Мы продолжали следовать туда, не зная куда. И только когда прошли Фареро-Исландский противолодочный рубеж стран НАТО, по корабельной трансляции было объявлено, что мы идём защищать героический остров Куба. Это было встречено личным составом корабля с большим воодушевлением. В дальнейшем переход проходил в зоне интенсивного судоходства и действий противолодочной авиации стран НАТО и прежде всего США. Днём шли на перископной глубине, используя устройство работы дизеля под водой и ведя постоянное наблюдение в командирский и зенитный перископы вахтенным офицером и вторым наблюдателем, из специально назначенных офицеров. Приходилось непрерывно в течение 4-х часов вращаться вокруг шахты перископа в разные стороны, как цепной пёс, меняя глаз на окуляре, когда в глазу горизонт начинает желтеть. В тёмное время суток мчимся на трёх дизелях, уклоняясь срочным погружением при обнаружении радиолокационных сигналов самолётов.
И, наконец, Саргассово море, теплое море. Температурный режим в отсеках больше схож с банным комбинатом. Системы охлаждения, рассчитанные на низкую температуру забортной воды, не работали. Да и работать она не могла при температуре забортной воды +30 градусов. Ходим в трусах и майках. Самый прохладный первый отсек. В нём температура чуть выше +40 градусов. В пятом дизельном отсеке температура понималась выше +60 градусов. Были случаи тепловых ударов среди мотористов. В аккумуляторных отсеках, особенно во время частых зарядок батареи, сохранялась большая загазованность парами серной кислоты, водородом и разными примесями, и это при высокой температуре. В каютах отдыхать было невозможно. Я шёл в первый отсек, что-то брал себе под голову, ложился на торпеду, крепко обнимал её и пытался «вздремнуть». Но, несмотря на все трудности нашего бытия, мы не теряли бодрости духа и надежды на лучшие времена в нашей жизни. Дальнейшее продвижение по маршруту продолжалось до тех пор, пока на нас не вышла авианосная поисково-ударная группа (АПУГ) ВМС США. Корабли противолодочной обороны вцепились в нас своими гидролокаторами и начали «молотить» по корпусу лодки. Их звенящие импульсы отлично прослушивались в первом отсеке и мешали отдыху. На Б-59 была объявлена боевая тревога и начались маневры по уклонению от обнаружения с изменением глубины погружения, курса, скорости и постановкой приборов помех. Это продолжалось более двух суток. Однако, по ряду причин, оторваться от сил обнаружения не удавалось. Американцы взрывами гранат передавали нам условные сигналы, предлагавшие нам всплыть в надводное положение. Но только тогда, когда в аккумуляторах вместо электролита стала плескаться водичка, и запас электроэнергии в батарее полностью иссяк, было принято решение всплывать. Я был вызван в центральный пост, где командир корабля приказал мне следовать в 7-й отсек, приготовить торпедные аппараты к выстрелу, о выполнении приказания доложить, вернувшись в центральный пост. Он сказал, что только после этого будем всплывать. В кормовых аппаратах находились электрические самонаводящиеся торпеды для самообороны.
С прибытием в отсек я дал приказание: «Аппараты приготовить к выстрелу!» Командир торпедной группы старший лейтенант В.Ляшецкий замер в позе молчания с удивлением в глазах. После небольшой паузы командир отделения торпедистов старшина 2-й статьи Калита заявил мне, что это уже война, а мы должны быть дома, нас ждут невесты. Конечно, выполнить мероприятия по боевой тревоге - это привычные отработанные действия, а вот применить оружие и получить противодействие от противника, когда под килем километровые глубины, это воздействует на психику каждого человека по-разному. Пауза закончилась, когда пришлось употребить не совсем литературные выражения. Личный состав «молниеносно» выполнил свои действия, торпедные аппараты были приготовлены к выстрелу. Дал указания о заполнении их водой по команде «Товсь» и убыл в центральный пост. Доложил командиру корабля о готовности к стрельбе. С глубины 30 метров аварийно продули балласт, и лодка всплыла в позиционное положение. За бортом тёмная южная ночь. Начальник штаба бригады капитан 2-го ранга Архипов, командир подводной лодки и вахтенный сигнальщик поднялись на мостик. И тут началось. Самолёты ПЛО США с включенными прожекторами заходили на бреющем полёте с правого борта по кругу и, подлетая к борту корабля, открывали стрельбу из своего оружия такой силы, что в центральном посту от грохота канонады заглушалась голосовая связь. Командир подводной лодки командует: «Срочное погружение! Торпедные аппараты №1 и №2 приготовить к выстрелу!» Команда уже предназначалась первому отсеку, а в аппарате №1 находилась торпеда с ядерным зарядом. В это время, спускаясь вниз, сигнальщик застрял вместе с прожектором в шахте верхнего рубочного люка, чем задержал командира. Начальник штаба, заметив, что американский фрегат начал вызывать нас прожектором на связь, скомандовал отменить погружение. Фрегат запросил «Чей корабль?» Дали ответ: «Корабль принадлежит СССР. Прекратите провокацию!» С фрегата сообщили, что не поняли нас, и наш ответ мы повторили. Спустя некоторое время стрельба и полёты самолётов прекратились.
С рассветом наступило время полётов вертолётов и маневров противолодочных кораблей. На наши донесения по радиосвязи берег долго сохранял молчание и даже не давал квитанции об их получении. Напрашивался вывод, что в верхах начался переполох. Всплыв в крейсерское положение, начали зарядку аккумуляторной батареи, имея наименьший ход, что не по «вкусу было американским кораблям сопровождения. Они были вынуждены периодически стопорить ход или совершать необходимые маневры, так как технически не могли иметь такую маленькую скорость, как у нашей лодки. Со стороны правого борта к нам на дистанцию 1-1,5 кабельтова подошел американский фрегат. На верхней палубе в белой форменной одежде стоял оркестр. Он исполнил гимн США, а затем начал играть что-то похожее на «буги-вуги». Вахтенным офицером стоял помощник командира капитан-лейтенант В.Соловьёв, который стал дёргаться в такт ритмов музыки. Замполит подумал, что советскому офицеру не подобает так относиться к вероятному противнику, доложил командиру. На вахту пришлось заступить мне. В это время подлетел вертолёт, с которого велись фото и киносъёмка. На моей шее было повязано белое кашне из белого разового полотенца, а на лице небольшая бородка. Замполит решил, что мне тоже негоже в таком виде красоваться в прессе США, а сам при подлёте вертолётов, закрыв голову капюшоном, нырял под козырёк ходового мостика. Вместо меня на вахту заступил невозмутимый старший лейтенант Ляшецкий. Наконец-то с берега было получено указание - совершить отрыв от кораблей ПЛО. Уже были пополнены запасы электроэнергии, воздуха высокого давления, в отсеках наведён порядок, и они хорошо провентилированы. Начали готовиться к отрыву.
С наступлением темноты по срочному погружению ушли на глубину, совершив маневр уклонения от акустических средств обнаружения на противолодочных кораблях. На сей раз это удалось. Потом нам пришлось около 3-х суток сопровождать большой караван гражданских судов, которые шли в строю кильватера и везли наши ракеты с острова Куба. В первых числах декабря вернулись в бухту Ягельная. На дворе зима. Наши вещи на Кубе. Мы в сандалиях по снегу «бегом марш» от причала, где ошвартовалась лодка, до плавбазы. Кубинская одиссея закончилась.... Выражение "матросов поощрить, офицеров можно не наказывать" не сработало. Я был награждён именными часами от Главнокомандующего ВМФ, а один из мотористов медалью. На этом наградной список для Б-59 закончился. При разборе «полётов» в верхах один из руководителей министерства обороны спросил у наших отцов командиров: « А зачем вы вернулись? Вы не должны были возвращаться! Почему не забросали фрегат ВМС США гранатами?». Можно было ответить и так, что в море-океане нет окопов, а на подводной лодке нет гранат. Но что толку! Правящая элита не признаёт своих ошибок во внешней политике, а вышестоящие штабы своих тактических просчётов. Это удел стрелочников. А посему кубинской эпопее не довелось долго жить, её проще всего было забыть. Настоящие мужчины, труженики морских глубин и настоящие подводники память об этой боевой службе сохранят на всю оставшуюся жизнь.
Воспоминания бывшего командира рулевой группы штурманской боевой части подводной лодки Б-59 капитана первого ранга в отставке Михайлова Виктора Алексеевича о походе на Кубу.
Голова стала белеть еще в походе на Кубу.
Подготовка к походу на Кубу началась ещё в августе месяце, когда была сформирована 69-я бригада подводных лодок, которую возглавил контр-адмирал Евсеев. Наши лодки были переведены в бухту Ягельная и поставлены к отдельному пирсу, доступ на который был возможен только для личного состава подводных лодок: Б-4, Б-36, Б-59 и Б-130. Эти подводные лодки 641 проекта относились к океанским и вошли в состав Северного флота в 1960-1962 годах.
Наша подводная лодка прибыла на Север в январе 1962 года. Это были дизельные подводные лодки нового поколения. Я был командиром рулевой группы штурманской боевой части. Мы получили указание флагманского штурмана получить карты на весь Мировой океан, что и было сделано. Нас сняли со всех видов довольствия, при этом выдали денежное довольствие на 3 месяца вперёд. На кораблях пополнили все запасы, и бригада была готова к выходу в море. За сутки до выхода у нас заменили командира капитана 2-го ранга Егина и заместителя командира капитана 3-го ранга Баталова. На подводную лодку прибыл новый командир капитан 2-го ранга Савицкий и старший на походе капитан 2-го ранга Архипов, начальник штаба 69-й бригады. За день до выхода в море из Полярного прибыли наши семьи, попрощавшись с ними, в ночь на 1 октября 1962 года мы вышли в море. А Член Военного Совета флота к нашему уходу выдал женам офицеров справки для прописки по месту жительства в средней полосе России, где они раньше были прописаны. Только потом мы узнали, что подводные лодки уходили совсем, когда при возвращении был задан вопрос «Почему вы вернулись?» Б-59, погрузившись на траверзе мыса Териберка, прошла 50 миль, после чего был вскрыт пакет. Согласно распоряжению в пакете, лодке предписывалось следовать скрытно со средней скоростью 8 узлов в порт Мариэль на острове Куба. Сделав со штурманом предварительную прокладку, её результаты мы доложили командиру и начальнику штаба бригады. Они приняли решение: днём следовать под РДП или под электромоторами со скоростью 6-8 узлов, а ночью под тремя дизелями со скоростью 14-15 узлов, проводя зарядку аккумуляторной батареи. Противолодочные рубежи мыс Нордкап - остров Медвежий и Фареро-Исландский мы прошли спокойно, так как полёты противолодочной авиации НАТО проводились по планам повседневной готовности и были предсказуемы. И только после прохождения каждого из этих рубежей, по данным нашей разведгруппы ОСНАЗ, интенсивность действий авиации ПЛО на рубежах резко возрастала. При подходе к рубежу Азорские острова — мыс Ньюфаундленд Б-69 попала в сильный шторм, при котором крен в надводном положении доходил до 52-х градусов, а скорость под дизелями упала до 8 узлов, в результате мы стали отставать от заданной нам подвижной точки, отклонения от которой допускалось не более 50 миль. Вахтенный офицер и сигнальщик, чтобы их не смыло за борт десятиметровыми волнами, были крепко привязаны пожарными ремнями к перископной тумбе. Даже на стометровой глубине ощущалось воздействие шторма, лодку качало с креном до 10-ти .
Миновав последний рубеж, вошли в Саргассово море. Многие офицеры, почувствовав приближение к Кубе, выкинули за борт свои шинели. Вскоре Б-69 получила распоряжение занять позицию в Саргассовом море в районе с радиусом 30 миль, вести в нем разведку и ждать дальнейших указаний. Море успокоилось, температура воздуха достигла +30 градусов, а воды +25 градусов от поверхности до глубины 200 метров. Через сутки интенсивность действий противолодочных сил в районе нашей позиции начала резко увеличиваться. По данным группы ОСНАЗ, в район прибыл авианосец «РЭНДОЛФ» с кораблями охранения, а интенсивные полёты противолодочной авиации создавали постоянную угрозу обнаружения подводной лодки и препятствовали своевременной зарядке аккумуляторной батареи. В конечном счёте, разреженность аккумуляторов стала основной причиной невозможности оторваться от слежения кораблями охранения, что и привело её к вынужденному всплытию. Напряжённость обстановки нарастала. Корабли и авиация США, по докладу командира группы ОСНАЗ, блокировали проливы, ведущие к Кубе. Кроме зарядки аккумуляторов, лодке было необходимо не реже одного раза в сутки всплывать на собирательный сеанс связи, назначенный на светлое время суток в районе патрулирования. Полностью зарядить аккумуляторную батарею стало невозможно, так как почти каждое подвсплытие на перископную глубину заканчивалось обнаружением сигнала самолётной РЛС силой 5 баллов. Получив такой сигнал, Б-59 была вынуждена немедленно погружаться на глубину 150-200 метров, уклоняясь от самолётов, использовавших для поиска систему «Джули», основанную на приёме гидроакустического сигнала, отраженного от подводной лодки при подрыве специальных зарядов в воде. К поиску подводной лодки, обнаруженной самолётами, стали подключаться и противолодочные корабли. Для уклонения Б-59 маневрировала по глубине и курсу с использованием имитационных патронов, но была крайне ограничена диапазоном скоростей. Плотность аккумуляторной батареи не могла обеспечить скорость даже близкую к 8 узлам. Лодка маневрировала на скорости 3-4 узла, а затем вообще с помощью мотора экономхода на 2-х узлах.
