Специфика нашей службы была такова, как я уже ранее отмечал, что мы не должны были знать и в действительности не знали, кто, чем, как и в каком объёме занимается. Никакого параллелизма не допускалось, только по вертикали: всё знает только твой непосредственный начальник и начальство наверху. Своё мнение о Жене Синицыне, который был на четыре года младше меня, я составил в результате общения с ним. Родился он в Москве, но никаких связей с этим городом у него не осталось. Если судить по его мало подробным рассказам, то мне стало известно, что рос без матери, которая, якобы, умерла, когда он был слишком мал. Воспитывался отцом. Жили во многих городах, но последние годы – в Ленинграде. Со своей стороны, стараясь поддерживать ровные отношения, я тоже не пускался в излишние откровения, уходил от неприятных для меня вопросов, но иногда всё-таки допускал какие-то категоричные заявления. Уж не знаю, по какой причине, но он стал причислять меня к сторонникам взглядов средневекового итальянского иезуита, историка и учёного Надо сказать, что Евгений много читал, знал некоторые стихи тогда ещё почти запрещённого Владимира Высоцкого, иногда цитировал, имитируя его голос, например, запомнившиеся мне: «Порвали парус, порвали парус... Каюсь, каюсь, каюсь…» и другие.
Нрав людей непостоянен, и если обратить их в свою веру легко, то удержать в ней трудно.
Женя Синицын приехал в Хабаровск тоже без семьи, о которой мне было мало известно, кроме того, что он имел сына, мечтающего стать непременно железнодорожником, а жена работала кассиром в сбербанке. На первых порах нам пришлось некоторое время помотаться по гостиницам. Но вскоре, получив своё жильё, двухкомнатную квартиру, Женя оказался совершенно закрытым домоседом, сам ни в каких мальчишниках не участвовал и с семьёй на коллективные мероприятия не выезжал. Неужели боялся возникновению новых конфликтов? Только находясь в совместных командировках, мы, естественно, контактировали. Вечерами после изнурительной беготни по разным «инстанциям», когда наступало свободное время, в гостинице беседовали на отвлечённые темы, обсуждали какие-то второстепенные вопросы, играли в карты, домино или «шэшу-бэш». В одной из таких бесед у Жени Синицына как-то прозвучали слова, что через пять лет, он начнёт пробивать себе перевод в Ленинград. Если серьёзно сказать, то я не придал его словам особого значения, да и он до поры до времени не заострял на этом своего внимания. Иногда мы расслаблялись, позволяя себе выпить бутылку водки, а иногда и не одну в зависимости от обстановки вместе с приглашенными представителями взаимодействующих органов, без поддержки и помощи которых нам и шагу нельзя было никуда ступить. В самые первые свои командировки мы с Женей Синицыным (нас поставили в пару) выезжали под непосредственным руководством А.Н.Завернина, который передавал нам свой богатый практический опыт. Главной его задачей являлось представить нас местному территориальному руководству и заручиться поддержкой в нашей дальнейшей работе, что, по правде сказать, не всегда вызывало одобрительного понимания с их стороны, а также ознакомить с особенностями местных условий и с другими текущими вопросами. Несмотря на свой солидный возраст, как нам тогда казалось, Александр Никитич был весьма энергичен, расторопен, быстр, даже, возможно, несколько суетлив и разбросан, от того ли, что много знал и стремился охватить многое, но не всегда добивался положительной конечной цели. Тем не менее, его помощь для нас была очень важна.
В последующие годы, когда Александр Никитич демобилизовался, мы с Синицыным часто вспоминали его советы. И в тоже время, я так скажу, А.Н.Завернин оставил о себе в нашей памяти не очень много. Пожалуй, только то, что в его четырёхкомнатной квартире одна комната была отдана которых у него была целая стая разных типов, сортов и возрастов. Странное, казалось, увлечение. Человек-то он был знающий, образованный, с богатым жизненным опытом, но мы о нём ничего более интересного не могли вспомнить. Даже никому не известно, в какой город он уехал после увольнения в запас. Почему так получилось? Не знаю. Возможно от того, что увольняли его, можно сказать, под настойчивым и грубым нажимом, чтобы как можно быстрей освободить место Писюку. Следующим из нашей четвёрки выпускников 1969 года назову Виталия Эстрина. Не в обиду будет сказано, но, на мой взгляд, он из числа совершенно случайно оказавшихся в наших рядах. В Хабаровск он приехал вместе с женой и маленькой дочерью, и для проживания ему тут же была выделена однокомнатная квартира. Виталий, по его словам, родился в Западной Украине, был моложе меня лет на шесть-семь, только-только получил воинское звание «капитан». После окончания ВИИЯ, где изучал английский и индонезийский языки, сразу оказался на преподавательской работе в какой-то военной академии, расположенной в Калинине (ныне Тверь). Он успешно преподавал английский язык. Жена и родители жены проживали в Москве. Единственным неудобством для него, как он вспоминал, было то, что на занятия приходилось совершать долгий путь из Москвы в Тверь и обратно. Он считал, что ввязался в обучение в нашей «консерватории» не совсем осознанно, и теперь добираться до Москвы ему стало в сотни раз дальше. Возвращение, как только можно быстрей, в Москву, где у его супруги в районе Внукова был загородный дом, для Виталия было самой вожделенной мечтой, для реализации которой ему пришлось преодолеть тяжелый и тернистый путь, испытав жестокие разочарования в своём кумире, дорогом и любимом Писюке. Третьим по порядку в моих воспоминаниях, но не по значению выпавшей для него роли, оказался Юра Брукс (фамилия изменена). О, это далеко не наивный, бесхитростный простачок. Алгоритм его поведения в той или иной ситуации, казалось, соответствовал строго рассчитанному, глубоко продуманному, только ему одному известному жанру заказного сценария. Оказавшись, как он полагал, в не выгодной для себя ситуации, не впадал в депрессию или в состояние релаксации, а немедленно принимал решительные меры, не брезгуя мелким шантажом, подложной подставой, гнусным сутяжничеством, и даже непристойными для мужчины аморальными действиями, с тем, чтобы выкрутиться, вывернуться, выскользнуть, и выплыть из своего дерьма на поверхность. Безнадёжный наглый хвастун, обольстительный и эгоистичный ловелас, таким остался в моей памяти Юрий Павлович Брукс, с которым мне пришлось вынужденно общаться в течение нескольких лет.
Приметы нынешнего времени.
Он был младше меня на четыре месяца. Родился в Хабаровске первого января 1936 года в семье военнослужащего. Его отец служил в лётных частях, участвовал в Великой Отечественной войне, после завершения которой работал в сельском хозяйстве на постах председателей многих подмосковных колхозов. Родители его проживали на тот период в совхозе «Коммунарка», расположенном в ближнем Подмосковье. Юра окончил ВВМУРЭ имени А.С.Попова и был распределён на Северный флот. Проходил службу по своей специальности связиста на базе подводных лодок в Полярном или Североморске. Если судить по его рассказам, то служба ему нравилась, особенно тем, что он всегда был в окружении женщин не только в силу служебных обстоятельств, но и вследствие того, что многие жёны офицеров-подводников томились от безделья в периоды длительных многомесячных плаваний по морям-океанам своих мужей. Тогда-то он, будучи убеждённым холостяком, и поднабрался ловеласовской опытности. Мне было противно слушать его слащавые и мерзостные рассказы о своих похождениях. Прослужив на Севере несколько лет, Юра, как единственный сын в семье, стал усиленно добиваться перевода в Москву, аргументом для которого, на мой взгляд, служила обоснованная причина – пожилой возраст и болезни родителей. Перевод всё-таки состоялся, правда, как он вспоминал, не без определённых трудностей. В итоге Юра вскоре стал служить в одном из подразделений Управления связи Главного штаба ВМФ.
Тут я прервусь и сделаю маленький экскурс в историю того времени. В этот период я уже проходил службу в Центральном морском отряде Разведки ВМФ. Среди холостых офицеров, которых в отряде было весьма много, ходили разговоры о настойчивом предложении жениться на дочери одного заслуженного боевого адмирала. Однако ни у кого из наших ребят не возникало желание попасть в адмиральские зятья. Слышал однажды среди офицеров такой малоутешительный, но образный разговор, что на этой знатной особе уже места нет, чтобы где-то можно было «пробы» ставить. Вдруг разговоры среди холостяков о необходимости срочной женитьбы прекратились. Позже выяснилось, что адмиральская дочка вышла наконец-то замуж за какого-то офицера, прибывшего с Северного флота. О том, что этим «счастливым» женихом оказался Юра Брукс, я узнал от него лично только через десять лет, когда он оказался в Хабаровске. Отправляться для службы на Дальний Восток, куда он целенаправленно и предназначался, после окончания учёбы в «консерватории», ну никак не хотел, усиленно надеясь на пробивную мощь многозвёздных адмиральских погон своего тестя, находящегося, правда, уже в отставке. Дело осложнялось ещё и тем, что в семье у Юры с женой, как это иногда встречается, не было единства взглядов по многим вопросам семьи и брака. Избалованная светской столичной жизнью капризная адмиральская дочка наотрез отказалась ехать с мужем к Тихому океану, вызывающе заявив, что «пусть мужья любят нас, а мы будем любить тех, кого хотим». Не долго думая, Юра принял решительные меры – объявил, что в таком случае будет разводиться и подал заявление в суд. Тесть, видя, что семья его дорогой дочери рушится, стал убеждать зятя не доводить дело до крайности, забрать документы о разводе. Поскольку приказ о назначении после окончания академии был уже подписан, тесть настойчиво посоветовал послужить одному вдали от Москвы два-три годика. За это время он, боевой и заслуженный адмирал, пообещал предпринять необходимые меры по возвращению зятя и объединению семьи. Юра не захотел проводить неизвестное количество лет в отдалённой местности, поначалу вроде бы служебная карьера складывалась так удачно, но, не видя реальной поддержки в тот момент от тестя-адмирала, начал бракоразводный процесс, на ведение которого требовалось определённое время.
