Вспомнила, буквально на днях, как я участвуя в школе в художественной самодеятельности, на концертах читала стихотворение Сергея Александровича Васильева «Люблю тебя, моя Россия». Вспомнилось и само стихотворение: «Люблю тебя, моя Россия, за ясный свет твоих очей, за ум, за подвиги святые, за голос звонкий, как ручей… Люблю твои луга и нивы, прозрачный свет твоих равнин, к воде склонившиеся ивы, верха пылающих рябин. Люблю тебя с твоей тайгою, с воспетым трижды камышом, с великой Волгою-рекою, с могучим, быстрым Иртышем…. Но я пою и славлю ныне не твой ромашковый покой, а славлю Русь, как героиню, как землю гордости людской…» Не могу объяснить, почему именно вспомнилось это стихотворение, может быть от того, что действительно люблю нашу красивейшую несравнимую русскую природу и каждое слово поэта о такой же любви находит отзвук в сердце… Но не это главное. В какой то момент, вдруг почувствовала, поняла, что нынче у меня изменилось отношение и к празднику, который наступил – Дню России. И даже могу объяснить почему. Из всего пережитого, передуманного об всем происшедшем за эти месяцы, вынесла нечто важное для себя: мне нравится ВЕЛИЧИЕ России. Я как-то реально почувствовала это. Мне по душе, что заставили Запад считаться с Россией. Проявив выдержку, спокойствие, когда нам «затыкали» рот, освистывали, вопреки реальности, громоздили ложь за ложью, мы заставляли слышать нас. Нас толкали, тянули, провоцировали, шантажировали, угрожали, но мы на том этапе проявили мудрость, взвешенность и твердость… Не все удалось. Не все результаты радуют, не видно конца проблемам, но главное – мы в этих спорах, битве и несходстве мнений, несогласии выбора путей и решений, неудовлетворенности, непонимании и неприятии… остались людьми. Это Россия сейчас отдает детям и женщинам Украины, в этот трудный час, свои лучшие здравницы, детские лагеря, это на наших сайтах конкретные адреса, где предоставляют не только угол, а где открыты сердца для заботы, внимания, тепла, где готовы поделиться последним… Мне нравится, что большинство из нас в этой сложной, неожиданной ситуации, в событиях, которые нарастали, как снежный ком, отчетливо понимая трудности, последствия, словно взялись за руки и поддержали непростые решения нашей власти, которую «костерили» на все лады в Украине, на Западе, наши бывшие единомышленники, соседи, братья по духу и крови, друзья и враги… и что мы стоим и стоять будем… Может, в том числе и поэтому как-то ближе стал этот праздник – День России (тем более, что из его первичного названия исключено теперь слово «независимости»). Хочу сама себе поверить, что эти ощущения и мысли будут не кратковременными. Живи, Россия, с поднятой головой. Ты не раз доказывала, что нельзя тебя не сломить, не запугать. Не прогибайся. Живи по Конституции, законам и высшей справедливости. С заботой о простых людях, их благополучии и защищенности. Живи так, чтобы тобой гордились, чтобы завидовали всем и каждому, кто родился на этой земле, чтобы не за какие богатства не возникало желание покинуть отчий край. Пусть на всем пути твоего развития властям хватает мудрости, взвешенности решений и действий во благо своего народа.
С приездом в лагерь на озере Сула-ярви большого количества воспитанников будни наши стали весьма заорганизованными. С подъема до позднего вечера у нас не было ни минуты, чтобы остаться наедине с собой. Утро начиналось громкой командой: «Подъем!». Нужно было стремительно выскочить из-под одеяла, схватить одежду, уложенную аккуратным квадратиком, и надеть ее на себя, заправить койку, натянув одеяло, как барабан, и выскочить на построение во двор. Пока мы выскакивали на улицу, в дверях с секундомером стоял грозный старшина, и, если мы не укладывались в установленный им норматив, командовал: «Отбой!». Все бросались в помещение, и вся процедура подъема проходила в обратном порядке: раздевались, аккуратно укладывали форму на тумбочку, с сожалением, стягивали только что натянутое по всем правилам одеяло, и укладывались в койку. Как только все занимали «исходное положение», снова раздавалась команда: «Подъем!», - и свирепый старшина снова засекал время. Иногда такая процедура повторялась до трех раз. Конечно, при этом возникало ощущение какой-то несправедливости, обиды, но постепенно мы привыкали тупо выполнять эти обидные команды, принимая их, как неизбежное. После построения начиналась утренняя пробежка строем. В зависимости от погоды мы бежали, одетые в робу либо в трусах, прихватив полотенце для умывания. Старшина подгонял отстающих, угрожая суровыми наказаниями. Мы были не тренированы и достаточно ослаблены от всеобщего недоедания в условиях войны. Некоторые не выдерживали заданного темпа, отставали и отказывались бежать дальше. Несмотря ни на что старшина заставлял их продолжать бег. Периодически бег перемежался с ходьбой. И вот тогда я почувствовал, что вся моя жизнь подчинена независящим от меня обстоятельствам, которые определяются так называемыми уставными требованиями. И это будет сопровождать меня все последующие годы. Несколько позже мы называли такое состояние: «оказаться в Системе».