На другой день Горич сказал, что мы выйдем на «щуке» в море. Довольно неуклюже мы спускались один за другим по штормтрапу на спину «щуке». Наши новые друзья приветливо с нами здоровались. Поприкашвили-старший ждал нас на мостике, веселый, свежий и выспавшийся. По узенькому железному трапу мы поднялись к бородатому командиру. — Ну что ж, крестники, давайте осматривать наше хозяйство. Прошу! — И Поприкашвили широким жестом пригласил спуститься в люк. В стальной овальной коробке, куда дневной свет проникал из открытого люка, было как-то торжественно тихо: нас окружали многочисленные приборы. — Это центральный пост, здесь сосредоточены все приборы управления лодкой, и отсюда я управляю торпедной стрельбой, — объяснил Поприкашвили. Наш вчерашний знакомый — боцман — показал приборы для управления вертикальным рулем, служащим для поворота подводного корабля влево или вправо, и горизонтальными рулями, при помощи которых лодка может погружаться или всплывать. — Хотите посмотреть в перископ? — предложил командир.
Я очутился возле глазка довольно толстой трубы, уходящей вверх, и прильнул к ней глазом. Зажмурив другой глаз, я увидел мутный светлый круг, расчерченный какими-то мелкими черными черточками. — Поверните штурвальчик, — посоветовал Поприкашвили. Мутное пятно прояснилось, и я увидел — четко и ясно, как будто все это находилось передо мной в двух шагах — набережную, белые дома, людей, спешивших куда-то. Я видел даже лица прохожих. Я повернул штурвальчик влево — и набережная исчезла, появился катер; матросы отдавали швартовы. На борту были четкие буквы «МО-30». Еще поворот штурвальчика — и я увидел совсем близко белую гору. Что-то шевелилось на снегу — человек или зверь. Я только хотел рассмотреть получше, но... — Дайте и другим посмотреть, — прервал удовольствие Поприкашвили. Авдеенко, дрожа от нетерпения, протиснулся на мое место. Когда все до одного ознакомились с перископом, командир лодки повел нас по отсекам. После просторных палуб и кубриков «Камы» здесь было тесно. Хотя воздух широкой струей врывался в раскрытые настежь люки, — он показался мне спертым. Почему-то пахло резиной. Вместо дверей отсеки соединяли узкие овальные лазы, в которые такой большой человек, как Сурков, навряд ли вообще пролез бы. Матросы охотно отодвигались от приборов в сторонку, чтобы мы могли рассмотреть все как можно лучше. Вчерашний мой сосед по столу показал нам аппараты, в которых притаились торпеды, объяснил, как производят стрельбу: стоит аппарат пустить в ход — торпеда заскользит под водой и взорвет корабль. Он рассказал, как однажды лодка, на которой он тогда служил, потерпела аварию. Командир решил помочь спастись людям. Матросы один за другим залезали в длинную темную трубу и оттуда вылетали на поверхность моря. В конце концов лодку подняли, спасли и командира... Потом торпедист показал нам размещенные вдоль бортов узкие койки, на которых подводники спят в походе.
Когда все на лодке — и крохотная кают-компания, и такой же крохотный камбуз (подводный кок рассказал, что однажды яичница так подпрыгнула у него на сковородке, что прилипла к подволоку), и каюта командира — было осмотрено, Поприкашвили-старший предложил нам погрузиться. — Дрейфить не будете? — Не будем! — ответили мы дружно, хотя и не совсем твердыми голосами. Шутка ли — вдруг очутиться под водой! — А кто мне скажет, когда была построена первая подводная лодка? — Триста лет назад, — сказал Юра. — И ходила она на веслах. Поприкашвили-старший распределил нас по отсекам и ушел в центральный пост. Наверху что-то происходило: наверное, отдавали швартовы. Палуба под ногами чуть дрогнула, и я понял, что лодка движется и, наверное, выходит в море. Матросы сжимали рукоятки приборов. Вот так же они стояли в ту ночь, когда топили вражеский транспорт! Какие умные механизмы! Лодка, идущая под толстым слоем воды, имеет глаза и уши; торпеда выскакивает из аппарата и скользит к цели, а лодка уходит на глубину. Но что бы делали механизмы, если бы не было людей — торпедистов, мотористов, акустиков? А далеко-далеко отсюда, где-нибудь на Урале, другие люди вытачивают отдельные части торпеды, собирают ее, начиняют взрывчатым Веществом и снабжают хитроумным механизмом, который двигает ее к цели... Что это?.. Звонок! Боевая тревога?.. Щелкнул, захлопнувшись, люк.
— Сразу все словно погрузилось в вату. Вата набилась в уши и в рот. Я еще не успел сообразить, в чем дело, как вдруг палуба стала ускользать из-под ног. «Тонем! — подумал я. — Авария!» Я пошатнулся, вцепился в Фрола, а Юра — в меня. «Ай!» — крикнул Вова Бунчиков, глядя на нас вытаращенными глазами. Но палуба под ногами выровнялась и стала на место. — Перепугались, хлопцы? — спросил боцман. — Это же дифферент называется. И хотя я не понимал, что такое «дифферент» и почему это мудреное слово должно меня успокоить, я сообразил, что никакой аварии нет и лодка вовсе не собирается тонуть, а просто погружается, и теперь над нашими головами лежит толстый слой воды. Моторы глухо гудели. — Мы что, под водой? — спросил Юра шепотом. Я кивнул головой. — Погрузились, значит, — изрек Фрол и поковырял пальцем в ухе. — Ну вот и сподобились! — сказал боцман, когда лодка всплыла и люки открылись. — Поздравляю с «крещением»! Мы поднялись на палубу. Лодка, мокрая и скользкая, как дельфин, не торопясь, вошла в бухту и направилась к «Каме». — Напугались? — спросил командир лодки, посмеиваясь в свою пушистую бороду. — Нет, чего там! — ответил Фрол. — Напугались, — признался Бунчиков. — Я сам, когда в первый раз погружался, тоже напугался, — засмеялся Поприкашвили-старший. — Мне все казалось, что случится авария и лодка навсегда останется под водой. Признайтесь: и вы так думали? Забегалов, краснея, признался, что подумал — лодка тонет. Значит, не мне одному было страшно!
Когда мы, распрощавшись с подводниками, поднялись на «Каму», пообедали и расположились на отдых, Авдеенко сказал: — Не знаю, как вы, а я буду подводником! Фрол свистнул. Тогда Авдеенко повторил: — Не веришь? Буду подводником! Это было сказано так убедительно, что Фрол откликнулся со своей койки: — Что ж, если очень сильно захочешь — и будешь. Вот я, например, обязательно буду адмиралом... Мы расхохотались. — ...Лет через двадцать пять. Верите? Все ответили хором: — Верим, Фролушка, верим! — Спите, огольцы, довольно вам барабанить! — услышали мы сердитый окрик и, мигом нырнув под одеяла, умолкли, потому что понимали, что мешаем отдыхать матросам, вдоволь потрудившимся до обеда.
Глава четвертая. ЗАБЕГАЛОВ ВСТРЕЧАЕТ СТАРЫХ ДРУЗЕЙ
На другой день мы шли по набережной и любовались легкими катерками, стремительно бороздившими спокойную воду. В бухту входил эсминец. Забегалов забеспокоился: — Ребятки! Да это же мой корабль! Как мог он узнать? Все эсминцы похожи друг на друга, как близнецы. Но Забегалов уверял: — Он, он, мой милый! Ребятки, за мной! — скомандовал он так решительно, что наши ноги сами собой оторвались от песка и мы побежали, удивляя прохожих, вообразивших, что, наверное, на бульваре проводится кросс. Забегалов бежал легко, прижав к груди локти. Корабль шел к угольному молу, и нам надо было пробежать по крайней мере три километра по бульвару, по улицам и по территории порта. Иногда дома и пакгаузы скрывали от нас эсминец, и мы видели только две тонкие, острые движущиеся иглы — его мачты. Охрана не хотела впускать нас в порт, но Забегалов так убедительно сказал им: «Да что вы, не видите? Это же мой «Серьезный»! — что бородатые охранники расступились. Мы прыгали на бегу через натянутые канаты, через какие-то бочки и вбежали на мол как раз в ту минуту, когда матросы готовились подать концы на берег. Нас сразу заметили с палубы. — Полундра, да ведь это же наш Забегалов! — известил басом всех на корабле огромного роста матрос в промасленном комбинезоне. — Ваня! — Иван! — Давай, давай, нажимай! — Эх, волк тебя задери, до чего ты вырос!
Десятки рук протянулись к Забегалову, и он очутился на палубе. Матросы обнимали его, похлопывали по плечу, жали руку. Как они были рады встретить снова своего Забегалова! А он повернул к нам счастливое лицо и закричал: — Давайте все сюда!.. Это мои товарищи, нахимовцы, из училища, — пояснял он матросам. И мы очутились на палубе и видели вокруг такие приветливые лица, что они показались мне давно знакомыми и эсминец тоже знакомым, как будто я на нем долго плавал. — Что за базар на юте? — раздался голос откуда-то сверху. — Забегалов прибыл, товарищ командир! — ответил огромный старшина так, будто ему давно было известно, что Забегалов прибудет на корабль именно здесь, в Батуми. И тотчас с мостика сбежал офицер небольшого роста, голубоглазый и загорелый. Матросы расступились, и Забегалов, встав по всей форме, отрапортовал: — Товарищ капитан третьего ранга, воспитанник Нахимовского военно-морского училища Забегалов Иван прибыл повидаться с боевыми товарищами. Офицер, приложив руку к козырьку, с удовольствием выслушал рапорт, с еще большим удовольствием оглядел ладную фигуру своего бывшего воспитанника (капитаном третьего ранга и был тот самый Ковалев, о котором не раз рассказывал Забегалов) и, подойдя к Забегалову, обнял его и троекратно расцеловал. — Рад тебя видеть, Ваня! Слыхал о твоих успехах. Молодец! Всегда помни, что ты в училище — представитель «Серьезного». Это что-нибудь да значит: кораблик наш — неплохой. — Я никогда не забываю, — сказал Забегалов. — А моим товарищам на корабле побыть можно? — Не можно, а должно, — поправил Ковалев. — Ну, Иван, как мама, братишки? Здоровы? — Здоровы, товарищ командир. Митюха уже в пятый класс перешел. — По-прежнему собирают марки? — Меняются. Товарищ командир! — Что, Ваня? — Я хочу показать товарищам свое орудие.
— Показывай. Мы осмотрели орудие, из которого Забегалов стрелял по фашистам возле порта Констанцы. Тогда ранило комендора, тогда же и Забегалова ранило. — Вот тут повсюду кровь была, — показывал он на чисто вымытую палубу.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Вся страна 27 января отмечала 69-ю годовщину снятия блокады Ленинграда. Вчера мы поздравили Наталью Владимировну Дубровину с этим памятным днем. Представляем Вашему вниманию воспоминания Натальи Владимировны о блокаде. Рады сообщить, что любимая учительница русского языка и литературы в работе, и скоро мы сможем познакомиться с ее дневниковыми записями о 38-летней работе в Ленинградском нахимовском военно-морском училище.
Санкт-Петербург. 1998.
ДУБРОВИНА НАТАЛЬЯ ВЛАДИМИРОВНА, 27.01.2013 г.
Забвенье или память? - спросишь ты. И я тебе отвечу, жизнь, без спора: Конечно, память! В ней мои мосты В грядущий день. Она - моя опора.
Когда приходит памяти конец, Ты - дом, где окна досками забиты. Нет ничего опаснее сердец, В которых пережитое убито.
Забыть, что было, - значит обокрасть Самих себя своими же руками. Становятся слепыми ум и страсть, Когда у человека меркнет память.
И я в свои недожитые дни Взываю то с надеждой, то с тревогой: О жизнь, ты только память сохрани, Пока живу я, памяти не трогай!
Её нести сквозь долгие года - Нелёгкий труд. Но человек - не сито! Тем, что ворчат: Она - твоя беда, - Отвечу: В ней - мой свет, моя защита!
Здесь и далее стихи Юрия Воронова
Моя блокада
Я употребляю это местоимение в приложении к слову "блокада", потому что при всей общности судеб ленинградцев, оказавшихся в блокадном кольце, у каждого блокадника была своя судьба, свои переживания, и каждый вынес из той поры свои воспоминания. Война началась для меня в тот момент, когда товарищ моих детских игр, Лёвик Остроумов, примчался со станции, куда ежедневно бегал за газетами, и взволнованно сообщил: "Немцы на нас напали!" Это было на даче в Поповке 22 июня 1941 года Новость была воспринята нашей детской компанией (я, Люся Лебедева, Лёвик и Юрка Забелов) скорее с интересом, чем с тревогой , и мы уселись на широком крыльце обсуждать, как скоро Красная Армия расколошматит немцев. Мальчики еще не знали, что им обоим придется принять участие в этой войне. В том, что немцы будут разбиты, не было ни малейшего сомнения, тем более, что на памяти была победоносная финская кампания, об истинном характере которой мы тогда не имели никакого представления. Но наши родители почему-то известие приняли иначе и начали срочно готовиться к отъезду. Мы уехали задолго до окончания дачного сезона и еще несколько раз приезжали в Поповку за земляникой. Правда, последняя поездка оказалась тревожной: поселок был взбудоражен известием, что в лесу появились немецкие парашютисты. Группа милиционеров отправилась прочесывать лес, и хотя мы горели желанием увидеть пойманных парашютистов, мамы срочно погрузили нас в поезд, и больше поездок на дачу не было. Красивый двухэтажный дом на пригорке в окружении высоких мачтовых сосен остался только в нашей памяти. Дом сгорел., сосны вырублены, и сегодняшняя Ноповка даже отдаленно не напоминает дачный поселок моего детства. А лето стояло жаркое, солнечное. Вернулась с дачи моя школьная подруга Лена Иванова, с которой мы стали совершать долгие и далекие прогулки по городу. Иногда к нам присоединялся наш одноклассник Павел Верещагин. Остальные школьные друзья, как оказалось, уже уехали. Класс у нас был дружный (проучились вместе 6 лет), и грустно было, что нам уже, вероятно, не придется учиться вместе. Как бы предчувствуя возможную разлуку с городом или грядущие разрушения, мы как-то по-новому всматривались и в очертания Петропавловской крепости, и в ажурную решетку Летнего сада, и в гранитные плиты Марсова поля. Пожалуй, главной приметой войны в то время были аэростаты, которые водили но улицам, как. гигантских слонов, а белыми ночами они неподвижно висели над городом, словно какие-то сказочные стражи. Потом стали закрывать мешками с песком и заколачивать досками витрины больших магазинов, и казалось, что дома слепнут. Исчезли кони с Аничкова моста, спрятался за те же мешки Медный всадник. Город менялся на глазах, становился как-то суровее. Учащались тревоги, но еще ни один немецкий самолет не появлялся над городом. Во время тревог все находившиеся на улице, прятались в подворотни и подъезды домов. Улицы мгновенно пустели, когда из репродукторов раздавался вой сирены, который бил не только по ушам, но и по нервам. Одну такую тревогу я пережидала под аркой Московского вокзала и, глядя на серьезные лица стоявших рядом людей, я, кажется, впервые ощутила холодок страха и поняла, что эта война не будет похожа на финскую. Занятия в школе почему-то не начинались, у меня было много свободного времени, и я стала частой гостьей на чердаке, где дежурила моя мама, Вера Михайловна Дмитриева В каждом доме были организованы такие дежурства. Женщины с противогазами через плечо встали на страже своих домов, и когда на город посыпались зажигалки, немало пожаров было предотвращено или потушено ими. Зажигательные бомбы надо было немедленно засыпать песком (ящики с песком стояли на каждом чердаке) или сбрасывать с крыши, иначе раскаленное содержимое вытекало на крышу, прожигало ее и, провалившись на чердак, зажигало деревянные стропила.
