Мой приятель, из мурманских рыбаков, рассказал мне, как два его знакомых выкрутились, когда у них возник острый финансовый кризис. В южном колене Кольского залива есть несколько бочек, на которые рыбацкие суда ставят на 3-4 дня на отстой перед выходом в море на промысел. Это делалось для приведения команды в трезвое состояние. Несмотря на все запреты, на судно приносилось значительное количество спиртного, и когда оно выпивалось, бутылки заполнялись водой из-под крана, и выбрасывались в иллюминаторы за борт. Таким образом, за многие года, грунт вокруг якорей этих бочек превратился в сплошное многометровое бутылочное поле. Парни наняли вместительный баркас, заготовили из сетей большие авоськи, и, вооружившись двумя аквалангами, пошли к свободной на этот момент бочке. Погрузились по очереди, благо глубина в этом месте была в пределах 20 метров, а потом стали вытаскивать загруженные на дне авоськи. В результате баркас был загружен до планширя. На берегу их ждала машина с приёмщиком и необходимая им сумма денег.
Маршал Чойбалсан
Эту историю рассказал один из офицеров Тихоокеанского флота. На один из эсминцев прибыл на службу по переводу с другого флота офицер. Человек уже послуживший, с кораблями этого типа хорошо знакомый. По этой причине его без промедления включили в корабельную жизнь и буквально на третий день назначили дежурным по кораблю. Офицер, у которого он принимал дежурство, сдавая вахту, между прочими сведениями скороговоркой бросил «завтра после обеда подвезут чойбалсанчиков, так что распорядись вовремя». На местном жаргоне это означало, что должна подойти баржа, с мясом из Монголии, и дежурному нужно было своевременно вызвать дежурное подразделение на приёмку мяса и загрузку его в рефрижератор. Служба шла нормально, однако утром за чаем фраза о чойбалсанчиках трансформировалась в сознании в предупреждение о визите маршала Чойбалсана после обеда. Дежурный доложил старпому о полученном по службе предупреждении о возможном визите Чойбалсана и попросил разрешение произвести на корабле большую приборку. Таковое разрешение было, конечно, получено, и на корабле началось обычное в таких случаях действо. Дежурный, с соседнего корабля, поинтересовался, по случаю чего производится большая внеочередная приборка, и был информирован, что на корабле ждут после обеда Чойбалсана. Он доложил своему начальству, и через пять минут на этом корабле началась большая приборка. Дежурный по бригаде эсминцев, послал своего помощника узнать, к чему готовятся эти два корабля, и когда ему доложили об ожидаемом визите маршала Чойбалсана, дал указание на все корабли бригады навести на кораблях порядок, заодно посетовал на неаккуратность своего предшественника, который не предупредил его о столь заметном событии. Вся бригада мылась и чистилась, и это привлекло внимание оперативного дежурного базы. Команда мыть и чистить пошла по всем кораблям базы. Конечно, в этот процесс попал и политотдел. В этом заведении стали искать гимн Монголии, её флаг, и вдруг потребуется переводчик с монгольского языка. Чего-то не нашли и обратились за помощью в вышестоящий политический орган. Начались запросы, никто ничего не понимал. Пришлось по дипломатическим каналам запрашивать Москву на предмет выяснения, будет ли и с какой целью визит Чойбалсана. Когда разобрались, что не будет, начались поиски, кто сказал «мяу».
Что за чудо — раннее утро в Севастопольской бухте, когда солнце, поднимаясь все выше, освещает коричневые холмы, белый город и ! Гремит якорь-цепь, и на мачтах трепещут флажки — корабли разговаривают перед выходом в море.
Что может быть для моряка лучше плавания? Я готов не взлюбить того, кто с равнодушной физиономией поднимается на борт корабля, на котором он пойдет в море. У меня всякий раз, когда я с Графской пристани переправлялся на крейсер, сердце сжималось от счастья. «Адмирал Нахимов», голубой, вросший в голубую прозрачную воду, со своими широкими палубами и грозными орудийными башнями был прекрасен, и мы любили его всей душой. Каждая встреча с ним была дружеской встречей. Никогда не забуду своих первых ученических вахт! Заливаются дудки, и «Адмирал Нахимов» медленно выходит за боновые ворота в широкое, спокойное, все в розовых бликах, море... Матросская работа в походах — не в тягость. Я любил утреннюю приборку, когда корабль, и так блистающий чистотой, весь омывается водой, потоками бегущей из шлангов... Я любил перезвон корабельных склянок, теплые кубрики и каюты; как свои пять пальцев, знал трапы, по которым опускался туда, где глухо дышали турбины; я привык к командам, подаваемым с мостика, дружил с матросами, которые терпеливо нас обучали...