Игнорируя строгие и конкретные сроки прибытия к новому месту службы, Юра, чтобы избежать административных и даже судебных мер принуждения за невыполнение приказа, имитировал автотранспортное происшествие и умело «прыгнул» под колёса автомобиля при переходе через улицу, кстати говоря, предусмотрительно выбрав место вблизи поликлиники, куда незамедлительно и обратился. Разумеется, кроме лёгких ушибов и царапин, у него никаких серьёзных повреждений не обнаружили, но в госпиталь, он попал, как жертва нарушения правил дорожного движения каким-то неосторожным водителем. Главное в том, что он получил достаточно много свободного времени, которое использовал для решения своих делишек. Прежде всего, ему удалось сразу выиграть два судебных дела: бракоразводное и дорожно-транспортное. По прошествии трёх месяцев после выпуска, несмотря на всевозможные ухищрения и сопротивления, всё-таки Юре пришлось прибыть в Хабаровск. Вспоминаю, что в поведении его не наблюдалось какой-либо тени смущения, переживания, неуверенности, неловкости. Он открыто заявлял, что долго в Хабаровске не намерен служить. Как показали дальнейшие события, не рассчитывая на начальственное снисхождение, Юра Брукс выбрал свой путь достижения карьерной цели. Держался в коллективе активно, компанейски, с демонстрацией дружественности, а перед начальством подобострастно, подчёркнуто уважительно и даже льстиво. Такая линия поведения, как мне стало вскоре совершенно понятно, была искусственно наигранной и подчинена стремлению в достижении своих личных устремлений. Нашему «шефу», как в повседневном общении между собой мы называли Владимира Тимофеевича, понравилась видимая бесконфликтность, коммивояжёрская коммуникабельность, внешняя уравновешенность Юрия Павловича. Вскоре он получил продвижение по должности, на которой ему без задержки присвоили очередное звание «капитан 2-го ранга», хотя у него, по моему мнению, не было особых результатов в специальной деятельности. Но начальству, как говорится, видней. Для сплачивания коллектива, как утверждал Юра, он по своей инициативе как-то суетливо организовал сбор денег для награждения подарками каждого сотрудника ко Широко развернувшийся добровольно-принудительный отбор денежных средств активно продолжался только в течение трёх или четырёх месяцев. Наградив себя от имени всего коллектива ценным подарком в свой Юра перестал заниматься этой благотворительной акцией. Остальные члены коллектива, дни рождения которых приходились на другие месяцы текущего года, предвкушая счастливую минуту получения подарка, так их и не дождались, но и деньги им не были возвращены. Афера удалась. Никто не стал возникать. Наверное, подумали, стоит ли мелочиться?
Как показали дальнейшие события, Юра весьма настойчиво и целеустремлённо давно уже прорабатывал новые пути продвижения по карьерьерной лестнице и в первую очередь изо всех сил стремился найти более надёжную возможность возвратиться в Москву. Объектом для этой цели опять же была выбрана женщина, с которой ему удалось установить тёплые и даже близкие отношения ещё в период обучения в «консерватории». Эта сомнительная связь, надо полагать, значительно укрепилась, когда он стал разведённым. Бедная замужняя женщина, обольщённая внимательным и заботливым, как ей казалось, обхождением, не зная и не предполагая, что Юра Брукс, коварный искуситель, в таких делах поднаторел за годы службы на Севере, поверила заманчивым и соблазнительным словам ловкого обманщика. По решительному и настойчивому его требованию неожиданно для своего мужа и всех её родственников, не подозревавших о возможных резких изменениях в семейных отношениях, она приступила к оформлению развода, который оказался очень долгим, тяжким, запутанным. Хочу заметить, что эта замечательная, красивая и очаровательная дама, имевшая достаточно высокое общественное положение и располагавшая большими связями, мне известна и по имени, и по месту работы, но называть её я не буду, поскольку, как я считаю, она, запутавшись в своих чувствах, стала пострадавшей стороной от жульничества, коварства и обмана. Новая семейная жизнь для неё не имела счастливого продолжения. В Хабаровск, правда, она приезжала, осмотрелась, побыла несколько месяцев, да и возвратилась в Москву. Нескрываемая надежда на просчитанный перевод с помощью новой жены для Юры так и не осуществилась. Зачем нужна ему такая малоинициативная и слабовольная, жена, которая не смогла или не захотела его перетащить в Москву? Он спокойненько без всяких трудностей расторгнул с ней брак, разрушив созданный обманчивый миф счастливого семейного счастья.
Не особенно переживая о такой скоростной женитьбе, он незамедлительно нашёл очередную женщину, правда, с двумя детьми юношеского возраста, но твёрдо гарантировавшую, как он радостно констатировал, что его перевод в Москву теперь-то обеспечен. И в самом деле, в скором времени пришёл приказ, свидетельствующий, что Юра Брукс назначен на ту же должность, с которой уходил в Академию. Несмотря на то, что Юра переводился с некоторым понижением в должности, однако чувствовал себя самоуверенным победителем. Он добился своей цели, к которой шёл около четырёх лет, и уже пусть никого не волнует, какими путями и средствами он достиг своей вершины. Победителей не судят!
Надо сказать, что за эти годы в нашей «конторе» произошли и другие организационно-штатные перемещения. Александр Никитич Завернин был уволен в запас, и В.Т.Шорников, подготавливая себе замену, на должность своего заместителя назначил Б.Д.Писюка. Начальником Первого направления стал В.Б.Бычевский вместо убывшего во Владивосток Ю.Н.Столярова, ставшего нашим куратором в Управлении Разведки штаба ТОФ. Вскоре куратором направления Спецназа во Втором отделе Разведки Тихоокеанского флота был назначен и отбыл во Владивосток Ю.М.Гитлин. В «конторе», естественно, происходило перераспределение обязанностей и объёмов работы среди оперативных офицеров, некоторые, к слову сказать, приобретя определённый опыт самостоятельной работы, достаточно успешно работали по собственным планам. Писюку, у которого, как говорится, «за душой» собственного задела не было, пользуясь своим властным положением, удалось захватить перспективный участок работы, который в течение определённого времени успешно разрабатывал Ю.Н.Столяров.
Продолжение следует.
Обращение к выпускникам нахимовских училищ. 65-летнему юбилею образования Нахимовского училища, 60-летию первых выпусков Тбилисского, Рижского и Ленинградского нахимовских училищ посвящается.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории. Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Свои предположения на этот счет я изложу позже, а пока возрадуемся несказанному везению Ф.К.: его дело вернули! Оперативный уполномоченный секретариата Особого Совещания лейтенант ГБ Байков с согласования зам. начальника секретариата старшего лейтенанта ГБ Боровкова 3 июля 1939 года вынес заключение: «дело Лапцевича Ф.К. направить на доследование для уточнения противоречий в показаниях Лапцевича, Дическула, Гусева, Абрамова. (Из их показаний следует, что эти лица друг друга не знают)». После этого следствие снова замирает на четыре месяца. Видимо, это время ушло на решение вопроса: в какую сторону «уточнять противоречия»? В сторону их полного сглаживания (что, как мы уже убедились, было вполне по силам следствию) или в сторону их подтверждения? А для Ф.К. со дня последнего допроса (26.04.39г.) всё тянулись дни, недели и месяцы мучительного ожидания. В деле нет никаких признаков того, что до него довели решение Особого Совещания, и каждый свой новый день дядя встречал с мыслью, что он может быть последним. И все-таки Ф.К. опять повезло: по неведомым и никак не отраженным в деле причинам следствие избрало второе направление. 23 ноября 1939 года следователем следственной части УНКВД мл. лейтенантом ГБ Науменко допрашиваются вторично мой отец, дядя Гавриил и сосед Ф.К. по квартире уже упоминавшийся Зюзин А.Ф. Допрос, судя по всему, имел формальный характер. Всем задается одинаковый и единственный вопрос: «Знает ли свидетель Абрамова, Чистякова, Гусева, Дическула?» Каждый из допрошенных даёт отрицательный ответ, чем следователь и довольствуется. 29 ноября 1939 года в «Следственном деле» появляется постановление, которое привожу в подробном изложении. «Рассмотрев следственное дело № 56049-38 по обвинению Лапцевича Ф.К., 1892 г.р., уроженца БССР, Слуцкого района, дер. Веркалы, белоруса, гражданина СССР, б/п, образование высшее, одинокого, до ареста коммерческого директора фабрики им. Мюнценберга, проживающего по ул. Чайковского 36, кв.6 в преступлениях, предусмотренных ст.58-6, 8, 11 УК РСФСР нашел: Обвиняемый Лапцевич Ф.К. арестован 17 июля 1938 года как участник контрреволюционной военно-офицерской организации РОВС.
