Это сейчас я живу в Тихорецке, в моем благодатном южном городке, вернувшись в родные места через двадцать шесть лет военно-морской службы на Дальнем Востоке. Мои друзья – сослуживцы, разъехались кто куда, некоторые нашлись благодаря Интернету и пишут мне письма, но о многих я ничего не знаю.
И все-таки Дальний Восток, Тихий океан, живут в моей душе и дают о себе знать даже во снах. Наверно, щемящее чувство ностальгии приходит и к моим сослуживцам по Тихоокеанскому флоту. А они везде – в Москве, Питере, Киеве, Минске, во всех больших и малых городах, селах и на станицах нашей огромной страны. И в Тихорецке тоже. Привет вам, друзья! Сейчас моя семья живет в благоустроенной квартире со всеми удобствами в тепле, с газовой плитой, водопроводом и канализацией. Раньше все было не так. Начиналась моя военная служба с бухты Большой Улисс, с бригады ракетных и торпедных катеров. – это и бухта, и небольшой военный поселок на окраине Владивостока. Обшитые доской шлакоблочные двухэтажные дома 1930-1950 годов постройки, разбросанные в два ряда по сопке. Нет воды и газа, отопление печное – экстремальные условия выживания для военных семей. Квартир, как таковых, у нас не было, а были комнаты в секциях. Секция – это квартира в нашем теперешнем понимании с отдельным входом с лестничной площадки, но поделенная на несколько семей военнослужащих. Наша двухкомнатная секция располагалась на первом этаже и имела 9-метровую и 16-метровую комнаты, общую кухню и две печки на каждую комнату. Воду завозили водовозкой, а из неё жители таскали ведрами к себе в жилье. На каждой кухне стояли баки для воды из списанных аккумуляторных батарей подводных лодок – по одной на семью. Зимой по обледенелому склону сопки водовозка не поднималась, и приходилось носить воду от нижнего дома, скользя и падая на льду. Печки топились дровами и углем, которые надо было заготавливать по осени. Почти все эти домашние хлопоты выпадали женам, потому что военная служба не имеет интервала от 8 до 17. Выходы в море, организационные периоды, различные комиссии по проверке боевой готовности отбирали у их мужей то время, которое можно было посвятить благоустройству семьи.
И все-таки мы были здоровья было – хоть отбавляй, энергия била через край, поэтому «стойко переносили все тяготы и лишения военной службы», как того требовал Устав. Находилось время на походы в лес за грибами, на пляж, на морскую рыбалку, и на застолья с соседями. Времена были застойные, хорошая закуска и выпивка собиралась на стол вскладчину, застолья были продолжительные, а соседи по поселку были все интересные и самобытные. Жизнь заставляла держаться и не унывать.
Соседи по секции Валера и Алла Куницыны.
Мой сосед старший лейтенант Куницын занимал в секции большую комнату, а мы с женой и маленькой дочкой ютились в 9-метровой комнатушке, где целый метр, вдобавок, воровала выступающая часть печки. Валера был механиком на торпедном катере и большим любителем выпить. Жена его Алла – симпатичная блондинка по части пития от него никогда не отставала. - Алка, сучка такая, опять выжрала всю мою водку с подругами, - жаловался Валера мне, - лежит, болеет, на работу не пошла. Алла работала стоматологом в медчасти береговой базы катеров. Начальником у неё был врач, сорокалетний, старший лейтенант Анатолий Иванович Петров. Военная карьера ему не грозила - срок службы старшего лейтенанта до сорока лет, а потом увольнение в запас. Очередных воинских званий ему не давали из-за вечной нетрезвости, хотя Петров был прекрасным универсальным врачом – и хирургом, и терапевтом. Если надо было рвать зубы морякам – он и тут мог помочь. - Анатолий Иванович! Возьмите молоток, помогите, мне сложный зуб попался, - звала Алла, - никак не могу вытащить. Алла Николаевна с утра была слаба после вечернего застолья. Её бессильные пальцы не держали тонких инструментов, и она брала зубило. Алла направляла зубило на зуб, а доктор Петров бил молотком, пока зуб не крошился. Потом можно было доставать его по частям. - Это, какое-то а не медпункт - сплевывая кровь, стонали жертвы Аллы Куницыной.
- Я вам выписываю три дня освобождения от службы, - нежным голосом радовала моряка Алла Николаевна, - вот записка от меня командиру, полежите в кубрике, пока заживет. Моряк плелся с запиской к командиру катера. - Какое еще освобождение? – удивлялся такой откровенной наглости командир. - А ну, боцман, выдай больному швабру, пусть драит палубу, на свежем воздухе быстрее выздоровеет! Валера Куницын, худой, конопатый, невзрачный, жутко ревновал свою красавицу ко всем мужикам. В гневе он был страшен и не контролировал своих действий. Правда, потом жалел о содеянном. Как-то просыпаюсь от дикого грохота – пьяный Валера ломает дверь в свою комнату. Дверь заперта изнутри, и Алла еще подпирает её всем телом с другой стороны и кричит. - Валера, ты чего? - спрашиваю я. - Убью стерву! Мне сказали, что она встречается втихаря с Саней Клопневым! – Валера ногами выломал из двери доску, просунул руку и схватил Аллу за юбку. Вполне реально. Ракетчик Саня Клопнев – известный бербазовский ловелас. Да еще при деньгах и при машине. Саня недавно приехал из Ирака, где обучал братский арабский народ стрельбе из советских ракет. Купил себе «Жигули» и катает красоток. Может, и Аллу покатал. Куницын, сосредоточенно сопя, вытягивал юбку из дырки в двери. Алла продолжала верещать. Наконец, сосед вытащил юбку, но к его пьяному тупому удивлению, Аллы в ней не оказалось. От этого еще более разозлившись, Валера, снова начал бить ногами в дверь. - Угомонись, - говорю ему, - завтра будешь ремонтировать. - Ни за что! Валера провел ночь на кухне, а утром долго восстанавливал свою дверь. Алла, как ни в чем, ни бывало, весело щебетала и варила ему кофе.