1940-е годы. В летнем лагере Нахимовского училища.
* * *
Одежда перед сном укладывалась квадратной стопочкой на тумбочку. Сверху - бескозырка. Ботинки должны были отстоять от ножек задней спинки кровати на 20 сантиметров. Спать нам разрешалось только на правом боку с уложенными поверх одеяла руками. Если кто-либо из воспитанников засыпал в другом положении, старшины безжалостно расталкивали его и напоминали о правилах. Будили также в случае, если воспитанник храпел. После подъема нужно было тщательно заправить койку, спрятав под одеяло подушку и простыни. Одеяло натягивалось, как барабан. Никаких складок не допускалось. Заправка койки напоминала ритуал, потому что проводилась и проверялась с особой тщательностью. Многие дополняли его своими приемами. Например, зубами прокусывали одеяло вдоль кровати, добиваясь складочки, как на брюках. Требовалось также, чтобы полотенца у стоящих в ряду коек лежали на одной линии (после умывания полотенце вывешивалось на спинку кровати и расправлялось для просушки). Умываться требовалось до пояса холодной водой. Много внимания уделялось этикету за столом. Пожалуй, эти правила застолья выполнялись с наибольшим трудом. Например, я с детства привык держать вилку так же, как ложку. Переучиться оказалось очень сложно. Непривычно было пользоваться ножом и вилкой, разными тарелками, салфеткой, которая вкладывалась за ворот.
Мы понимали значимость этих и более сложных требований и старались их выполнять, чтобы в будущем соответствовать тому образу морских офицеров, который сложился у нас при чтении классики морской литературы (Станюкович, Ковбасьев, Соболев). И хотя советский военно-морской флот пытался дистанцироваться от царского наследия, на индивидуальном уровне от этики настоящего флотского офицера никто не отказывался.
* * *
В Нахимовском училище, как и в обычной школе, изучали русский язык и литературу, иностранные языки, математику, физику, химию, историю, географию, естествознание, логику и психологию, черчение и рисование, музыку и пение. Кроме общих предметов, преподавались специальные дисциплины: военно-морская подготовка (ВМП) и общевойсковая подготовка. Занятия по ВМП, проходившие в классах и кабинетах, дополнялись работой в мастерских (такелажной, модельной, радиотехнической, электромеханической, столярной). Помимо этого нам преподавали танцы. После ужина несколько часов ежедневно отводилось на самоподготовку в учебном классе под присмотром дежурных старшин.
Основой нашей военно-морской подготовки было изучение флажного семафора и азбуки Морзе. Каждое занятие начиналось с проверки знаний по этим предметам. Причем, требования к скорости передачи и приема сигналов со временем ужесточались. В результате, мы работали на уровне профессиональных сигнальщиков. Также нам преподавали основы навигации и кораблестроения, историю флота. Теоретические занятия сменялись практикой. Мы совершали шлюпочные походы на веслах и под парусом (по Неве и рукавам Невской дельты, Нахимовскому озеру и Финскому заливу), участвовали в соревнованиях по гребле и стрельбе из винтовки. «Снайперы» награждались значком «Ворошиловский стрелок». Особенно много внимания этому уделялось в летнем лагере.