Вера Михайловна Дмитриева
Я и сейчас помню специфический запах чердачной пыли и нагретой солнцем крыши, который окутывал меня, когда я вступала под чердачные своды. Солнце бьет в окна, около одного из них сидит мама с каким-то рукоделием. Я вылезаю из слухового окна на крышу и, держась за трубу, впервые в жизни смотрю на город с такой позиции. Он кажется таким спокойным и мирным в свете осеннего солнца, что на какие-то мгновения вообще забываешь о войне. Но вот сирена снова напоминает о ней., а вскоре доносятся характерные хлопки зениток, и мама заставляет спуститься под спасительные, как ей кажется, своды, чердака. Семья наших друзей, главой которой был одни из ведущих инженеров завода им. Ворошилова – Лебедев Василий Федорович – собиралась эвакуироваться вместе с заводом куда-то вглубь страны. Моя мама со студенческих лет дружила с его женой Верой Николаевной, а я с раннего детства была почти неразлучна с их дочерью Люсей. Дядя Вася и тетя Вера (так я их всегда называла) предложили нам присоединиться к ним. Начались сборы в дорогу. Мы с мамой надеялись добраться до Дальнего Востока, куда перед самой войной уехал мой папа, Дмитриев Владимир Иванович, строить гидроэлектростанцию, кажется, на реке Зее. Когда началась война , он получил бронь. Мы с Люсей радовались общему путешествию и обсуждали , что из любимых вещей и книг надо взять с собой. Но надеждам нашим не суждено было сбыться. Уже перед самым отъездом дядя Вася огорченно сообщил нам, что в эшелоне поедут только члены семей работающих на заводе. Помню, как, сидя в обнимку на диване, мы с Люсей горько плакали, еще не зная, что расстаемся на долгих 5 лет. Вещи пришлось распаковывать .Так мы с мамой оказались в блокаде. В моей памяти почему-то не закрепились даты, связанные с блокадными днями, но 8 сентября 1941 года четко запечатлелось в памяти , может быть , потому, что это был день моих именин, и именно в этот день от сброшенных немцами бомб загорелись Бадаевские склады. Мама была на дежурстве, а я сидела у стола, стоявшего в простенке между окнами. Когда началась тревога, я не особенно взволновалась: тревог было пережито уже немало. Но вот где-то ( показалось, совсем близко) раздался удар, как будто чем-то огромным ударили в землю со страшной силой, и наш дом (Кирочная-3), старый дом дореволюционной постройки, со стенами почти метровой толщины, закачался, а стол "поехал" на меня Ощущение было странное и непередаваемо страшное. Я ринулась "спасаться" к маме на чердак; сработало детское подсознание: мама защитит от любой опасности. Когда кончилась тревога, я вылезла на крышу и увидела, что край неба был закрыт, словно черной тучей, клубами дыма. Мы еще не знали тогда, какими последствиями обернется для ленинградцев этот пожар. С того дня я стала бояться тревог. Первый разбомбленный дом мы с Леной поехали смотреть на трамвае. Это был дом на углу Лиговки и Глазовской улицы. Мы долго стояли перед огромной грудой кирпичей, перемешанных с досками, остатками мебели и крошевом штукатурки. Было так противоестественно видеть обнаженной внутренность дома: уцелевшие части комнат с разноцветными обоями и остатками мебели. На одном этаже уцелел даже стол и над ним оранжевый абажур. И конечно, с холодным ужасом думалось о тех, кто жил в этом доме, сидел за этим столом и, может быть, был погребен под грудой обломков. Домой мы возвращались молчаливые и подавленные. В осажденном городе наши жизни вполне могли окончиться под такой же грудой кирпичей. Потом я видела еще много разбомбленных домов. Не скажу, что привыкла (привыкнуть к такому нельзя), но первоначального потрясения уже не было. Среди этих домов был и тот, о котором написал замечательное стихотворение В.Шефнер. Оно называется "Зеркало". Я прочитала его в эвакуации, в Новосибирске, и передо мной снова зримо встал этот рухнувший дом на углу ул. Пестеля и Моховой. Сейчас в нем находится хозяйственный магазин. Одна из самых памятных тревог была та, во время которой разбомбили дом на углу Фурштатской ул. и Друскеникского переулка. Я помню, что мы с мамой и соседка, Камилла Иосифовна Тройницкая, с 6-летним сыном Андрюшей выбежали на лестницу. Немецкие самолеты гудели, казалось, над нашим домом, хлопанье зениток тоже было особенно громким. Кто-то говорил нам, что во время бомбежки безопаснее всего стоять в проемах дверей, и я, схватив за руку Андрюшу, ринулась под своды нашего парадного входа За нами стояли наши мамы. И вот наступает момент, страшнее которого, кажется, нет ничего на свете: нарастающий пронзительный свист ввинчивается в уши, заставляет сжиматься сердце, пригибает голову; полное ощущение, что бомба летит точно в тебя; вот сейчас будет удар, затылок расколется – и все кончится. Ручонка Аадрея вздрагивает в моей руке, и я инстинктивно сжимаю ее. Сзади что-то причитает его мама. Может быть, молится? И вот страшный удар сотрясает дом, лампочка над головой начинает метаться из стороны в сторону, но мы уже облегченно вздыхаем: на этот раз мимо. Через много лет, уже окончив университет, я узнаю, что в этом доме погибли брат и сестра Юры Воронова, который на филологическом факультете был нашим уважаемым и любимым комсомольским вожаком, а позднее написал пронзительные стихи о блокаде, под каждой строчкой которых я могла бы подписаться, так они правдивы, так "изнутри" рисуют блокадные будни. Подвалы наших домов, где раньше хранились дрова, постепенно превращались в бомбоубежища. Плотно закладывались подвальные окна, разбирались перегородки, отделявшие один "сарай" от другого, укреплялись двери. Внутри появились скамьи, тускло светила лампочка, воздух сырой, затхлый. Сначала мы исправно спускались в подвал, захватив самое необходимое. Людей собиралось много, разговаривали почему-то шепотом, словно боясь привлечь внимание немецких летчиков громкими звуками. Стрельба зениток доносилась сюда глухо, а удары бомб ощущались, главным образом, ногами, т.к. земля явственно вздрагивала. "Знатоки" объясняли, в каком именно месте упала бомба и насколько это далеко от нас. Но после того, как был разбомблен дом на Литейном, мы перестали спускаться в наше бомбоубежище. В этом доме находился молочный магазин, в витрине которого стояла симпатичная корова (поэтому жители района говорили, что они покупают молоко "у коровы" ). Рядом располагалась парикмахерская. В подвале, рядом с бомбоубежищем, находился склад парикмахерских принадлежностей, в том числе одеколона и пудры. За достоверность не ручаюсь, но молва утверждала, что засыпанные в бомбоубежище люди съели всю пудру и выпили весь одеколон, но никто не вышел из подвала живым, т.к. откопали их не скоро. Перспектива быть погребенными заживо была настолько страшна, что мы предпочитали лучше рухнуть вместе с домом, чем оказаться под его обломками. Была у нас с мамой попытка обосноваться в бомбоубежище дома Красной Армии (ныне дом Офицерского собрания). Тамошнее подвальное помещение было просторным (теперь в нем проходят танцевальные вечера). Его крепкие своды производили впечатление чрезвычайной прочности. Здесь было сухо и много воздуха Но однажды я обнаружила, что парадная лестница, проходившая над нашим убежищем, не прикрыта междуэтажным перекрытием, а потолок над ней стеклянный. Следовательно, нашей защитой служил лишь потолок подвала, поэтому мы с мамой решили, что и сюда ходить нет смысла Теперь мы пересиживали бомбежки дома, прислушиваясь сначала к вою сирены, потом к завыванию моторов немецких самолетов (мы всегда отличали их от наших), потом к старательному тарахтенью зениток, потом к самому страшному звуку на земле – к завыванию падающей бомбы (если бомбежка близко) и, наконец, к глухому удару, от которого вздрагивает земля и качаются громады каменных домов. Минутное облегчение (мимо!) – и снова тягостное ожидание, во время которого воображение рисует картину того, что происходит сейчас там, куда упала бомба. А ведь были же еще артиллерийские обстрелы! Нервное напряжение, в котором мы находились почти постоянно, привело к тому, что я слегла, т.е. буквально не могла подняться с постели от непрерывной острой боли в сердце. Каким-то чудом маме удалось вызвать врача. Пришла молодая, бесконечно усталая женщина, выслушала меня и сказала: "Вряд ли я смогу вам помочь. Надо сменить обстановку, но сами понимаете... Боль нервного происхождения. Попробуйте давать валерьянку. Будем надеяться – все обойдется". Боль отступила через трое суток. Но как знать: не оттуда ли берут начало мои стенокардия и ишемическая болезнь сердца? Поэтому горько бывает слушать некоторых людей, возмущенных тем, что блокадные дети получили привилегии наряду с теми, кто в ту пору работал на заводах и предприятиях Ленинграда. "Они же ничего не делали". Но разве украденное детство, подорванное здоровье, пережитые стрессы не дают права на какую-то компенсацию хотя бы в старости ? Хотя я убеждена, что пережитое в блокаду все равно ничем нельзя компенсировать. Прав Юрии Петрович Воронов:
И тридцать лет, И сорок лет пройдет, А нам от той зимы не отогреться, Нас от нее ничто не оторвет. Мы с нею слиты Памятью и сердцем.
