как любили вас зрители, как плакали, потрясенные вашей игрой? — Все это уже в прошлом, дорогой. Не скрою, первое время мне очень не хватало театра и всего, что с ним связано — репетиций, спектаклей, просмотров, рецензий и отзывов зрителей. Только первое время... Потом я смирилась. Я спросила себя: что мне в жизни дороже? Раньше казалось — сцена. Теперь я уверена — Юрий. Он мне дороже всего. Я нужна ему. Каждый день, каждый час. Ему тяжело; в одиночестве он все время задумывается. Вы знаете, о чем он задумывается. Я прилагаю все силы, чтобы ему было легче, А театр обойдется и без меня.
— Едва ли! — Есть молодые. Например, Инна, Когда я с ней репетировала роли, она подавала большие надежды. Мне она чем-то напоминает меня в молодости. — Ну уж нет, матушка, и не сравнивайте... — Почему? — удивилась Елена Сергеевна. — Вас я помню совсем девочкой, начинающей. Вдохновение видел в ваших глазах. Вдохновение и беззаветную преданность любимому делу. Театр был для вас всем. Вас не заботило, что в конце месяца не хватало на обед денег, что вы не могли одеваться, как подобало бы, с точки зрения мещан, уже известной актрисе; в душе вашей горел огонь самопожертвования. А сия юная особь — из молодых, да, сказал бы я, ранних. — Что вы Феоктист Феофилактович? — Утверждаю сие, дорогуша. Один в летах адмирал, к тому же женатый и дочь свою недавно выдавший замуж, еле от сего дарования вырвался. Сообразил вовремя, что жена — с комсомольских лет боевая подруга... А то бы — погиб. Эти нежные, выхоленные ручки — цепкие... — Но Глеб... — Что Глеб? Ваш Глеб, как видно, ее уже не устраивает. На меня, раба грешного, нынче направлен огонь артиллерии... — Не смешите, Феоктист Феофилактович! Вы — и Инна? — А что ж? — приосанился Криволепов. — Я еще о-хо-хо! И пожалуй, сдамся. Я ведь, голубушка, сластолюбец. — Наговариваете на себя, Феоктист Феофилактович! Как не стыдно!
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Разные люди живут в сентябре в Кивиранде. Художники целыми днями сидят на берегу бухты с мольбертами— на холстах возникают багровые гроздья рябин, позолоченные березки. Страстные рыболовы и охотники за угрями в клеенчатых штанах, с ящиками в руках залезают по пояс в море и бродят в нем, словно морские жители. Живут крикливые дачницы, вырвавшиеся на волю из душных квартир. Воскресные гости из города располагаются со своими «Москвичами» и «Волгами» в садах, как на бивуаках. И в тихом поселке становится шумно, но нельзя сказать — весело. Зато поселковый магазин работает с полной нагрузкой и перевыполняет свой план. Когда они разъезжаются — становится легче дышать. Рыжим пламенем горят клены. В садах медленно умирают цветы. Море теряет краски, синяя полоска лесов становится желтой. На заборах сушатся сети. Рыбаки вернулись с уловом камбалы и сига. Пахнет вкусным дымком — во дворах коптят рыбу. Наползает ночь и туман. Надрывно воет маяк, нагоняя тоску.
