Дверь распахивается — влетает лейтенант Ляпунов. Здоровается с Антониной, командует Милли: — Роз, пожалуйста. — Она блондинка или брюнетка? — спрашивает Милли. Это не любопытство, а интерес профессиональный: какого цвета подобрать розы. — Она? — задумывается Ляпунов. — Блондинка. Нет, кажется, шатенка. Да, определенно шатенка... — он поднимает глаза к потолку. — А впрочем, и не шатенка вовсе... Антонина смеется: — Эх, Ляпунов, Ляпунов! Лейтенант не смущается: — Давайте большой набор, Милли. — Но много цветов — это плохо, — морщится Милли. Большие букеты не в ее вкусе, хотя и помогают ей перевыполнять план. Пока она отбирает несколько — чайную, темно-розовую, пунцовую, черную, Ляпунов не теряет времени:
— Вы сегодня удивительно хороши, Антонина Сергеевна. Вы просто удивительно хороши. Она смеется: — Приберегите для других, а то им ничего не останется. — Да я же — искренне, какая вы, право... Ляпунов расплачивается, козыряет, на ходу бросает комплимент Милли и исчезает за дверью, подхваченный ветром.
Антонина с трудом добралась до домика старой Герды. Ветер сбивал ее с ног. Настоящий ураган: в одном месте повалена изгородь, в другом — опрокинуты навзничь ворота. Молодой кленок лежал посреди улицы, сломанный у самого корня. Листья на нем, багровые, мокрые, трепетали. Провода в саду старой Герды обвисли — и их оборвал ураган. Герда у себя дома теперь почти не бывает — она живет у Крамского. Антонина нашла, зажгла свечу, сбросила плащ. Ветер выл и стучал в окно, жалкий желтый огонек трепетал, готовясь угаснуть. При свечах жили предки. Бедные предки! Антонина зажгла вторую свечу. Стало чуть веселее. Трусихой она себя не считала, но дом весь шатался, как попавший в шторм старенький пароходик. Ей невесело, каково же Никите? Она содрогнулась. Никита — в море... Она знала заранее, что значит быть женой моряка. Ее мать тоже была женой моряка — вот и фотография ее на столе. Такая же фотография есть в Музее обороны ее Ленинграда. Мать, худенькая и хрупкая, ходила в рискованные разведки, удивляя бывалых солдат. Она не вернулась из Петергофа. Ее замучили и повесили немцы. Отец женился. И Никита чуть было не ушел от нее!
Ох, и замки у этих дверей! Дверь распахнулась и распахнуло ветром окно. Задуло обе свечи. Все стонало, . Она повернула ключ дважды. В окне стоял кто-то белый. Занавеска? Антонина заставила себя подойти. Это действительно была занавеска. Окно закрыла. Теперь надо разыскать спички и зажечь свечи. Никита спросил ее как-то: «Ты — простила меня?» Она сказала в Москве: «Я тебе больше никогда не напомню». Она обещала ему. А себе? Разве просто забыть? Забыть, что он не отвечал ей на письма, забыть, что когда она провожала в последний путь деда, Никита даже не думал о ней; забыть презрительную усмешку Клавдии, отцовской жены, что-то пронюхавшей: «Ну, уж я не из тех, которых бросают». Да, от своей Клавочки отец не избавится до могилы... Забыть, что Никита готов был от нее отказаться, любя другую — да, он любил ту, другую; забыть, что он целовал ту, как целует ее, обнимал, как обнимает ее, обещал — многое обещал? Это забыть нелегко, даже если любишь... На осенней выставке молодых эстонских художников Антонина видела мозаику Лайне. На корме ладьи стоял викинг — Никита. Он вернулся. Она не может жить без него. Он для нее — жизнь и свет. Но она не уверена, что впереди, на долгом совместном пути он выдержит все искушения и соблазны. Сколько на своем веку он встретит еще новых Лайне, может быть и красивее той? Сколько раз он еще придет каяться: «Ты простила меня?» ...Жаль, уехала Стэлла. Опять они с Фролом поссорились. У них все гораздо проще. Ссорятся — мирятся. И Фрол никогда никуда от нее не уйдет. Он любит Стэллу, как любят суровые, мужественные натуры, всем сердцем. А Стэлла, взбалмошная, шумливая Стэлла, тоже привязалась к нему всем своим беспокойным сердцем и считает Фрола лучшим лейтенантом на флоте. Фрол предложил ей перебраться на Балтику.