А между тем, количество продуктов, которые мы получали по карточкам, все уменьшалось, а потом они и вовсе исчезли. Выкупать приходилось только хлеб ("булка" тоже как-то незаметно исчезла из рациона и из лексикона)... Мне было уже четырнадцать лет, поэтому детской карточки не полагалось. Мама только перед войной уволилась с работы, поэтому у обеих были иждивенческие карточки. Что это такое – могут представить себе только блокадники. Я не помню, когда и какими "порциями" убавлялись, а потом прибавлялись продовольственные нормы (об этом написано во многих книгах о ленинградской блокаде), но где-то в начале зимы мы получали вдвоем 250 г хлеба – и ничего больше. Можно было взять хлеб вперед, т.е. вырезать завтрашние талоны. Мы рискнули так сделать один раз, но как мучительно было в конце месяца. Хлеб я помню 2-х "сортов": темный, тяжелый – порция этого хлеба была со спичечный коробок – и светлый, легкий, и потому пайка выглядела большой, аппетитной. И все-таки от первого было ощущение не сытости, конечно, но какой-то "существенности" съеденного, а второй был абсолютно "пустой". Но я предпочитала легкий хлеб: его можно было дольше есть. Еще в начале войны один наш знакомый сделал нам прямо в комнате маленькую плиту. Он сложил ее из кирпичей, вывел трубу в печку, накрыл верх чугунной плитой с вьюшками – все как у настоящей кухонной плиты, только маленьких размеров. С какой благодарностью мы вспоминали этого человека в течение зимы! Плита так выручала нас. Когда хлеб выдавали сырой, тяжелый, мама нарезала его тонкими пластинками и клала на плиту подсушить. На. плите согревался чайник, хлеб густо посыпался солью, и вот такой бутерброд с кипятком был главной пищей в течение дня. О чае и сахаре мы тоже забыли. А мизерную порцию хлеба мама умудрялась разделить на 2, а то и на 3 части ("завтрак", "обед" и "ужин" ). Конечно, мы бы долго не протянули на таком рационе, но ведь была еще одна возможность раздобыть пропитание: обменивать вещи на продукты. Наша семья не была особенно состоятельной. В раннем детстве, пока папа был студентом, мы даже бедствовали, и вечерами папа подрабатывал на разгрузке вагонов. Мама же воспитывала меня. Воспитанная гувернантками и домашними учителями, она и мысли не допускала отдать меня в "очаг", как назывались тогда детские сады. Но перед войной наша жизнь стала налаживаться. Папа, инженер-гидростроитель, работал на Дальнем Востоке и присылал нам очень приличные суммы. В доме появилась портниха: мама, прежде не имевшая возможности заниматься собой, шила себе наряды. Но так сложилось, что ничего из своих обновок мама так и не надела. Все пошло на обмен. Помню чудесное лиловое платье из крепдешина. Рассматривая его перед тем, как нести на базар, мама сказала, словно утешая себя: "Я так похудела, что оно мне теперь и не пригодиться". За платье дали на базаре целый стакан риса! Мы не варили из него кашу, а "растягивая" эту порцию, варили жидкие, но слизистые супы. За лиловым платьем последовало зеленое, потом бордовое и т.д. Туда же отправились и туфли, которые мама тоже не успела поносить. Особенно мне было жаль туфельки бежевого цвета на изящном граненом каблучке (я сама втайне имела на них виды). Иногда расплата за вещи производилась крупой (стакан – это была высшая мерка), иногда хлебом, конечно, тоже мизерными порциями, позднее дурандой, Я никогда не слышала этого слова до войны (да и после войны оно как-то исчезло из обихода). Дуранда – это прессованный жмых, предназначенный на корм скоту. Но на блокадном базаре этот продукт ценился высоко, и кусок дуранды величиной с ладонь считался приличной платой, например, за старинную, еще бабушкину картину в красивой раме. Две такие картины висели над маминой кроватью, и обе перекочевали в чей-то дом за дуранду. Наверное, и сейчас еще висят в чьей-нибудь комнате. Туда же пошли многие изящные вещицы и безделушки. Наконец, настала очередь и моего любимого бархатного платья ("Ты выросла из него", - сказала мама), моей первой "взрослой" сумочки, которой я очень гордилась, и даже любимой куклы Нины. Конечно, я уже не играла в куклы, но как же мне было жаль расставаться с нею! Кукла была большая, с нежным фарфоровым лицом и синими глазами. У нее были длинные черные косы (Мама считала, что ребенок ни при каких обстоятельствах не должен чувствовать себя ущербным, поэтому у меня всегда были прекрасные игрушки). У моей Нины были даже сменные платья., одежда для улицы и связанные мамой голубые рукавички. Я не помню, что именно мы получили за эту куклу вместе со всей ее экипировкой, но помню, что эта игрушка была оплачена даже выше маминых вещей. Так постепенно мы "съедали" все наше имущество. Немного помогала нам сестра тети Веры, Екатерина Николаевна Пиняева. Не знаю, откуда у нее оказались запасы зернышек травы тимофеевки. Она давала нам эти сухие невесомые зернышки, и мы варили из них "кашу". Мелкие зерна совершенно не разваривались, но все-таки это была каша, а заправленная хлопковым маслом, даже вкусная. Новый, 1942-ой год мы встречали вместе с соседями. На столе стояло невиданное угощение: жаркое... из кошки. Наверное, это была одна из последних ленинградских кошек. Я поймала ее на лестнице и, радостная, притащила домой. Но наши попытки превратить кошку в жаркое кончились тем, что мы с мамой разрыдались и поняли: убить кошку мы не сможем. На выручку пришел Юра Волчок – брат мужа нашей соседки Александры Иосифовны Василевской. Он унес несчастную кошку и потом принес то, что уже можно было превратить в жаркое. В награду за это "деяние" он получил лапки, голову и хвост. Через месяц Юра Волчок умер от голода (Кончится война, мы вернемся из эвакуации, и мама будет ежедневно покупать и варить рыбу, чтобы в специально отведенной для этого посуде выносить к подвалу под нашими окнами, где обитала большая кошачья семья. Мама, обожавшая хоккей, назвала подопечных именами хоккейных любимцев: Третьяка, Михайлова, Харламова, Петрова и т.д. Она кормила дворовых кошек до самой смерти, очевидно, пытаясь как-то облегчить для самой себя невольную вину перед кошками, которых мы съели во время блокады). Кроме лепешек из дуранды, мне довелось попробовать еще и студень из столярного клея, плитку которого мама получила на базаре за старинную японскую шкатулку. По форме и величине плитка напоминала шоколадную. Рецепты приготовления студня из этого клея жители блокадного города передавали друг другу в очередях за хлебом. Помню, что в него надо было добавлять много разных специй, чтобы заглушить специфический запах, но у нас их не было, и мы ели его в "естественном" виде. Я помню эту желтую желеобразную массу (а иногда ее можно было резать ножом: все зависело от количества воды), которая на некоторое время рождала иллюзию сытости. Ела я ее без отвращения, впрочем, в то время, наверное, все, что можно было жевать и глотать, казалось вкусным. Довелось нам какое-то время питаться лепешками из кофейной гущи. Конечно, это был не настоящий кофе, а кофейный напиток – суррогат кофе. И этот стоивший копейки порошок мама выменивала на какие-то вещи. Один пакет был получен за мой игрушечный самовар. Собственно, игрушечным он был только по размеру (в нем помещались 2 стакана воды), а в остальном он был совершенно настоящий: кругленький, блестящий, он весело посвистывал, когда в него насыпали углей, и чай из него казался мне и моим гостям особенно душистым и вкусным. Самоварчик стоял на моем детском столике на голубом подносе в окружении чайной посуды соответствующего размера. Посуду, конечно, постигла та же судьба, что и все наши вещи. Но зато и мои игрушки помогли нам выжить в те тяжкие зимние месяцы. (Иногда меня точит ядовитая мысль: ведь те, кто обогащался за счет голодных людей, тоже имеют значки "Житель блокадного города" ). А зима 1941-1942 гг. была невиданно суровой. Мороз доходил до -42 градусов. Каково было переживать это изможденным людям, страдавшим не только от голода, но и от недостатка тепла. Но мы радовались этим чудовищным морозам, потому что мерзли немцы, зажавшие наш город в кольцо. Что это кольцо – явление временное, в этом не было никакого сомнения (по крайней мере, у нас с мамой и в нашем окружении). Мы жили надеждой, слухами о самом скором прорыве блокады и готовы были ждать и терпеть, потому что мы знали: блокада будет прорвана, немцы будут разбиты, а пока пусть им будет хуже, чем нам. Мы все-таки дома, за родными стенами, а они в своих окопах на чужой, враждебной земле. И пусть коченеют, замерзают, гибнут от мороза. Никогда с своей жизни я не испытывала такой яростной ненависти, как в ту зиму к немцам, так изломавшим нашу жизнь, обрекшим нас на нечеловеческое существование. Позже я прочитаю стихотворение Симонова "Убей его" и могу засвидетельствовать, что в нем с огромной эмоциональной силой и точностью отражено тогдашнее мироощущение советских людей, в частности мое. От холода надо было как-то защищаться. И вот мама отправляет меня в ежедневный поход до пустынному городу. Я ищу дрова, т.е. все, что может гореть. Все покрыто снегом, лазать по развалинам домов мне запрещено. Во-первых, это небезопасно: потревожишь какую-нибудь балку – она и пришибет тебя. Во-вторых, я и сама не смогла бы себя заставить рыться в развалинах: мне казалось, что я обязательно потревожу чей-то покой. На некоторое время я нашла выход: я собирала крышки от подвалов. Они были деревянные, с деревянной же ручкой посередине. Надо было откопать ее из снега, потом выдернуть из подвального отверстия, потом дотащить до дома, а дома оттаять лед, который на ней намерз., распилить или расколоть На эту операцию уходил целый день, потому что сил было мало и все делалось с бесконечными передышками. С некоторыми крышками мне так н не удавалось сладить, но все же несколько близлежащих подвалов я "обездолила. После этого настала очередь мебели: сначала мы сожгли стулья, рассудив, что сидеть можно и на кровати, потом шкафчик красного дерева, в котором хранились семейные альбомы и некоторые памятные вещи. Потом настала очередь буфета, тем более, что посуды в нем почти не осталось (все перекочевало на обменный рынок); затем несколько дней нас согревал раздвижной обеденный стол, у которого были толстые круглые ножки... и т.д. и т.д. Комната пустела, в маленькой прожорливой плите исчезало все, что окружало меня с детства и служило не одному поколению. Самое страшное было в том, что мы знали: мебели на зиму нам не хватит. Хотя "дровяная" проблема временно была решена внутри нашей комнаты, мама каждый день отправляла меня на прогулку, невзирая на холод и мое сопротивление. Тогда мне казалось это даже жестокостью, лишь позднее я поняла: мама спасала меня. Больше всего на свете мне хотелось свернуться клубочком в кровати, навалив на себя все, что есть теплого в доме, и не двигаться, погружаясь в сладкие мечты о чем-нибудь вкусном. Почему-то больше всего я мечтала о гречневой каше. Я мысленно видела горшок с этой кашей, покрытой румяной корочкой, я ощущала ее запах и мысленно же начинала ее есть. Удивительно то, что раньше я никогда не испытывала особой любви к этой каше. Так я задавала себе в мечтах лукулловы пиры, которые, конечно же, только раздражали пустой желудок и уже потому были вредны. Кроме того, лежание в постели окончательно расслабляло и без того ослабевший организм. Сколько ленинградцев умерло в своих постелях, перестав двигаться, т.е. отказавшись от всякого сопротивления. "Движение это жизнь", – повторяла мама известную истину и отправляла меня на прогулку, каждый раз задавая новые маршруты. Я должна была пройти определенный отрезок пути, а потом рассказать обо всем, что видела. Странное это было, наверное зрелище: на мне поверх зимнего пальто было наверчено еще байковое одеяло, закрывавшее голову и завязанное сзади наподобие платка. Экипированная таким образом, я медленно брела по заданному маршруту, и мне никогда не приходило в голову изменить или укоротить его. Часто я вообще никого не встречала на своем пути, исключая лежавшие у нас в подворотне запеленутые в простыни трупы, через которые приходилось перешагивать, что я делала без душевного содрогания. Ужас стал бытом, на переживания не было сил, и душа как бы застыла в оцепенении. Мои прогулки проходили, в основном, по Кирочной ул., ул. Маяковского, Пестеля, иногда я добредала и до Летнего сада, и Марсова поля. На Марсовом поле тоже было много запеленатых тел. Все-таки кладбище. Некоторые уже превратились в снежные холмики, некоторых еще не успел запорошить снег. Я возвращалась и все рассказывала маме, смакуя какое-нибудь горячее варево, ожидавшее меня на плите. Два эпизода из этих прогулок особенно памятны. Первый, когда мимо меня по Кирочной медленно проехала трехтонка, доверху нагруженная трупами, застывшими в самых странных, неестественных позах. Вероятно их подбирали на улицах и не сложили, а просто побросали в кузов, так что руки, ноги, головы торчали в разные стороны. Коричневые, словно деревянные, они так мало походили на человеческие тела, что даже не пугали и только длинные седые волосы, развевавшиеся по ветру вслед за грузовиком, заставили-таки меня содрогнуться. Много лет уже после войны эта машина и эти седые волосы возвращались ко мне во сне. Второе неизгладимое воспоминание связано с тем домом на ул. Пестеля, в котором сейчас находится шикарный мебельный магазин. Немцам, наверное, действительно не сладко было в эти морозы, потому что я помню, какое-то время мы жили без бомбежек и обстрелов. Но в городе часто возникали пожары, потому что люди обогревались всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Молва утверждала, что в этом доме какая-то старушка поставила на ночь под кровать противень с горячими углями, и начался грандиозный пожар. Дом горел несколько дней и сгорел дотла. Остались только каменные стены и груда углей, которые светились багровым светом через проемы больших окон. Мне пришлось проходить мимо этого дома в сумерки. Зрелище было величественным и зловещим. Даже теперь, проходя мимо этого фешенебельного здания, я мысленным взором вижу за его зеркальными витринами огромную груду углей, доходящую почти до второго этажа, и освещающую красноватым светом чуть не всю улицу Пестеля. Во время своих вынужденных, но спасительных прогулок я больше всего мечтала о том, чтобы найти на дороге хлебную корочку. Брезгливая от природы, я даже допускала, что эта корочка будет кем-то не доедена Я знала, что подберу и съем ее, несмотря ни на что. Но в блокадном городе хлебные корочки по улицам не валялись, так что моей мечте не суждено было сбыться. Конечно , я смотрела не только под ноги, но и вокруг себя, и поэтому еще одно видение запечатлелось в моей памяти из той зимы. Наш Ленинград был в те морозные дни невиданно, сказочно прекрасен. Иней опушил стены домов, деревья, решетки, и все эти белоснежные кружева под холодным зимним солнцем в сочетании с тишиной, и безлюдьем заставляли вспоминать сказки о заколдованном царстве. Снег с улиц никто не убирал, редкие прохожие протаптывали узкие тропинки, и от белизны начинало резать глаза А трамвайные провода опушенные инеем, походили на какую-то сказочную паутину, опутавшую город. И все-таки от этого великолепия веяло холодом смерти: город вымирал. Это ощущалось и в нашем доме, и в нашей квартире. Но об этом чуть позже. Кроме голода и холода зима принесла ленинградцам новые сложности: отсутствие света и воды. Последнее обстоятельство породило еще одну проблему. Туалеты перестали работать, и блокадники вынуждены были решать "туалетный" вопрос простейшим способом: содержимое ведер, заменивших уборные, выливалось во дворы, иногда даже прямо из окон. Поэтому вместо белого снега в нашем дворе-колодце можно было видеть лишь коричневый лед. Правда, в окна мы уже не смотрели: для сохранения тепла шторы затемнения не поднимались даже днем. Но если зимой такой способ ассенизации из-за морозов был достаточно безопасен, то весной с наступлением тепла он мог повлечь за собой вспышку эпидемий. Но всем известно, что полуживые ленинградцы весной сумели очистить свой город от всей зимней грязи. Но меня в это время уже не будет в Ленинграде. Я не помню, когда отключили свет и воду и было ли это одновременно Сначала мы освещались елочными свечками, оставшимися от прошлогодней елки, потом появилось изобретение какого-то блокадного умельца – "пикалёк". В маленькую баночку наливалось что-то вроде лампадного масла, в отверстие жестяной крышки вставлялся скрученный из ниток фитиль, и слабое пламя такого светильника освещало лишь небольшой круг на столе , остальное пространство тонуло во мраке. Огонь надо было хранить и поддерживать так же, как это делали пещерные люди, потому что спичек не было, и если огонь погас, мама посылала меня к соседям, а до них не всегда было можно достучаться. Когда же топилась плита, мы довольствовались светом, который шел из открытой дверцы. С водой дело обстояло еще сложнее. За водой я ходила на Неву, благо это было относительно близко. Прорубь была вырублена слева от Литейного моста, недалеко от спуска. Городские жители, мы не имели ведер, в которых можно было бы хранить воду. Для этой цели мама приспособила две высокие жестяные банки, по- моему, еще дореволюционного происхождения. Эти банки привязывались к моим детским санкам, на которых еще так недавно мы с Леной катались в Таврическом саду, и так я отправлялась на Неву. Начиналась поистине драматическая эпопея. Во-первых, спуститься на лед было неимоверно трудно, т.к. ступени, поливавшиеся водой, давно превратились в каток, а скалывать лед ни у кого не было сил. Во-вторых, вокруг проруби от расплескивавшейся воды образовался ледяной вал, который тоже надо было преодолеть, причем дважды: чтобы добраться до проруби, а потом с водой вернуться назад, т.е. скатиться с этой водой, не разлив ее. Да и наливать ее было непросто: ведь целую банку я зачерпнуть не могла, значит, надо было черпать ковшиком, а рядом стояли люди, ждавшие своей очереди. В-третьих, предстояло еще вскарабкаться обратно по леднной лестнице, стараясь не расплескать драгоценную воду. Иногда приходилось повторять всю процедуру несколько раз. Варежки, конечно, промокали и тут же замерзали, руки скрючивало морозом, а еще надо было привязывать банки к саням как можно крепче, иначе вся история повторялась сначала. На это "водное" мероприятие обычно уходило полдня. Конечно, воду, доставшуюся такой ценой, расходовать приходилось экономно, поэтому такая роскошь, как утреннее и вечернее умывание, было упразднено и заменено влажным обтиранием лица и рук. Если учесть при этом, что наши светильники невероятно коптили (их еще называли "коптилками" ), то не приходится удивляться, что наши лица отличались очень интенсивным "загаром". Но такие лица были у всех блокадников, и на это уже никто не обращал внимания.