При заходе в Датч-Харбор я увидел много военных кораблей: эсминцев, тральщиков и военных моряков, все они были в отличной от наших моряков форме. Датч-Харбор выглядел каким-то суровым островом, лишенным больших деревьев: скалы, кустарники, травы. Но как говорили моряки, это была мощная военно-морская база, защищавшая подступы северо-западной части США. После получения воды, мы вышли в море и нам сообщили, что идем в порт Сиэтл. Тогда, как правило, порт погрузки сообщался экипажу после выхода в Тихий океан. Выйдя с Датч-Харбора, мы были в какой-то мере под охраной военно-морских сил США. К подходу в порт Сиэтл я имел некоторый опыт машиниста 2-го класса, представление, навыки поведения в случае отражения вражеских атак и поведения в случае гибели судна. Но самое главное, я понял, что такое морская жизнь в военное время. Я также понял, что без заботы, поддержки старших товарищей, их помощи, сочувствия, невозможно было бы мне так быстро освоиться на судне. По приходу в порт Сиэтл я увидел страну совсем мне не знакомую. Порт Сиэтл по архитектуре не очень отличался от Владивостока, но - чистота, обилие магазинов, магазинчиков, а самое главное - обилие продуктов, обилие одежды. В этом, конечно, был большой контраст, и, тем не менее, никто из моряков особого восторга по этому поводу не высказывал. У нашего народа были другие заботы. В США мне выдали 50 долларов подъемных, на которые при помощи взрослых я купил себе первый раз в жизни костюм, ботинки, сорочки, а на зарплату ученика, кажется, 20 долларов, купил домой муки, масла растительного, сахару. У нас папа был призван в армию, мама осталась с пятью детьми, кроме меня. Мне кажется, когда я для себя купил одежду и для дома продукты, я совсем стал взрослым. Время погрузки судна около 10 суток, и мы должны взять курс на Владивосток. Старшие товарищи, безусловно, понимали, что мы возвращаемся с грузом и что у японцев увеличивается соблазн на потопление судна. Перед выходом в обратный рейс команда тщательно произвела ревизию вооружения, боезапаса, проверку надежности шлюпочных устройств. Перед самым выходом у нас заболел кочегар 2-го класса, и, по приказу капитана, я был назначен кочегаром 2-го класса. Радость и боязнь. Радость - я стал специалистом, боязнь - смогу ли я выдержать такую нагрузку. Ведь физически работа кочегаром в несколько раз тяжелее, чем работа машиниста. Меня поставили на вахту к самым опытным кочегарам 1-го класса, имевшим большой опыт работы, и, безусловно, руководство понимало, что эти люди увидят предел моих возможностей. Фактически так оно и было.
По выходу в открытый океан нас встретила ясная погода, но с высокой волной. Судно спокойно переваливалось с борта на борт, волны перекатывались через палубу, сливались обратно в океан через другой борт. Я должен был выйти на первую свою вахту кочегаром 2-го класса с 16.00 до 20.00. До обеда я стоял на палубе, пока различался Сиэтл. В памяти осталось: я увижу этот город хоть раз. После обеда я спустился в котельное отделение и, как мне объяснили кочегары, я стал подгонять лопату под себя. В то время на паровых судах, работающих на угле, кочегары имели «свои» лопаты», и никто без ведома хозяина не имел права ею работать. Получив советы и участие, я «подогнал лопату под себя», пришел в кочегарку, опробовал ее в работе. Мне показалось, что все в порядке, и с нетерпением стал ждать сигнала на вахту. У кочегаров перед каждой вахтой сменяющая вахта выходила на подвахту на два часа ранее для убирания мусора (шлака) за борт. Убирание шлака из котельного отделения за борт через раструб вентиляции при помощи паровой лебедки и бадьи - очень опасная работа, требовала сноровки и опыта, особенно в штормовую погоду. Подвахта заключалась в том, чтобы быстро выбирать шлак из котельного отделения. Наполняя бадьи шлаком, кочегар по сигналу вирает бадью к себе, перехватив крючком бадью на балку, по которой отвозит бадью к фальшборту и опрокидывает, вываливает за борт. Это в штиль, а если даже маленькое волнение, не говоря о шторме? Не попала бадья в раструб, разорвало трос - и она летит на голову направляющему. Поднял бадью, перецепил - и лови момент между амплитудой крена, не то вместе с бадьей вылетишь за борт. Итак, первая подвахта прошла благополучно. Хотя я и устал, но не подал и вида. Ударила склянка. Смена вахты, и мы заступили на вахту. Угля в центральном бункере было много, возить уголь не надо. Кочегар 1-го класса стоит у топок. Его задача сжигать уголь, чистить топки, то есть «держать пар на марке». Кочегар 2-го класса обязан обеспечивать углем 1-ый класс, заливать раскаленный шлак во время чистки топок. Но основным орудием кочегара была лопата № 5. Этой лопатой кочегар должен забрасывать уголь в топку, за вахту более 2,5 тонн; ломом после каждой заброски угля в топку необходимо раскаленный слой горящего угля подломить; гребок после заброски угля необходимо разгрести по топке. Итак: заброс, раздача, подломка, и это при высоченной температуре. За вахту кочегар 1-го класса делал по 500 бросков. Второй класс обеспечивает 1-ый класс углем, перебрасывает в два раза больше угля. Кроме того, чистка поддувала - и вместе вся вахта удаляет шлак за борт. Поэтому после того, как кочегары почистили по одной топке, я почистил поддувала. После четвертого поддувала, заливки и отброски шлака, после чистки топок у меня закружилась голова. Кочегары 1-го класса доделывали за меня работу. Они сочувственно подбодряли меня, говоря, что это бывает почти со всеми первый раз, что потом я привыкну. Я пришел с вахты, упал в постель, и только настойчивость моих старших товарищей заставила меня встать и поесть.
Вторая, третья... десятая вахты, до Петропавловска я не выходил на палубу. Кочегарка, обед, постель, ужин, кочегарка. Я кое-как выполнял свои обязанности по тревогам. Это все видели моряки, и многое делали за меня. Но постепенно я стал втягиваться в ритм, несмотря на то, что увеличивался объем работ. Требовалась подвозка угля из подвесных бункеров в центральный бункер рикшами. И как всегда, взрослые, увидев, что я устал, отправляли меня возить уголь, в бункере так много пыли и прохладнее, а сами делали работу за меня: дочищали поддувала, отбрасывали от топок шлак. Ранее работу кочегара 2-го класса выполняли взрослые специалисты 20-30 лет, а тут - в 15 лет. До Владивостока дошли благополучно. Чем ближе подходили к Владивостоку, тем лучше я выполнял свои обязанности по тревогам и кочегара 2-го класса. С приходом во Владивосток мне по распоряжению старшего механика дали увольнение домой. На судне знали, что у меня дома одна мама с пятью детьми, папа в армии и что такое норма хлеба 250 грамм на человека. Когда мне сказали, что я могу поехать домой отвезти продукты, в считанные секунды у меня все было приготовлено, я был готов бежать на поезд. В это время я забыл обо всех опасностях и трудностях: торпедирование судна, работа на пределе а, вернее, запредельных силах. О приходе судна в порт никаких сообщений не давалось, родственники ничего не знали о своих близких. Радист работал на судне только на прием, чтобы не дать возможности врагу определить местонахождение судна. Разрешались только передачи радиограмм по необходимости и подача сигнала SOS. Когда я подходил к дому, я был одет в костюм как взрослый, я нес такие необходимые продукты для семьи. Меня увидела мама, побежала по тропинке ко мне. Я опустил ношу на землю, она бросилась ко мне, стала целовать, плакала от радости, что я возвратился живой. Я плакал сам не знаю почему, так как за несколько минут до встречи я считал себя взрослым человеком, моряком - а моряки не плачут. Но мама, по-своему, считала меня ребенком.