Физподготовка включала обязательные занятия борьбой, фехтованием, боксом. Легкая атлетика и спортивная гимнастика предполагали выполнение упражнений на уровне 3-го спортивного разряда. Систематически организовывалась сдача норм на значки ГТО («Готов к труду и обороне»). К этим занятиям, как и к военно-морской подготовке, у нас было особое отношение, так как и та, и другая, предполагали высокий уровень тренированности тела и духа, столь необходимые нам, как будущим офицерам флота. Спортзала в училище не было. Для спортивных занятий использовались коридор и актовый зал. Бокс. Помимо стойки, ударов, защиты, работы с грушей, нам устраивались спарринги. На ринге мы должны были пару раундов проводить с соперником из своего же класса. Мне запомнились два спарринг-партнера: Юра Хмелевский и Саша Смольяков. Юра был гораздо резче меня в движениях, хотя удары при этом были не очень сильными, и мне часто приходилось уходить в глухую защиту или увертываться. А реакция Саши была несколько замедленной, поэтому я получал некоторые преимущества. Конечно, мы осторожно вели себя на ринге, стараясь не покалечить друг друга. Естественно, выходя на ринг, я волновался, поскольку тренироваться на груше, и пытаться побить своего товарища, одновременно ожидая ответных ударов, - совсем не одно и то же... От спаррингов оставалось весьма необычное ощущение. Запомнилось, как наш тренер по боксу (старшина), проводя один из спаррингов, развеселил нас после окончания боя. Он взял боксеров за руки и приготовился объявить победителя, но в последнюю секунду заколебался и ляпнул: «Победа досталась... никому!». Воспоминаний о занятиях борьбой и фехтованием у меня не сохранилось. Эти виды спорта, как и футбол, мне не нравились. Спортивная гимнастика мне запомнилась, наверное, потому, что помимо классных занятий, я посещал секцию. Мы работали на всех мыслимых и немыслимых спортивных снарядах. Это были: перекладина, параллельные брусья, кольца, «конь», «козел», бревно, канат... Наиболее сложным и трудоемким для меня оказался «козел». Нужно было иметь очень крепкие руки и торс, чтобы крутиться и делать махи, опираясь на вытянутые руки. Для того, чтобы овладеть такими упражнениями, мы дополнительно «качали мышцы» перед сном на двухъярусных койках, подтягиваясь и отжимаясь, как на параллельных брусьях. Эти тренировки помогали также выполнять упражнения на кольцах и перекладине. Помню, что, к своему удивлению, мне удалось выполнить, работая на всех этих снарядах, нормы третьего спортивного разряда. На второй разряд работали наши «асы»: Саша Дорофеев, Толя Поздникин и другие. Когда они крутили на перекладине «солнышко» или работали на параллельных брусьях с эффектным соскоком - от восхищения дух захватывало! «Воды» для занятий плаванием у ЛНВМУ было мало, поэтому систематических занятий у нахимовцев не было: тренировалась в бассейне на Васильевском острове только сборная команда училища по плаванию и прыжкам в воду, в которую я входил. Занятия были самые разнообразные: стометровка, 400 м вольным стилем, эстафета 4x100 метров. Прыжки в воду преподавал старшина Шостак. Прыгали на уровне третьего спортивного разряда с трамплина и с вышек 3 и 5 метров. Выполняли «ласточку», крутили сальто, делали спады (передний и задний). Иногда летом нас отпускали поплавать прямо в Неве, недалеко от училища. Плавал я по второму спортивному разряду (вольный стиль). В 1949 году в Москве наша сборная участвовала в первой спартакиаде суворовских и нахимовских училищ.
На занятиях физкультуры нам разрешали поиграть в футбол. Сначала мы играли на площадке между училищем и набережной Невы. Через некоторое время место наших футбольных встреч пришлось перенести на пустырь перед домом политкаторжан, так как возле училища устроили площадку для разгрузки угля, и мы возвращались с занятий чумазые, как шахтеры. Зимой мы бегали на лыжах по заснеженному льду Невки и Карповки. Тех, кто был в сборной училища по лыжам, небольшими группами (по 5-7 человек), назначив старшего, отпускали на тренировку «в свободное плавание» по заснеженному льду близлежащей реки. Особенно запомнился один поход зимой 1947-1948гг., в то время, когда только-только отменили карточную систему. Пробежавшись по Карповке до Каменноостровского проспекта, мы выбрались на набережную, зашли в булочную и купили огромный батон. Без хлебных карточек! Тут же, не отходя от булочной, с аппетитом его слопали, получив огромное удовольствие от маленького «праздника живота» на свободе...
— Ты устал. Надо отвлечься. Я хорошо помню голос друга. Мы идем с Романовым домой неторопливым шагом и беседуем о фрезе. Он отвечает на мои вопросы, но явно уклоняется в сторону от темы. Рассказывает о спектакле, который недавно видел, заговорил о книгах.