Вообще внедренная в умы версия (в сущности, просто нелепая), согласно которой террор 1937-го, обрушившийся на многие сотни тысяч людей, был результатом воли одного стоявшего во главе человека, мешает или даже вообще лишает возможности понять происходившее. В стране действовали и разнонаправленные устремления, и, конечно же, бессмысленная, бессистемная лавина террора, уже неуправляемая "цепная реакция" репрессий. И, без сомнения, погибли многие люди, не имевшие отношения к тому «слою», который стал тогда объектом террора, или даже, в сущности, противостоявшие этому «революционному» слою. -
Обвиняемый Лапцевич Ф.К. вначале признал себя виновным показав, что является участником контрреволюционных Савинковской организации и военно-офицерской организации РОВС. В первую был завербован Панковым А.А. (осужден), а в РОВС в 1930 году его завербовал Дическул В.Е. В свою очередь обвиняемый Лапцевич Ф.К. в 1934-35 гг завербовал в состав РОВС’а Чистякова, Гусева, Абрамова. Через Дическула Лапцевич передавал германской разведке ряд шпионских сведений. На допросе 26 апреля 1939 года обвиняемый Лапцевич Ф.К. от своих ранее данных им показаний отказался, заявив, что Дическула, Чистякова, Гусева, Абрамова он не знает, никогда с ними не встречался, и кто они такие ему неизвестно. Осужденный Панков в собственноручно написанном протоколе показал, что им был завербован в состав Савинковской организации Лапцевич Ф.К. Обвиняемые Гусев и Абрамов сначала показали, что были привлечены Лапцевичем Ф.К. в РОВС, но от своих показаний отказались и освобождены. Постановил: 1. Уголовное преследование обвиняемого Лапцевича Ф.К. по ст.58-6, 8, 11 УК РСФСР прекратить. Следственное дело сдать в архив. 2. Обвиняемого Лапцевича Ф.К. из-под стражи освободить. 3. Личные документы обвиняемого возвратить по принадлежности. Следователь Науменко». Согласовали и утвердили это «Постановление» те же лица, которые ранее дали ход «Обвинительному заключению»: соответственно Куликов и Огольцов (10.12.39 г.). Нетрудно видеть, что как «Обвинительное заключение», обосновывающее базу для уголовного наказания Ф.К. вплоть до расстрела, так и «Постановление» о прекращении его дела и освобождении, опираются на одни и те же «факты» и, кроме своих противоположных по сути постановляющих частей, практически идентичны. Преамбула и констатирующая часть первого документа отличались от соответствующих частей второго лишь отсутствием в «Обвинительном заключении» упоминания об отказе Гусева и Абрамова от своих показаний, порочащих Ф.К. Это и есть та доза положительной информации, которую следствие не посчитало нужным включать в этот документ, хотя, напомню, отказ был совершён «агентами» Ф.К. за 20 и более дней до утверждения «Обвинительного заключения». Видимо, из опасения, что слишком упадёт его обличающая «крепость». Ссылки на отказ Гусева и Абрамова от своих показаний включаются позже, когда требуется обосновать прекращение уголовного преследования Ф.К. Таким образом, «следственное дело» Ф.К. (как и многие тысячи других) целиком построено не только на «фактах» вымышленных и насквозь лживых, но к тому же и подтасованных. Это ещё одно подтверждение царившего в стране произвола, прикрытого некоторым подобием соблюдения юридических норм.
Необходимо осознать, что, вообще-то, смена "правящего слоя" в периоды существенных исторических сдвигов — дело совершенно естественное и типичное, Уместно сопоставить с этой точки зрения 1934–1938 годы с другим пятилетием больших перемен — 1956–1960 годами, В ЦК ВКП(б), избранном на XVIII съезде (в марте 1939-го), только около 20 процентов составляли те члены и кандидаты в члены, которые были в прежнем, — избранном за пять лет до того, в 1934 году, — ЦК, и этот факт часто расценивается как выражение беспримерной «чистки»; однако ведь и в ЦК, избранном на XXII съезде, в 1961 году, также лишь немногим более 20 процентов составляли те, кто был членами (и кандидатами) ЦК до 1956 года! - Правда сталинских репрессий. Кожинов Вадим Валерианович
13 декабря 1939 года вечером Ф.К. был освобожден из «Крестов» и явился к нам, на Каляева 11. Дяде предстояло начинать жизнь сначала. Работу он потерял, его отличная по тем временам комната, на третьем этаже, с балконом, в красавце-доме уже давно была занята. Ф.К. действительно считал себя вновь появившимся на свет. В заключение приведу несколько выплывших из архивов ГБ исторических фактов, лежащих, без сомнения, в основе массовых арестов бывших офицеров старой армии в конце 1937 и в 1938 годах. В сентябре 1937 года в Париже агентами НКВД был похищен председатель Российского Общевоинского союза царский генерал Евгений Карлович Миллер (1867-1939). Суд над ним в СССР правительственные верхи планировали превратить в громкую политическую акцию, в ходе которой рассчитывали «раскрыть» якобы действующую в Советском Союзе «широко разветвлённую контрреволюционную организацию» членов РОВС, связанную, само собой, с германской разведкой. Для этого и потребовались НКВД бывшие офицеры «царской и белой армий». Начались их повальные аресты. Самому генералу Миллеру на первом же допросе в ГБ был предложен выбор: расстрел или смягчение участи при условии его обращения к членам РОВС с призывом к покаянию и прекращению борьбы, а также согласии на участие в соответствующем процессе. Однако Миллер дал твёрдый отказ, и все последующие многомесячные усилия деятелей ГБ, включая лично Ежова, не смогли сломить волю
11 мая 1939 года он был тайно расстрелян. Таким образом, широко задуманный судебный процесс сорвался. Потерял к этому времени актуальность и вопрос со «шпионажем» в пользу Германии, поскольку уже затевалась дипломатическая многоходовка с германо-советским пактом. Поэтому в ходе кратковременной кампании по очистке органов НКВД от наиболее одиозных дел, последовавшей после смены Ежова Берией, и стало возможным неслыханное везение, выпавшее на долю Ф.К. и его «агентов» Гусева и Абрамова (третий «агент» Чистяков, похоже, вообще не арестовывался). К сожалению, судьба Дическула и Панкова мне неизвестна, хотя нет сомнения, что генерал Миллер своей верностью долгу и чести спас от неминуемой смерти ещё немало невинных жертв. Освобождение Ф.К. из лап НКВД можно принять за чудо. И не только из-за малой вероятности такого события в то безжалостное время, но и по своему судьбоносному значению для мамы, моих двух сестёр и меня. Как станет ясно из дальнейшего, не будь Ф.К. на свободе в начале войны, вряд ли кто из нас пережил первую блокадную зиму. В один из огненных дней сентября 1941 года, когда кольцо блокады только что сомкнулось, судьбы Ф.К. и нас четверых оказались в жёсткой сцепке. Не найдись тогда в его сердце достаточно добра и душевной теплоты, чтобы, сквозь вставшие перед каждым вплотную вопросы собственной жизни и смерти, а также своей семьи, вспомнить о семье недавно призванного в армию брата Василия и оказать ей возможную помощь, – в нашем роду не появились бы потом Григорьевы, Пашковы, Фомичёвы и Лапцевичи: Николаевичи с Борисовичами. Спасённый благодаря стойкости генерала Миллера дядя Федя, в свою очередь, спас от голодной смерти нас. Такая причинно-следственная связь событий и людских судеб столь невероятна, что невольно воспринимается как прямое выражение воли провидения, ставшее при этом возможным, благодаря незаурядной силе духа, проявленной двумя настоящими мужчинами, хотя и в разных по масштабам, но чрезвычайно нелёгких для каждого обстоятельствах. Поэтому и рассказ о дяде Феде мне хочется закончить фразой повышенной тональности: судьбоносно – благотворные события для «ближних своих» создаются людьми лишь тогда, когда воля провидения дополняется соответствующими нравственными качествами человека. Хотя бы одно из таких событий в течение жизни с лихвой оправдывает пребывание любого из нас на этой земле.
Город
Каляева 11. Квартира номер семь и её жильцы
Вернувшись с ночной смены ранним утром 18 июля 1938 года, отец узнал об аресте брата и увидел их комнату опечатанной. Некоторое время он прожил в коридоре, но затем, потеряв терпение, вскрыл печати. Это отцу сошло с рук, однако, долго ему жить там не дали. На великолепную дядину комнату сразу нашлись влиятельные претенденты. И районные власти, надо полагать, были уверены, что Лапцевич Ф. К. обеспечен новым «жильём» надолго, если не навсегда. Вместе, и те, и другие, легко провернули комбинацию, в результате которой отец был выписан из комнаты брата и взамен получил девятиметровую комнату на четвёртом этаже дома № 11 по улице Каляева. Но, как говорится, «нет худа без добра». Получив собственное жильё, отец обрёл законную возможность перевезти в Ленинград свою семью. И вот, в начале августа 1939 года я вижу всех нас с многочисленными узлами на остановке трамвая перед Витебским вокзалом. Позади остался почти трёхсуточный переезд: 40 километров на грузовике от Веркал до железнодорожной станции Пуховичи, затем железной дорогой до Ленинграда с пересадкой в Витебске. Отчётливо помню, что всё прошедшее перед моими глазами за время путешествия, как и открывшийся передо мной большой и шумный город с его обилием транспорта и других диковин, конечно, вызывало моё любопытство и интерес. Однако, эти чувства были совсем не похожи на иногда изображаемую в фильмах оторопь, от которой попавший в город провинциал якобы застревал с открытым ртом посреди улицы. Как ранее окружавшую меня пленительную природу, так и представшие теперь перед моим взором «чудеса» большого города, я воспринимал спокойно, как само собой разумеющуюся данность. Видимо, чтобы обрести способность удивляться окружающему, надо знать о мире существенно больше, чем это доступно восьмилетнему ребёнку.
Смотря на окружавшие меня многоэтажные дома, я удивлялся и недоумевал по другому поводу. Меня занимал вопрос, как при отсутствии лестниц живущие в домах люди умудряются попадать на второй и более высокие этажи? Ведь в деревне я знал только лестницы из двух жердей с перекладинами, а их на домах не было заметно. Поскольку вторым известным мне способом подниматься вверх было лазание по деревьям, то мне пришла в голову мысль, что, возможно, жильцы забираются на верхние этажи по идущим сверху вниз и напоминающим гладкие стволы сосен металлическим трубам? Правда, эту мысль я сразу отбросил, так как понимал, что пожилым людям такой способ не под силу. Мои сомнения разрешились, когда, после поездки в трамвае и короткого пешего перехода, мы оказались в парадной теперь уже нашего дома. Поднявшись по каменным ступеням лестницы на последний этаж, отец дёрнул за ручку, которой заканчивался длинный металлический прут, укреплённый сбоку от входной двери. За дверью раздался звонок, и очень скоро дверь открыла полная, небольшого роста пожилая женщина, встретившая нас довольно любезно. Квартира, в которую мы ввалились со всеми своими узлами, была небольшой и опрятной. Она удивила нас блеском паркетных полов и чистотой оклеенных обоями стен. В прихожей, в которую с лестницы вела двойная, закрывающаяся на массивный крюк, дверь, было ещё две двери: слева красивая двухстворчатая, справа обычная, одностворчатая. Напротив входной двери прихожая переходила в темноватый недлинный коридор.