— Зачем? — Плутовка сделала вид, что не понимает. — Поближе ко мне будешь. — Если приеду, не раньше, чем через два года, — пообещала Стэлла. — Ты за два года поймешь, по-настоящему ли ты меня любишь или это детское увлечение бойкой девчонкой, которая осмелилась, невзирая на твой орден, медали, указать тебе на твои недостатки... — Стэлла!—перебил ее Фрол. — Нет, погоди, не перебивай. Мои отец и мать тебя любят. Но мне кажется, что в тебе просто говорит самолюбие: «А вот возьму и женюсь на ней; мы десять лет препирались и ссорились, и она меня часто загоняла в тупик». Фрол взорвался, ушел. Она плакала. Но в конце концов они будут счастливы. Недаром Фрол говорит: «Не то счастье ценно, которое дается легко, а то счастье ценно, которое с трудом завоюешь!» Что ж, он прав. Я с трудом завоевала его, свое счастье. Надолго ли? Она легла. Ураган выл, стучал в стекла. Каково-то в море ему? Она попыталась представить себе его в капюшоне, на мостике. Если б мать ее не воспитала безбожницей, она бы молилась за него в эту ночь. Пусть вернется, пусть только вернется! А если б в войну его принесли к ней без рук и без ног, она любила бы его, может быть, даже больше, чем любит...
...На той выставке было много полотен. Было и «Спасение рыбаков в бурю». Небольшой корабль приближается к погибающей шхуне. Лиц, правда, не было видно. Но ее Никита был там. Тогда он был чужим. Он спасал Лайне. В Никитском саду один практикант объяснялся Антонине в любви. Говорил красиво, изысканно. Цитировал чьи-то стихи. Потом сразу грубо облапил. Она ударила его. Он не обиделся — удивился: «Э-э, милая моя, ваш морячок ведь тоже там не даст маху. Вот вы бы и компенсировали...» Дурак! Старая Герда говорила ей, что ее Лиллетами возвращался из заграничного плавания с полными карманами фотографий с нежными надписями. Она, Герда, была молода и красива и долго не могла привыкнуть к шалостям своего капитана. Разве к этому можно привыкнуть? ...Ураган так же стремительно стих, как и начался. Все замолчало: и море и ветер, больше не хлопали ставни, не трещали крепления старого дома, не громыхала крыша над головой. И Антонина сунула голову под подушку, чтобы не слышать мертвой, пугающей тишины. Она проснулась от неистового стука в окно. Подняла голову и зажмурилась — так ослепителен был утренний солнечный свет, врывавшийся в окна. Никита стоял за окном: «Да открой же скорее, Антонина!» Босиком, в ночной длинной сорочке, она опрометью кинулась на зов, широко распахнула обе половинки окна — и Никита, ее Никита, преодолев подоконник, очутился в комнате вместе с утренним холодком; он подхватил ее, как пушинку, прижал к мокрой, холодной шинели и стал целовать — жадно, ласково, совсем, как тогда, ночью, у Черного моря, в саду. И она, отвечая на его поцелуи, еще и еще прощала ему все, в чем он был перед ней виноват...
Зима. Хэльми и Лайне, в белых вязаных свитерах, в лыжных синих штанах, в белых шапочках, идут по набережной с катка. — Зайдем-ка в «кохвик», — предлагает Хэльми. Они входят. В зеркалах отражаются головы склонившихся над шахматами игроков. Пожилые женщины поставили у ног свои сумки — они не торопятся, их мужья не скоро вернутся с работы. Молодые девушки щебечут за круглыми столиками над компотом со сбитыми сливками. Хэльми устремляется в самый дальний угол, в кабину, где два коротких диванчика прижаты к столу, и командует хорошенькой кельнерше: — Шесть пирожных, два черных кофе, пожалуйста. — Ты с ума сошла! — ужасается Лайне. — Ничего, одолеем; мне до смерти хочется сладкого. Смотри-ка, там, в углу, сидит Аугуст Порк... — Ты знаешь, — говорит Лайне, — он вчера сделал мне предложение — уже в третий раз. — Третье по счету? И ты опять отказала? — Я сказала — подумаю.
— Очень вкусно, ты что же это, а? Выбирай! — предлагает Хэльми, уничтожая пирожное с кремом. Лайне спрашивает: — Ты передала Никите его фотографию? — Отдала. — И что он сказал? — Он сказал, что очень виноват перед тобой. — Я не верила тебе. А ты оказалась права. Ты умная, Хэльми. — Это тебе только кажется. Я совсем глупая, и я ужасно люблю пирожные... — Но в одном ты ошиблась, Хэльми... — Да ну? В чем же, хотелось бы знать? — Никита все же в конце концов поступил честно. — Ну, милая, он же — хороший парень. — Она у него тоже хорошая? — не сразу решается спросить Лайне. — Да, — отвечает Хэльми уже совершенно серьезно. — Фрол мне кое-что о ней рассказал. Она — удивительная...