Серый Леонид
В мае 1944 г. газета «Камчатская правда» поместила заметку И. Калинова «Юнга», рассказывавшую об одном из мальчишек, волею судьбы ставшего моряком. «Год назад Ленька Серый жил во Владивостоке на попечении бабушки Василисы Игнатьевны. Ходил в школу, учился в седьмом классе. Школа привила Леньке любовь к книгам. Подружился, полюбил их Ленька. Мужественный Павел Корчагин из книги Николая Островского “Как закалялась сталь” — его любимый герой. Еще будучи на школьной скамье, Леня предрешал свою будущность, выбор специальности. Когда его спрашивали: “Кем ты будешь?” — мальчик с гордостью отвечал: “Летчиком!”. Леонид долго вынашивал эту мечту. Другого выбора в жизни, казалось, он и не представлял себе…
Вот так не зарастала народная тропа к музею и памятнику Н.Островскому в Шепетовке в советские времена. Времена пусть не повторяются. А уважение должно жить.
Война грубо вторглась в жизнь наших детей, нарушила стройный ход действий на пути к осуществлению их увлекательных планов дерзких замыслов. Война стала ощутимым фактом и для этого неповторимого возраста. В марте 1943 года на судно, где капитаном тов. Жуковский, пришел пятнадцатилетний юноша. На руках у него было направление на работу. Так Ленька стал юнгой. Из Владивостока пароход взял курс на Петропавловск. Длительный рейс явился для начинающего моряка суровой школой выучки, проверкой его личных качеств переносить радости и горести морской жизни. Ленька это испытание с честью выдержал. Много раз после этого пароход, на котором работает учеником-машинистом Серый, совершал длительные рейсы по западному и восточному побережьям Камчатки. Не раз их судно заставал в пути шторм, не раз пароход, как щепку бросало по гребням бурных волн неспокойных Охотского и Берингова морей. Но ко всему этому юнга уже привык и спокойно переносил. Наравне с другими членами экипажа он разделял тяжесть труда походной морской жизни. Ежедневно с восьми часов утра юнга заступает на трудовую вахту. Любознательность, дополняющаяся аккуратностью и исполнительностью, дают право Леониду на успех в работе. Всякое распоряжение он всегда внимательно выслушает, а потом скупо обмолвится: — Есть! Так сделать, — и принимается за работу.
Вот он обнаружил в механизмах, что масло выступает с грязью. Температура ненормальная, и сразу же докладывает о случившемся машинисту тов. Матюшину. — Ну, что это значит? — Подшипники начинают греться. — И что, по-твоему, нужно сделать в таком случае, чтобы предотвратить плавку подшипника? — Для этого нужно пропустить воду, а затем смазать механизмы машинным маслом, — отвечает Ленька. Все это он делает аккуратно, быстро. У сложных механизмов машинного отделения судна несет ежедневно вахту 16-летний юноша в рабочем комбинезон. Он ревностно наблюдает за работой механизмов, приводящих в движение пароход. Необходимо следить, чтобы механизмы были смазаны, находились в чистоте. Через каждые 20—30 минут нужно тщательно прощупывать мотылевые, головные, рамовые, упорные, туннельные подшипники, неослабно следить за питательными донками… Так непрерывно в рабочие часы находится у механизмов Леня Серый. А когда проводятся погрузо-разгрузочные операции, юноша дополнительно четыре часа стоит у лебедок или выполняет другие неотложные работы. Год плавания — серьезная школа совершенствования специальности для начинающего моряка. Шаг за шагом юнга осваивает новую для него профессию. Сегодня он ученик машиниста, юнга. Но пройдут годы, и Ленька Серый станет взрослым, зрелым специалистом. К тому времени он познает в совершенстве все тайны и капризы сложных механизмов и самостоятельно научится управлять ими. Но никогда Серый не забудет того сурового времени, когда он взошел на судно юнгой… Уже бывалый моряк на вопрос любознательного собеседника о прошлой своей жизни скупо скажет: — Это было в дни войны…».
Сокур Иван Александрович
Добровольцы
Этот приказ стал выходом для многих семей, ведь отцы уходили на фронт, а ребятишки, часто несколько, оставались на иждивении матерей, с утра до ночи работавших за скудный паек и маленькую зарплату. Так что рано повзрослевшие старшие дети самостоятельно пошли записываться в школу юнг, чтобы как-то помочь своей семье. Матери плакали, но в конце концов отпускали их в море. Один из таких пареньков - Иван Александрович Сокур, ныне пенсионер и член совета ветеранов Дальневосточного морского пароходства, в котором проработал с 1942-го до 1991 года, - вспоминает, что, как только вышел приказ о школах юнг, он и два его одноклассника - Иван Сороколад и Витя Пермяков - сразу пошли записываться. Правда, наслушавшись до этого рассказов старшего товарища - Максима Шемякина, который плавал на "Белоруссии" с самого начала войны. Для поступления в школу юнг требовались рекомендация двух членов партии, медосмотр и согласие родителей. Но дома ребята о своем намерении сказали не сразу - побоялись, что не отпустят. А свои отлучки на прохождение медкомиссии объясняли тем, что ездили в город за хлебом. "Согласие родителей" писали друг другу сами. Матери Иван рассказал все только тогда, когда уже получил направление на судно "Полина Осипенко" - за день до ухода в рейс. Он, 14-летний, в семье был старшим, отец погиб на фронте, а на руках у матери, работавшей уборщицей в школе, были еще младший братишка и дед. Витя Пермяков попал на "Циолковский", а Ваня Сороколад - на "Белоруссию". Тогда мальчишки ему даже слегка позавидовали: он-то будет не один, с одноклассником Максимом, хоть одно знакомое лицо... так легче привыкать и осваиваться. А когда "Белоруссия" в 1944-м была торпедирована подводной лодкой и затонула, оба юнги погибли... Из всех четверых на флоте после этого остался лишь Иван - Витя ушел работать на Дальзавод.
Чугунов Евгений Иванович
Памяти Евгения Чугунова Трудно быть объективным, когда приходится писать о человеке, которого, как кажется, хорошо знал, имел общие профессиональные интересы, дела, и с которым просто дружил. Ушел из жизни Евгений Иванович Чугунов. Болезнь оказалась сильней поддержки и заботы родных, близких и друзей. Он ушел, оставив нам продолжать дело, которому посвятил всю свою жизнь - музыку, работу на нелегком музыкальном поприще. Детство и юность его выпали на военные годы, когда горел разрушенный немецкими бомбежками Мурманск. А потом были Соловки. Школа юнг. После войны молодой матрос Северного флота, радист Евгений Чугунов участвует в рейдах по разминированию основных маршрутов и фарватеров на подходах к жизненно важным для страны портам Мурманск и Архангельск. За его плечами - 16 тысяч морских миль.