Интерьер кухни в коммунальной квартире. Ленинград. 1920-1930-е гг. -
Отец двинулся в левую дверь, и мы попали за ним в просторную, светлую, в два окна, красиво обставленную комнату, в боковых стенах которой тоже двухстворчатые двери обозначали вход в смежные комнаты. Пройдя в левую из них, мы оказались в небольшой, тесно заставленной комнатушке. Это и было наше новое жильё. Заполнявшая её добротная дорогая мебель принадлежала дяде Феде. Светлая и уютная наша комната, помимо своих слишком скромных для нас размеров, имела и другой не менее существенный недостаток: попасть в неё можно было только через чужую жилую комнату, которую мы только что прошли, причём для этого требовалось пересечь её наискосок. Три комнаты, расположенные слева от входа в квартиру, (первая – наша комната, вторая – проходная и третья, смежная с ней, тоже в два окна, имела также выход в коридор) составляли вместе, в своё время, «жилую зону», какой-нибудь не очень состоятельной петербургской семьи. Была в квартире и комната, предназначавшаяся, видимо, для прислуги. В неё вела из прихожей упоминавшаяся одностворчатая дверь справа. За этой комнатой размещалась просторная, но темноватая, с одним окном в углу, кухня. Вход в кухню был из коридора. В торце его находился туалет. Ванны в квартире не имелось, телефона не было. В советское время в каждой комнате квартиры размещалось по семье. Остановлюсь на соседях подробнее. Дальнюю слева по коридору комнату (смежную с той, через которую мы проходили в свою) занимала семья Ленчевских: Анна Николаевна (открывшая нам дверь при нашем приезде) и Клавдий Антонович. Судя по всему, это были коренные петербуржцы с хорошим воспитанием. Оба они свободно владели немецким языком. Похоже, что А.Н. и К.А. ( возможно, и другие члены их семьи) жили в этой квартире и до революции. В пользу этого предположения говорит тот факт, что их единственный сын Андрей (я его видел перед войной в звании капитана, кажется, инженерных войск) занимал со своей семьёй комнату в квартире напротив нашей, через площадку. Как я узнал много позже, беря выписку из домовой книги, Клавдий Антонович в 1-ю мировую войну побывал в немецком плену. На момент нашего приезда он работал где-то служащим (сужу по виду продовольственной карточки, которую К.А. получал в войну).
Ленчевский Клавдий Антонович, 1871 г. р. Место проживания: ул. Каляева, д. 11, кв. 7. Дата смерти: декабрь 1941. Место захоронения: (Блокада, т. 17)
Среднего роста, полноватый, с холёным лицом, украшенным породистым с горбинкой носом, и коротким седым ёжиком довольно густых волос, Клавдий Антонович с жильцами квартиры (исключая, естественно, Анну Николаевну и ещё Марию Фёдоровну, о которой речь ниже) не общался, сохраняя по отношению к ним корректную отчуждённость. Все хозяйственные вопросы этой супружеской пары, включая и отношения с соседями по квартире, лежали на округлых плечах Анны Николаевны, полной седовласой дамы небольшого роста с довольно приятным лицом, которое, однако, портила изредка проглядывавшая в его чертах неискренность. Вскоре после нашего приезда она устроила нам, как сказали бы сейчас, своеобразный «тест» на честность: выставила на своё место в кухне тарелки, наполненные конфетами и печеньем. Мы «устояли», и через несколько дней «приманка» была убрана. Среднюю слева, проходную комнату, занимала Мария Фёдоровна Эген – худощавая, стройная пожилая дама. Высокая причёска, заканчивающаяся на макушке узлом седых волос, пенсне на шнурке, прямой и твёрдый взгляд, правильные черты гладкого, лишь слегка тронутого морщинами лица, строгая, элегантная, хотя и чуть старомодная одежда, создавали облик интеллигентной, с богатым внутренним миром женщины. Из общего ряда выделяло её и то, что при очевидной внешней привлекательности Мария Фёдоровна была незамужней – «старой девой». Она работала, преподавала в школе немецкий язык.
Был среди наших отцов один, которого знал каждый из нас. Это отец Вали Овчинникова, училищный парикмахер, он и стриг всех нас. Его судьба, рассказанная подробно, во многом типична для судеб наших отцов.
Рассказывает Валентин: «Алексей Александрович, уроженец Ярославской губернии, жители которой издавна пополнял сферы столичной торговли и обслуживания и петербургского купечества. У Елисеевых до революции управляющим гостиницы при Финляндском вокзале работал старший брат отца – Иван, в 1919 году он вернулся в деревню, т.к. в Петрограде было голодно. Но в 1923 году в Питер уезжает его брат Василий, а в 1924 году, в двенадцатилетнем возрасте на поезде на Московский вокзал приехал Алексей Овчинников – мой отец. С братом Василием они занялись изготовлением фанерных чемоданов, которые продавали на Сенной площади, и в конце 1925 года у них уже была однокомнатная квартира на улице Садовой. На первом этаже был ресторан «Днепр», на втором жил молодой и пока ещё неизвестный композитор И.О.Дунаевский, у отца с ним установились добрые соседские отношения. В 1928 году отец устроился учеником сразу на два места работы: на ЛОМО и в парикмахерскую. Парикмахерскую потом пришлось оставить, но инструмент и навыки он сохранил на всю жизнь. В 1934 году отца призывают на флот (в те годы призывали в 22 года, один раз в году – осенью, на 5 лет в РККФ, на 4 года в РККА). Отец принимает присягу в ноябре 1934 г. на площади Урицкого (Дворцовая). Перед призывниками в тот день выступил С.М.Киров, это было одно из его последних выступлений. Один год отец учился в школе младших командиров, в которой позднее учился В.М.Гришанов, будущий начальник Политуправления ВМФ, и далее последовательно служил в боцманских командах на крейсере «Киров», миноносце «Новик» (с 1926 «Яков Свердлов»), учебном корабле «Комсомолец» (до 1922 г. «Океан»). В разные годы на «Комсомольце» бывал кумир тридцатых Л.О.Утёсов. Дав концерт, Утёсов гостил на корабле по нескольку дней, где его поили, кормили, мыли и, конечно же, стригли и брили. В 1935 отец женился, в 1939 уволился в запас и по конкурсу поступил на должность гримёра-парикмахера в ансамбль «Пяти морей», где работали уже знакомые отцу Л.О.Утёсов, И.О.Дунаевский, а также И.О.Мурадели и Я.Б.Скоморовский. В ансамбль были собраны призванные в Вооружённые Силы танцоры, музыканты, певцы. Руководил ими одессит, майор А. Вайнер, отец знаменитых братьев. Перед началом войны в мае 1941 года отца призвали на военные сборы. Он уже готовился к убытию в военно-морскую базу Лиепая, когда за ним прибежал рассыльный от И.О.Дунаевского. Композитор брился дважды в день, а дело было к вечеру. Отец пришёл в форме, принёс инструмент, и во время бритья рассказал именитому клиенту свою историю. Дунаевский, будучи депутатом Верховного Совета СССР, имел большие связи, он тут же связался по телефону с военкомом города и попросил придержать отца. Так отец остался в Питере, а все, кто тогда убыл в Лиепаю, погибли в первые дни войны, поэтому я своим рождением обязан, в том числе и Исааку Дунаевскому. У отца была бронь, и он мог спокойно уехать в Алма-Ату, но он простился с ансамблем и пошёл в военкомат. Воевал он в 55-ой морской стрелковой бригаде, которой командовал полковник НКВД Ф.А.Бурмистров. В этой бригаде воевали будущие офицеры Нахимовского училища: С.П.Ростовцев, И.Д.Мукомел, С.Е.Тишкевич, Градов. В соседнем взводе служил лейтенант А.Н.Яковлев, будущий член горбачёвского политбюро, идеолог перестройки. Отца назначили командиром отдельного взвода, должность эта офицерская, видимо учли, что на флоте он был главным боцманом корабля. Зиму 1942 и 1943 годов бригада провела на льду Ладожского озера в районе крепости Орешек, а в январе 1943 года пошла в наступление.
(Из книги Н. Г. Кузнецова «Курсом к победе»: «… Высокую похвалу заслужили морские пехотинцы. Большинство из них входило в штурмовые группы 67-й армии. Это им пришлось первыми форсировать Неву. В составе этой же армии вела наступление 55-я стрелковая бригада под командованием полковника Ф.Бурмистрова. Она была сформирована в основном из краснофлотцев частей и кораблей флота. Решительным броском бригада форсировала Неву и захватила первую и вторую вражеские траншеи. Командир полка тяжелых танков, приданного бригаде, писал в донесении в штаб армии: "Я воюю давно, много видел, но таких бойцов встречаю впервые. Под шквальным минометным и пулеметным огнем моряки три раза поднимались в атаку и все-таки выбили врага"» - В.Г.). Летом 1943 года по директиве Сталина морские стрелковые бригады были расформированы и оставшиеся моряки возвращены на корабли, отец вновь попал на «Комсомолец», который в 1944 г. вместе с частью флота ушел в Порккала-Удд (Финляндия). Осенью 1946 года отец демобилизован, в том же году он пришел работать в ЛНУ, и работал в училище непрерывно до 1973 г., а в нахимовском лагере до 1981 года». Вот так!