— Я рада за него, — тихо говорит Лайне, и Хэльми, ведя на глазах у подруги , удивляется: — Ты... все еще... его? — Немножко, — сквозь слезы улыбается Лайне. — Немножко — это уже пустяки, — заключает Хэльми и берет с тарелки пирожное. А Лайне говорит еле слышно: — Мне все же кажется, что я очень люблю... нет, любила его... — А ты бы хотела с ним встретиться? — допытывается Хэльми. — В ближайшее время — нет. А ты знаешь, Юхан Саар мой все спрашивает: «Почему не заходит лейтенант Морская Душа?» И попугай, глупый такой, кричит в своей клетке: «Лейтенант Морская Душа! Лейтенант Морская Душа!» — Ты больше не вернешься на остров? — интересуется Хэльми. — Нет. Говорят, я нужна здесь, в больнице. И я очень нужна моему старику. По правде говоря, я считаю себя эгоисткой. Я с ним очень нехорошо поступила. Он стар, и ему тяжело без меня...
Море застыло под окнами, лед слепит, без очков на него не посмотришь. Старая Герда неслышно снует по комнатам, вытирая пыль, наводя порядок и чистоту. Крамской приспособил себе транспарант и пишет в темных очках, не глядя на текст, сохраняя зрение. Нет, он не сдастся! Получено предложение Мореходного училища идти на преподавательскую работу; согласившись на это, надо перебираться навсегда в Таллин. Он подумает и, пожалуй, согласится. Пустоты в душе больше нет. Приходит Хейно Отс, приходит Николай Павлович посоветоваться; как в прежние дни, заходит Бурлак; забегает городской архитектор Март Раудсепп, рассказывает, как он молодым человеком сидел на пустынных дюнах, смотрел на свой город — у него не было в буржуазной Эстонии работы... — ...И теперь я, старый человек, хочу, чтобы дом, мною построенный, радовал всех: удобною планировкою комнат, уютом. Весь город превратим в сад! Сирень, шиповник и жимолость будут цвести, сменяя друг друга, с ранней весны и до поздней осени. А в палисадниках, скверах зацветут флоксы, пионы, георгины, астры и хризантемы; хочется, чтобы мой древний город помолодел... Вы меня понимаете, капитан... Да, Крамской его понимает...
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Считать, что ситуация в Сирии в точности повторит ливийские события, было бы неверно. И причин для этого довольно много. Начнем с того, что ливийские уроки оказались весьма болезненными для Италии и Франции. Италия привезла из Ливии более тысячи гробов, а французские гробы никто не считал, потому что они были не совсем французские, а Иностранного легиона, который для таких случаев и создан. Во-вторых, как несколько дней назад, сказал верховный муфтий Сирии, его страна не такая уж и слабая, если против нее ополчилось 60 стран, позиционирующих себя как «сирийские друзья». О «ливийских друзьях» и «друзьях Ливии» я уже писал. В-третьих, западная коалиция упустила момент: ее майская нерешительность привела к тому, что Сирия обзавелась весьма серьезными союзниками, которые не оставят ее в этой беде. На стороне правительства Асада выступают вполне боеспособные батальоны ливанской организации «Хезболла», очень серьезный контингент «стражей исламской революции» из Ирана и, с недавних пор, боевые отряды курдов, для которых позиция Асада оказалась более внятной. Поэтому любая наземная операция в Сирии силами западной коалиции лишь усилит противостояние восток-запад и заставит западную коалицию бесконечно расширять военную кампанию в этом регионе.
В-четвертых, наглость и беззастенчивое вранье отдельных западных лидеров еще раз подчеркивает важность региональных коалиций, которые для многих стран становятся важнее, чем отношения с Западом. Вряд ли можно рассчитывать Западу на безоговорочную поддержку действий в Сирии со стороны Турции. Египет сегодня объявил, что закроет Суэцкий канал для всех кораблей, которые могут участвовать в нанесении удара по Сирии. В регионе все больше стран начинает осознавать, что они – соседи, и сплачиваться.
Тем временем премьер министр Сирии в своем сегодняшнем выступлении сказал, что у сирийцев есть две возможности – сдаться и защищать себя всеми силами. Вторая возможность сирийцам кажется предпочтительней.