После работы жирный казался особенно вкусным, а каша с мясом — лучшим блюдом на свете. Послеобеденный сон был всегда удивительно сладок... ...«Нахимов» уверенно резал волну; за кормой бурлила пена; словно мираж возникал дальний гористый берег; в светлой дымке причудливых облаков угадывались вершины, покрытые снегом... Там, вдали, была Синопская бухта, где Нахимов сжег весь турецкий флот и откуда трусливо бежал англичанин , заместитель начальника турецкого морского генерального штаба... Мы ходили в Батуми, в Новороссийск и в Одессу. Черное море пленило меня. Не хотелось возвращаться на улицу Камо. Хотелось плавать как можно больше, всю жизнь! И вот прошло детство в Нахимовском. Пришла юность. Мы уезжали в высшее военно-морское училище в Ленинград. Было радостно сознавать, что мы поднимаемся на следующую ступеньку. Но Кудряшов огорченно сказал: — Птенцы улетают из родного гнезда! — И на сердце стало грустно. Ведь мы покидали своих преподавателей, воспитателей, младших товарищей, родное училище... Я смотрю на пожелтевшую фотографию. На ней двенадцатилетний мальчуган с темными живыми глазами, курносый, с коротко подстриженными темно-русыми волосами. Рот раскрыт — фотограф сердито приказал: «Улыбайтесь». Я сунул фотографию в тумбочку. Подошел к зеркалу. Передо мной стоял молодой моряк, сохранивший сходство с тем мальчиком. Те же глаза, те же темно-русые волосы, подстриженные коротко, но с претензией на прическу. Нос как будто стал менее курносым? А впрочем, какой есть, такой есть! Вошел Фрол, с лицом, обветренным в плаваниях, с руками, привычными к корабельным работам: они ловко вязали на корабле койку, узлы, драили медяшку, умело гребли, крепко держали штурвал. Буква «Н» на его погончиках, орден, медали, бляха начищены до блеска; огненно-рыжие волосы друга подстрижены «нахимовским полубоксом», которым он очень гордился; нос усеян веснушками, но это Фрола не огорчало. — Ты готов, Никита? Идем! Мы шли прощаться к Мирабу. — Оно, конечно, хорошо повидать белый свет, — говорит по дороге Фрол, — и Ленинграда я никогда не видал, но и здесь нам жилось неплохо! Да, у нас было много друзей. Теперь мы их покидаем...
Первый выпуск Тбилисского нахимовского училища 1948 года.
* * *
Мы сидели во дворе под каштаном, за накрытым столом. Вечер был темный и теплый, и ветерок шевелил огоньки свечей, прикрытых стеклянными колпачками. Мираб сиял. Еще бы! Стэлла окончила школу, а Гоги, сын, привел Анико, невесту. Были тут и Шалва Христофорович, и Антонина. Она сидела рядом со мной в белом, сшитом к выпуску, платье. «Купаты» — свиные колбаски, начиненные зернышками и соком граната, — шипели на сковородке; редис выглядывал из-за зеленых усиков лука; на длинном блюде лежал толстомордый сом — «локо»; в ореховом соусе плавала курица; бутылки с вином были расставлены, как зеленые кегли. Бату Кавсадзе поднял стакан: — Позвольте мне вспомнить один зимний вечер. Была война, затемнение; я выхожу на вокзальную площадь; гляжу — мальчик чуть не попал под машину... Его мама совсем растерялась. Я привел их сюда, в этот дом. С той поры и Мираб, и Маро, и Стэлла — все полюбили Никиту. Он приходил сюда каждое воскресенье. Четыре года прошло, очень коротких для нас — к закату жизни годы несутся непозволительно быстро; четыре длинных для тебя года, Никита, — они медленно тянутся в юности, когда человек поднимается в гору. Ты уже больше не мальчик; ты окончил училище с золотой медалью; ты покидаешь нас — нам очень грустно... Но еще четыре года учения там, в Ленинграде, — и ты станешь морским офицером. В этом небе, — портной поднял руку, разогнав слетевшихся на огонь мошек, — ты будешь наперечет знать все звезды. На кораблях ты пойдешь по далеким морям. И мы услышим: «Никита — уже капитан». Я скажу: «Да ведь это — наш мальчик!» Никито! Мы желаем тебе и успехов, и славы. Мы тебя любим всем сердцем! — А ведь мне без тебя будет скучно, Никита... — сказала мне Антонина. — Отчего бы тебе не поехать в Ленинград, в институт? Ты поселишься у нас, и мы будем видеться каждое, воскресенье. — В Ленинград? Там, Никита, мне все напоминать будет о маме... И я нужна деду...