Опять налёт, опять сирены взвыли. Опять зенитки начали греметь. И ангел с Петропавловского шпиля В который раз пытается взлететь.
Но неподвижна очередь людская У проруби, дымящейся во льду. Там люди воду медленно таскают У вражеских пилотов на виду.
Не думайте, что лезут зря под пули. Остались - просто силы берегут. Наполненные вёдра и кастрюли Привязаны к саням, но люди ждут.
Ведь прежде чем по ровному пойдём, Нам нужно вверх по берегу подняться. Он страшен, этот тягостный подъём, Хотя, наверно, весь - шагов пятнадцать.
Споткнёшься, и без помощи не встать, И от саней - вода дорожкой слёзной... Чтоб воду по пути не расплескать, Мы молча ждём, пока она замёрзнет...
Одним из первых в нашем доме умер бывший управдом Дмитриев (имени и отчества не помню). Какое-то время перед смертью он помогал жильцам нашего дома тем, что по вечерам в бывшей домовой прачечной кипятил в титане воду. Каждый вечер можно было спуститься в прачечную и за 5 копеек получить литр кипятка (впрочем, никто не контролировал количество, брали "на глазок" ). В прачечной горела даже керосиновая лампа, и казалось, что здесь очень светло. Люди тянулись на огонек и к теплу титана, радовались, что какое-то время могут побыть вместе, обменяться скудными новостями и снова расходились по своим темным квартирным пещерам, согретые не только титаном, но и душевным теплом человека, который организовал этот своеобразный клуб. У самого Дмитриева распухли ноги, он передвигался с трудом, и однажды вечером двери прачечной оказались закрыты. Мы жили в большой коммунальной квартире. До революции она принадлежала семье Василевских. Глава этой семьи, Иосиф Антонович был с юности дружен с моим дедом, Михаилом Евсеевичем Федотовым. И когда после революции "буржуев" начали "уплотнять", Василевские пригласили мою маму с мужем и 2-месячной дочкой (т.е. со мной) занягь одну из комнат. В этой 15-метровой комнате, примыкавшей к кухне (в детстве я засыпала под шум примусов) прошло мое детство, блокадные дни, сюда мы вернулись из эвакуации и прожили до 1972 года, т.е. до капитального ремонта нашего дома. К началу блокады в квартире, кроме нас с мамой, жили две дочери Василевских с семьями: Тройницкая Камилла Иосифовна с мужем Михаилом Николаевичем и сыном Андрюшей. Василевская Александра Иосифовна с 6-месячным сыном Валериком (ее муж Павел Яковлевич Волчок был на фронте). Еще жила семья Романенко: преподавательница гуманитарного вуза Евгения Нафтальевна с сыном Игорем, который был старше меня на год. Первым в нашей квартире умер Тройницкий-старший. Его жена, отдав незнакомым людям дневную пайку хлеба, отправила труп мужа на саночках на кладбище, но т.к. у самой не было сил проводить его, никто не знает и не узнает, где он нашел свой вечный покой. Осиротевшая семья перебралась к родственникам на Васильевский остров, а ближе к весне мама с сыном эвакуировались в Переславль-Залесский вместе с детским садом, в котором К.И. работала воспитательницей. После войны мы снова встретились в нашей квартире. Затем пришла очередь Евгении Нафтальевны. Я считаю, что сын в какой-то степени ускорил ее смерть. Когда они поселились в нашей квартире, Е.Н., с согласия соседей, произвела перепланировку для того, чтобы у сына была отдельная комната. Наши прямые коридоры стали зигзагообразными, но зато вместо одной большой комнаты получились две маленьких. Не знаю, чем занимался Игорь, но продукты он откуда-то доставал. Запираясь в своей комнате, он что-то варил и жарил на буржуйке, отчего по квартире распространялись умопомрачительные запахи. Горько было слышать, как мать умоляла сына открыть дверь и дать ей хоть кусочек того, что он готовил, но Игорь был неумолим, он даже не реагировал на мольбы матери. Евгения Нафтальевна умерла в стационаре, куда она попала после того, как упала, обессиленная на улице. Не знаю, где ее похоронили и принимал ли в этом какое-нибудь участие Игорь. Так опустели две комнаты в нашей квартире. Настала очередь Валерика. Это был очаровательный малыш, удивительно спокойный и жизнерадостный. Мягкие темные волосики стояли почему-то наподобие нимба вокруг его головки. Улыбка открывала два зубика, а улыбался он почти все время., и я совсем не помню его плачущим. Но от голода у матери Валерика пропало молоко, а скудные порции детского питания, которые я приносила ему из детской кухни с ул. Петра Лаврова, никак не могли поддержать его силы. Мальчик угасал на глазах. Он перестал сидеть в своей кроватке, не реагировал на игрушки, но и тогда не плакал, лишь иногда жалобно поскуливал. Он больше не улыбался, а смотрел своими большими глазами так серьезно, словно что-то понимал. Помню, как однажды я взяла его на руки и удивилась тому, каким невесомым стало его тельце. Он умер тихо, просто утром не проснулся. Почему-то при воспоминании о нем на память приходят некрасовские строчки: "И погас он, словно свеченька..." В квартире остались четыре человека : в начале ее жила Аля Василевская, которую, после смерти Валерика, муж весной переправит в Москву; в середине квартиры жил Игорь, а в конце ее – мы с мамой. Путешествие в кромешной тьме по нашим извилистым коридорам было делом нелегким, и мы друг к другу ходили редко, тем более, что в коридорах стоял адский холод, а в комнатах сохранялось какое-то подобие тепла. Правда, Игорь иногда стучался к нам и просил разрешения посидеть у нашего огонька. Мама ставила к плите мою детскую табуреточку, и он некоторое время сидел с нами. Видно было, что одиночество "достало" его. Но однажды нам пришлось раскаяться в своем гостеприимстве. Собираясь утром за хлебом, мама вдруг обнаружила, что из сумочки пропали карточки. Мы обыскали всю комнату, перетряхнули каждую вещь, хотя с самого начала была очевидна бессмысленность поисков: карточки вынимались из сумки только в булочной. Отчаянию нашему не было предела, тем более, что месяц только начинался, а вещи для обмена почти иссякли. Оставалось только ждать собственной смерти. Но тщательно проанализировав ситуацию, мама пришла к выводу, что карточки могли пропасть только в квартире, потому что она четко помнила, как положила их в сумочку и, не выпуская из рук, принесла домой. Мама пошла к Игорю, т.к., кроме него, никто в комнату не заходил. Не знаю, что она ему сказала, но вечером Игорь постучался к нам и сказал: "Там в ящике какое-то письмо для вас". (Почта уже давно не работала, и мы не получали писем ни от папы, ни от родственников, ни от Лебедевых). Действительно, в почтовом ящике лежал самодельный конверт, на котором было написано: "Дмитриевым" – и в нем лежали наши карточки, правда, с вырезанными за два дня талонами. Мы так обрадовались, что, кажется, готовы были благодарить Игоря за то, что он лишил нас только двухдневного пайка. Это происшествие совпало по времени с гибелью моей тети – Ольги Ивановны Дмитриевой, или просто Лёли, как, называли ее все, в том числе и я. Незадолго до этого на семейном совете решался вопрос о том, не стоит ли ей переселиться к нам. Она работала на какой-то фабрике и жила на казарменном положении. Вопрос был решен положительно: вместе легче преодолевать общую беду. Но мы напрасно ждали Лёлю. Позже мама встретила женщину, работавшую вместе с Лёлей. Оказалось, что недели две назад Лёля собрала кое-какие вещи и отправилась к нам на Кирочную. Да, видно, не дошла и навсегда растворилась в холодном заснеженном городе. Теперь, бывая на Пискаревском кладбище, я останавливаюсь у общей могилы с датой "1942". Может быть, здесь лежит наша Лёля? Никто мне этого уже не скажет. Вспоминая наш тогдашний пещерный быт, я удивляюсь: откуда брались силы, и физические, и моральные? Без еды, тепла, воды и света, среди бомбежек, обстрелов, пожаров и бесчисленных смертей – мы все-таки жили. Наверное, повседневные бытовые заботы как-то отвлекали от страха смерти. При жалком свете коптилки я даже умудрялась читать, причем почему-то, в основном, исторические романы, которые брала у соседки, жившей выше этажом. Потом соседка умерла. С особым чувством мы слушали с мамой редкие радиопередачи. Обычно по радио слышался равномерный стук метронома. Когда он прерывался, душа замирала: это могло означать начало тревоги, реже передавалось какое-нибудь сообщение или выступление Ольги Берггольц. Лейтмотивом ее кратких выступлений и стихов была мысль: "живы, выдержим, победим", и это, конечно, тоже помогало сохранить моральные силы. (В 1968 году Ольга Федоровна приехала на вечер встречи в Нахимовское училище, где я преподавала литературу и русский язык. В большом актовом зале, где собрался весь личный состав училища, чтобы приветствовать "блокадную Музу" Ленинграда, я рассказала о том, как звучали ее стихи в наших промерзших квартирах, как много они значили для нас. Ольга Федоровна подарила мне книгу своих стихов "Узел" с надписью: "Наталье Владимировне с благодарностью за этот вечер".)
Ольга Федоровна Берггольц в ЛНВМУ
Наше положение становилось катастрофическим, несмотря на то, что хлебные нормы понемногу увеличивались. Для истощенных людей эта прибавка кардинального значения не имела. Вспоминаю, как, лежа в постели, я положила руку на свой живот, вернее на ту выемку, которая образовалась на месте живота и подумала, что если налить в эту выемку воды, она так и будет стоять, не выплескиваясь. Локтевые и коленные суставы казались распухшими, потому что вокруг них почти не оставалось мышечной ткани. Мама уже передвигалась с палочкой, с трудом переставляя ноги. Жена нашего дворника Нюра, встретив меня во дворе, сказала с обезоруживающей простотой: "А ведь твоя мама не доживет до весны", В комнате было почти совсем пусто: что не сожгли, то обменяли. Наша маленькая комната всегда была очень уютной, а чистота вообще была маминым "коньком". Теперь об уюте не могло быть и речи: закопченные голые стены, а из мебели – кровать да мой детский столик с двумя табуретками (в качестве последнего топливного резерва). Иссякло все: жечь нечего, менять тоже, а главное, с каждым днем ощутимо уходили силы. И тогда мы решили попытать счастья в эвакопункте (не помню официального названия ). Было известно, что жителей города понемножку вывозят из города через Ладогу на тех машинах, которые доставляли продовольствие по Дороге жизни. Но из обывательских слухов следовало, что эвакуируют только семьи фронтовиков, И все же мы решили рискнугь. Собрав все свои документы, мы отправились в школу напротив нашего дома, где, видимо, находился районный пункт эвакуации. Народу в коридоре школы было порядочно, но это была, наверное, самая тихая очередь из всех, в каких мне приходилось стоять. Когда мы с мамой вошли в комнату, где шел прием, я чуть не вскрикнула от удивления: за столом сидел учитель географии, у которого в ноябре 1941 года я успела получить "отлично". Дело в том, что в блокадной школе я проучилась только 2 месяца Это была не наша любимая школа на ул. Маяковского, украшенная барельефами и надписью на фасаде : "Учиться, учиться и учиться", а старая школа на ул.. Некрасова, неуютное темное здание, куда собрали ребят из разных школ. В классе мы сидели одетые, уроки прерывались тревогами, и тогда урок продолжался в бомбоубежище. Ходить в школу было далеко( по блокадным меркам), холода усиливались. Кроме того, было страшно расставаться, когда от обстрелов и бомбежек крутом гибли люди. И мама решила, что в школу ходить мне не стоит." После войны наверстаешь",- сказала она. И я не возражала, тем более, что ребята и учителя были незнакомые и мне не жаль было с ними расставаться. И вот теперь наша документы оказались в руках у человека, который 3 месяца назад похвалил меня за отличный ответ. Видно было, что человек этот очень устал и, возможно, болен. (В школу он пришел после фронтового ранения). Глаза воспаленные, голос хриплый.. Он задал маме несколько вопросов и взглянул на меня, но ничего не сказал и стал выписывать эвакуационное удостоверение. Я думаю, что весной 1942 года эвакуировали всех, кто обращался с такой просьбой, не делая различия между семьями фронтовиков и остальными людьми, но мне так хотелось верить, что учитель узнал меня, вспомнил и именно поэтому сделал для нас исключение. Теперь я понимаю, насколько это маловероятно. И вот у нас в руках необходимые бумаги и предписание явиться через день к 2-м часам на Финляндский вокзал. Начались сборы в дорогу. Собственно, собирать было нечего. Наши вещи поместились в 2-х чемоданах и заплечной "обезьянке", т.е. в рюкзаке. Два ящика елочных игрушек я отнесла детям нашего дворника Макара Хабибулина, уважаемого всем домом. (Макар погиб на фронте). Перед дорогой мы решили вымыться. На это грандиозное мероприятие ушел весь день. Надо было раздобыть воды и как следует натопить плиту. Горестной была эта последняя топка, потому что в плите горели любимые книги и большие семейные фотографии, наклеенные на толстый картон. Больше жечь было нечего. Пламя горело ярко, но недолго, и мы торопились, моясь по очереди в корыте около плиты. Конечно, особой чистоты в этих условиях добиться было невозможно, но мы сделали все, что могли.