В сегодняшнем интервью британским СМИ премьер-министр Дэвид Кэмерон, несмотря на свою принадлежность к аристократическому роду, в очередной раз, как это принято у британских премьер-министров, соврал, сказав, что лично он не сомневается в использовании химического оружия правительством Асада и что возмездие, которое, по его словам, будет, «законным и соразмерным», не заставит себя ждать. Итак, наспех сколоченная из людей, не страдающих моральными угрызениями, «западная коалиция» намерена завтра начать нанесение ракетно-бомбовых ударов по Сирии как «знак Асаду». Пылая праведным гневом по поводу невинно убиенных газом зарин младенцев и гражданских лиц числом, которое даже по заявлениям самых оголтелых представителей сирийской оппозиции не превышает тысячу, эти деятели решили подвергнуть трехдневным бомбовым ударам целую страну с использованием высокоточного оружия, которое, как бы в оправдание, по словам военных, может поражать «отдельные бомбоубежища и объекты ПВО». Если это высшее проявление западной демократии, то что тогда бесноватый фашизм? Это я обращаюсь к представителю высшей британской аристократии с ростовщическим душком по фамилии Кэмерон, и к сыну сексуально озабоченной блондинки. Кто вам, господа, позволил так варварски издеваться над человеческими судьбами? Один день массированных ракетно-бомбовых ударов – это год работы крематориев в Освенциме. Чем вы лучше, господа демократы?
Уважаемые друзья! Сделан еще один прорыв на фронте борьбы с Департаментом культуры Москвы по проблеме ликвидации "Музейно-мемориального комплекса истории ВМФ России". Мэр Москвы С.С.Собянин дал поручение (см. приложенный файл) о проработке вопроса развития Музея. Этого я и добивался! СПАСИБО ВЕТЕРАНАМ, которые все-таки донесли до него "крик души моряков"! Но работа продолжается... Нужно, чтобы план был опубликован!!!
Товарищ – командующий Днепровской флотилией - поделился воспоминаниями о свой разведывательной деятельности в низовьях Днепра в годы Гражданской войны. А товарищ Кожанов Иван Кузьмич – командующий Черноморским флотом - рассказал тоже о своей разведывательной работе на Волге в годы Гражданской войны. Будучи командиром разведывательно-диверсионного отряда Волжской военной флотилии, неоднократно высаживался с десантом в тыл белогвардейских войск. Он же рассказал о своем пребывании во второй половине 1920-х годов военно-морским атташе в Японии. Кожанов до Октябрьской революции обучался в Морском кадетском корпусе, был офицером царского флота. По моей просьбе он рассказал о состоянии японского флота, его боеспособности, базах, об объектах береговой обороны, о морской авиации. Его рассказ вооружил меня весьма важными сведениями, необходимыми для исполнения моей служебной функции по должности помощника, а затем начальника Дальневосточного сектора. Возвратившись из командировки, о ее результатах я письменно доложил начальнику отдела, сказав, что поездка была весьма полезной. Месяца через полтора-два в Отдел пришел печатный труд профессора Военно-морской академии Егорьева – «Обзор Дальневосточного морского театра военных действий», содержавший довольно обширную информацию о его зарубежной части: о составе военно-морских сил иностранных государств данного географического района, о дислокации корабельных и авиационных соединений и объединений, об инженерном оборудовании морских баз, портов, побережья, о системе водных коммуникаций, об особенностях географического, метеорологического, гидрологического характера и т.д., включая объекты военного кораблестроения и береговое военное строительство. Я, конечно, вцепился в труд профессора, который предназначался для командного состава создававшегося Тихоокеанского флота. Вместе с информационными материалами по Дальнему Востоку, имевшимися в отделе, книга профессора дала мне многое для начального представления Дальневосточного морского ТВД. И все это, как говорится, оказалось к месту и времени.
Контр-адмирал Егорьев Всеволод Евгеньевич (сын Е.Р.Егорьева, командира крейсера «Аврора», погибшего в Цусимском сражении 15 мая 1905 г.) с нахимовцами Ю.Климовым и В.Ушаковым, демонстрирующими модель линкора "Адмирал Сенявин". Фото И. А. Бродского. 1952 г. Из кн. В.К.Грабаря.
Создавался Тихоокеанский флот (ТОФ). Нам предстояло сформировать его разведорганы, подобрать кадры, соответствующую документацию, отработать табели снабжения материальными и техническими средствами, решить многие другие вопросы вплоть до порядка согласования взаимодействия разведотдела ТОФ с армейскими дальневосточными разведорганами. Данную работу мы выполняли вместе с – старослужащим флотским командиром, назначенным начальником (первым на ТОФе) разведотдела штаба Тихоокеанского флота. Перед отправлением во Владивосток он проходил соответствующую подготовку. В последующие годы служба не раз сводила нас и перешла, в итоге, в хорошую дружбу.