Это правда. Дед нуждался в ней, слепой и беспомощный. Я знал — он диктует ей воспоминания о своей юности. Ему есть, что вспомнить, — он прожил большую и трудную жизнь. — А дядя Мираб больше не разбавляет для нас водой кахетинское, — заметила Антонина. — Значит, мы — взрослые... — Да, вы — взрослые! — подхватил через стол Гоги. — А давно ли вы были детьми? Я смотрю на вас — и вспоминаю... В начале войны, когда враг был у нас, на Кавказе, наш батальон прорывался из окружения с боем. В одном селе горел детский дом. И мы спасли пятьдесят четыре ребенка. Что с ними делать? Взяли их на руки — и давай ходу! Шли день, шли другой, поднялись на перевал, детишек в шинели укутали — в горах лежал снег. Об одном только думали: не замерзли бы... И вот мы спустились в долину. Нас обступили люди. «Что за детский сад в батальоне?» — удивлялись они. И тогда Ашот Минасян спросил женщин: «Кто умоет ребят? Кто накормит их? Кто возьмет их к себе?» И стали подходить женщины, брали ребят с наших рук, уносили их в хаты... Почему я этот факт вспомнил? Да потому, что и вас, детей, в беде не оставили. Вот ты, крошка, — обратился он к Антонине, — перенесла много горя; но ты шла по жизни, высоко подняв голову. У тебя не было матери; но у тебя было много друзей. И ты, Фрол, потерял родителей, но тебя воспитало Нахимовское; и теперь ты шагаешь к цели, идешь в высшее военно-морское училище с аттестатом зрелости и с серебряною медалью! Придет время — ты вернешься к нам адмиралом! Стэлла от всей души рассмеялась. А Фрол возмутился и кинул на Стэллу уничтожающий взгляд. — Адмиралом никто не родился, — оказал он сердито. — Головнин воевал со шведами, когда ему было четырнадцать лет. Нахимов в пятнадцать лет был мичманом. Отец Никиты — капитан первого ранга, а начинал службу юнгой. Мы с Никитой будем плавать всю жизнь. И службу флотскую будем любить по-нахимовски. А Нахимов ее так любил, что даже позабыл жениться...
Выпуск 1948 года в 1945 году.
— Не-ет! — воскликнула Стэлла. — Значит, ты тоже никогда... Она спохватилась и зажала ладонью рот. Фрол сказал: — Моряки предпочитают свободу. — Ну, положим, — возразил Гоги, — я среди холостых моряков видел много женатых... — Друзья мои! — воскликнул толстый Мираб. — Шалва, Бату, Маро, Гоги! Этот бокал я поднимаю за наших детей, вступающих в жизнь, — за Фрола, Никиту, Стэллу мою, Антонину... Ты, малютка, идешь в институт. Ты будешь ученым ботаником. Стэлла будет строить электровозы. Фрол и Никита станут отважными моряками. За вас, дорогие дети! Не обижайтесь, пожалуйста, я вижу, вы — взрослые, но для меня вы всегда останетесь дорогими детьми... — Вы, друзья, живете в счастливое время, — заметил Шалва Христофорович. — Для вас все дороги открыты. Я слышу, Фрол хочет быть адмиралом. Что ж? Он им будет, я в этом уверен. Наша же юность была очень тяжелой. — Дети мои! — сказал Мираб. — Это истинная правда! Мы видели живых городовых и жандармов. И дикого князя ... Помнишь, Шалва? — спросил он художника. — Бывало, мчится на своем фаэтоне, скакуны бешеные, кучер, как всегда, пьян... — Людей давил, ему с рук сходило, — подтвердил художник. — Он с начальством дружил.