[1] Элементы орбиты спутника: в апогее 947 км, в перигее 228 км, время обращения вокруг земли 96 мин. [2] Кинофильм по одноименному роману Григория Адамова, снимался на киностудии «Грузия-фильм» в 1955 году, что совпало с закрытием Тбилисского нахимовского училища. [3] Берзин А. А. Мое освоение Арктики // Тайфун, №1, 2002. С.21 [4] Вокруг Москвы не менее десяти посёлков с названием «Горки». Рядом с Рогачёвскими Горками было два пионерлагеря: верхний и нижний. Рядом с верхним лагерем находился детский санаторий, на базе которого в конце 60-х годов был организован дом отдыха для экипажей атомных подводных лодок.
Глава 2. Наша рота
Нахимовцы 1-го взвода в лагере. Слева направо сверху вниз: Попов Сергей, Градосельский Виктор, Иванов Вадим, Стражмейстер Александр, Гришин Валерий, Федоров Евгений, Щукин Владимир Воронков Александр, Белогуб Александр, Алехин Александр, Мельниченко Сергей, офицер-воспитатель Невзоров Валерий Антонович, помощник мичман Лесничий Иван Ефимович, Лебедь Владимир, Васильев Владимир, Борисов Борис, Стародубцев Михаил, Брыкин Александр, Малахов Георгий, Александрович Валерий, Смирнов Евгений. Нахимовский лагерь. Лето 1960 года.
Нахимовское училище - организация серьезная. Во главе училища, как и в любом военно-учебном заведении страны, стоит начальник, у него – свои заместители. Управление училищем состоит из отделов (учебный, политический, строевой, снабжения) и разных служб. Если подсчитать всех взрослых людей, работавших в училище (так называемый постоянный состав), то в ту пору их было едва ли не столько же, сколько и самих нахимовцев. Так что сравнение училища со школой справедливо лишь в том, что они принадлежат к одной ступени образования. Все нахимовцы здесь, как и ученики в школе, поделены на классы. Три параллельных класса составляли роту, а каждый из этих классов здесь называется взводом. А взвод еще делится на три отделения, как пионерский отряд на звенья. Подобно школьным звеньевым и старосте класса, здесь были командиры отделений и старшины классов, они имели воинское звание вице-старшина. С первого дня и на протяжении всей учёбы нахимовцы находятся под пристальным и постоянным надзором своих командиров. Их приходилось по одному на десять, а то и меньше, ребят. Роту возглавляет командир, а в каждом взводе есть свой офицер-воспитатель и его помощник. Есть также старшина роты. В роте по штату состояло 75, а во взводе, соответственно, 25 нахимовцев. Вот таким составом: постоянным и переменным, рота и переходила из класса в класс - с пятого по одиннадцатый. К началу учебного года в училище из отпуска возвратились все нахимовцы. 1-го сентября, как и во всех школах страны, в училище начались занятия. Теперь кругом царили чистота и порядок, как в настоящей воинской части.
В вестибюле было выставлено знамя училища, его охраняли старшие нахимовцы. Все нахимовцы, проходя мимо, отдавали знамени честь. А мы, еще не военные и без формы, болтались повсюду, не зная, чем себя занять.
***
Наконец, приказом начальника училища от 2 сентября 1958 года № 359 в 5-й класс (а принимали еще и в другие классы) были зачислены первые 44 человека, через неделю еще 21 человек. Набор нахимовцев в нашу роту затянулся на несколько месяцев. Всего за первый учебный год было принято 93 человека (при штате 75). Наша рота носила сначала номер шесть, потом семь. Это означало, что нам предстояло учиться семь лет. Во время нашего обучения порядок нумерации рот не раз менялся, и мы этими фактами пренебрежем, чтобы не вносить путаницу. Наверное, первыми мероприятиями после зачисления были баня и переодевание в морскую форму. Но точно этого никто не запомнил. Немудрено и забыть: эту форму нам пришлось носить очень долго. Сейчас трудно даже представить размеры той формы, ведь мы были довольно маленькими «человечками». Миша Московенко имел рост 1м 31см, вес 31 кг. Размер обуви - 34. Миша помнит сидящего в баталерке Колю Петрова, который изображал из себя важного вице-старшину и выдавал синюю рабочую форму. Обуви 34-го размера не было. Коля дал 36-й. Так Миша и ходил почти год в ботинках на два размера больше.
Нахимовец Михаил Московенко. Первое увольнение в город. 5 октября 1958 года.
Юра Монахов вспомнил один смешной эпизод, когда на второй или третий день он явился переодетый перед посетившими его родственниками. Его двоюродная сестричка, осмотрев его, с ехидной улыбочкой подметила: «Юра! А ботинки-то у тебя на одну ногу!». При тщательном осмотре оказалось, что еще и разного размера. Но они были настолько разношены предшественниками, что и не поймешь сразу, что к чему. Роту построили в коридоре, примыкающем к черной лестнице на третьем этаже южного крыла здания. Расставили всех по росту. Разница в росте была значительной. Вася Хомко был до того худ и мал, будто еще не родился, за что и получил соответствующую кличку. Вася говорит, что его рост тогда был 128 см, а вес 26 кг. Но у Полынько рост 129 см., а Вася был намного ниже его. Всепомнящий Хрущалин считает, что у Васи росту было всего 121см. Сам же Миша со своими 147 см был, чуть ли не самым высоким в классе. Не все помнится, но Овчинников точно весил 35 кг, Крылов 33 кг. Моисеев при росте 145 см, весил 43 кг, а Строгов примерно того же роста весил 25 кг, в блокаду таких рассматривали на просвет. Для сравнения надо сказать, что до Революции минимальный рост для поступления в Морской корпус был 137, 5 см, в наше время самый мелкий суворовец (что было установлено во время какого-то совместного мероприятия на Марсовом поле) ростом был 122 см. Можно сказать приблизительно, что средний нахимовец нашей роты был около 1, 5 метра ростом и весил килограмм сорок. Были ребята повыше, и пониже. По взводам нахимовцы распределялись по росту, так, чтобы, построившись, рота имела свой ранжир. Строй разбили на три равные части – и вся недолга. Такая нехитрая сортировка имела свой смысл, т.к. рост в том возрасте зачастую соответствовал уровню физиологического развития. Слава Калашников не помнит свой вес, но запомнил рост – 145 см - для него он был важен, хотелось выглядеть старше.
Нахимовец 7-й роты Слава Калашников.
Самые высокие попали в первый взвод. Один из них, пропорционально сложенный Саша Белогуб помнит только свой вес: при поступлении он весил 40 кг, а при выпуске 80. Впоследствии многое поменяется местами. Субтильный Жора Малахов станет по росту первым, Вася Хомко заматереет и получит прозвище «Хрыч», а Витя Строгов станет настоящим женихом. Когда каждый попал в свой взвод, у всех, наконец, появилась возможность оглядеться. Рядом стояли твои будущие товарищи. Взвод – это базовая единица, определяющая коллектив, большую часть времени он был изолирован от других стенами классного помещения. Да и спали одновзводники в непосредственной близи. Внутри взвода нахимовцы были разведены по трем отделениям. В классе отделение занимало, кажется, парты одного ряда и уж точно – свою колонну в строю. Во главе колонны стоял командир отделения. Он носил звание вице-старшина, и все его должны были слушаться. Но эти звания присваивались не сразу, и жизнь внутри коллектива определяли подчас лидеры вовсе не наделенные властью. Пережить разлуку с родителями и освоиться с новым образом жизни помогали друзья. В их число на первых порах попадали соседи по парте или по койке, с которыми после отбоя шепотом можно было обменяться впечатлениями, накопленными за день. Первое время Калашников, как и его отец, дружил с Грабарем и Монаховым. Родители свое знакомство поддерживали между собой долгие годы. А у детей за это же время произошло множество перемен. Случайные знакомства сменились знакомствами по увлечениям. Сначала Грабарь и Калашников попали в танцевальный кружок и еще поддерживали дружбу. Грабарь дружил и с другими танцорами: Витей Жидких, а затем с Володей Полынько. Но дольше и крепче всех у него сложилась дружба с Сашей Сиренко - оба занимались в кружке рисования. Юра Монахов дружил с Володей Мироновым, а Слава Калашников, как только к нему за парту посадили прибывшего в начале шестого класса Сашу Берзина, подружился с ним. Эта дружба началась как-то сразу и продолжается уже 45 лет, хоть и с разной интенсивностью. В то же время Игорь Задворнов и Миша Московенко как сели за одну парту, так и просидели вместе целых 12 лет: после Нахимовского они еще пять лет учились вместе во ВВМУРЭ, их дружба не знала перерывов и длится до сих пор. Во втором взводе друзьями стали В.Строгов и В.Смирнов, но уже через год эта дружбы выродилась в товарищество, а дружба Строгов – Фролов сохранялась не один год.
Нахимовцы Виктор Строгов и Виктор Смирнов. 1958 год.