В 1934 году я встретился с ним во Владивостоке. В 1937-1938 гг. мы вместе оказались в Испании в период народно-революционной войны испанского народа против германского, итальянского, португальского, испанского фашизма. В 1943-1944 гг. в течение нескольких месяцев работали в Разведуправлении Главного морского штаба. Он был начальником одного отдела, я – другого. Вместе выезжали на флоты и флотилии с инспекторскими задачами. Елеазар Александрович выходец из крестьянской семьи. В 1904 году в девятилетнем возрасте работал пастухом в кулацком хозяйстве. В 1906-1914 г.г. работал чернорабочим на петроградских заводах, а в 1914-1918 годах – в типографии помощником электромонтера. В 1918 году стал матросом Балтийского флота. В 1919-1920 гг. в составе матросских отрядов участвовал в Гражданской войне на Петроградском фронте, в подавлении контрреволюционных мятежей на балтийских фортах «Красная Горка» и «Серая Лошадь», воевал на Юго-западном фронте. Оставаясь на службе в гарнизоне гор. Очаков, в составе «летучих отрядов» вел борьбу с националистическими, контрреволюционными бандами. В 1922 году командовал артиллерийским плутонгом (батареей) на линкоре Балтфлота. В 1923-1925 годах служил в морской приграничной охране. В 1925-1927 г.г. обучался на параллельных курсах Военно-морского училища имени М.В.Фрунзе (двухгодичные курсы, созданные для командного состава-практиков, не имевших теоретической подготовки). Окончив, служил на бригаде эскадренных миноносцев Балтийского флота. В 1933 году окончил Военно-морскую академию и прибыл в Морской отдел Разведупра штаба РККА. Пройдя здесь подготовку, он был назначен на должность начальника разведотдела штаба Тихоокеанского флота, где мы и встретились вновь в 1934 году. Елеазар Александрович был верным коммунистом с 1919 года. Отличался высокими организаторскими способностями, был энергичным работником, верным товарищем, пользовался авторитетом и уважением среди сослуживцев.
Во второй половине двадцатых и в начале тридцатых годов в Разведупре сложился интернациональный коллектив оперативных работников, в составе которого, помимо русских, были: латыши, финны, эстонцы, немцы, поляки, болгары, венгры, осетины, армяне. Мне и сейчас помнятся их лица и фамилии: Салнынь, Герман, Винаров, Львович, Скарбес, Стигга, Маневич, Радо, , Зорге, Мамсуров, Римм-он, Римм-она, Тылтынь-он, Мария Тылтынь, Вера Бердникова, Мира Полякова, Феррари Голубева, Урванцева, Наташа Звонарева. Все они были коммунистами, имели советское гражданство. Они-то и направлялись в разведываемые страны для выполнения заданий. Возвращаясь из-за рубежа, они назначались начальниками отделов или их заместителями в Разведупре.
Так, например, Стигга – латыш – руководитель и организатор крупных нелегальных разведывательных операций в Европе, или болгарин Ванко Винаров – соратник «Гришки» по работе в Китае. Весьма деятельную группу составляли женщины-разведчицы, за плечами которых были славные разведывательные дела и немалый стаж такой работы со времен Гражданской войны в тылу белогвардейских войск, в штабе Колчака и в последующие годы за рубежом. Генеральной линией, если можно так сказать, в оперативной работе было создание нелегальных организаций за рубежом. Вначале они разрастались до крупных масштабов и носили наименования центров. Работали: Берлинский, Парижский, Венский, центры. Управлять на местах такими крупными организациями становилось трудно. К тому же в их состав проникали провокаторы, были провалы. Тогда приступили к их дроблению, с очищением их состава от сомнительных и малодеятельных людей. Такие небольшие организации, не только добывающие информацию, но и предназначенные исключительно для конспиративной связи, находились в ряде других стран, в том числе в США. Некоторые нелегальные организации имели, как бы, вспомогательное назначение, хотя и не только. Они способствовали легализации нелегалов или в стране назначения или в промежуточной легализации с последующим переводом в другую страну, к месту работы. В этом деле выделялась организация Мрочковского – военного деятеля в звании комкора, с тремя ромбами. Он создал посредническую коммерческую фирму, сначала небольшую с пребыванием в Берлине, потом в Париже, а затем она выросла до того, что своими представительствами охватила многие страны Запада и Востока, включая и США. Ее главная контора перебралась из Парижа в Нью-Йорк. Помимо содействия нелегалам в легализации, в числе сотрудников конторы и ее представительств были местные люди, добывавшие разведывательную информацию о состоянии обстановки во многих странах. Примечательно однако то, что фирма Мрочковского своими прибылями финансировала расходы на организацию разведки, ее оперативной работы в течение ряда лет. Когда потребовалось закрыть фирму, Мрочковский передал в фонд нашего государства более пяти миллионов долларов США.