— Почитай «». Ей-богу, смех освежает. Великая штука. Понимаешь, надо просто перестать сейчас думать о ней. Возмущенно спрашиваю: — Слушай, ты это серьезно? — Но посуди сам, немало сделали, теперь полезно отойти в сторону. Помнишь стихи поэта? «Большое видится на расстоянии». Да, кстати, ты слышал, как играл вчера «Зенит»? Говорят... Понимаю великую хитрость, но тут уж не могу устоять. Он все-таки увел в сторону. И мы до самого дома разговариваем, как обычно называется это, совсем на «отвлеченные темы». Дома, в коридоре, я натолкнулся на кучу бумаги. Видно, наводили порядок, ребята все лишнее собрали в макулатуру. Сверху лежит тоненькая книга, сильно потрепанная, первый лист оторван наискосок. Я всегда отношусь к книгам, как к предметам одушевленным. Горько, если книга замаслена, потрепана, изорвана. А вот эта даже без начала и конца. Я беру ее к себе в комнату. Конечно, не украсит она библиотеку. Ну да ладно, пусть еще поживет. Хочу узнать, почему так обезобразили люди эту книгу, превратили в такого инвалида. Листаю страницу за страницей. Какой-то капитан рассказывает в ней историю происхождения военных команд. Теперь, спустя время, когда я думаю о том, что произошло дальше, мне не раз приходит на ум старая сказка-присказка Соловья: «Про бублик не слыхал? Отчего он с дырочкой, не знаешь? Скажу: чтоб сытнее было. От одного сибиряка сам слышал. Ел-ел человек калачи, никак не насытится. И вдруг — бублик! Только съел его, и сыт по горлышко. «Давно бы мне тот бублик сыскать и отведать, наелся бы досыта», — говорит. Сколько калачей съел — не упомнил, но зато бублика не забыл, А отчего? Оттого запомнил, что был тот бублик с дырочкой, а накормил! Нежданное счастье. Находка... Уразумел?» Иной раз слишком простым кажется рассказ человека, что-то открывшего: «Вот иду и ... вдруг вижу!» Только это «вдруг» в памяти и осталось. Я читаю книгу. Шли в Петербурге, стройно чеканя шаг, по маленькому Египетскому мосту, украшенному древней скульптурой сфинкса, солдаты. Шли в ногу. И получилось, как писал капитан, явление резонанса. Мост стал шататься, а потом рухнул. Попадали солдаты в Фонтанку. И с тех пор...
. Сколько раз ездил я по этому мосту с кирпичного цвета сфинксами, и никогда старая их беда не вызывала таких размышлений. И даже ведь слышал, рухнул когда-то мост, стоял разрушенным, починили его недавно, вроде в наше, советское время. И ведь отчего рухнул, слыхал, да не вдумывался никогда. В чем тайна красного сфинкса, не ведал. Ни к чему было. Теперь же я был, как приемник, на одну волну настроенный. Пока еще описывает тот капитан, как с тех пор, если вступают солдаты на мост, дается команда: «Сбить ногу! Сбить шаг!» — я уже вижу не мост, а станок: вертится, работает на большой скорости фреза, ходит ходуном в резонанс ей станок. А что, если?.. Неужто в этом вся разгадка?.. Листаю книгу, которая «вдруг» мне попалась! Дана команда: «Сбить ногу, сбить шаг»... Шаг... Разношаговая... Значит, если заставить фрезу «ходить не в ногу»... Но как же я никогда раньше не подумал: даже ведь расстояние по окружности между режущими спиралями фрезы зовут именно так — «шаг»! Значит, если «сломать» шаг, то можно добиться... У меня захватило дух. Нет, теперь не до сна и отдыха. Воплотить идею в металле я не в силах сейчас. Опробовать! Немедленно. Уже поздний вечер, но я полон нетерпения. В кухне ставлю две табуретки, кладу на них тонкую длинную доску и начинаю равномерно раскачивать ее. — Что ты делаешь, папа? — спрашивает дочка. — Неужели не видишь, Наташа, он играет, — смеется Сережа. Сынишке весело, а мне не до шуток. Изгибающаяся через равные промежутки времени доска будто сама по себе поломалась.