— А мою Маро, — продолжал Мираб, — чуть не разорвали княжеские собаки... Толстяк притянул жену, подававшую на стол блюдо с барашком. — Ух, ты тогда испугалась! — Вот ваша Стэлла не испугалась бы дикого князя, — сказал Фрол. — Да что — князя? Самого черта и то бы не испугалась! А тосты все продолжались. Никто не был забыт. Трудно было добавить что-либо к большой славе Шалвы Христофоровича, но Гоги нашел теплые, проникновенные слова. Он говорил о том, что ложная весть о гибели сына пригнула к земле старика, как пригибает ливень, подмыв корни, старое крепкое дерево; но Шалва Христофорович снова поднялся. Он выпрямился, как дуб, расправляя ветви... Не забыли и тетю Маро, и Бату, и невесту Гоги, Анико, сидевшую тихо, как мышка; Мираб вспомнил и наших отцов:
— Таких храбрецов воспел бы сам ! Шалва, дорогой, за , твоего сына! За твоего отца, Никито! Фрол, за твоего командира! А теперь, друзья, мы споем. Гоги, пойди, возьми свою скрипку! Ветерок стих, и свечи горели ярко и ровно. На каштанах белели пушистые стрелки. Гоги принес свою скрипку, взмахнул смычком и заиграл «Цицинатэлу». Подпевать стали все — и лишь Анико, поставив локти на стол и опершись на руки подбородком, молчала и не сводила глаз со смуглого лица, черных усиков и блестящих глаз жениха. — Давай, пойдем на Куру, — шепнул я Антонине. Она поднялась и пошла через двор, к воротам; в темноте светились ее волосы и белое платье. Узкая улица привела нас к реке. Было тихо, тепло, вокруг белели каменные ограды; уходили ввысь черные тополя; звезды сидели на их острых верхушках. Кура бежала, пенясь, глубоко внизу, и казалось, что дома вырастают прямо из пены. За рекой на холмах я видел сотни огней. Светлячки автомобильных фар скользили по Верийскому спуску. — У меня даже нет твоей фотографии, — сказала Антонина. — Как же нет? А та, где я в парадном мундире? — Ее утащили.
Выпускник 1948 года Евгений Иванович Михальков в парадном мундире.
— Кто? — Нина. А может быть — Хэльми. — Зачем она им? — Как зачем? Нина только о тебе говорит, а Хэльми называет своим «спасителем». Кстати, ты возьми ее адрес. Может, попадешь в Таллин, зайди. Она в университет поступает. Наверное, совсем взрослая...
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Проводка за тралами подводной лодки в подводном положении, не самая сложная задача. Сложность возникла из-за внезапного решения свыше выполнить это упражнение. Сложность состояла в отсутствии на тральщиках гранат. Не входили они в перечень снабжения, однако без них не обойтись , поскольку сигналы о своих действиях тральщики должны подавать взрывами гранат. Этот тезис комдив Олег Сицкий изложил дивизионному минёру и добавил: «снимаемся через час, можешь из шкуры выпрыгивать, но гранаты должны быть». Минёр снял шапку и пошёл по друзьям противолодочникам с шапкой и протянутой рукой. Друзья приятели набросали в шапку гранат ровно столько , сколько нужно было по плановой таблице, и ни одной в запас, на всякий случай. Вышли в море, взяли лодку и ведём. Ведём лодку из точки «А» в точку «Д», а в нужных местах минёр лично бросает гранаты по команде штурмана. Дело движется к завершению, пора показать лодке, что она может следовать по своему плану. Штурман даёт команду, и минёр с ростр начинает бросать гранаты. Бросает далеко от борта и наблюдающий за этим процессом Сицкий говорит: «ты так нас осколками гранаты продырявишь». Гранаты взрываются примерно через секунду после погружения в воду. «Смотри, как надо бросать!» берёт у минёра гранату и по команде штурмана бросает её в полутора метрах от борта. слегка тряхнуло, и пошли дальше. Выбрали тралы и потопали в базу. Примерно через полчаса зачихал и остановился правый главный двигатель. Механик доложил, что в правую днищевую топливную цистерну поступает забортная вода. Через эту цистерну проходил кингстон на охлаждение дизеля, и взрывная волна, попав в кингстон, образовала трещину по сварке в обшивке. Дизель продули, переключили на другую цистерну, а на ехидную улыбку минёра, комдив проворчал «старьё наши корабли, скоро от выстрелов собственных пушек будут разваливаться!» В какой-то мере он был прав.