В первом взводе о первых друзьях не вспомнил никто и это тоже можно объяснить. Когда их меньшие братья из других взводов просто вынуждены были сбиваться в стаи в силу своей мелкоты, эти «самодостаточные гиганты», похоже, могли прожить и сами по себе.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
В комнате был обыск, комната опечатана. О том, что происходило ночью, отец в общих чертах узнал от присутствовавшего при аресте управдома. Я же почти 60 лет спустя получил возможность узнать обо всём более подробно из «Следственного дела №56049 по обвинению Лапцевича Фёдора Казимировича в преступлениях, предусмотренных ст.ст. 58-6-8-11 УК РСФСР» (архивный №П-6531). Моё знакомство с делом происходило 29-30 апреля 1994 года в приёмной архива «ВЧК-ОГПУ-КГБ» на улице
Надо ли объяснять моё волнение, с которым я взял в руки серую, казённого вида нетолстую папку. Никакой бывший в моих руках прежде документ, будь он под грифом «совершенно секретно» или «особой важности», не вызывал во мне столь глубокого интереса и чувства постижения тайны. В своих руках я держал вырванный с мясом кусок человеческой судьбы – папку, которая, как давший осечку патрон направленного в упор ствола, только чудом не стала «последним аргументом» в жизни дяди. Первый день знакомства со «Следственным делом» я мог только читать его. За каждым просматриваемым документом вставали картины ареста, обыска, допросов Ф.К. Я физически ощущал охватившие его ужас, растерянность, недоумение, безнадёжную обречённость и редкие проблески надежды. Только на второй день, справившись со своими чувствами, я смог сделать выписки из материалов дела, очень беглые, поскольку ни разрешения, ни времени на их производство у меня фактически не было. Думаю, знакомство с ними будет интересно каждому, в особенности тем, кому не довелось заглянуть в эту «кухню» мастеров заплечных дел. Поэтому я буду стараться использовать здесь свои выписки с возможной полнотой, указывая настоящие фамилии всех действующих лиц. Начальный импульс всему делу Ф.К. даёт «Постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения» от 16 июля 1938 года. В нём значится: «Лапцевич Ф.К., 1892 г.р., уроженец г. Слуцка, русский, гражданин СССР, работает коммерческим директором артели «Пролетарский труд», проживающий по улице Чайковского, дом 36, кв. 6, достаточно изобличён в том, что он является участником контрреволюционной, военно-офицерской организации «РОВС» и подлежит аресту. Подписал: пом. опер. уполномоченного 9 отделения III отдела сержант ГБ А. Широчин. Утвердил: Нач. УНКВД ЛО комиссар ГБ 3 ранга Литвин 15.07.1938. «Арест санкционирую». Военный прокурор ЛВО (подпись неразборчива, фамилия не обозначена)». После прочтения этого довольно неряшливо составленного документа сразу возникают вопросы. Какие основания имелись у сержанта ГБ Широчина для категорического заключения о том, что Ф.К. «достаточно изобличён»? Где ссылки на чьи-либо показания, документы, улики и так далее, подтверждающие принадлежность Ф.К. к Российскому Общевоинскому союзу (РОВС)?
Современные реалии.
Ничего подобного нет в данном «Постановлении», да и не может быть, поскольку оно является первым по времени написания из всех документов, находящихся в деле. Единственно чем, возможно, могло располагать следствие на 16 июля 1938 года, это не привязанная ко времени выписка из показаний Панкова А.А. (в тексте выписки отсутствуют как дата допроса, так и дата ее исполнения). Но в тексте этой выписки Ф.К. лишь упоминается среди тех, с кем Панков А.А. работал в свою бытность Окружным военкомом. Напомню, что в 1924 году в течение девяти месяцев Ф.К. работал начальником канцелярии военкомата. Выписка не могла являться основанием для обвинения Ф.К. в членстве в РОВС, поскольку сам Панков А.А. к РОВС не имел никакого отношения, а был осуждён «за принадлежность» к организации Савинкова (потом, кстати, это же «пришьют» и Ф.К.). Таким образом, «Постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения», обрекающее в те времена человека на годы тюрьмы (в лучшем случае), а то и на смерть, не имеет под собой никакой фактической основы. Оно возникло по произволу в недрах НКВД и представляет собой не что иное, как набор угрожающе-звонких («…изобличен…», «…контрреволюционный…», «…военно-офицерской…» и тому подобных), а по юридической сути пустых словосочетаний, за которыми не содержится ничего реально компрометирующего Ф.К. Это не могло не быть очевидным для всех должностных лиц, чьи подписи значатся на этом документе. Тем не менее «Постановлению…» даётся ход без каких-либо вопросов. На его основании немедленно выписывается «Ордер на обыск и арест», и уже 17.07.1938 г. следователем Копытовым (в присутствии красноармейца Толстолуцкого и управдома Желнова) Ф.К. был арестован. Вот теперь следствие и начинает добывать «факты». Ларчик открывается просто. Все «факты» следователи ГБ добывали (вернее, выбивали) от самих заключенных. Это, кстати, и не очень скрывалось. Об этом наглядно свидетельствует протокол первого допроса Ф.К. от 21 июля 1938 года. Хотя дата допроса указана одна, текст показаний состоит из двух (явно написанных в разное время) частей, содержание которых противоположно по смыслу.
В первой, небольшой по объему, части протокола на вопрос следователя: состоит ли обвиняемый членом РОВС, контрреволюционной Савинковской организации, занимался ли шпионажем в пользу Германии и так далее – Ф.К. отвечает определенно отрицательно. Никаких контрреволюционных или шпионских действий, высказываний или намерений он за собой не признаёт. Вторая, основная, часть показаний (написанная в этом же протоколе, но чернилами другого оттенка) начинается фразой типа: «Я подумал и решил во всём признаться…», и далее излагаются нужные следователю «факты» о том, как будто бы Ф.К. в 1930 году на открытии Петергофских фонтанов познакомился с бывшим поручиком царской и белой армий неким Дическулом Виктором Евгеньевичем. Во время одной из последующих встреч Дическул предложил Ф.К. вступить в РОВС с целью вербовки в него других недовольных Советской властью и шпионажа в пользу Германии. Ф.К. на всё это якобы даёт согласие и в период 1934-35 годов вербует трёх человек, а именно: – Чистякова Дмитрия Павловича, около 47 лет, бывшего офицера царской и белой армий, ныне бухгалтера 4-й ГЭС; – Абрамова Александра Ильича, около 40 лет, бывшего подпрапорщика царской и белой армии, работающего на заводе имени Калинина; – Гусева Павла Николаевича, около 42 лет, прапорщика царской и белой армии Юденича, работающего на Полюстровском химкомбинате. Эти «агенты» якобы снабжали Ф.К. «шпионскими сведениями», которые он сообщал Дическулу для передачи немецкой разведке. В протоколе упоминаются буквально следующие сведения: завод имени Калинина производит пушки, а Полюстровский химкомбинат – боеприпасы. Видимо, фантазии следователя не хватило на что-нибудь менее общеизвестное. После этого протокола – «признания» в следственном деле Ф.К. появляются и другие «факты», имеющие целью подкрепить навязанную следствием версию. «Членство Ф.К. в контрреволюционной Савинковской организации», видимо, по убеждению следствия, должно вытекать из факта знакомства дяди с Панковым А.А. «Членство Ф.К. в контрреволюционной военно-офицерской организации» подтверждается выпиской из показаний арестованного Дическула В.Е., датированной 7 августа 1938 года, в которой он признаёт факт вовлечения им Лапцевича Ф.К. в
«Шпионская деятельность» дяди находит своё подтверждение в «дополнительном протоколе допроса» арестованного Гусева П.Н. от 3 августа 1938 года. В ходе этого допроса очередная жертва ГБ сообщает, что для шпионской работы в пользу Германии его завербовал «Ланцевич, бывший прапорщик царской и белой армии Юденича, ныне работающий директором треста кооперации». Здесь же подтверждается факт передачи ему шпионских сведений о Полюстровском химкомбинате. На этих путаных показаниях и исчерпывается весь, с позволения сказать, «материал» обвинения. Нетрудно заметить характерную особенность этого «материала». Он целиком, от первого до последнего слова, добыт от людей, пребывающих в заключении. И, как станет совершенно ясно из дальнейших документов, от людей, никогда не видевших и не знавших друг друга, исключая пару Панков–Лапцевич, которые к моменту ареста Ф.К не встречались уже 14 лет! Похоже, НКВД умудрился наладить в своих недрах своеобразное «самообслуживание» среди заключенных, добывая от них по несколько измененной поговорке – и битьём, и катаньем – компромат друг на друга «по замкнутому циклу». Но у меня нет намерения бросить камень в кого-либо из людей, имевших несчастье оказаться в «ежовых рукавицах» ГБ. Сейчас нам очень хорошо известно, что на их месте мог оказаться любой из живших в то время, и практически любого, попавшего в застенки НКВД, могли заставить говорить то, что требовалось палачам. Достойно осуждения другое – лакейское стремление оставшихся на воле начальников, партийных и профсоюзных активистов, а так же «отдельных членов коллектива», подыграть НКВД, поскорее отказаться от человека, ничем себя не запятнавшего, но неожиданно оказавшегося под колёсами ГБ-шной машины. Показательна в этом отношении служебная характеристика Ф.К., подписанная директором фабрики имени Мюнстенберга неким Кацнельсоном. В ней не нашлось места чему-либо хорошему об Ф.К., только негатив: «высокомерен по отношению к окружающим», «слабо вникал в производственные вопросы» и тому подобное. На этом и закончилось участие «трудового коллектива» в судьбе своего товарища, оказавшегося в смертельной опасности.
После сбора указанных «материалов» следствие надолго замирает. Следующий, второй допрос Ф.К., состоялся лишь 13 апреля 1939 года. Можно представить, чего стоили прошедшие восемь месяцев мучительного бездействия человеку, сознающему, что своими «признаниями» он фактически уже подписал себе смертный приговор. Никогда не изгладится из моей памяти имеющаяся в деле тюремная фотография дяди. Судя по не менее как двухнедельной щетине на лице, фотографировали Ф.К. уже после того, как он «сознался». Сквозь вымученное стремление придать перед объективом своему лицу достойное выражение печать безнадёжности, обречённости, горького недоумения проступала на нём столь ярко и пронзительно, что у меня сдавило сердце. С фотографии смотрели на меня глаза человека, вдруг осознавшего, что он летит в бездну. Второй допрос был очень кратким. В ходе его от Ф.К. потребовали подтвердить своё знакомство с некоторыми лицами из предъявленного ему списка. Вполне возможно, что в связи с какой-нибудь очередной, затеянной в УНКВД интригой, следователи ГБ создавали себе очередной «задел». Но вдруг, спустя неделю после второго допроса, в ходе следствия наступает резкий поворот. 19 апреля 1939 года вызываются на допрос в «большой дом» мой отец, дядя Гавриил и уже упоминавшийся близкий знакомый Ф.К. Жгун Е.А. Вызваны также соседи Ф.К. по квартире – инженер-строитель Зюзин Алексей Фёдорович и инженер-механик Чернявский Пётр Александрович. В ходе допросов никто из перечисленных лиц не сказал в адрес Ф.К. ничего предосудительного, отмечая в один голос его «положительное отношение к Советской власти» и не раз высказываемые Ф.К. слова благодарности этой власти за то, что при ней он смог получить высшее образование. Что удивительно, следователь, как показывают задаваемые им вопросы, и не стремился добыть на Ф.К. компромат, ограничившись добросовестной фиксацией этих доброжелательных по отношению к дяде отзывов в протоколах. Более того, в эти же дни повторно допрашиваются якобы завербованные Ф.К. «агенты», которые в ходе повторных допросов отказываются от данных ранее показаний по поводу их вербовки. В частности, обвиняемый Гусев П.Н. на допросе 22 апреля 1939 года заявил, что Лапцевича Ф.К. он не знает и никогда не встречал. Ранее дал ложные показания, так как, по его словам, «на меня влияла камерная обстановка».