В кругу семьи
Неужто из-за того ломается и фреза?! Неужто все дело в совпадении частоты шага идущих солдат-зубьев с колебаниями моста-станка? Если так, значит, напрасно ставили мы перед станкостроителями вопрос об увеличении жесткости оборудования. Значит, вовсе не там искали решения проклятой проблемы. Значит, можно снять вибрацию, погасить ее! А как все-таки заставить зубья идти не в ногу? Не в симметрии же здесь дело, той классической симметрии, что вошла во все технические учебники, справочники и стандарты. А если именно в ней?! Подожди, ты на что посягаешь? Но ведь никто никогда и помыслить не смел о том, чтобы нарушить ее. Да, но не оттого ли так классически «отстоялась» и «застоялась» фреза? На книжной полке лежат дорогие мне листки книги. Утро. Скорее на завод. И прямо в центральный инструментальный цех. Улыбкой встречает меня фрезеровщица Вера, но улыбка гаснет, когда прошу: — Надо сделать одну фрезу. Вот такую, видишь чертеж? Девушка удивленно переспрашивает: — Брак?! Зачем?.. Зубья-то как неровно расположены. — Заметно? — Да что вы, Якумович, не выспались? — Есть такой грех. Я и в самом деле почти всю ночь не сомкнул глаз.
. — Не понимаю что-то, — говорит Вера. — Ведь это же во всех учебниках указано: малейшее отклонение от равномерного расположения зуба одного по отношению к другому есть нарушение стандарта... — А мы все-таки попробуем, — говорю я, решив пока ничего не объяснять. — Ну ладно. И Вера делает, как прошу, — сбивает шаг, произвольно нарезает спираль, на том месте, где показываю. Первая четырехзубая фреза с полным отклонением от симметрии готова. — На пробу, на счастье еще, Веруша! Сделали еще. Отправили их в закалку, прошлифовали, заточили. И, наконец, еще теплую, из-под стружечки, беру в руки необычную фрезу и как мальчишка бегом лечу в лабораторию резания. — Чего потерял, что ли, Якумович? — слышу вслед. — Нашел, — кричу на ходу, — боюсь потерять!.. В лаборатории резания на станке установлена обычная фреза такого же диаметра и той же технологии, что и моя. Работаю, довожу постепенно станок до вибрации. Перевел дух. Остановив станок, беру свою нескладную фрезу со сбитым шагом и начинаю — с того самого момента, на «вибрирующем» режиме... Не знаю, не довелось пережить, что такое вираж, мертвая петля для летчика в самолете. Мне казалось, я испытываю то же состояние. Спокойно, плавно пошла фреза. Идет на большой скорости. Но я не смотрю на ее работу. Сейчас это меня не интересует. Я смотрю на станок. Он стоит тихо, спокойно, как ни в чем не бывало, будто не он только что дрожал мелкой дрожью.
Представляете, что делается со мной? Увеличиваю скорость еще — вибрации нет. Прошу у Вали Колесниковой, молодого техника, которая проходит мимо: — Не возьми в труд, принеси стаканчик воды! — Устали? Или нехорошо вам? — спрашивает она. — То-то и оно, что очень хорошо и совсем не устал. Но нужно мне, понимаешь... Очень нужно! В глазах девушки недоумение, такое же, как давеча у Веры. Однако внимательно взглянув на меня, она уходит и скоро возвращается со стаканом воды. Быстро, как жаждущий влаги в пустыне, беру его и... ставлю на станок. Как ни волнуюсь, чувствую, улыбка застывает на моем лице — вода даже не шелохнулась! Даю предельную скорость. Валя словно хочет остановить меня, но я почти кричу: — Жму, Валюта, на всю катушку, жму, моя милая! Потом подсчитываю: скорость увеличилась в пять раз. В пять раз быстрее — и станок не вибрировал! Кажется, ради такой находки стоило разрушиться мосту и солдатам искупаться в нашей маленькой Фонтанке. Убежден окончательно. Это точно: фрезе не нужен равномерный шаг, фреза должна «ходить не в ногу». Тороплюсь к Шехтману.
— Что у тебя в руках за ? — спрашивает он. От опытного глаза старого инструментальщика ничего не укроется, сразу заметил «брак». Но моя восторженная; улыбка сбивает его с толку. — Чего ты сияешь, как медный самовар? Браку радуешься? — Нет, нашей победе! — Победе? Какой? — лицо Шехтмана выражает крайнее удивление. Рассказываю. Теперь он задумывается. — А ведь знаешь, тут и вправду что-то есть, — говорит. — Идем, показывай. Со свойственной ему стремительностью Лев Григорьевич сразу, с ходу заказывает новые разношаговые фрезы — с тремя, четырьмя и пятью зубьями. Во время обеда собирается вся бригада, приходят работники лаборатории, члены партбюро. Когда начинаются испытания, я уже почти спокоен и с удовольствием слежу за реакцией товарищей. Фреза заработала. Ускоряю бег разношаговой до самого предела. И как только что мы с Валей и Шехтманом, все наши, точно завороженные, смотрят на станок. Он не шелохнется. Вибрации нет, она исчезла, ее как не бывало!.. Вечером мы договариваемся всей бригадой обсудить план действий. Бурное и памятное у нас собрание. С какой уверенностью, радостью смотрим мы теперь в будущее.