Яркий луч прожектора заглянул в комнату. Крамской проснулся; он услышал привычный гул моря, осенний шелест листьев, беспокойные всхлипывания Буяна. Теперь он не сможет заснуть. Он вспоминает те дни, когда начинал самостоятельно жить... ...На стенах петроградских домов было выдолблено, вырезано, выведено несмываемой краской: «Кто не работает, тот не ест». «Известия», наклеенные на стены, объявляли о продовольственных нормах в тылу: на два дня — четверть фунта... А неопрятные бабы с маслеными губами торговали на Сытном рынке черными заскорузлыми пирожками с пшеном, поджаренными на конопляном, хлопковом, а то и на касторовом масле, и стоил такой пирожок сегодня сотни тысяч, завтра миллион, а через неделю — миллионы. За рубашку или простыню можно было получить два-три остывающих пирожка, и исчезали они ах как быстро, не успеешь опомниться. Люди умирали от тифа; по улицам проезжали зловещие желтые кареты; на Марсовом поле «попрыгунчики» в белых саванах обирали ошалевших от страха прохожих, хотя обирать-то, по существу, было нечего — петроградцы вконец обносились, а деньги не имели цены. Люди бродили как тени, меняя последнее имущество на граненый стаканчик пшена и наперсток черного вонючего масла. Но и в те дни существовали ловкачи, жившие припеваючи: воры, взламывавшие квартиры убежавших из бывшей столицы буржуев, дельцы, умевшие наживать капитал даже на выдававшейся по талонам в столовых баланде. Уж они-то ели белые булки, которые питерцы видели лишь в несбыточных снах!
Было очень раннее утро, часа четыре, наверное, когда Юрий вышел на пустынную, едва освещенную солнцем улицу. К шести он пришел в Озерки, где в заброшенной даче размещался штаб батальона. Курчавый богатырь в желтой гимнастерке, с портупеей через плечо и кобурою на поясе так властно распоряжался погрузкой имущества, что Юрий сразу понял: это —командир и будет решать его судьбу он. Командир уперся в подростка» озабоченными, но веселыми глазами и спросил: — Тебе чего, малец? Юрий сказал, что хочет идти на фронт. — Тебе сколько лет? — Восемнадцать. — Ой ли? — усомнился командир. — А что ты умеешь делать? Юрий не знал, что ответить. Командир сам помог: — На самокате ездить умеешь? — Умею! — радостно сказал Юрий. Комбат отобрал у одного из красноармейцев велосипед, подтолкнул к Юрию и скомандовал: — А ну-ка, поезди...
Пуще всего боясь осрамиться, Юрий сделал несколько кругов на армейском велосипеде с тугой передачей. — Документы есть? Юрий протянул метрику. — Два года прибавил? — кинул комдив взгляд на замызганную бумажку. — Прибавил. — Я тебя насквозь вижу. Ну да ладно. У меня самокатчиков не хватает. Беру. Адъютант! Оформишь добровольца на все виды довольствия. Адъютант повел Юрия в пустую комнату, где папки с делами были уже уложены в ящики и красноармейцы их забивали. В тот же день его обмундировали. Батальон погрузили в вагоны. Связисты — веселый и бесшабашный народ, отпустив несколько шуток насчет «младенца», приняли Юрия в свою семью. Поезд медленно, не спеша шел болотами; в раскрытую дверь теплушки врывался туман, уныло и тускло светились вдали огоньки; самокатчик Щербатый заунывно пел:
... горай, моя лучина...
Высадились в болотах. Начались большие бои. Бойцы шли на смерть за счастье народа. Когда умирать приходилось — под дулами белогвардейских винтовок пели «Интернационал»... «Ленин сказал — все одно победим, — услышал Юрий тогда от бородатого раненого бойца, — а Ленин сказал — уж то верно»: Ленину верили: он жил так, как учил жить других. В одном из городков Украины квартирьер Вася Пяткин отвел Юрия в добротный дом неподалеку от церкви, где проживали две бывшие купчихи. После скитаний, боев приятно было лечь на чистые, накрахмаленные простыни, услышать «Грезы» Шумана, сыгранные на одряхлевшем пианино, сесть за стол, накрытый вышитой скатертью, на котором кипел самовар. Но к обеду пришли нахлебники, кругленькие, лоснящиеся, в широких галифе и щегольских черных френчах, пересеченных новенькими ремнями и портупеями, увешанные маузерами; они оказались деятелями местного военкомата, уроженцами тихого городка. Это были военные, которые не воевали, забывшие о том, что их маузеры стреляют; их начищенные сапожки не видели ни Пинских болот, ни днепровских плавней; оба были преисполнены важности. Они целовали ручки купчихам; чувствовали себя как дома. Юрию они показались неправдоподобными в суровое время военного коммунизма, как неправдоподобным казалось, что «комиссары» целуют ручки классовому врагу и спокойно сидят от десяти до пяти в своей канцелярии, когда вокруг гнездятся бандиты. Он собрал в вещевой мешок свой скарб и ушел не простившись. Юрий приходил в ярость, когда встречал людей, пытавшихся жить «не по Ленину».