Современные реалии. -
Обвиняемому Абрамову А.И. на допросе, проходившем 25 апреля 1939 года, следствие позволило быть еще более откровенным. Утверждая теперь, что Лапцевича Ф.К. он не знает, Абрамов заявил: «протокол с обвинениями в адрес Лапцевича был написан заранее следователем по своей фантазии. Он вызвал меня ночью и под угрозой заставил подписать заранее написанный им протокол. Подписывая протокол, я в отчаянии ему сказал: «Кто такой Лапцевич?». А 26 апреля 1939 года уже сам Ф.К. на состоявшемся допросе полностью отказывается от своих показаний, зафиксированных во второй части протокола допроса от 21.07.1938 года. Он отрицает своё членство в РОВС, в организации Савинкова, а так же какую-либо контрреволюционную или шпионскую деятельность. Утверждает, что ни Дическула, ни тех, кого он «завербовал», он не знает и никогда их не видел, а что касается Панкова, то он настаивает на проведение с ним очной ставки. Следователь не проявляет на этот раз желания «убедить» Ф.К. в обратном, и на этом следствие объявляется законченным. Просьба о проведении очной ставки Ф.К. с Панковым отклоняется специальным постановлением. В итоге девятимесячного, мучительного для Ф.К. процесса появилось «Обвинительное заключение по следственному делу №56049-38г. по обвинению Лапцевича Ф.К. в преступлениях, предусмотренных ст.ст. 58-6, 58-8, 58-11 УК РСФСР». Привожу его обвинительную часть, выписанную мною дословно из следственного дела. «…Лапцевич Ф.К. обвиняется в том, что: – является участником контрреволюционной организации РОВС, по заданию которой собирал шпионские сведения на территории СССР и передавал их германской разведке; – по контрреволюционной деятельности Лапцевич Ф.К. был связан с участником контрреволюционной организации Панковым А.А. (осужден), Дическулом В.Е., Абрамовым А.И., Гусевым П.Н. (арестованы); – виновным себя вначале признал, но на последнем допросе от ранее данных им показаний отказался. Изобличается показаниями осужденного Панкова А.А. и обвиняемых Дическула, Гусева, Абрамова. Исходя из вышеизложенного, полагал бы следственное дело по обвинению Лапцевича Ф.К., по согласованию с военным прокурором ЛВО, направить на рассмотрение Особого Совещания при НКВД СССР. Следователь Гаврилов. «Согласен» Зам. начальника следственной части УНКВД по г. Ленинграду мл. лейтенант ГБ Куликов. «Утверждаю» Начальник управления НКВД по г. Ленинграду майор ГБ Огольцов. 15.05.1939г.».
При самом тщательном изучении как «Обвинительного заключения», так и всего следственного дела, невозможно обнаружить хотя бы один-единственный достоверный факт, который, пусть даже косвенно, мог бы указать на действительную принадлежность Ф.К. к контрреволюционной организации или подтвердить его шпионскую деятельность. Что касается имеющихся в «Обвинительном заключении» ссылок на «обличающие показания», то настоящая им цена видна из слов Гусева и Абрамова на допросах в апреле 1939 года, которые, кстати сказать, следствие почему-то не посчитало нужным отразить в этом итоговом документе. Сейчас мы знаем, что даже этой юридической погремушки в те времена было вполне достаточно для вынесения приговора на высшую меру. Правда, в последнем абзаце обвинительной части «Заключения» содержится и некая оговорка: «…от ранее данных показаний отказался…». Она включена следствием, без сомнения, не случайно, ибо совершенно очевидно, что аппарату УНКВД было вполне по силам соорудить «дело» без малейшей зацепки. А такая «зацепка» давала вышестоящему органу как бы законную возможность выносить по делу любое решение соответственно своим «потребностям». Таким образом, ленинградская ГБ могла «с чистой совестью» отрапортовать о выполнении своей части работы («дело состряпано»), а уж запятую во фразе «казнить нельзя помиловать» может ставить Особое Совещание, исходя из «государственных интересов» на текущий момент. Трудно сказать определенно, что лежало в основе последующего решения по делу Ф.К. московских инстанций. Вряд ли, конечно, решающую роль сыграл тот факт, что его материалы были уж слишком противоречиво и топорно составлены. Думаю, с этой точки зрения следственное дело Ф.К. было ничуть не хуже и не лучше тысяч других, потоком проходивших через Особое Совещание, и решения по которым принимались без каких-либо проволочек: расстрел или длительный срок заключения. Поэтому причины невероятного поворота в судьбе Ф.К. находятся, безусловно, вне его следственного дела. Скорее всего, на момент поступления дела Ф.К. в Москву резко изменилась конъюнктура в самом НКВД.
Чтобы понять "загадку 1937-го года", историю страны, читайте подлинное... Например, В большинстве нынешних сочинений о том времени предлагается иной взгляд на вещи, пытающийся, в частности, рассматривать тогдашнюю политическую ситуацию как столкновение зловещих и мерзких приверженцев жестоких расправ и их добродетельных и гуманных противников, которые, мол, и гибли нередко именно из-за своего неприятия террора. Однако к действительным противникам террора принадлежали тогда, как правило, люди, находившиеся в той или иной мере вне политики и не имевшие возможности оказать хоть сколько-нибудь значительное влияние на ход вещей. А те, кто был так или иначе причастен к власти, — особенно члены партии и комсомольцы — воспринимали террор, в сущности, как нечто «естественное» (ведь враги Революции не дремлют!), и если и начинали возмущаться, то лишь тогда, когда репрессии касались прямо и непосредственно их самих…
ЮНГА СО "ШКВАЛА". Полковник запаса М. КРУПИН. - Советский моряк. 1977. Окончание.
Так Вася оказался а Тбилисском нахимовском военно-морском училище. После него закончил Каспийское высшее военно-морское училище. Потом Север, снова Черное море, походы в Атлантику, в дальнейшем умудренный богатым опытом офицер В.Осадчий прибыл в Ленинград, в Нахимовское училище.
Курсант В.Осадчий. Осадчий Василий Степанович, преподаватель Военно-морской подготовки в ЛНУ, капитан 2-го ранга.
Офицером-воспитателем в Ленинградском нахимовском училище служил воспитанник 405-й тяжелой артиллерийской бригады, затем выпускник Тбилисского НВМУ 1949 года
Если вчитаться в детские биографии нахимовцев первых выпусков, оказывается, что лозунг о единстве фронта и тыла имел много смыслов, это единство формировало характеры и тех, кто прошел фронтовую школу, кто трудился в тылу, а также и тех, кто по возрасту будто бы только "выживал". Уже, как правило, сформированные характеры, и, как правило, осознанно выбравшие или согласившиеся с выбором родителей, старших товарищей, подростки поступали в училище, а воспитатели, командиры и преподаватели приступали к мастерской огранке.
Обратимся к воспоминаниям еще одного тбилисского нахимовца, выпускника 1953 года Юрия Николаевича Курако.
Ю.Н.Курако (в центре) на праздновании 50-летнего юбилея образования нахимовских училищ. 2009 год.
Дети войны. Воспоминание о матери.
"Наша жизнь есть то, что мы думаем о ней". Марк Аврелий (121-180 )
К большому сожалению, мои воспоминания ограничиваются ранним детством, когда я еще не со всей полнотой мог оценить свою маму. Остатки воспоминаний эпизодичны и обрывочны. Впервые, осознано я помню её с шести лет, жили мы в то время в г. Евпатории Мне запомнился её образ очень молодым и красивым. По характеру она была спокойной, заботливой, внимательной и ласковой. Улыбка не сходила с её лица, она всегда очень приветливо и застенчиво улыбалась. Наверно, она просто была счастлива!
На фото изображены: внизу - мать и отец. Вверху - брат отца Александр. Он приезжал на отдых в Евпаторию, вместе они и сфотографировались на память об этой встрече. Ещё ничто не напоминало о приближающейся грозной войне.
Жизнь распорядилась так, что замуж она вышла по любви, да в отца и не возможно было не влюбиться. Это был очень красивый, интересный мужчина с шевелюрой вьющихся темных волос, ослепительной белоснежной улыбкой, статный, всегда собранный и по-спортивному подтянутый. Армейская форма на нем сидела безупречно слаженно, подчеркивая его обаяние. Это была пара, на которую все обращали внимание, со всеми они были дружелюбны и приветливы. Жили, как мне тогда казалось, в большом ведомственном многоэтажном доме. Через дорогу плескалось Черное море, я, брат и мама часто ходили на берег моря - это были знаменитые песчаные Евпаторийские пляжи, протянувшиеся на десятки километров. Наверное, то раннее знакомство с морем оставило неизгладимые впечатления в моем детском сознании и привило мне любовь к морю на всю мою жизнь.