— Прорыв линии обороны сделан, — оживленно говорит Штукатуров. — Надо закрепить, развить и расширить победу. Решительно сокрушить врага! Меня радует, что рвется в бой Анатолий. Ведь это ему предстоит «втискивать» в план бюро инструментального хозяйства отработку фрезы, вести многие необходимые работы, пока инструмент будет отделан и обретет совершенство. — Тут есть над чем попотеть! — произносит Николай Минаевич Назаренко. — Да... подумать, рассчитать, испытать. Сегодня после работы он, старший мастер и предцехкома, как всегда, оставит свой кабинет, наденет рабочую спецовку и будет мудрить над новым делом. Но я не упомню, чтобы когда-нибудь говорил Назаренко с таким интересом, как сейчас. Я смотрю на всех и мысленно обращаюсь к ним: «Друзья мои! Вы переживаете со мной радость открытия. Вы поздравляете меня с оригинальной находкой. Вы говорите: это хорошо. Да, теперь есть возможность заменить старую фрезу советской разношаговой фрезой. Она откроет путь для высокой, невиданной до сих пор производительности труда... Но праздник уже окончен, друзья мои, именинник поздравлен, и наступают будни. Будни новых, больших поисков...». Сокрушить врага! Верное слово нашел Штукатуров. Все, что не удовлетворяет нас теперь, что тормозит наше движение вперед, надо сокрушить, будь то живой консерватор или утерявший свою боеспособность добрый старый рабочий инструмент.
8 июня 2014 года в Косинском морском клубе состоялся Фестиваль работающей молодежи, организованный Молодежным Советом клуба под руководством Игоря Анкудинова.
Программа фестиваля состояла из нескольких частей и покрывала самые разнообразные запросы молодых людей от обсуждения серьезных вопросов повышения профессионализма и совершенствования личностных качеств до пробы своих сил в новом для всех виде спорта – гребле на индейских каноэ.
По мнению Командора Морского клуба Михаила Шадрина, у молодежи могут быть только четыре проблемы: создание семьи, образование, работа и здоровый досуг. Примерно эти темы и стали наиболее обсуждаемыми в диспутах на фестивале.
Вот, к примеру, некоторые из направлений работы фестиваля: Серия семинаров, на темы: - начало бизнеса и предпринимательства; - взаимоотношение полов, правила знакомства; - «Покори себя» - спорт, физическое развитие, здоровье; - «В центре внимания» - правильное питание, красота, мода, стиль.
Ведущими семинаров были приглашены молодые специалисты, достигнувшие хороших результатов в своем деле и готовые поделиться опытом с начинающими предпринимателями.
Помимо семинаров, в Морском клубе работали несколько дискуссионных площадок на темы: - последние тенденции в маркетинге и продажах; - скоростной обмен бизнес контактами; - мозговые штурмы «Железный предприниматель».
Ну, а для разгрузки, проводилась игра – скоростные знакомства, в которой молодые люди за ограниченное короткое время должны были представить себя в наиболее выгодном свете. В завершении игры был проведен конкурс на звание Королевы и Короля фестиваля.
Для любителей активного образа жизни, в Морском клубе было организовано обучение гребле на каноэ и байдарках, а затем провели даже небольшие гонки. Как всегда, победила дружба. Кроме того, молодежь соревновалась в тире по стрельбе из пневматических винтовок, в перетягивании каната, а также, кто дольше всех провисит на турнике, победит в битве на пуфиках и в командных эстафетах.
А после, изрядно проголодавшись, молодежь набросилась на настоящий ароматный узбекский плов и мясо, пожаренное на углях, запивая все это свежее выжатыми соками.