Приятель выручил.
Большой противолодочный корабль выполнил учебную минную постановку, а чёрную работу по выборке мин и доставке их на базу хранения, начальство поручило выполнить тральщику. Тральщик выбрал мины и доставил их к причалу базы оружия. А у причала столпотворение из кораблей, как в магазине, где выбросили дефицит. У всех срочные погрузки или разгрузки, к причалу не подступиться, автокран, начальство с большими звёздами на причал не пускает. Приткнулся тральщик третьим корпусом и ждёт, пока обстановка нормализуется. Часов двенадцать простояли, а конца работам не видно. Минёр дивизиона отоспался, вышел на палубу и заметил, что рядом стоит 150-тонный плавучий кран. А на этом кране когда-то капитанил его приятель. Решил сходить и проверить. Приятель оказался на месте, и по-прежнему капитанил. Сели потрепались, чайку заварили, за жизнь начался разговор. Минёр посетовал, что в такую несуразность попали и конца и края ей не видно, а домой хочется. Тут приятель и говорит, так эту проблему мы мигом разрешим. Иди и ставь своих парней на строповку, я шкентелем для лёгких грузов переброшу мины через корпуса на причал. Работа пошла, а тут комдив отоспался и вышел на шкафут, посмотреть, что вокруг делается. Видит, что 150-тонный кран снимает с борта мины и переносит их через корпуса судов на причал. Почесал затылок и изрёк: «довольно много повидал, но что бы мины 150-тонным разгружали, первый раз вижу».
В воскресенье мы пошли в республиканскую галерею. На белом здании висел большой транспарант: «Выставка картин народного художника Ш.Гурамишвили». Было очень много народу. Светлые залы со стеклянными потолками походили на зимний сад: повсюду раскинули листья пальмы, цвели камелии, олеандры. Сколько картин написал Шалва Христофорович!
При виде суровых пейзажей вспоминался лермонтовский «Демон», а при виде горных дорог и сел, похожих на птичьи гнезда, — «Путешествие в Арзрум» Пушкина. На одних полотнах мы увидели старый, с узкими улицами, Тбилиси, на других — Тбилиси, каким он стал перед самой войной — красивый, разросшийся, с широкими набережными и белыми большими домами. На пейзажах Черноморского побережья с лазоревым морем, казалось, шевелились кружевные верхушки пальм и лакированные листья магнолий. Художник словно приглашал за собой и, показывая людей, города, горы, цветущие сады, море, говорил: «Смотри, как хороша твоя Родина, любуйся вместе со мной!» Шалву Христофоровича мы нашли там, где было больше всего народу: он стоял, опираясь на плечо Антонины, на голову возвышаясь над всеми, весь в черном, красавец с гривой седых волос и с пушистыми седыми усами. Мы увидели тут же Стэллу, Мираба и Хэльми. Они увлеченно рассматривали большую, во всю стену, картину: матросы, высоко подняв автоматы, выходили из морской пены — они казались живыми; в море покачивались катера. — Гляди, Кит, гляди! — схватил меня за руку Фрол. — Совсем как на самом деле!.. Гляди, того, маленького, почти с головой накрыло: не помоги ему старшина, совсем захлестнуло бы! А мичмана ранило в руку, видишь, опустил автомат... Хорошо, что товарищ перехватил, поддержал... А всплески видишь за катерами? Это с берега по десанту бьют. Ну, ничего, их приглушат быстро... До чего все правильно схвачено! Фрол с уважением посмотрел на Шалву Христофоровича. — «Их не остановит ничто», — повторил он название картины. — А ведь в самую точку названо. Морскую пехоту черта с два остановишь! Поди попробуй! Вокруг все зааплодировали. — Это Фрол? — спросил Шалва Христофорович. — И Никита здесь? Ну как, понравилось? — Нет, Шалва Христофорович! Не понравилось, а зацепило за самое сердце! — воскликнул Фрол с чувством.