Мы, чтоб согреться, книги жжём. Но жжём их, будто сводим счёты: Те, что не жалко, - целиком, У этих - только переплёты.
Мы их опять переплетём, Когда весну в апреле встретим. А не придётся - вы потом Нас вспомните по книгам этим...
На вокзал нас провожал Игорь. Мы вышли из дома за два часа до срока, потому что путь пешком и с вещами был для нас невероятно труден. Вещи вез на моих детских саночках Игорь, я подталкивала их сзади, у мамы за плечами висела "обезьянка". На вокзале чемоданы сдали в багаж, о чем впоследствии очень жалели. Через полгода, когда мы жили в Новосибирске, отыскался один из чемоданов, в который мы сложили уцелевшие фотографии и кое-какую мелочь, а второй чемодан с нашей одеждой пропал бесследно. Посадка в поезд была какой-то беспорядочной: места в вагонах были не нумерованные. С трудом мы нашли себе уголок в переполненном вагоне. В это время пропал Игорь с нашими вещами. Мама отправилась на поиски, а поезд в это время тронулся. Отчаянию моему не было предела, но, к счастью, все обошлось: Игорь замешкался, вероятно, намеренно, надеясь найти в наших вещах что-то съедобное. Но надеждам его не суждено было сбыться, и он в последний момент успел поставить вещи на площадку вагона. Но зато ему достались санки, которыми можно было протопить печурку. (Игорь выжил в блокаду, но умер вскоре после войны). Я почему-то смутно помню дорогу. Мне пришлось сидеть на чьем-то мешке в проходе между полками. Помню свою горькую обиду, когда у нашей соседки пропал хлеб, и она намекала на то, что этот хлеб ночью съела я. Видя, что я готова заплакать, мама сказала: "Не обращай внимания. Совесть твоя чиста, и это главное". Помню, что поезд тащился страшно медленно, поминутно останавливаясь. И наконец мы приехали в Кобону. Смутность моих воспоминаний о таких значительных моментах жизни объясняется тем, что слабость была уже столь велика, что восприимчивость притупилась, я все происходило словно в полусне. Помню как чьи-то сильные руки подняли меня и я очутилась в кузове грузовой машины, где и свернулась клубочком у борта. Рядом со мной оказались еще какие-то дети. Мамы рядом нет. Очевидно, всех детей посадили поближе к кабине, чтобы защитить от ветра. Вижу бесконечную белую равнину: мы едем по Ладоге. Из-под колес разлетаются брызги: машина идет по снегу, смешанному с водой, ведь уже март. Дорога кажется бесконечной. Я замерзаю и уже не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой. Почему-то в памяти возникает эта же дорога, но ночью. Я даже помню большую полынью, из которой светят фары машины, не сумевшей увернуться от коварной полыньи. То ли мы выехали ближе к вечеру и темнота застала нас в пути, то ли это вообще кадр из кинохроники, наложившийся на мои воспоминания – этого я не знаю. (Уточнить не у кого: мама умерла в 1982-м году.). И, наконец, мы приехали, кажется, в Борисову Гриву. Снова чьи-то сильные руки снимают меня с машины и ставят на землю, но я тотчас же падаю. Ноги закоченели настолько, что я их не чувствую, и они не держат меня. Кое-как мы добираемся до здания вокзала, где можно отогреться и придти в себя. Вскоре выясняется, что "эвакуированные" (так мы теперь именуемся) должны получить паек. Ведь мы на Большой земле. И хотя с продовольственными карточками живет вся страна, здесь нет ленинградского голода. А блокадников надо подкормить. И чья-то добрая душа распоряжается накормить нас макаронами с мясом, не очень вникая в особенности голодавших желудков. От мяса, правда, в основном запах, но макароны щедро сдобрены маслом или жиром от консервов. Конечно, еда "убойная" для некоторых желудков. Спасибо маме: несмотря на мои слезные просьбы, она дала мне съесть лишь самую малость от весьма солидной порции. И дальше мама строго следила за тем, чтобы я не переедала А веда были случаи, когда люда умирали после сытного обеда, не сумев остановиться вовремя. Когда мы сели в поезд, увозивший нас вглубь страны, у пассажиров началась алиментарная дистрофия, т.е. голодный понос. Отвыкший от пищи желудок отказывался принимать ее. На каждой станции вдоль путей выстраивались шеренги людей, страдавших этой болезнью. На каждой станции из вагонов выгружали трупы тех, кто выбрался из кольца блокады, но кого она все-таки настигла в пути. Мы ехали в Новосибирск, куда эвакуировались из Москвы две мамины сестры. Но умирающих становилось все больше (из нашего купе вынесли женщину, у которой остался 11-летний сын), и видимо, кем-то было принято решение (или это было запланировано заранее?) сделать остановку в пути. Так наш эшелон высадился в г. Нерехта Ярославской области. Жители города встретили нас плакатами: "Приветствуем ленинградских дистрофиков!" Боюсь, что истинного значения этого слова они просто не знали. Но прием был очень сердечным. Нас окружили вниманием и заботой, разместили в здании школы, устроив там общежитие. В бывшем классе стояли кровати, на них матрасы и подушки, набитые душистым сеном. Конечно, прежде всего для нас организовали баню. Когда я взглянула в бане на себя, на маму и на окружающих, я пришла в ужас: такое количество живых скелетов – зрелище не для слабонервных. Но зато впервые за много времени я почувствовала себя абсолютно чистой. Какое это было ни с чем не сравнимое удовольствие! Я помню весенний солнечный день... Мы с мамой в саду около нашей школы-общежития. Я лежу на стволе огромного дерева, растущего наклонно к земле, и смотрю в голубое небо. Баня словно смыла какую-то корку с души, в ней словно ослабла пружина, державшая меня долгие месяцы, и я начинаю плакать. Я плачу беззвучно, только слезы неудержимым потоком льются из глаз и стекают куда-то за уши. Я, наверное, не смогла бы тогда связно объяснить причину моих слез. Теперь я понимаю эту причину, вернее, целый ряд причин. Конечно, это были слезы облегчения от сознания, что все страшное осталось позади. Но, как ни странно, именно в эти минуты я боялась смерти. Мне казалось, что именно теперь я могу умереть, так мало сил у меня было для жизни. Я плакала и оттого, что на пороге своего 15-летия выглядела так, что отшатнулась от собственного изображения в зеркале. И еще оттого, что вдруг остро ощутила наше с мамой одиночество в этом человеческом муравейнике. Доедем ли мы до своих близких, найдем ли их там, где предполагалось? Где и на что мы будем жить? Доберемся ли до папы? В общем, многое смешалось в этих слезах. И мама не утешала меня, наверное, понимая, что эти слезы "промоют" мою душу и подведут какую-то черту под блокадным прошлым. Не буду описывать те мытарства. с которыми мы почти без денег добирались до Новосибирска, как мы свалились на головы двум моим тетям (Родичева Елена Михайловна и Федотова Ольга Михайловна), которые сами снимали угол за шкафом для жилья. Скажу лишь, что блокада поначалу и здесь держала меня в плену. Я разучилась смеяться, мне было мучительно трудно общаться со сверстниками. Я могла часами сидеть в углу за шкафом и смотреть в одну точку. Когда родные общими усилиями отправили меня в кино, я вернулась обратно, не дойдя до кассы, потому что какой-то мальчишка из очереди за билетами сказал мне: "А ты-то зачем сюда притащилась? Тебе давно на кладбище пора." Я молча вышла из очереди и пошла домой. Но жизнь постепенно налаживалась. Спасибо за это Сибири и сибирякам. Огромной радостью стало для нас получение писем от папы и от тети Веры с Люсей. Все уже не чаяли видеть нас живыми. Московские тетушки вернулись к себе домой, а в Новосибирск приехала семья младшей маминой сестры – Надежды Михайловны Грнгораш с моей 6-летней сестренкой Оленькой. Вот общение с ней и стало для меня, наверное, главным лекарством, вернувшим к нормальному общению с окружающими. Мой дядя, Григораш Александр Федорович, был назначен начальником детприемника, мама стала работать в нем воспитательницей, а я пошла в 7-ой класс новосибирской школы, которую успешно закончила в 1946-м году. И о школе, и о Сибири, несмотря на суровые морозы, у меня остались самые теплые воспоминания. Среди моих школьных друзей было много эвакуированных из разных городов нашей страны, в том числе и из Ленинграда. Я подружилась с ленинградкой Ниной Зыскиной, и мы совершали с ней по памяти долгие прогулки по нашему городу. Примечательно, что, уезжая из Ленинграда, мы с мамой убеждали друг друга, что никогда не вернемся обратно, но стоило нам чуть-чуть прийти в себя, и мы начали тосковать по своему городу. Мы вернулись в свою закопченную пустую комнату не сразу: за нее еще пришлось судиться, т.к. в ней уже жили другие люди. На несколько месяцев нас приютили у себя старые и верные друзья Лебедевы. Но эвакуационное удостоверение, сохраненное мамой, стало главным аргументом в судебном процессе, и комнату нам вернули. Это случилось в 1946 году. В том же году я поступила на филологический факультет Ленинградского Государственного университета и закончив его в 1951-м году, 38 лет преподавала литературу и русский язык в Нахимовском училище. После капитального ремонта дома в 1973-м году наша большая "коммуналка" разделилась на две отдельные квартиры, одна из которых досталась нашей семье. Мы с дочерью Татьяной живем теперь в нашей бывшей комнате и кухне, ставшей тоже комнатой. Ничто не напоминает о прежнем облике квартиры: окна пробиты с другой стороны, комнаты за счет коридора стали больше. Только капитальные стены остались прежними. Может быть, они помнят, как девочка с отекшим закопченным лицом при свете чадящей коптилки пыталась читать, откусывая крошечные кусочки от тоненькой пластинки хлеба, густо посыпанной солью? Может быть, они помнят и мою маму, благодаря мужеству и стойкости которой, как я теперь понимаю, мы не пополнили число тех, кто лежит в общих могилах Пискаревского и Серафимовского кладбищ.
Опять война, Опять блокада, - А может, нам о них забыть?
Я слышу иногда: «Не надо, Не надо раны бередить. Ведь это правда, что устали Мы от рассказов о войне. И о блокаде пролистали Стихов достаточно вполне».
И может показаться: Правы И убедительны слова. Но даже если это правда, Такая правда Не права!
Я не напрасно беспокоюсь, Чтоб не забылась та война: Ведь эта память - наша совесть. Она, как сила, нам нужна.
А моя собственная память, как, вероятно, у всех блокадников, чем-то напоминает "неразорвавшийся снаряд".
Он может никогда не разорваться, О нем на время можно позабыть, Но он в тебе, И нет для ленинградцев Саперов, чтоб снаряд тот разрядить.
Ю.Воронов
За залпом залп гремит салют. Ракеты в воздухе горячем Цветами пёстрыми цветут. А ленинградцы тихо плачут. Ни успокаивать пока, Ни утешать людей не надо. Их радость слишком велика — Гремит салют над Ленинградом! Их радость велика, но боль Заговорила и прорвалась: На праздничный салют с тобой Пол-Ленинграда не поднялось... Рыдают люди, и поют, И лиц заплаканных не прячут. Сегодня в городе салют. Сегодня ленинградцы плачут...
А ничего особенного. Великолепная солнечная погода, море два балла, рядом с лодкой на расстоянии менее кабельтова – эсминец под "матрасно-звездным" флагом США. Над лодкой снижается "Neptun" и закладывает вираж. Мы передаем радио на берег, ждем ответа. Наконец пошла информация, прямо искры летят из аппарата! ЭМ доложил командующему 2-м флотом о нашем всплытии, а самолет определил наши координаты. Захожу к штурману, даю их для сравнения. Разница только по широте – четыре мили. Неплохо для самолета и для нас. Эсминец, гонявший нас, «Чарльз П.Сесил». Нам присвоено наименование "Контакт С-13". ЭМ поднял флаг "Ухо" четыре флага НББГ и еще какой-то сигнал. "Ухо" - приглашение к международному своду сигналов (МСС). НББГ - его международный позывной, а вот сигнал?! "Штурман! Подать сюда МСС. Ищут, наконец, находят в аккумуляторной яме, слегка облитым электролитом. Разбираем сигнал, оказывается, спрашивает "Что случилось? Нужна ли помощь?"