12 сентября 1944 года. Мне двенадцать с половиной лет, и я, как взрослый, получил военную повестку явиться 16 сентября в здание бывшего Петровского училища, взяв с собой мыло, зубную щетку, полотенце. Это означало, что я принят воспитанником в Ленинградское Нахимовское Военно-Морское училище, куда сдавал вступительные экзамены летом. В шестой класс. Ранним утром 16 сентября, как было указано в повестке, я явился в здание на берегу Невки, напротив которого ныне пришвартован крейсер «Аврора». На противоположном берегу расположена Военно-морская медицинская академия ВМФ, где в далеком 1931 году я родился. Поскольку 16 сентября было субботой, мне представлялось, что нам (воспитанникам) покажут спальню и классы, где мы будем заниматься, расскажут о программе обучения, и отпустят на воскресенье домой с тем, чтобы в понедельник начать регулярные занятия. Училище виделось мне таким, как Пушкинский лицей: спальня на двух человек, приспособленная для занятий. Как выяснилось впоследствии, контраст оказался несоизмеримо большой (казармы я представлял себе гораздо хуже, чем «кельи» лицеистов). Добравшись до будущего Нахимовского училища, я обратился к дежурному, который предложил мне подождать во дворе, куда вскоре подошли еще несколько мальчиков. В здании шел ремонт: парадный подъезд был закрыт; двор загроможден строительными материалами, мешками с цементом; за деревянной опалубкой хранился песок. Мы стайкой присели на штабели досок и ждали в надежде, что на нас обратят внимание. Мичман, который вышел к нам, объявил, что придется подождать, пока не придет баталер, - тот, кто заведовал обмундированием. В обед нас накормили и отвели в баталерку (комнату для хранения обмундирования). Нам выдали матросскую форму (флотские брюки, фланелевку и матросский воротничок, ремень с бляхой, шинель и бескозырку), нижнее белье (трусы, тельняшку, кальсоны), подушки, одеяла, постельное белье и матрасы. Я долго не мог справиться с брюками, поскольку никогда их не носил (носил бриджи). Особой трудностью было флотские брюки застегнуть: сначала нужно было застегнуть на животе пуговицы брючного пояса, а затем с обоих боков пристегнуть клапан к поясу брюк. Одежда была совершенно непривычной. Только с подсказкой я с ней совладал. Бескозырка оказалась без ленточки - как у новобранцев. .. .И снова велели ждать. Нас было семеро: Боря Бутко, Витя Пузанов, Олег Стражмейстер... Я думал, что имена этих первых воспитанников запомню навсегда. К сожалению, они растворились в массе других имен... Мы пытались узнать, когда нас отпустят домой, но в ответ слышали короткое: «Ждите!». Именно в этот момент мы почувствовали, что стали военнослужащими. Никто ничего не собирался нам объяснять. И мы ожидали уже не объяснений, а приказов. ...Война затянулась. Людские потери были огромными. Необходимы были военные кадры. Подготовка мальчиков шла тотальная. В школах работали военруки, которые проводили плановые занятия по военному делу. С 1943 года мальчики и девочки обучались раздельно. В пятом классе мы изучали оружие и выходили на тактические занятия в поле, где окапывались, по команде шли в атаку, или, обороняясь, отстреливались. Как и все мальчики, я хотел участвовать в войне, помочь чем-нибудь (угнетало сознание того, что одиннадцатилетнего никуда не возьмут). В первую очередь меня интересовали военно-морские училища. Я знал, что на Соловках открылась школа юнг (Беломорская военно-морская база, на месте ГУЛАГа), в Баку - военно-морское подготовительное училище. Как попасть на Север мне было непонятно. Зато, по карте я планировал добраться до Баку (построив плот и сплавляясь из Перми по Каме и Волге). Конечно, подсознательно я понимал, что никогда не смогу решиться на такой шаг и оставить своих близких. В 1943 году мама узнала, что в военкомате принимают заявления о поступлении в Тбилисское Нахимовское училище. Но с подачей документов мы не успели. Конечно, мама спрашивала, хочу ли я там учиться. Она поясняла, что предлагает мне это потому, что не рассчитывает дать мне образование в связи с тем, что положение было тяжелое. От отца, который ушел на фронт, более полутора лет не было никаких известий. Несмотря на то, что и мама, и бабушка работали, она считала нереальным поднять меня и сестренку. Хотел ли я? Конечно. Тем более, что, поступив в училище, я был бы на полном государственном обеспечении, что значительно помогло бы семье.