В двадцать первом году было приказано уволить из армии всех, не успевших дорасти за войну до призывного возраста, и отправить по месту жительства; кого — доучиваться, кого — работать. В городах и в деревне нужны были рабочие руки. Некоторые лихие вояки, увешанные оружием, разревелись горчайшими слезами; другие негодовали молча, сжав зубы и закусив губы до крови, третьи, соскучившись по матерям, радовались в душе — приказ помог им уйти из армии с честью, тем более, что и фронты один за другим ликвидировались, а с бандитами справятся и без них. Недоростков оказалось немало. Эшелоны шли к Петрограду, к Москве и к Киеву. На фронт уходили мальчишками — домой возвращались обстрелянными бойцами. И странным казалось, что гроза дезертиров Ленька Тавров сядет за школьную парту в питерской школе и будет доучивать математику и русский язык (Юрий встретил его через много лет и с трудом узнал в солидном профессоре-филологе лихого Леньку). Ехали несколько дней, убеждая друг друга, что «бессрочному» отпуску придет когда-нибудь срок и они снова вернутся в армию; распевали под гармошку песни, пекли на печурке ржаные лепешки и обещали никогда не терять друг друга из виду, создать в каждом городе «братство фронтовиков». Но не успел эшелон остановиться где-то на двадцатых путях — все разбежались, стараясь поскорее попасть домой, за заставы — за Невскую и Нарвскую, на Петроградскую сторону, а то и в Лесной. Разбежались, чтобы никогда больше не встретиться или встретиться через много лет, с большим трудом узнавая друг друга.
Юрий увидел ожившие витрины и людей, спокойно идущих мимо, девиц в коротчайших юбках, в сапожках, зашнурованных до самых колен, модных франтов в узконосых ботинках, узеньких брючках, коротеньких пиджачках, при галстучках! Подумать только! Они осмеливались носить вызывающе яркие галстуки! И это в то время, когда большинство ходило или в застиранных гимнастерках или в тельняшках моряков Красного флота! И спокойненькие, кругленькие, сытенькие, хорошо одетые поглядывали на него свысока. Его взяло зло, и стало до боли обидно, что, пока сотни тысяч сверстников, старших братьев, отцов воевали, не имея лишней пары портянок, эти тут, в тылу, обрастали котиковыми манто. Наверное, у него был озлобленный вид перед афишей кино, обещавшей «Приключения американки», потому что высокий матрос, подтолкнув его под локоть, подмигнул: — Смекаешь, пехота? Но-ва-я эко-но-ми-чес-ка-я по-ли-ти-ка. Обрадовались, гады, как клопы, расплодились! Погодите, прихлопнем вас, ровно вшей, мать вашу... И он смачно выругался. ...Нахлынули воспоминания, не отобьешься от них. Тридцать лет прослужил на флоте. Пришел на флот по комсомольскому призыву... Всплывали в памяти имена сослуживцев, погибших в боях, утонувших в море, и сверстников, как вышедших в разное время в отставку, так и счастливцев, которые еще служат на кораблях. Вспомнился Савка Бойцов, отважный командир морского «охотника», никогда не унывавший весельчак, острослов, озорник, всеобщий любимец. Его «охотник» дрался один против пяти катеров, вышел победителем из боя, заплатив за победу непомерной ценою — жизнью своего командира... Он был убит осколком снаряда, и катер с его телом (как странно, что погибший человек сразу превращается в «тело») медленно и торжественно проходил мимо остальных катеров, и пушки отдавали Савве Бойцову последний салют...
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