Продолжение следует.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории. Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Сгорел у нас на К-426 АПС-100 (лодочный камбуз) полностью и окончательно. Списанию не подлежит, замены ему нигде нет и не предвидится. Сидели с моим интендантом, Андреем, и искали выход из положения. Нашли. Не я, а Андрей-интендант. Вспомнил он, что когда получал продукты на лодку на соседнем, шхиперском складе, завскладом захотел на лодке послужить… Утром мне Андрей доложил, что все идет отлично. Мичман хочет служить на подводной лодке, камбуз у него на складе есть, причем не значащийся ни в одной описи и книге учета. Вот это тыл дает! Провел операцию по переводу завскладом на лодку через кадры (обошлось в 0,5 шила) и АПС-100 притащили и установили своими силами без замечаний. Так же два года спустя Маркони (командир БЧ-4) со товарищи сломал в крытом ДОКе выдвижную штыревую антенну. За поллитра «шила» работяги притащили совершенно новую антенну, да еще и установили. А когда за поллитра «шила» КиПовец выменял у работяг на заводе осциллограф, то лишний раз убедились, что понедельники на СРЗ и в прочих ремонтных мастерских – великая вещь. В этот день за шило можно хоть весь завод утащить.
Начался этот год как и все другие, разве только все мы повзрослели и более ответственно осваивали свои подводные науки. К их теоретической части (по 8 часов ежедневно) добавилось немало и специфических подводных упражнений, в частности, – связанных с освоением лёгководолазного дела. Такие занятия проводились в переполненном учебном отряде подводного плавания – заведении, где обучают и тренируют подводников срочной службы.
построена на Галерной гавани по заказу Морского ведомства в память коронования Александра III и Марии Фёдоровны... В 2000 году здание храма предложили вернуть епархии, но епархия сама отказалась от возвращения, сочтя использование возможностей храма для тренировки водолазов-спасателей богоугодным
Наиболее сложным упражнением с лёгководолазным снаряжением является выход из подводной лодки через торпедный аппарат: подводники по несколько человек залезают в тесную трубу диаметром 53 сантиметра, затем её герметизируют, заполняют водой, выравнивают давление с забортным и открывают передние крышки для выхода. Но и выбравшись из аппарата, нужно было не торопясь (необходимые выдержки времени определяются без каких-либо приборов) подняться на поверхность, не допустив кессонной болезни из-за резкого понижения давления. Для выполнения описанных выходов в учебном отряде приспособили колокольню бывшей церкви: внутри неё располагалась стальная вертикальная труба большого диаметра, к которой внизу приладили торпедный аппарат. Занятия наши проходили вечером и в начале ночи, в другое время устройство было занято молодыми матросами. Мне эти упражнения нравились, дыхательный аппарат я освоил, а купаться даже таким технотронным образом было приятно, тем более, что в конце упражнений нас ждал душ. Во время таких занятий мы и услышали сообщение о болезни вождя. Не стану врать, что мы сразу что-то почувствовали или предугадали из грядущих социальных перемен, но большое событие неповторимым образом присоединилось к запахам сырой ленинградской весны и той замечательной атмосфере конца длительной казарменной жизни, которая знакома любому выпускнику военного училища. Сталин умер, и мы искренне скорбели вместе со всем народом. В день объявления о его смерти в училище даже не подавали громких команд. Помпезный памятник у Балтийского вокзала был усыпан цветами чуть не до самой верхушки. Потом интенсивность разговоров о вожде постепенно пошла на убыль, и жизнь продолжалась своим чередом. В этом году наш курс впервые не маршировал на первомайском параде, во время праздника мы только участвовали в так называемом «оцеплении»: живым строем разделяли колонны демонстрантов на отдельные потоки. Непрерывно идущие мимо жители города (особенно женская и молодая их часть) улыбались нам и одаривали цветами: в морском городе все знали значение четырёх нашивок на рукавах и по-своему прощались с нами. В это же время в подсобных помещениях училища шла интенсивная работа по обеспечению внешней стороны нашего перехода в офицерское состояния. Мы заполняли бесчисленные анкеты, нас фотографировали в офицерских тужурках (такое переодевания оказалось памятным событием), в швальнях для нас ладили мундиры и шинели. В положенное время мы сдали государственные экзамены (защита дипломов ещё не была введена), и нам присвоили звание мичманов – самое высокое среди моряков-неофицеров. Как я упоминал, дальше должна была следовать полугодовая стажировка на офицерских должностях. Но как раз в это время кто-то из высокого начальства обнаружил острый недостаток офицеров-подводников. Из нас отобрали полсотни человек и устроили досрочный выпуск (остальные ребята к этому времени уже разъехались по флотам). Опять, как и в 1949 году, когда мы переходили в высшее училище, выпускники последний раз стояли в строю на залитом солнцем дворе нашего «чудильника», и Борис Викторович Никитин вручал нам погоны и кортики. Потом мы быстренько переоделись в офицерскую форму, прошли последний раз строем и отправились на банкет с нашими воспитателями уже в своём новом воинском качестве.
Фотография для личного дела.
Для меня это мероприятие оказалось связанным с досадным бытовым конфузом. При подготовке офицерского обмундирования я наспех примерил новую обувь, и после перечисленных выше официальных церемоний распухшие ноги уже не позволяли мне думать ни о каких возвышенных вещах, кроме мечты о смене проклятых штиблет. На выручку мне пришел Боря Букин, у которого дома были запасные башмаки нужного размера. Пока я ездил к нему домой и обратно на такси, в зрительном зале клуба, где были накрыты столы, все участники «мероприятия» были уже навеселе. Но я успел чокнуться со всеми дорогими мне людьми и получить от них добрые напутствия перед новой службой. Да, забыл сообщить читателю самое главное: на предварительных собеседованиях я дал согласие, и был направлен служить на совершенно неведомый мне до этого Тихоокеанский флот.