Своего международного позывного мы не имели, помощи просить не собирались, отвечать не сочли нужным. Больше "Чарльз" нам не докучал, а все пытался держаться рядом, так как мы лежали на курсе 90 градусов со скоростью менее пяти узлов. На таком ходу он не мог управляться, поэтому - то стопорил, то проходил туда и обратно вдоль левого борта в 50-100 метрах. Анализирую поступающую информацию. Самолетов базовой авиации все также много, шесть-восемь одновременно в воздухе. Вот один идет любоваться на нас. В море отмечаю шесть эсминцев на различных удалениях, авианосца не наблюдаю. Командующий 2-м флотом благодарит экипаж "Чарльза" за успешные действия и выражает сожаление, что не удалось узнать бортовой номер "контакта". Интересно, что за контакт? А вот еще один миноносец доносит командующему: "Волк ощетинился антенной". Волк... "Волк... Волк. Просматриваю предыдущие сводки. Вот "Волк" – одновременное донесение самолета и эсминца, как о нас! Значит, еще кто-то, кроме нас, сопровождается американцами в надводном положении. А если принять во внимание неизвестный "контакт", то может стать совсем грустно. Впрочем, больше информации на эту тему пока нет, продолжаем работать. Наконец, берег отреагировал на наши запросы по радиосвязи, скомандовав "Оторваться!" Легко сказать! Продолжаем зарядку аккумуляторов, часто прерывая ее из-за вскипания электролита. На лодке делается большая приборка, выбрасываем мусор, протухшее мясо (что-то морозильная камера у нас плохо работает). С эсминца все это поднимают крюками, рассматривают и, не найдя ничего ценного, выбрасывают. Что они там надеются найти? Продолжаю выяснять обстановку, засекаю маршруты полетов самолетов базовой авиации. Обозначился район их действий. Проверяю свои расчеты в течение последующих суток и докладываю командиру. Закончена зарядка аккумуляторной батареи, самая длительная в практике нашего стармеха, пополнен запас воздуха высокого давления. Проведены все возможные ремонтные и регламентные работы. хорошо провентилирована, все отдышались и отдохнули. Готовимся к отрыву. За несколько минут до захода солнца на мостике остался один командир.
Отрыв
"Срочное погружение!" Даже флаг не стали снимать. Проваливаемся на глубину, ставим приборы помех, увеличиваем ход, маневрируем. Гидроакустики дают прицельную помеху своим гидролокатором и наблюдают, как заметался "Чарльз", все более удаляясь от нас. Через час его не стало слышно. Ложимся на курс для занятия района, свободного от базовой авиации. Доходим до него без приключений, всплываем, ложимся в дрейф. Погода пасмурная, но море спокойное. Вокруг плавают огромные водоросли саргассы, похожие на толстые, диаметром до метра, канаты, свитые из лиан с листочками, между которыми снуют мелкие рыбешки. Этакие перекати-поле, собранные в одну линию, которые сначала цепляются за нос лодки, тянутся, а потом разрываются. Немудрено каравеллам Колумба в них было и запутаться! Внешняя обстановка нормализовалась. Боевых кораблей ВМС США в море не видно, базовая авиация перешла к повседневной деятельности: два-четыре самолетовылета в сутки. Чем был вызван такой всплеск боевой активности американских ВМС, неужели нашими лодками? Но тогда зачем, нужно было останавливать торговые суда? Кстати, в эти дни ни разу не отмечались подводные лодки США, даже на боевой подготовке... Узнаем, когда придем в базу. Невесело встретили праздник 7 ноября. Наконец, долгожданная команда с берега: "Следовать в Кольский залив!" Очень рады, что все заканчивается, жаль, что не побывали на Кубе, но все-таки погрелись.
Возращение. Ноябрь-декабрь
Обратное движение проходило при повседневной деятельности противолодочных сил ВМС США во всех зонах, что давало возможность соблюдать полную скрытность без особых усилий, да и приобретенный опыт многого стоил. Весь режим плавания был подчинен строжайшей экономии топлива. На Кубу-то мчались полными ходом, солярки не жалели. С берега пришла обширная инструкция, как надо экономить, но наш стармех Потапов и так великолепно знал свое дело, хотя, конечно, инструкцию принял к руководству. Замеряли почасовой расход, довели его до возможного минимума, обследовали все топливно-балластные цистерны, заполненные уже водой, и к великой радости, в верхней их части обнаружили топливо, которое отстоялось от воды за эти недели. Отбирали его оттуда со всевозможным тщанием, чтобы не набрать воды. Припомнили аналогичный случай из опыта Великой Отечественной войны. Появилась надежда, что дойдем домой без дозаправки. Стало холодать, закончились теплые денечки, идем на Север. На Фареро-Исландском рубеже ночью в надводном положении попали в армаду рыбаков, занятых ловлей рыбы. Мы без огней, они в ярчайшем освещении и с музыкой плывут по воле волн. Наверное, был взят хороший улов и вся команда шкерила рыбу. Уклоняясь от них, наш командир закладывал такие маневры, что штурман, еле успевая их отслеживать, не выдержал и пообещал объявить забастовку. Страху натерпелись, но все обошлось.
К подошли в первых числах декабря. Идем в надводном положении. Зима, ночь, сильный шторм. Навстречу нам вышел буксир для вспомоществования, если не хватит топлива. В такой шторм помощь, в основном, может быть моральная, хотя и за это ему большое спасибо. Топлива хватило! Ура механикам! В разрыве снежного заряда справа маяк Цыпнаволокский, приветливо подмаргивающий красно-белым глазом. Вот он полуостров Рыбачий – родимая наша земля. Впереди Кольский Залив. Море постепенно успокаивается, входим в залив, поворачиваем в губу Ягельную. Знакомый причал, от которого уходили 67 суток назад, швартуемся. Все! Эпопея закончилась. Теперь будет береговое продолжение – разбор с оргвыводами. Матросов поощрить, офицеров не наказывать! А весь сыр-бор разгорелся, оказывается, из-за того, что американцам не понравилось размещение ядерных ракет Советского Союза на Кубе. Чтобы воспрепятствовать этому, они готовы были развязать ядерную войну, а перед этим еще объявили морскую блокаду Кубы, в которую мы и "въехали". Это их еще более убедило в агрессивности русских, но, понимая, что в ядерной войне им тоже мало не покажется, они решили полюбовно договориться с нашим правительством, предварительно озаботясь созданием "благоустроенного" концлагеря для пленных советских подводников на пляже Майями, штат Флорида. Да, не привелось нам воспользоваться "гостеприимством" американцев... Три ПЛ: Б-36, Б-59, Б-130 были обнаружены силами ПЛО ВМС США (С-13, "Волк", "Контакт";) и принуждены к всплытию. Как правильно выразился кто-то из командования "вы – потопленные". Только одна лодка Б-4 под командованием капитана 2 ранга Р.Кетова сумела оторваться от преследования. Командир группы ОСНАЗ этой лодки капитан-лейтенант Б.А.Кузнецов был награжден орденом Красной Звезды.
Основные моменты борьбы с ПЛ. Предоставлено Дж. Ф. Маккеем. -
Об экипаже нашей Б-36 можно говорить много и хорошо, но ограничусь только несколькими словами: это настоящие мужчины и настоящие подводники, именно о таких говорил герой-подводник Великой Отечественной войны: "... и нет бойцов, подводников смелей, и нет нам почвы тверже под ногами, чем палубы подводных Кораблей". Да, с такими можно идти не только в разведку.
Из воспоминаний жены командира БЧ-3 подводной лодки «Б-36» участника Карибского кризиса Мухтаровой Аллы Сергеевны.
29 сентября 1962 года я выписалась из больницы и шла домой, где меня никто не ждал. На душе было очень тяжело и одиноко. Совсем недавно, месяц назад, мы отдыхали на юге, я ждала ребенка, все было так хорошо. Неделю назад я потеряла ребенка, а муж находился в Сайда-губе, куда отправили несколько подводных лодок для подготовки к походу. В этот же день ко мне прислали матроса-вестового, который объяснил мне, что я одна не попрощалась с мужем, завтра в 9 утра от штаба отходит катер - это последняя возможность, они уходят. На следующее утро катер быстро пришвартовался в Сайда-губе. Место было укромное, слегка прикрытое скалами, где стояла плавбаза «» и 4 подводных лодки. Меня сопроводили на плавбазу и указали каюту, где я должна находиться, и было сказано, по возможности, муж подойдет к вам. С первой минуты было понятно - обстановка напряженная, идет серьезная подготовка к отходу. Отовсюду: сверху, снизу отдавались приказы, что-то перевозили, грузили, шел такой грохот до самого вечера. За день муж заходил 3 раза, ненадолго.
Через час он зашел и стал спрашивать как я оказалась в больнице, как здоровье, но минут через 15 его позвали - я понимала, что очень уж все серьезно, не до меня. Обед он попросил принести на двоих в каюту - единственная возможность, когда мы смогли поговорить. Днем заходили офицеры с различными просьбами: кому нужно передать письмо, кому переслать. Холостяки просили переслать деньги родителям, держа наготове адреса и деньги - времени было мало. К вечеру зашел муж и сказал, что он идет на лодку, сойти больше не сможет. Мы попрощались, я пожелала удачи, удачи, и еще раз удачи. Давила эта неопределенность, все-таки куда, зачем, на сколько? Пока этого никто не знал. Вскоре на плавбазе наступила полная тишина. Было уже за полночь, в каюту постучали. Боцман сказал пора, одевайтесь теплее - и мы пошли на верхнюю палубу, муж заранее попросил его о том, чтобы я смогла проводить их. На нижней палубе стояли командование флота и представители от главкома. Я видела, как по очереди каждый командир отчитывался о готовности к походу, в ответ получал различного рода напутствия и рекомендации. Затем началось движение (в то время было не принято, но что-то меня осенило, и я стала крестить каждую уходившую лодку). Первая лодка повернула от места стоянки и по прямой пошла по заливу. На какой из них был мой муж, я не знала. Старые бортовые номера были закрашены. Когда первая лодка заворачивала за скалу, выходила вторая, и так они шли с интервалом в 20-30 минут. Последняя лодка выходила - уже начинался рассвет. Утро было хмурое, холодное. Темно-серые облака висели низко, как бы сливаясь с серо-свинцовыми волнами, в воздухе стояла небольшая туманная дымка. Вот так они уходили. Боцман сказал мне, что катер на Полярный будет через час-полтора. Вам сообщат - идите, погрейтесь, в каюту. В каюте я подошла к иллюминатору - ждала катер. Мне казалось, что я не плакала, но слезы невольно текли по щекам. По прибытии в Полярный, я подумала, чем бы себя занять, и решила пойти на курсы кройки и шитья при Доме офицеров, которые начинались с 1 октября. Семьи, в основном, разъехались. С нашего экипажа остались жена командира с детьми, помощника с дочерью, штурмана с дочерью и я. На других экипажах семей оставалось также немного. Мы договорились, если что-нибудь будет известно - сообщать друг другу. После 20 октября в прессе стали появляться небольшие сообщения, что не все спокойно в районе «Карибского моря».
Затем по радио объявили, что Джон , президент Америки, выступил по телевидению о введении на Кубу строжайшего карантина, с целью недопущения на остров советского наступательного оружия, а затем была объявлена морская блокада Кубы. Хрущев, в свою очередь, тоже выступил, где заявил, что если будут обыскиваться советские суда в открытом море, то он прикажет своим подводным лодкам потопить американские военные корабли. Сомнения уже не было - речь идет о лодках, где находятся наши мужья. Затем последовал приказ Министра Обороны Малиновского об объявлении наивысшей боевой готовности страны. Гражданское население жило более-менее спокойно, и только те, которые имели какое-то отношение к этим событиям, кое-что знали и понимали, жили в постоянном страхе, что будет дальше. Так продолжалось несколько недель. В газетах не было ничего утешительного — одни угрозы с одной и с другой стороны. Однажды, выходя после занятий из ДОФа, на котором был установлен громкоговоритель, я услышала о снятии наивысшей боевой готовности страны - это было 21 ноября. Потихоньку стали успокаиваться. В декабре нам сообщили, что мужья возвращаются домой, после 20 декабря - уже конкретнее, кто и когда. До нового года пришли все. Я никогда не забуду, что эта была за встреча. Катер причалил, и мы: жены и дети, смотрели, как они выходят. Искали своего мужа, отца - все целовались, обнимались, плакали от радости. Внешне они были уставшие, не бритые. Такое впечатление, что они вернулись после войны. Мы же были рады, что все они вернулись, целы и невредимы. Через несколько месяцев моему мужу был вручен орден «Красной Звезды» за тот поход, а в октябре у нас родилась дочь Юлия, которую прозвали «кубиночка».
Мухтаровы. Полвека спустя.
Воспоминания бывшего командира БЧ-3 подводной лодки «Б-59» капитана 1-го ранга в отставке Леоненко Анатолия Владимировича о походе на Кубу. «Камикадзе СССР».