.
Глава XV. На ледоколе «Красин».
В конце февраля месяца 1934 года меня вызвал начальник Разведупра Я.К.Берзин.
«Из Кронштадта, - сказал он, - для спасения экипажа и научных работников парохода «Челюскин», раздавленного льдами Чукотского моря, направляется ледокол «Красин» (а также группы зимовщиков с женщинами и детьми, направлявшаяся на остров Врангеля в Чукотском море). Звонил Инспектор Военно-морского флота и просил направить тебя к нему и с ним на ледоколе в качестве помощника. Когда «Красин» на востоке закончит работу с челюскинцами, мы сделаем вызов во Владивосток морского атташе в Японии А.С.Ковалева. Об этом просил Командующий создаваемого Тихоокеанского флота, заодно поговоришь и ты с ним по своим делам. Поговоришь и с Зайцевым – начальником разведки флота (капитан 1 ранга Е.А.Зайцев - начальник разведки ТОФ в 1933-1934 гг.). Для данной операции создана правительственная комиссия под председательством товарища Куйбышева. Начальником экспедиции идет инспектор Военно-морских сил Петр Иванович Смирнов-Светловский. Он просит прикомандировать тебя на время похода в его распоряжение. Иди к нему за указаниями. Он ждет. Согласен?».
«Как же не согласиться с такой оказией, - ответил я.
Дело вот в чем. Я занимал должность начальника Дальневосточного сектора. Принял я этот сектор от товарища Ковалева Александра Семеновича, только что окончившего Военно-морскую академию. П.И.Смирнов знал меня. Мне, правда, однажды пришлось вместе с Ковалевым, перед его отъездом в Токио, докладывать Смирнову о характере военного кораблестроения Японии. Последняя строила корабли новых конструкций и новых классов, включая авианосцы и морские самолеты. Ему нужны были такие данные как члену советской делегации, участвовавшей на конференциях Лиги наций по разоружению.
Военно-морской атташе капитан 2 ранга Ковалев Александр Семенович.
Она заметила, что Никита посмотрел на часы. — Ты тоже уходишь? — Да, служба... — с интонацией Фрола ответил Никита. — Слу-ужба, — протянула она. — Всегда ты будешь уходить от меня, мой хороший... и часто — надолго. Но я постараюсь привыкнуть. И буду ждать... терпеливо. Иди, мой родной. — Поцеловала: — Иди, не годится опаздывать... На другой день Никита Юрьевич Рындин в парадной тужурке, в накрахмаленной сорочке, с крахмальным воротничком, подпиравшим шею, с черным шелковым галстуком, выглядел, по определению Фрола, «форменным женихом». Антонина, в белом платье, раскрасневшаяся, с блестящими глазами, выглядела красавицей. «И оригинальной красавицей, второй такой нет, — утверждал тот же Фрол. — Разноглазая». Регистраторша, пожилая женщина с выцветшими, перевитыми сединой волосами, закрученными узлом на затылке, постаралась провести церемонию как можно торжественнее и даже сказала новобрачным несколько напутственных слов. Вечером пришли к ним друзья: Щегольковы, Фрол, Коркин. Молодые получили подарки — необходимейшие в семейной жизни предметы: чайный сервиз, электроутюг, крохотный радиоприемник, толстый том «».
В столовой на столе возвышался корабль из бисквита и крема с шоколадными орудийными башнями, трубами, мачтами — подарок товарищей. На стенах висели веселые солнечные картины Шалвы Христофоровича; среди них была и «Повелительница солнечных зайчиков», светловолосая девочка с зеркальцем — Антонина. Миниатюрный приемник включили, и на волне по счастливому совпадению оказался «Свадебный марш». Посыпались пожелания счастья; «Горько!» Фрол провозгласил традиционный тост моряков: — За тех, кто в море! — За тех, кто вчера был в море, за тех, кто сегодня в море, за тех, кто уйдет завтра в море, за всех, кто служит родному нашему флоту! — поднял бокал Щегольков. — Дорогие наши подруги! Понимаете ли вы, чьи вы подруги? — Ну, это, по-моему, мы очень хорошо знаем!— почти обиделась Хэльми. — Ну что ж? Тогда выпьем за наших подруг! — предложил Щегольков. — Постойте-ка! — прервал Фрол. — Насчет подруг есть прекраснейшие стихи:
Не видно неба золотого, Дорога в море не легка, Но привыкать к борьбе суровой Должна подруга моряка...