Владивосток
Из полусотни досрочно выпущенных офицеров на Дальний Восток назначили всего четверых. И чтобы не осложнять перемещения по стране, связанные с первым отпуском, новоявленным тихоокеанцам первый офицерский отпуск дали сразу, а получившие назначения в европейскую часть страны спустя два-три дня после выпуска отправились на свои менее удалённые флота. После быстрого развития событий перед окончанием училища неожиданно полученный отпуск оказался похожим на «торможение» лошади перед внезапно появившимся препятствием: поначалу даже было не совсем ясно как использовать полученную относительную свободу и непривычно большие (тоже относительно) денежные средства. Когда я принялся за свои воспоминания, мне казалось, что в этом сочинении не место лирическим отступлениям, которые связаны с прекрасной половиной человечества: всё-таки эти вещи не предназначены для стороннего наблюдения. Но, пожалуй, при описании первого офицерского отпуска без такого рода материалов не обойтись. Дело в том, что, как водится в таком возрасте и в таких обстоятельствах, я должен был влюбиться. Самые шустрые мои однокашники к этому времени уже успели жениться и превратились в родителей, другие намеревались обзавестись женой сразу после выпуска. Я тоже симпатизировал некоторым своим милым приятельницам в Рахманове и Павловском Посаде, но ничего серьёзного за этими симпатиями не следовало. Не обращал я внимания и на свою будущую жену, рассматривая её просто как дружественную и почти родственную представительницу симпатичного мне Назаровского семейства. О ценностях такого отношения к своей персоне со стороны подавляющего числа знакомых мне людей я не задумывался, мне казалось, что так есть и будет всегда. Поэтому пережившие период ожидания любви и дружбы, который неизбежно наступает у людей в определённом возрасте, поймут, почему я после окончания училища обязательно должен был влюбиться. А объект любви был отыскан для меня не кем-нибудь, а моим другом Назаровым. Когда мы уже стали мичманами и проводили время в ожидании важных перемен (для Юры – отъезд на стажировку, а у меня – выпуск), мой друг в одиночку отправился на какой-то концерт и, возвратившись, сообщил мне, что разговорился на этом мероприятии с очень симпатичной девушкой. Каково же было его удивление, когда на следующий день в многомиллионном городе эта девушка попалась нам на глаза. В результате и я познакомился с интересной блондинкой. Галя окончила биологический факультет университета и была на распутье: то ли оставаться на кафедре или в аспирантуре, то ли нет. Это сейчас я спокойно воспринимаю похожие слова и рассуждения из обихода околонаучных сотрудников, а тогда в совокупности с приятной внешностью и простым обращением всё это сразу произвело на меня соответствующее впечатление. Скорее всего, и с противоположной стороны происходили похожие нехимические реакции на внешний вид и рассуждения непривычного знакомого. Назаров отправился на флот, оставив меня одного разбираться с дополнительными сложными проблемами. После выпуска я жил несколько дней в доме моего приятеля Коли Калашникова, он уехал на Черноморский флот, а я, заодно с решением своего квартирного вопроса, служил муляжом для родительских переживаний его мамы. Потом я отправился домой, продемонстрировал родным и близким свою новую форму с кортиком и опять вернулся в Ленинград, как мне казалось, – решать свою судьбу. Но, по счастью, и у меня, и у моей новой пассии хватило ума не переоценить наши взаимные симпатии и не сделать из них опрометчивых выводов. В Ленинграде зарядили мерзкие дожди, и я снова уехал из него «свободным» молодым человеком. Между тем, как уже было отмечено, отпускное время имеет большие «обороты», чем в обычной повседневной жизни. Учитывая это, я приберёг остаток полученных денег на приобретение первого в своей жизни авиационного билета и сэкономил на этом неделю свободы: на дорогу по железнодорожному литеру мне было отпущено десять суток, а полёт от Москвы до Владивостока по расписанию занимал всего 36 часов (с двенадцатью посадками). В день отлёта в Москве тоже лил противный и холодный дождь. Меня провожала ватага усачёвских друзей (они были приятелями Назарова а, следовательно, я принадлежал и им), ну и, конечно, – Лёля. Как мне кажется сейчас, при расставании я впервые заметил, что провожает она меня не только как одного из друзей брата, но эту тему лучше оставить для более внимательного изучения.
Да, что там я говорил о Москве: столица полна знаменитостями. В дверях аэропорта мы столкнулись с актрисой (знаете, как улыбаются персоны такого рода на публике?), и это событие осталось в моей жизни памятной вешкой, как прилюдные объятия Лучко с Лукьяновым и прекрасная лёгкая улыбка Сергея Мартинсона. «ИЛ-14» раскрутил свои винты, и я впервые поднялся в воздух (совсем не так, как мечталось в авиационной спецшколе)... Во время многочисленных посадок нашего самолёта пассажиров водили чуть ли не за руку, кормили бесплатными обедами и укладывали спать на чистые простыни. Правда, клопы в где мы задержались на ночь, кусались, как собаки. Не за 36 часов, но через двое суток самолёт, наконец, приземлился на военном аэродроме Кневичи (пассажирских самолётов было мало, и взлётная полоса использовалась рационально). После Москвы и холодной Сибири шинель пришлось сразу снять, в Приморье стояла прекрасная тёплая погода: Владивосток расположен на широте 42 градуса – совсем, как Сочи. Город ещё считался «закрытым» (такой статус имели все военно-морские базы), поэтому при въезде в него на попутной машине у меня несколько раз проверяли документы. Я наскоро осмотрел диковинный город, живописно разбросанный на склонах скалистых гор: весь полуостров Муравьева-Амурского, на южном конце которого расположен Владивосток, представляет собой хребёт, плавно «погружающийся» в море. В штабе флота мне, наконец, сообщили конкретное место новой службы – командиром рулевой группы (младшим штурманом) на подводной лодке «Б-13». Это был подводный минный заградитель типа «Ленинец», как и знаменитая «Л-3» Петра Денисовича Грищенко. Лодка базировалась под боком: в пригороде Владивостока – в бухте Малый Улисс. Я подхватил свой чемодан, представился начальнику штаба дивизии капитану 1 ранга Цветко и уже вечером этого дня укладывался спать на привычной казённой койке с суконным одеялом в офицерской комнате казармы подводников, днём стоянках лодки у пирса. она служила общим рабочим помещением при при стоянках лодки у пирса.
Начало службы. Подводная лодка «Б-13»
Как мне поначалу казалось, при описании своей подводной службы я не встречу особых трудностей с компоновкой материала: нужно только следовать за чередой моих служебных назначений, а там жизненные курсы истории кораблей сами «доставят» меня в очередной (и конечный) пункт назначения. Но, как и в других подобных случаях, такая «механическая» схема оказалась не слишком дееспособной: мне встречались замечательные люди, и было бы преступлением ограничиваться описанием только тех отрезков времени, когда мы непосредственно служили вместе. Поэтому, как и прежде, моё сочинение будет представлять собой некоторое подобие программы для компьютера, в которой постоянно встречаются «подпрограммы» – то есть отвлечения для более полного описания дорогих мне персонажей. Жизнь в офицерском звании оказалась чрезвычайно похожей на всё мое предыдущее казарменное существование, и это ни у кого, в том числе и у меня самого, не вызывало ни малейшего удивления. Подводников и на берегу кормили за казённый счет, со стиркой белья я как-то пристроился, о койке уже упоминалось. Никакого дворянского собрания и балов в округе не наблюдалось, из развлечений, кроме кинематографа, ничего не было. Думаю, что такое положение повторялось в подавляющем большинстве мест размещения гарнизонов. Мой парадный мундир с допотопным золотым шитьём некоторое время ещё сопровождал меня при перемещениях, но потом за него принялись субтропические бактерии: что-то им понравилось в исходных материалах. Мундир бесславно погиб под напором плесени ни разу не надёванным. Точно таким же образом я никогда не наблюдал в реальной жизни людей, проделывающих бальные пируэты. Соответственно, даже если на меня наведут автомат или другое грозное оружие, сам я не смогу изобразить ни одной танцевальной фигуры. Кроме того, для танцев и балов совершенно не было времени (чего это я привязался к злополучным танцам, больше не буду о них вспоминать). Жизнь военнослужащих всех категорий была устроена так, что они принципиально не могли выполнять все положенные обязанности, никто и не исследовал даже размеры суммарных затрат времени на их идеальную реализацию в соответствии с многочисленными уставами и наставлениями. Поскольку я старался изо всех сил делать «что положено», очень скоро мои усилия «упирались» в естественные временные ограничения. Теоретически я ни о чём подобном не размышлял, но полное расходование дневного и служебного времени было естественным сигналом о выполненном долге.