— Значит, работа моя хороша, — удовлетворенно сказал художник. — А «Возвращение с победой» вы видели? Последнюю картину Шалвы Христофоровича так обступил народ, что к ней почти невозможно было пробраться. Все говорили: — Как хорошо! — Замечательно! — Сколько радости! — Сама жизнь! И самые хмурые, озабоченные лица озарялись улыбкой. — А вы знаете, — шепотом сообщил человек, стоявший впереди нас, соседу, — что картина не вполне закончена? — Не нахожу. По-моему, совершенно закончена. — Художник ослеп, не завершив работы. — И это лучшее, что он написал! Наконец, нам удалось протиснуться поближе. Фрол воскликнул: — Кит, гляди, капитан-лейтенант — как живой! Постой, постой, да ведь он... — Фрол осекся. «Художник был уже слеп, когда Серго вернулся с победой, — хотел сказать Фрол. — Когда же Шалва Христофорович написал картину?»
Вот что было написано на холсте: знакомая комната под горой Давида залита солнечным светом. За высоким окном все цветет, и на ковер сыплются алые лепестки граната. Дверь широко распахнута. Серго Гурамишвили, раскрыв объятия, вбегает в комнату. Девочка со светлыми волосами, в светло-зеленом платье (в ней нетрудно узнать Антонину), бежит навстречу. Радость светится на их лицах. И так и кажется, что Антонина кричит отцу, как тогда, когда мы пришли с Серго: «Ты вернулся, вернулся! Я знала, что ты вернешься!» Все с любопытством оборачивались на Антонину, заметив необычайное сходство с девочкой на картине. — Дед, ты устал? — опросила Антонина смущенно. — Пойдем, сядем. Они отошли в сторонку и сели на мягкий диванчик под пальмой. Их тотчас же окружили, люди жали Шалве Христофоровичу руку, благодарили его, восхищались его искусством. А к картине подошла группа школьников. Молодая учительница сказала вполголоса: — Когда мы говорим «мужество», мы говорим о мужестве, проявленном не только на фронте. Перед вами, — показала она на картину, — пример подлинного мужества. Запомните: художник творил, когда зрение ему отказывалось служить, когда его сын, которого вы видите на картине, пропадал без вести и враги находились у ворот Грузии. В эти дни над его родным городом кружились фашистские самолеты, но художник верил в победу и творил, прославляя ее...
Глава десятая. «АДМИРАЛ НАХИМОВ»
Барказ отвалил от пристани. Упершись коленом в банку, я стоял среди товарищей. Урчал мотор. За кормой остались каменные белые львы, широкая лестница и колоннада под синим небом с куда-то спешащими облаками. Война была окончена, и город, который всего год назад я видел разрушенным, возрождался, со своими бульварами, лестницами и домами, построенными из инкерманского камня. По правому борту, у пирсов, стояли эсминцы; по левому борту, посреди бухты, пришвартовавшись у бочек, вросли в светлую воду крейсера и линкор «Севастополь». Корабли поворачивались к нам: один — бортом, другой — кормой, третий — носом, как бы говоря: «Любуйтесь нами. Вот мы какие красавцы!» Бесчисленные дымки вились в прозрачном воздухе над Северной стороной и над Корабельной, напоминая о том, что повсюду уже живут люди. Огромный теплоход разворачивался в глубине бухты, у угольной пристани. И повсюду сновали такие же барказы, как наш, катера, ялики и морские трамваи. У меня в груди поднималось какое-то совсем особое .