— У тебя на любой случай жизни готовы стихи, Фрол. А танцевать ты не разучился? Помнишь наш первый нахимовский бал? Стэлла потянула его из-за стола. И Фрол, всегда свирепо отказывавшийся от танцев, прошел с ней несколько туров. Без устали танцевали; уничтожили шоколадно-бисквитный корабль; наконец принялись прощаться, разыскивая пальто, плащи и фуражки. Стэлла ушла ночевать к Щегольковым. Новобрачные прибрали посуду на разоренном столе и отнесли ее з кухню. По пути разбили бокал: «Ничего, это к счастью». Руки и плечи их касались друг друга. Когда все было прибрано, Антонина сказала: — Хорошие у тебя, Никита, товарищи! — Морская семья. — Да. Хорошо жить в такой дружной семье! Она потянулась к выключателю. Теперь можно было различить бежавшие по небу темные облака над белыми кронами зимних деревьев. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу. Он чувствовал биение сердца любимой. — Муж, — услышал он ее шепот, — муж... мой муж... Если бы ты знал, как я люблю тебя, милый! — повторила она горячо. В коридоре резко и длительно задребезжал телефон. Никита поспешил, досадуя, размышляя: что могло случиться? — Лейтенант Рындин слушает. Слушаю вас, товарищ капитан третьего ранга... Есть. Сейчас выхожу. И вдруг он сообразил, что это вовсе не Щегольков.
— Фролушка, чудило ты эдакий!.. А ведь я всерьез принял тебя за . — Спите? — спросил весело Фрол —— Пока нет. Собираемся. — Спокойной ночи. Говорю из дежурки. — И тебе самых приятнейших снов! Никита погасил свет в коридоре и прикрыл дверь. Часы на башне гулко пробили час. Во мгле, словно эхо, откликнулись корабельные рынды, отбивавшие склянки. В тишине, наступившей потом, стало слышно, как бьется море о . Оно еще не замерзло. Антонина прошептала, прижавшись к Никите: — Этот шум я теперь буду слушать всю жизнь...
Крамской всегда осуждал тех, кто радуется, уходя с флота в отставку, и равнодушно говорит флоту «прощай». Тяжело расставаться с ним: ты ему отдал всю жизнь; трудно расставаться с людьми — ты вместе с ними переживал успехи и неудачи, опасности и походы в зимнюю стужу и в летний зной. Когда Крамской обходил в последний раз корабли, люди стояли перед ним, близкие и родные. Многие при нем пришли на флот; он помогал им, как мог; он учил, как умел, и вот они теперь — офицеры, старшины, мичмана. Ему хотелось каждого обнять, каждого прижать к сердцу — и Щеголькова, и Бочкарева, и Коркина, и Рындина, и Живцова. У них у всех большая флотская жизнь — впереди. А у него она — позади. Он теряет лучшее в жизни. — Да, тяжело, Николай Павлович, — говорит он, сдавая начальнику штаба дела. — Я считаю, что в пятьдесят два года моряку рано уходить на покой. Но флот молодеет. Вы сами человек молодой. Смелее выдвигайте молодежь, Николай Павлович. Безусловно, заслуживают продвижения Щегольков, Бочкарев, Коркин... Коркин — отличнейший офицер. Живцов и Рындин вполне достойны командовать кораблями. Готовьте их, дорогой, и, поверьте, они оправдают надежды. Что же касается старшин и матросов, то многим из них место в высших училищах, из них получатся хорошие офицеры. Для чего я вам говорю все это? Не знаю. Мы с вами давно этот вопрос обсудили. Пусть это будет моим небольшим завещанием — завещанием старшего моряка, уходящего с флота, молодому, как вы, моряку, который остается служить. До свидания, Николай Павлович. Желаю успехов и счастья. Он выходит из штаба. На берегу небольшие сугробы, вода почернела и бьется о берег. Скоро бухта замерзнет. Он останется жить в светлом домике, в котором живет. Море будет с весны набегать под самые окна и откатываться, обнажая песок. И он будет слышать — да, уж слышать-то будет, этого у него не отнимешь — днем и ночью знакомый шум Балтики...