Лурье Вячеслав Михайлович. Адмиралы и генералы Военно-Морского флота СССР: 1946-1960. М.: Кучково поле, 2007.
Я довольно быстро освоился на новом месте службы и привык к окружающим меня начальникам и морякам. Правда, меня смущало недовольное выражение лица командира дивизии контр-адмирала Евгения Георгиевича Шулакова, когда при встречах я отдавал ему «честь», хотя в данном случае делал я это с охотой: адмирал был всеми уважаемым человеком. Поначалу я относил недовольство старого подводника к изъянам моей строевой выправки, но потом опытные люди пояснили мне, что адмирал просто недоволен явлением незнакомого лейтенанта. Всех офицеров дивизии он знал поимённо и с необходимыми подробностями, а я прибыл в его отсутствие. Хотя лично мне ни разу не довелось поговорить с командиром дивизии, буквально на следующий год подтвердилось, что он подробно осведомлён о ходе моей службы. Лодка наша стояла в текущем ремонте, по делу, в качестве штурмана я был не особенно нужен. Мой непосредственный начальник – командир штурманской боевой части старший лейтенант Иван Васильевич Василенко – находился в отпуске, но, как и многие коренные тихоокеанцы, в «Европу» (так именовалась часть страны по западную сторону Уральского хребта) не выезжал. Он специально вышел на службу, познакомился со мной (с этого момента мы стали товарищами) и дал необходимые указания по работе. Опять я лазил по лодке в комбинезоне, изучая устройство многочисленных трубопроводов, клапанов и выключателей, сдавал зачёты, контролировал как моряки очищают от ржавчины корпус и механизмы (это дело было самым бессмысленным), корректировал морские карты (теперь уже тихоокеанского региона) и дежурил, дежурил, дежурил. Формально мне подчинялся старшина команды рулевых (боцман), который по традиции подводников, почему-то не закреплённой в уставах, на лодке ведает не только хозяйственными делами рядового состава, но и является старшиной всей команды. На боцманом был пожилой мичман, который перевидал не один десяток таких командиров рулевой группы, как я. Никаких сложностей в наших отношениях не возникло, если не считать хитроватых взглядов опытного моряка, когда меня поставили контролировать работы по очистке надстройки от ржавчины (лодка наша пребывала уже в солидном «возрасте»). Но у меня уже было достаточно опыта в общении со скребками, щётками и суриком и знания роли народных масс в морском деле, так что и из этой типичной для молодых офицеров коллизии я выбрался без особых потерь. Командир корабля был в отпуске, и я его почти не помню. Пожилой тихоокеанский «зубр» совершенно не походил на командиров-североморцев. Разница эта сразу бросалась в глаза как одна из примет моральной атмосферы страшно удалённого от центра страны и практически не воевавшего флота. Причём для подобных критических умозаключений мне вскоре был «подброшен» жизнью один неприятный случай. Для нескольких молодых вновь прибывших офицеров был организован штурманский поход вдоль приморского побережья. Вместе с флагманским штурманом нас поместили на такую же лодку, как наша, – и мы впервые вышли в Японское море. На довольно-таки просторном столе в кают-компании (так на лодках именуют второй отсек, где размещены офицеры) мы разложили карты и несколько суток занимались своим делом. В отличие от Северного флота, где все выходы в море проходили на изрядном удалении от берега, здесь основная часть боевой подготовки проходила в заливе Петра Великого, и все мысы его побережья, а также многочисленные острова следовало не только знать наизусть по названиям, но и опознавать зрительно, не прибегая к помощи карты.
Погода стояла относительно спокойная, и весь поход оставил у нас очень хорошие впечатления. Кроме одного подловатого «но». В море подводникам положено усиленное питание, в состав которого ежедневно добавляется небольшая плитка шоколада (наверное, граммов 25). Но на борту «Б-12» этот шоколад почему-то не выдавали. Скорее всего, мы на это не обратили бы внимания, но уже в конце выхода к нам подошёл какой-то «дипломат» из числа офицеров корабля и сказал, что неплохо бы отдать злополучный шоколад командиру, дескать, так здесь принято. Понятно, никто из нас и не подумал возражать. Перед возвращением в базу тот же «старатель» офицерской морали передал нам, что командир не имеет претензий к молодым штурманам. Мне до сих пор неудобно за старого куркуля, я представляю себе как он пришёл домой и высыпал злополучные конфетки на обозрение своего семейства, Ну как тут не вспомнить начало нашего воспитания с возвышенными разговорами об офицерской чести... В отсутствие командира главным начальником в экипаже нашей «Б-13» был недавно назначенный старпом в звании старшего лейтенанта. Не могу объяснить причин этого, но у меня с этим человеком сразу возникла устойчивая взаимная неприязнь. Однако «загонять» себя я этому «воспитателю» не дал (обязанности свои я выполнял изо всех сил) и взамен получил первые уроки поведения с недоброжелательно настроенными начальниками. Надо сказать, что в тесноте подводного корабля опасность морального дискомфорта является превалирующей среди всех остальных трудностей службы (пожалуй, так обстоит дело и в других, более просторных местах). Но, по счастью, с данным человеком мы в море не выходили, не считая перехода из Улисса в док, и я не помню никаких последующих встреч с ним. Кроме того, на «Б-13» был настоящий замполит – капитан 3 ранга Загитов и другие офицеры, так что особенного простора для самодеятельного служебного «творчества» ни у кого не было. А настоящим моим воспитателем стал ещё один холостой лейтенант, с которым мы вместе обитали в казарме – командир минно-торпедной боевой части Виктор Григорьевич Белышев. Только недалёкие люди полагают, что у военных всё определяет количество звёздочек на погонах. При равенстве в воинских званиях Виктор был на порядок опытнее меня. Он уже успешно прослужил четыре года, а последний из них учился на офицерских классах при Тихоокеанском училище, где подводники повышают свою квалификацию. В 1953 году ему должны были присвоить звание капитан-лейтенанта. На беду, в это время с моим новым товарищем случилась нередкая в офицерской среде неприглядная история, связанная с выпивкой. Как это было принято, провинившегося понизили в звании до лейтенанта, выгнали с классов и отправили служить опять командиром боевой части. Никакими деталями этого дела я не интересовался, но твёрдо знаю, что оплошность, допущенная Виктором Григорьевичем, была исключением, в чём читатель убедится по моему дальнейшему изложению. По складу своего характера Виктор относился к той категории морских офицеров, которую я мысленно называю людьми нахимовского склада.