Когда я приезжал на «Ладогу» в Кронштадт, я был «Рындин-младший», малыш, которого можно было потрепать по щеке и подшутить над его курносым носом. На катерах я был сиротой, и меня все жалели. Прошлым летом, в Севастополе, я опять был лишь гостем отца, хотя и носил уже флотскую форму. На «Каме» я был «пассажиром» (ведь «пассажиром» на военном корабле считается не только «вольный», но и матрос, и нахимовец, и даже капитан второго и первого ранга, если он не служит на этом корабле; и когда все на корабле заняты, «пассажиру» нечего делать). И только теперь впервые я поднимусь на палубу своего корабля и отдам честь флагу, который должен беречь и любить. И только теперь я могу сказать, что и линкор, и крейсера, и эсминцы, и катера, и подводные лодки, и тральщики — это мой флот, на котором я буду служить всю жизнь. И мне подумалось, что то же самое сейчас чувствуют и Фрол, и Иван Забегалов, и Юра, и Вова Бунчиков, и все мои товарищи, которые стоят на барказе как-то особенно подтянуто и торжественно. Барказ огибал низкую корму линкора. Матросы на баке «Севастополя» пели. «Прощай, любимый город...» выводили они чистыми и звонкими голосами. Раньше эта песня была для меня просто песней: не я ведь уходил в море, уходили другие. Здесь, на «Нахимове», я буду петь о себе и своих товарищах: это мы пойдем завтра в море на своем корабле! Мы обогнули линкор, и наш крейсер неожиданно вырос перед носом барказа.
«Адмирал Нахимов» ждал нас, со своими широкими палубами, Орудийными башнями, в которые мы войдем, как хозяева, чтобы стать опытнее, образованнее, чем мы были раньше. Под защитой этих грозных орудий и голубой тяжелой брони шли на крейсере из Севастополя раненые матросы и женщины. Зенитки, всегда глядевшие в небо, били по фашистским торпедоносцам и сбивали их в море. Вот этой широкой низкой кормой, на которой выведено золотой вязью «Адмирал Нахимов», мой корабль никогда не поворачивался к врагу. Мотор на барказе вдруг застучал особенно часто и весело. Он как будто приветствовал стоящего на мостике широкоплечего, огромного командира крейсера, нашего дорогого Николая Николаевича Суркова. Трап повис над водой своей последней ступенькой. На палубе залились дудки, приветливо запел горн, выстроилась команда. Наши старшие боевые товарищи готовились принять нас в свою семью. Барказ развернулся к трапу и подтянулся к нему вплотную. Первым ступил на трап Фрол, за ним — я. Мы поднимались все выше и выше, боясь оступиться и показаться смешными. Вот Фрол, облегченно вздохнув, ступил на верхнюю ступеньку, прикрытую веревочным матом, шагнул на палубу и, четко повернувшись к корме, отдал честь флагу своего корабля. Я тоже замер в положении «смирно», повернув голову и приподняв подбородок, и приложил руку к ободку бескозырки. Как раз в это время налетел ветерок. Белый с широкой голубой полосой флаг развернулся и открыл алую звезду и алые серп и молот. Под этим флагом я завтра пойду в море! Фрол отнял руку от бескозырки и стал «смирно», глядя прямо перед собой. К нам навстречу спешил вахтенный офицер «Адмирала Нахимова».
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
В городе Бресте, расположенном в центре Европы, вдали от моря, стали традиционными "Рождественские встречи" мальчишек и девчонок, посещающих Центр юных моряков, с курсантами морских учебных заведений России, вчерашними учениками этого Центра, и ветеранами флота.
Встреча руководителей и воспитанников Центра юных моряков с курсантами морских учебных заведений России.
Юноши, аккуратные и подтянутые, в красивой морской форме, приезжают в канун Нового года и Рождества домой на каникулы. И это стало самым благоприятным временем, чтобы встретиться с детворой, которая только еще мечтает стать моряками.
Буду моряком!
За несколько последних лет 26 брестских мальчишек стали профессиональными моряками, обучаясь в Санкт-Петербурге, Калининграде и Мурманске. Особенно хорошие связи Центра юных моряков Бреста с морской академией имени адмирала Макарова в Санкт-Петербурге.
Наш Андреевский флаг.
В.Ф.Касатонов, ленинградский нахимовец 1956 года: Предлагаю посмотреть небольшой репортаж об очередной встречи в этом году в Центре юных моряков города Бреста с "морскими волками" (на белорусском языке).