В сентябре 1962 года группа подводных лодок 69-й бригады, а среди них и Б-59, где я был командиром БЧ-3, была переведена из города Полярный в бухту Ягельная. Там на слабо подготовленной базовой инфраструктуре началась скрытная подготовка к походу. В ходе её на Б-59 был выгружен весь боезапас торпед и загружен другой в количестве 22-х торпед с разными техническими и боевыми номиналами. Среди них, перед самым выходом в море, в первый торпедный аппарат была загружена торпеда с ядерным зарядом. Просматривая телепрограмму "Discover", где освещались некоторые моменты и факты Карибского кризиса с участием командиров американских кораблей, непосредственно имевших контакты с нашими лодками в Саргассовом море после их вынужденного всплытия в надводное положение, я узнал, что американцы не знали о наличии на борту наших всплывших лодок ядерных торпед. Известие об этом факте до них дошло спустя год. Анализируя в воспоминаниях свои действия в период контакта с всплывшими подводными лодками, они говорили о том, что непродуманные и разного рода провокационные действия с их стороны могли привести мир к катастрофическим последствиям. Но всё это было много позже, а в сентябре 1962 года подготовка к походу продолжалась. Несмотря на то, что в это время на флоте была приостановлена демобилизация и запрещены перемещения по службе, на нашей подводной лодке перед самым выходом в море вдруг заменили командира корабля и его заместителя по политчасти. Мы не знали своих новых начальников, а они соответственно не знали нас. Вся подготовка к походу считалась законченной и время, остававшееся до выхода, стало стремительно сокращаться. Прощаясь с кораблём, бывший командир подводной лодки капитан 2-го ранга Егин поднялся на мостик, где я нёс службу вахтенного офицера, пожелал доброго пути, на прощанье поцеловал и в путь дорогу.
1-го октября мы отдали швартовы, и бухта Ягельная осталась за кормой. Вошли в Норвежское море и «» по морям и океану «быстрее, чем заяц от орла» гремя тремя дизелями на весь мировой океан, ибо управляющим штабом нам была задана высокая средняя скорость перехода. Такая скорость в большей мере подходила для надводного корабля, а нам наносила вред в соблюдении скрытности, важнейшего тактического фактора при выполнении подводной лодкой своего боевого предназначения. При продвижении корабля на запад назначенные сеансы связи по московскому времени фактически оказались в светлое время суток. Видимо, в Москве руководство ВМФ забыло о существовании часовых поясов, что стало очередным минусом в возможности соблюдать скрытность.
— Сегодня ночью прихожу с моря, говорят: на «Каме» — нахимовцы. «Отлично, — думаю, — вдруг и мой здесь!»
— Так это ваша «», товарищ капитан-лейтенант? — спросил Фрол. — Моя. — Значит, это вы четырнадцать кораблей потопили? — воскликнул Авдеенко. — Стало быть, я, — улыбнулся Поприкашвили-старший. — А вы еще много потопите, а? — совсем глупо спросил Бунчиков. — Боюсь, что пока счет закрыт, — ответил Поприкашвили. — Это был последний фашистский корабль в Черном море. Он подергал свою густую черную бороду, словно проверяя, крепко ли она держится. — А вы расскажете, как потопили четырнадцатый корабль? — Лучше я расскажу, как потопил первый. Вот эту самую «щуку» я получил за три месяца до войны, прямо с завода. Я сам поднимал на ней военно-морской флаг. Мы все полюбили наш новенький подводный корабль. Как, по-вашему, он хорош? Мы единогласно одобрили его «». — Вы думаете, мы в первый же день войны стали топить врага?.. Ничего подобного! Несколько суток мы ждали противника, а его все не было. До чего же нам было досадно! Вторая и третья позиции тоже не принесли нам военной удачи...
— Так никого и не потопили? — спросил Фрол. — Были у меня нетерпеливые ребята, вроде тебя, — усмехнулся Поприкашвили. — Все спрашивали: неужели мы ничего не потопим? Пришлось им внушать, что умение ждать на войне так же необходимо, как и способность к стремительным действиям. Каждый день, проведенный в море без сигнала атаки, казался нам вычеркнутым из жизни. Мы говорили друг другу: «Может быть, завтра, наконец, встретим?» И вот мой помощник обнаружил у берега транспорт. Как только стемнело, мы всплыли. Перед носом лодки возвышался черный корпус большого корабля. Я произвел залп. Лодка вздрогнула. Я скомандовал: «Лево на борт!» Нельзя было терять ни секунды. Через полторы минуты я услышал взрыв. Когда мы всплыли, на месте транспорта поднимался столб дыма. С берега зашарили прожекторы. Мы скрылись, не замеченные противником. «С первой победой!» — поздравил меня командир соединения... И вот я четырнадцатый раз возвращаюсь в базу с рапортом о потоплении корабля, но слова «С первой победой!» остались для меня самой памятной, самой дорогой наградой! — Еще о чем-нибудь расскажите! — попросил Фрол. — Еще о чем-нибудь — в следующий раз, — засмеялся Поприкашвили. — А мы можем осмотреть вашу «щуку»? — Безусловно. — Сегодня? — Во всяком случае, не позже чем завтра утром. А теперь, прошу прощения, я должен идти к командиру соединения. Приглашаю вас всех на обед. У нас — жареный поросенок. Фрол даже крякнул от удовольствия: он любил вкусно покушать. Одно, как видно, его огорчало: если разделить поросенка на всех, достанется каждому по крохотному кусочку!
* * *
Но оказался целой свиньей, пуда в полтора весом. Как и в какой печи умудрился зажарить целиком свинью рыжеусый кок — осталось навсегда его тайной. «Именинники», в новых форменках, в орденах, встретили нас очень радушно и принялись усаживать за стол в шестом кубрике «Камы». Я с удивлением заметил, что все были усатыми. Правда, у одного усы росли хорошо, у другого — плохо. У молодого торпедиста, сидевшего слева от меня, усы были русые, шелковистые. У комендора с цыганским лицом, с черными глазами и с зашитой щекой, сидевшего от меня справа, — густые, пушистые, черные. У рыжего акустика, рядом с Фролом, были рыжие усики колечками. У боцмана, который сидел возле Илюши, усы были редкие, неопределенного цвета и росли, очевидно, медленно, потому что он то и дело не то вытягивал их, не то подкручивал. С Забегаловым сидел второй торпедист, с черными усиками, торчащими кверху, как стрелки. Словом, среди экипажа «щуки» не было ни одного безусого матроса... Боцман огромным ножом разделил поросенка на аппетитные, сочные, хрустящие куски. Каждому досталось, кроме того, по большой ложке гречневой каши. Все с большим удовольствием принялись уничтожать праздничное блюдо. Хозяева подкладывали нам все новые куски, подшучивали над нами и предлагали завтра же вместе с ними «прогуляться на позицию». — Не сдрейфите? — спрашивали они. — Не сдрейфим, не беспокойтесь, — отвечал Фрол. — Вы лучше расскажите-ка нам, как вы транспорт топили. — А что, расскажем, пожалуй? — подмигнув, спросил боцмана рыжий акустик. — Расскажем. Как не рассказать таким славным ребятам! — А вы как, травить будете или рассказывать правду? — спросил Фрол. — Ого, да тебя не проведешь! — удивился боцман. — Ты, я вижу, бывалый. — Он даже катер водил, — сообщил Илико. — И в «вилку» попадал, — поторопился добавить Авдеенко. — Как, даже в «вилку»? — заинтересовались артиллеристы. — Расскажи, расскажи! Фролу пришлось рассказать. Расчувствовавшийся боцман положил Фролу на тарелку еще свинины и сказал: — Нет, мы травить не будем. Мы расскажем про поросенка, который нам достался труднее всех. Он был пятым по счету. Ну, кто начнет?
— Скажите, товарищ боцман, — спросил я не выдержав, — почему у вас на «щуке» все до одного с усами? Хозяева переглянулись и вдруг расхохотались. Хохот стоял такой, что, казалось, дрожит весь кубрик. — Вопрос в самую точку! — давясь от смеха, сказал боцман. — А вы такую песню слыхали: «Давайте же, товарищи, в свободные часы отращивать, отращивать гвардейские усы», — пропел он. — Лодка у нас гвардейская? Гвардейская. Командир у нас с усами? С усами. — Но ведь командир с усами и с бородой? — поправил я боцмана. — А что мы можем поделать, если бороды не растут? — обиженно проговорил рыжий акустик, и опять все захохотали. — Придется, значит, и нам с тобой, Кит, усы отращивать, — сказал Фрол, приведя в полный восторг подводников. — Начинай, Чепчик, — сказал боцман, когда все перестали, наконец, хохотать. Мой сосед, торпедист, по фамилии Чепчик, начал: — Было это на второй год войны. Вышли мы на позицию... — Днем находились под водой, — продолжал мой другой сосед, комендор, — а ночью всплывали подышать свежим воздухом. Мы, комендоры, с нетерпением ждали: ух, встретиться бы поскорее с врагом! — А мы, торпедисты, не ждали? — обиделся торпедист.
— Ждали все, — примирил их боцман. — И вот, ровно в тринадцать ноль-ноль, штурман доложил командиру: «Входим в квадрат». Мы вошли во вражеский порт. В тринадцать десять вахтенный командир заметил в перископ танкер. Командир встал к перископу. Лодка легла на боевой курс... — Мы все наблюдали за командиром, ждали команды, — продолжал торпедист. — Не отрываясь от перископа, он приказал: «Аппараты товсь!» — Как только торпеды ушли из аппаратов, — подхватил боцман, — лодка быстро пошла на глубину. Ведь сразу же после взрыва «охотники» кинулись нас искать!.. — Мы услышали двойной взрыв, — сказал торпедист, — значит, в цель попали обе торпеды! Потопили танкер!.. — Тишина была мертвая, — вставил рыжий акустик. — Мы ведь знали, что «охотники» выслушивают нас гидрофонами... — Все головы поднимались кверху, — продолжал боцман. — Мы слушали и даже шептаться не смели. Когда в одном из отсеков стала капать вода, нам показалось, что враг и это услышит. Я осторожно, на цыпочках, подошел и подложил кусок мягкой пакли... — Тишина... Минуту, другую, третью... — не выдержал акустик. — Но вот — снова шум над кормою. Работали винты корабля. Послышались глухие, тяжелые взрывы: нас закидывали глубинными бомбами. Лодка вздрогнула, ее подбросило кверху. Мы все попадали. Лодку теперь так ударило, что из плафонов посыпались стекла. Свет погас... — Век буду жить, а того, как нам пятый поросенок достался, никогда не забуду! — продолжал боцман. — Тихо-тихо кругом, будто в могиле, и вдруг слышу — вода журчит... просачивается в лодку... течет где-то! Неужели сдал корпус? Не может быть!.. А вода все журчит да журчит... Во входной люк просачивается! Поджали люк, стало снова тихо... Дело прошлое, теперь прямо скажу: понял я, что дело наше — труба. Фашист, он не оставит лодку, придет бомбить снова... — Так и было, — продолжал рыжий акустик. — Через полчаса снова начал, да как! Бомбы рвались у бортов. И потом вдруг по борту заскрежещет...
— А что это было? — не выдержал Авдеенко. — Фашист на якорь встал да зацепил нас якорной цепью — вот что было! — пояснил боцман. — Девять с половиной часов подряд он нас, проклятый, бомбил. Дышать стало нечем. И вдруг ровно в полночь стучит кто-то в лодку... — Ой! — испуганно воскликнул Бунчиков. — Стучит да стучит, — продолжал боцман. — А зачем стучит? Кто? Догадался я наконец: нас специальными приборами с носа до кормы простукивают. Промеривают, значит, наши размеры. Утром снова примутся за бомбежку. А может, решили, что прикончили нас, и собираются поднять лодку... — А дышать-то уже совсем нечем было, — напомнил акустик. — Мы на нашего командира дивились, — продолжал торпедист, — тяжело ему, как и нам, а лицо спокойное, будто знает, что и лодку и нас он выручит. Как посмотришь на него — и у тебя спокойнее на сердце... — А он в это время задачу решал, — пояснил боцман. — И задача была вот какая: что если всплыть да фашиста обжулить? Другого-то выхода нету. Ослабеют люди. Не позже чем через час ослабеют. Тогда и механизмами управлять не смогут. И вот наш «батя» приказал шепотом: «Готовиться к всплытию. Артиллерийский расчет — ко мне!» — Приходим мы к командиру, — продолжал комендор. — Дышим, как рыба на льду. «Как только лодка всплывет, — шепчет командир, — мигом люки отдраить, артиллерийский расчет выбегает на верхнюю палубу к пушкам, открывает огонь по врагу. Остальные забрасывают фашистов гранатами. Лодка должна прорваться!» И так уверенно все это «батя» шепчет!.. — Не прошло и минуты, как наша «щучка» оторвалась от грунта — и давай всплывать... — Ну? Ну? — послышалось со всех концов стола. — Лодка всплыла. Командир открыл люк. Сам — на мостик, за ним — остальные... И что мы видим? Темнота кругом. Один буй по корме светится, другой — по носу, а против рубки светится крестовина. Это, значит, фашист указывает, что лодку нащупал. Наша «щучка», оставив за собой сети, буй, крестовину и зазевавшихся фашистских «охотников», полным ходом пошла в открытое море... Ух, и дышали же мы!..
— И дышали же! — повторил акустик. — Воздух был свежий, ночной, соленый! — с чувством сказал комендор. — Одно слово — наш, черноморский! — подхватил торпедист. — Давно мы так не дышали! — А как домой торопились! Но только в базу мы нескоро пришли, через много часов. — И нас как раз уже ждал пятый жареный поросенок, — заключил рассказ боцман. — А фрицы и по сию пору не найдут нас на дне морском! И удивляются же, — засмеялся торпедист. — Ну, а теперь отдыхать, дорогие гости! — скомандовал боцман, поглядывая на опустевшие блюда. — Отдых — дело святое. Когда мы пришли в свою палубу и стали располагаться на отдых, все набросились на Илюшу: — Ты что же про своего отца никогда ничего не рассказывал? — А что я мог рассказать? — в свою очередь взъелся Илико. — Что я мог рассказать, я вас спрашиваю? К отцу пристанешь, бывало, а он тебе в ответ: «Вышли. Ждали. Дождались. Обратно в базу пришли». Вот и все.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