Помните, как замечательно написано у Е.В.Тарле: «Морская служба была для не важнейшим делом жизни, каким она была, например, для его учителя Лазарева или для его товарищей Корнилова и Истомина, а единственным делом, иначе говоря: никакой жизни, помимо морской службы он не знал и знать не хотел и просто отказывался признавать для себя возможность существования не на военном корабле или не в военном порту». Такие люди – истинные рыцари морского дела, отдающие всего себя этому поприщу и обладающие необходимыми волевыми качествами и многосторонними знаниями, которые нужны для нелёгкой службы, И всё перечисленное у Виктора Григорьевича Белышева было в наличии, как ни у кого другого из моих сослуживцев. Мама Виктора была киргизской национальности, и от неё он унаследовал характерный восточный разрез глаз и цвет кожи, а также незаурядную физическую выносливость («жилистость»), без которой в степи или в горах пропадёшь. Никаких эмоций в процессе принятия нужного решения на его лице усмотреть было невозможно, а результат этой сложной работы поспевал несколько раньше, чем у других людей, и потом с беспощадной требовательностью претворялся в жизнь. На любой службе у В.Г. был высокий авторитет среди подчинённых и начальства, что одновременно случается нечасто. А внешне это был среднего роста зрелый немногословный парень с постоянным устойчивым хорошим настроением и ненавязчивым юморком, который, при желании, всегда можно было обнаружить в разговоре на любую тему. Формально мы находились в разных подразделениях, и учить меня никто Белышева не принуждал, но он кропотливо подталкивал меня в нужном направлении, сообщал мне тысячи подробностей устройства корабля, взаимоотношений с подчинёнными и начальниками (с тем же старпомом), устройства офицерского быта, включая катание на коньках, чему он был большой любитель (пока мы с вами занимаемся воспоминаниями, лодку нашу поставили в большой «крейсерский» док во Владивостоке, и наступила зима). Вскоре меня перевели служить в Находку, и в дальнейшем наша с Виктором служба проходила, так сказать, на параллельных курсах. Его довольно быстро назначили старпомом большой лодки, а потом он стал её командиром. В таком качестве он вместе со мной учился в Ленинграде на командном факультете Офицерских классов. Опять у нас были одинаковые воинские звания капитан-лейтенантов при очень большой разнице в служебном опыте. После классов Виктор командовал головной атомной подводной лодкой, построенной в Комсомольске, получил орден за её освоение, а потом быстро поднимался по командной «лестнице», окончив две академии (Военно-морскую и Генерального штаба), и стал командиром эскадры в звании вице-адмирала. Оказавшись во Владивостоке, я навещал его в том же гарнизоне Малого Улисса, где мы когда-то служили лейтенантами. И он, изредка направляясь в отпуск во Фрунзе, заезжал в Академгородок, где я водил его по институтам.
Виктор Григорьевич Белышев. 1958 год. Мы окончили Командирские Классы. Больше снимков у меня не осталось.
В 1981 году командование всех флотов собрали на какое-то важное мероприятие в Ленинграде. 7 февраля, после окончания сборов, при взлёте «Ту-104» командующего Тихоокеанским флотом потерпел катастрофу через 8 секунд после отрыва от земли, и все находящиеся в нём погибли. Среди них был Витя Белышев и наш однокашник – контр-адмирал Джемс Чулков, который командовал эскадрой противолодочных кораблей ТОФ (если вы перелистаете эту книжку назад, то увидите его в качестве ассистента Назарова у Знамени нашего училища, на фото он стоит справа от Юры). Что-то мне больше не хочется ничего добавлять к этому рассказу, и мы вернемся во Владивостокский док и канун нового 1954 года... В новогоднюю ночь я то ли дежурил, то ли «обеспечивал», так называлось негласное дежурство для пригляда за моряками, которые, естественно, хотели выпить в такой день. Стояла сырая морозная погода. Уже после полуночи я вышел прогуляться по территории дока. Было пустынно, в свете огромных ламп, которые обеспечивали работы (их не прерывали даже на праздник), падали хлопья снега. Бренча своим сигнальным колокольчиком, вдоль дока двигался огромный козловый кран. Пьяный матрос со стоявшего вместе с нами сторожевика пытался спихнуть кран с рельсов, но, вместо этого, кулём полетел в двенадцатиметровую пропасть дока. Так как стенки дока устроены с уступами через каждые два метра, тело нечестивца несколько раз отскакивало от бетона и вдобавок билось о леса, сооружённые вокруг борта кораблей. В конце «полёта» казалось безжизненный мешок, который недавно был пьяницей, и вовсе закатился под кильблоки. На сторожевике поднялся шум, пьяного вытащили на палубу, возле него стал возиться фельдшер. Всё это вместе: свет огромных фонарей, снег и быстрое несчастье создавало какую-то сюрреалистическую обстановку, вроде пресловутого «конца света». Соответствующее настроение и было у меня. К счастью, пьяница оказался не только живым, но и отделался одними царапинами (так везёт всем, кто нарочно или случайно расслабляется в острые моменты). Через некоторое время он уже мог двигаться самостоятельно. Вот видите, герои Толстого запомнили комету 1812 года, а у меня – падение пьяного матроса, ясное дело: не те масштабы. Тем не менее, памятная новогодняя ночь была началом, пожалуй, самого длинного и счастливого года моей службы. Через несколько дней пришёл приказ о назначении меня штурманом на малую подводную лодку, базирующуюся в Находке (60 миль морем от Владивостока). По существу, на «Б-13» ничего особенного я самостоятельно не делал. Наверное, кто-то наверху (я не имею в виду командиров и начальников) исправил оплошность горе-кадровиков и устроил мне стажировку, но только в офицерском звании. А другие выпускники нашего училища как раз в это время тоже прибывали на Тихоокеанский флот. Из этой группы в Находку попало несколько наших ребят, и среди них – Миша Лезгинцев и Валя Родионов (этот парень специально перешёл на четвертом курсе из училища имени Фрунзе к нам, чтобы стать подводником). Я распрощался с Белышевым и Василенко и направился в Находку к своим новым и старым друзьям.
Продолжение следует.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ и оказать посильную помощь в увековечивании памяти ВМПУ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории. Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Три мудреца в одном тазу Пустились по морю в грозу…
- Учебная тревога! Баковым на бак, ютовым на ют! По местам стоять с якоря и швартовов сниматься! – прогремела команда по судовой трансляции. Флагманский химик, единственный, кто не убежал по разным штабным делам, заворожено смотрел через иллюминатор из своей каюты, как медленно уходит назад берег, как между бортом судна и пирсом расширяется мутная, вся в радужных пятнах солярки, полоса воды. Мистика какая-то. Этого же не может быть!.. Это огромное плавучее железо называлось «ЭНС-528» и расшифровывалось, как Почему именно «528» - никто не знал. Вряд ли порядковый номер соответствовал количеству таких судов в Советском Союзе. Тем более в Тихоокеанском флоте.