Он любил море, и оно любило его. Он ненавидел его, и оно его ненавидело. Они были друзьями, и они были врагами. Прожита большая, богатая событиями жизнь моряка, которую он ни за что не сменял бы ни на какую другую. Большинство дней этой жизни отдано морю, и он не жалеет об этом — эти дни до отказа насыщены борьбой со стихией, романтикой морской службы. Он приходит домой. Его радостно встречает Буян. Однажды старая Герда сказала, что капитана спрашивает какой-то матрос. Крамской вышел в переднюю. Его ждал богатырь с «Триста пятого», кажется, его зовут Глобой. Он держал на поводке молодого веселого пса, очень похожего на Старика в молодости. Сказал, что команда просит принять в подарок Буяна. Крамской поблагодарил, но отказался: он не может отнять у команды в собаку. Ведь наверняка пес — всеобщий любимец и все привязались к нему. Глоба подтвердил, что все это так, но команда считает, что капитану первого ранга без собаки «не жизнь». Настаивать старшина не решился и увел весело шумевшего пса. Через несколько дней пришел Бочкарев, уговорил подарок принять. Матросы дарят от чистого сердца. Пришлось согласиться. И в квартире поселился Буян. Сразу стало веселее. То он лаял в окна на кошек, то выбегал в сад, как бывало Старик, и облаивал редких прохожих, то громоздился передними лапами на колени Крамскому и от полноты чувств лизал ему подбородок. Буян заменил Старика, хотя Старик вспоминался не раз — он был спокойнее, обстоятельнее бесшабашного подростка Буяна и, безусловно, умнее.
молод и резв, он лает и прыгает, радуясь, что существует на свете. Ну что ж. Будем жить с тобой, как жили со Стариком. Дружно. Ты — хороший парень, Буян! Только не хватай ничего со стола!
Удивительным кажется, что завтра утром никуда не надо идти. Пока он поживет здесь, в этом городке. А там — видно будет. Отец говорил: «Надо оставить след». Оставил ли след он, Юрий Михайлович Крамской? Если его добром вспомнят Щегольков, Бабочкин, Живцов, Коркин, Рындин и сотни других — то оставил. Он не зря отдал жизнь свою флоту. Да полно! Прожита ли жизнь до конца? Старик я? Нет. Дряхл? Тоже нет. Никому не нужен? Нет, еще нужен. Так что же делать? Поднять руки и сдаться? Ждать терпеливо конца? В дни ленинградской блокады стоило только лечь и поддаться апатии — люди быстро сходили на нет. Более сильные живут до сих пор. Тогда — он не сдался. Неужели он сдастся теперь? Он потерял Леночку. Навсегда. Но ведь есть Ростислав; Крамские не переведутся на флоте. Вернется Глеб; вернется к нему, потому что мать отказалась от сына; шумно буянит Буян; многим ты нужен, Крамской! Слепота? Темнота вокруг? Год, два, три... до конца. И страшна она? Да. Ну что ж? Встретим и ее мужественно.
Ослеп Жюль Верн, ослеп Станюкович, . Они не сдавались, не опускали рук до конца. И бывший моряк — музыкальный лектор, не видя клавиш, играет Чайковского, не видя слушателей, говорит им о музыке. А я буду говорить с молодыми о море, о морской службе, о дальних плаваниях, о бурях и ночных огнях маяков. Мне пятьдесят с небольшим — у меня добрый десяток лет впереди! — Буян, поди сюда. Эх, ты, какой ты буян! А впрочем — ты славный парень. Приветлив — и глуп. Ну, может быть, еще поумнеешь...
Ветер размахнулся с утра, раскачал деревья, размахал кустарник, вмял в грядки цветы, доживавшие век. На низко нависшем молочного цвета небе плавали бесцветные облака. Хлынул косой резкий дождь. Антонина полдня провела в маленьком опытном хозяйстве за городом, где несколько энтузиастов выращивали цветы. Она и ее новые товарищи по работе покрывали брезентом стекла парников и теплиц, старались спасти клонившиеся к земле георгины, срезали хрупкие гладиолусы. Потом она забежала к маленькой Милли в магазин их хозяйства на набережной. Милли страстно любит цветы. Она художница, стоит взглянуть на магазин, превращенный ею в сад. Она и психолог: почти безошибочно узнает, для кого предназначены те цветы, которые купит тот или другой покупатель. Многие покупатели ей знакомы. Почти все с ней советуются. Она не похожа на тех торгашей, которые и цветы превращают в товар. Сегодня в магазине покупателей нет: ураган. — Зато вчера, — сообщает Милли, путая русские слова с эстонскими, — о, о, вчера к вечеру ни одного цветка не осталось! В театре пел Георг Отс, и женщины с ума посходили...
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