Закат на взморье. Люблю писать вечернее состояние, закаты на взморье. Это удивительное и прекрасное зрелище. Какое-то необыкновенно трепетное чувство испытываешь каждый раз перед этим явлением природы. Закаты каждый раз разные, быстро уходящее солнце заставляет писать быстро с полной отдачей всех сил. И это большая радость, когда приходишь в мастерскую, ставишь работу и видишь - работа удалась! Игра стоила свеч! Год создания: 2006 Техника: холст, масло.
Евпатория мне запомнилась ярким южным солнцем, леденцами и мороженным. Мне было не понятно, почему на улицах так много нарядных, праздных людей, одетых в белоснежные платья и костюмы. Обстановка праздника, музыки царившей повсюду, как камертон настраивала на умиротворение, спокойствие, уверенность, что придавало необыкновенную легкость и свободу общения. Вероятно, вот почему стало так тревожно и страшно после начала войны. Мы многое не могли понять, но сама обстановка становилась угнетающей и беспокойной. Стали прибывать военные, они располагались везде: во дворах, парках, скверах, и даже на пляже. Лошади, кухни, тачанки с пулеметами, машины, палатки, и просто костры – все это нам, пацанам, сначала было интересно. Нас допускали посидеть на мы были в восторге – это же мечта каждого мальчишки подержать за ручки «Максима». По мере ухудшения обстановки на фронте, менялось и настроение и отношение военных. Нас стали отгонять от тех же повозок, кухонь и машин, потом появились часовые, которые стали охранять военную технику.
В нашем дворе построили большой блиндаж, а в подвале дома оборудовали бомбоубежище. Обстановка менялась очень быстро, стали завывать сирены «Воздушной тревоги», выдали всем противогазы. По тревоге мать хватала нас с братом, узелок, приготовленный на этот случай и мы спускались в подвал. Отца мы стали видеть все реже и реже, приходил он буквально на пару часов. По всему было видно, что он очень уставал, был взволнован, переживал и болел душой за нас. Мать старалась, как могла, за это короткое время накормить, переодеть, что-то собрать. О чем-то они говорили и что-то решали. Никогда отец не уходил, чтобы не обнять и не поцеловать нас. Всегда просил слушать маму, а мне как старшему напутствовал оказывать ей помощь. И вот однажды отец приехал очень взволнованный и сказал, чтобы мы быстро собирались, внизу ждет машина, надо срочно уезжать. Мы ничего не понимали, но видели , что это очень серьезно. Отец с матерью собрали пару чемоданов и несколько мешков с пастельными принадлежностями и вещами погрузились в машину и поехали на вокзал. На вокзале уже было очень много народу: с чемоданами, тюками, узлами, коробками. вещами, прочим скарбом.. Все ожидали посадки в вагоны. Так начиналась наша эвакуация и никто не знал куда. К нам пришла беда, название ей – война, она объединила людей одним емким словом – беженцы! Видел, как прощался отец с матерью, со стороны казалось, что это прощание навсегда. Позже от матери я узнал, что часть, в которой служил отец, должна была срочно передислоцироваться в другое место, он сделал все возможное, чтобы нас эвакуировать, так как «мирные» дни Евпатории уже были сочтены. Через много лет, после войны. побывав в Евпатории, мне захотелось найти то место и тот дом, где мы жили. Я хорошо помнил, что рядом с нашим домом была церковь, мы проходили мимо нее, когда шли к морю. Церковь я нашел быстро, а вот дома того не было. Я стал расспрашивать у старожилов, и они мне поведали историю судьбы этого дома. Кажется, в начале войны еще в него попала бомба, было много погибших и раненых. Я представил, что и нас могла постигнуть та же участь, если бы мы не уехали. Пора вернуться к тем мрачным, трагическим событиям лета 1941 г. Это после напишут, что оно было, как никогда, знойным, а зима – холодной. А если представить набитый до отказа людьми вагон, переполненный барахлом, чемоданами и мешками, запахом испарений и пота, плачем маленьких детей, ослепительно светящее в окно солнце, да ещё на третьей полке, где голова разрывается от температуры и боли – это будет не полная картина, в которой находились пассажиры – беженцы. Поезд шел медленно, подолгу простаивая на станциях и полустанках, а то и просто останавливаясь в степи, пропуская эшелоны, груженные военной техникой, оборудованием и прочим литерным грузом. И вот такая одна длительная остановка мне врезалась в памяти на всю жизнь.
Многие годы я вижу эту картину во сне, и она будоражит мое воображение до сих пор. Все началось неожиданно: стрельба, взрывы, вой низколетящих самолетов, расстреливающих , как мишень, стоящий поезд. Паника поднялась невообразимая: люди пытаются заткнуть проемы окон подушками и мешками, другие выпрыгивают через окно, так как пройти к выходу невозможно. Появились раненые, которые кричат и стонут, бабки и женщины плачут и воют. Кругом давка – лезут через головы, пытаются пробиться и выскочить из вагона. Не знаю, как в этом общем людском потоке нам удается добраться до выхода и буквально вывалиться из вагона в раскаленный, знойный воздух, насыщенный пылью и гарью. Народ разбегается в разные стороны, ища хоть какое-нибудь укрытие. Кругом необозримая выгоревшая крымская степь, поросшая кое-где низким колючим кустарником, В небе, как огромные птицы, на бреющем полете низко летят самолеты. На них хорошо видны кресты и свастика, они безжалостно строчат по живым целям и сбрасывают бомбы. Кругом пламя, грохот, взрывы. В одной из воронок мы и оказались, возможно это и спасло нам жизнь. Через какое-то время все закончилось, самолеты сбросив бомбы и расстреляв боезапас, улетели. Взгляду представилась ужасная картина: на поле лежали люди, большая часть вагонов горела, от некоторых осталась груда металла. Многие люди были в состоянии шока, некоторые искали своих близких. Мы остались в том, что было на нас, остальное осталось в вагоне. Постепенно стали приходить в себя от случившегося, стали искать то, что можно еще было найти. Конечно, плачь, слезы были у большей части женщин от состояния полной безнадежности и безвыходности. Несколько раз в небе появлялись одиночные самолеты-разведчики и, убедившись в том, что работа сделана хорошо, улетали. Ночь мы провели в степи, было очень холодно. Мать достала где-то одеяло, какое-то пальто, укрывшись и прижавшись друг к другу, дождались утра. Рано утром появились машины с военными и ремонтниками. Они быстро делали свое дело - освобождали железнодорожные пути, проводили ремонтные работы. Часть людей увезли на машинах, а большая часть осталась ждать нового состава. Военные, когда разбирали если среди вагонов находили кое-какие вещи, то передавались на пункт сбора, где отдавали, если находился хозяин - им, а нет - другим нуждающимся, которые потеряли все.
Это было время, когда люди еще были очень чувствительны и сострадательны к чужому горю, проявляли внимание и заботу. Мирное время как будто кончилось, но все хорошее между людьми еще сохранялось. Дух взаимопонимания, взаимовыручки, энтузиазма, веры и надежд еще не выветрился, поэтому верили, что помощь придет, брошен на произвол судьбы никто не будет. И действительно поезд подали, только товарный с теплушками, в которых не везде, но были печки -значит горячая вода будет. Предстоял путь, а куда никто не знал.
Эшелон уходит на восток. Сызрань – город на Волге.
"Кто не знает, в какую гавань плыть, для того нет попутного ветра". Сенека, философ (около 65 н.э.)
Я постоянно спрашиваю себя и задаю вопрос: Куда на самом деле хотела везти нас мать? Был ли какой-нибудь план, или это было все настолько не предсказуемо и спонтанно, что зависело только от стечения обстоятельств и диктовалось необходимостью уехать подальше от возможных событий, развивающихся с молниеносной быстротой. Товарняк размеренно стучал колесами, паровоз изредка подавал гудки, извещая о приближении состава к переездам и станциям, мы ехали в неизвестность и, наверное, каждый был озабочен только одним – своей дальнейшей судьбой. В кинофильмах и других очень достоверно показано то время: бесконечная дорога, станции с непредсказуемыми по времени остановками и кипяток – самое желаемое из всех предоставляемых и не всегда доступное в то время удобство
На третьи или четвертые сутки пути я почувствовал себя плохо: поднялась температура, болел живот, тошнило. В сочувствии ко мне и посильной помощи матери принимали участие все ехавшие в теплушке, думали: перенервничал или просквозило, возможно, слегка отравился. Состояние моё ухудшалось с каждым днем: я перестал есть, стал бредить, не узнавал никого, сгорал, как спичка, от температуры. Я представляю состояние своей матери, сердце которой разрывалось, но она ничем не могла помочь, я таял и уходил из жизни у нее на глазах. Не знаю, а, вернее, знаю, чем бы все это кончилось, если бы в это время мы не прибыли в Сызрань! На станции мать нашла дежурных врачей и привела их ко мне, уже мало подающему признаки жизни. После осмотра, вердикт врачей был страшный – брюшной тиф! Где и когда я мог заразиться этой тяжелой инфекционной болезнью, можно только гадать. Хотя, учитывая те условия, в которых мы ехали, все было возможно. Нас ссадили с эшелона, меня срочно отправили в больницу. Промедление было смерти подобно. Наверное, мне очень повезло, что и врачи оказались знающими специалистами, быстро, без проволочек среагировали и сделали все возможное, чтобы вернуть меня к жизни. Брюшной тиф, как эпидемия, только начинался и в дальнейшем - в тяжелую годину для нашей страны - унес многие тысячи жизней. Мне говорили, что я счастливчик – «родился в рубашке». Нет! Ничто не происходит само собой. Заслуга в этом только тех, кто меня окружал и делал свое дело честно и добросовестно в этих сложных, порой невыносимых условиях, во имя самого дорогого – жизни человека.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
С вопросами и предложениями обращаться fregat@ post.com Максимов Валентин Владимирович