ЭНС -528 притащили в бухту Улисс осенью 1980 года. Два рейдовых буксира с трудом воткнули его на ближайший к выходу из бухты пирс. Задачей ЭНС-528 было смирно стоять у стенки, никуда самостоятельно не двигаться и подать электроэнергию бригаде спасательных кораблей при отключении берегового питания. А мощности дизель – генераторов судна вполне хватило бы обеспечить электричеством целый район Владивостока. Кроме этого на нём разместили офицеров штаба бригады, поскольку тогда на берегу еще не было штабного здания. Командование ЭНС состояло из трёх человек – командира, старпома и механика. Поскольку в море судно не ходило, на него назначали списанных с боевых кораблей офицеров. А списывали тогда в основном за пьянство. Был еще боцман мичман Стёпочкин по кличке «Стопочкин», но тот три месяца подряд не пил, за что был вознаграждён переводом на новое место службы – береговую базу ракетных катеров. Там сейчас бывший наш боцман благополучно продолжал оправдывать своё прозвище. С десяток матросов, выходцев из кавказских республик составляли экипаж ЭНС. Матросы делали уборку и готовили пищу на камбузе для себя и офицеров штаба. Никаких авралов и построений, кроме как на подъем флага, у них не было. Не служба, а синекура. Механик - капитан 3 ранга Потапов, или просто, Потапыч, вечно спал в своей берлоге внизу. Перед обедом и ужином он выползал, группировался со старпомом Сорокиным и пил с ним «шило» - разбавленный спирт. - Потапыч! – перегнувшись, орал в машинное отделение Сорокин. - Ты сегодня шило пить будешь? - И ныне, и присно, и вовеки веков, - гудел иерихонской трубой снизу механик. Командир - капитан 2 ранга Боярский, с подчиненными спирта не пил.
У него в каюте стоял хитрый стол, оборудованный по последнему слову науки конспирации. До постановки в бухту Улисс ЭНС-528 стоял в судоремонтном заводе и заводские рабочие по особому проекту Боярского соорудили ему этого С виду стол, как стол, он имел под столешницей десятилитровую ёмкость из нержавейки. Николай Иванович открывал ящик, нацеживал себе из маленького краника полный стакан армянского коньяка, выпивал и закусывал лимонной долькой. Коньячный бачок редко бывал пустым. Напитком Боярского снабжали смуглые, щетинистые, восточные мужчины – отцы моряков. Почти все матросы на ЭНС-528 были армянами, а их заботливые родители коньячно-мандариновыми подношениями обеспечивали своим детишкам командирскую лояльность и неприкосновенность. Прилетали эти папы минимум раз в месяц самолетом Ереван - Москва – Владивосток. В редких случаях, когда дорогой коньяк заканчивался, Боярский переходил на более демократичное пойло – коньяк марки «СКВ». Для тех, кто на флоте не служил, расшифрую – «Спирт Корабельный Ворованный». По-другому – «ворошиловка», то есть ворованное шило... Пока флагманский химик мчался на мостик, залихватский голос командира Боярского выдал новую команду. - По местам стоять, узость проходить! По пирсу метался начальник штаба бригады спасательных кораблей капитан 2 ранга Житников. Он что-то орал и махал кулаком вслед уходящему в море ЭНС-528. Мы проходили узость – боновые ворота в бухту Улисс и неумолимо в открытое Японское море.
На мостике стоял совершенно пьяный капитан 2 ранга Боярский. Он давал команды в машину, где среди механизмов сидел механик. Тот уже клюкнул «шила» со старпомом и еле вязал лыко. - Кто дал «добро» на выход? – спросил штабной офицер у командира. - А, химик! Приветствую вас на борту нашего лайнера! Идем в море! – радостно объявил Боярский. - Нам дали команду перешвартоваться на другой пирс. Командир после длительного отстоя дорвался до любимого дела. - На какой пирс, Виктор Иваныч? Мы уже вышли в море! - Да какая разница, пойдем в Золотой рог, станем напротив штаба флота! – командир еле стоял на ногах, ухватившись за ручки телеграфа. Его корвет утюжил бухту Патрокл вдоль и поперёк, рыская на курсе. Как куропатки от охотника от нас шарахались мирные гражданские суда. Безбашенному командиру ЭНС-528 осталось только поднять над мачтой черного «Весёлого Роджера» и взять на абордаж одно из них. Прибежал прилично поддатый старпом. Он немного вздремнул после посиделок с механиком и только сейчас увидел открытое море, близкий уже по левому борту, и любимого командира в совершенной эйфории. Старпом Сорокин оттолкнул Боярского и схватился за телеграф. Виктор Иваныч сел в командирское вращающееся кресло и притих в своём коньячном облаке.
- Стоп машина!– скомандовал старпом. - Ложимся в дрейф! Резиновый выхлоп «шила» от Сорокина смешался с благородным амбре армянского коньяка в один невообразимый аромат. - Отставить! – сказал командир Боярский. - Покуда я здесь командир, а не ты. Бдительные посты рейдовой службы уже доложили оперативному дежурному Тихоокеанского флота, о том, что нагло, без разрешения ЭНС-528 вышел в Японское море. - Так точно! На наши запросы не отвечают! – докладывали они оперативному. Штаб флота приказал Житникову, исполняющему обязанности командира спасательных кораблей, срочно поймать паскудный ЭНС-528, высадить на него десант, связать командира, притащить судно снова в Улисс и поставить с помощью пары буксиров на соседний пирс. Через полчаса у правого борта пришвартовался малый десантный катер, с него на палубу злополучного ЭНС перескочили Житников, флагманский штурман капитан 3 ранга Василенко, командир малого дивизиона спасательной бригады капитан 2 ранга Кустовой. К этому времени старпом схватился с командиром за право управления энергетическим судном. Боярский рвался командовать. - Обе машины полный! – орал он и дергал ручки машинного телеграфа. Появившийся в рубке огромный и несдержанный комдив Кустовой сходу заехал командиру в челюсть. Боярский притих, засыпая в углу ходовой рубки. В другой угол полетел старпом Сорокин, трезвея ещё в полёте. Вызвали наверх механика. Потапыч увидел два ещё теплых тела и поднял руки вверх. Бить его не стали. Он только выполнял команды. Всё кончилось благополучно. Поставили нас на другой пирс трудяшки-буксирчики и все вздохнули от перенесенного потрясения. Командованию ЭНС-528 влепили очередное неполное служебное соответствие в карточки поощрений и взысканий и оставили на судне. Только между ЭНС и пирсом вварили два рельса с носа и кормы. Так, на всякий случай.