...Во двор въехала военная грузовая машина - американский «Студебеккер» с большим, покрытым тентом фургоном (как у современных военных КАМАЗов). Нам было приказано грузиться. И короткое: «Поедете в Финляндию. Помогать организовывать лагерь для всех остальных нахимовцев, которые будут отправлены туда позже». Я растерялся, потому что это было неожиданно. Я не представлял себе, как смогу известить об этом близких (маму, бабушку, сестренку), чтобы они не беспокоились. Нам говорили, что сообщат родителям, но как-то в это не очень верилось, потому что никто не объяснял, как и когда это будет сделано. Со всем полученным обмундированием мы погрузились в «Студебеккер». Пол был деревянный, с металлическими ребрами вдоль кузова. На него уложили матрасы и тюки с одеждой, а сами расположились на откидных продольных скамьях, поближе к задней открытой части кузова. В кабине рядом с шофером -дядей Володей - сел сопровождающий старшина. Машина почему-то выехала на Невский проспект, и остановилась у Елисеевского магазина (где, как мы заметили, дядя Володя купил водку), затем тронулась в сторону Московского вокзала. Тут я неожиданно увидел Юру Пятышева (мальчика из нашего двора, который вместе со мной сдавал вступительные экзамены в училище). Я успел крикнуть ему, что мы едем в Финляндию, и просил передать это моей маме, чтобы она не беспокоилась. Таким образом, я получил возможность окунуться в повседневность, не думая о доме. Через какое-то время мы выехали на Выборгскую сторону и по проспекту Карла Маркса, переходящему в Выборгское шоссе, оказались далеко за городом. Встречных машин было мало. «Студебеккер» шел на большой скорости, и нас никто не обгонял. В районе Шувалове машина прижалась к обочине и остановилась. Через зарешеченное окошко в кабине водителя мы видели, что дядя Володя со старшиной выпили бутылку водки и закусили. В это время нас обогнала черная «эмка», в которой сидел полковник. Через какое-то время мы увидели, что мы догоняем «эмку». Начались гонки. «Эмка» прибавила скорость, «Студебеккер» взревел, и мы постепенно стали ее нагонять. При попытке обгона «эмка» преграждала нам дорогу. Дядя Володя, прибавив скорость, стал обходить «соперника» слева. «Эмка» замедлила ход, полностью перекрыв проезд по шоссе. Чтобы не врезаться в легковушку, дядя Володя резко повернул руль влево, и мы перемахнули через придорожную канаву, сбив мощным бампером телеграфный столб. Машина резко сбавила скорость. Все это время мы, как мячики, прыгали и бились в кузове. Выручали расстеленные матрасы. Наша машина стала медленно выбираться на дорогу. Из остановившейся «эмки» выскочил полковник. Выхватил пистолет. Раздались выстрелы. Все повалились навзничь, на дно кузова, прячась за металлический задний борт. Полковник, очевидно, кричал, приказывая нам остановиться, но сквозь рев запущенного на всю мощь мотора его крики слышны не были. Любопытство пересиливало страх, и мы выглядывали: что происходит на шоссе? Сделав несколько выстрелов, полковник сел в «эмку», и машина вдогонку пустилась за нами. В азарте погони мы кричали: «Дядя Володя, жми!». На всякий случай мы забаррикадировали наш тыл матрасами и залегли, как в окопе. Мы мчались по Выборгскому шоссе, по Карельскому перешейку. По обочинам стояли сосновые боры. Это была территория Финляндии, освобожденная Советской Армией. С Финляндией прошли переговоры о перемирии, и всего лишь неделю тому назад боевые действия были прекращены. Однако, только 2 октября вражеские войска были отведены за Выборг. ...Увлекшись гонками, наш шофер пропустил развилку, на которой нам нужно было свернуть влево. Мы с ходу выскочили к фронтовой заставе. Не долго думая, дядя Володя развернул «Студебеккер» и на полной скорости помчался навстречу преследующей нас «эмке». Мы видели, как «эмка» проскочила мимо нас и стала тормозить. А потом, за поворотами, она скрылась, и мы ее больше уже не видели... Доехав до развилки, свернули на нужную нам дорогу. Мы с любопытством оглядывались по сторонам. Мимо, в лесной чаще, мелькали финские хутора, небольшие озера. Наконец, появилось озеро Сула-ярви, на берегах которого предполагалось организовать военный лагерь для нахимовцев. Машина пошла на малой скорости. Старшина, стоя на подножке, показывал нам следы воронок от бомб и снарядов, разбитую повозку для боезапасов и говорил, что земля нашпигована противопехотными минами и что мы должны быть очень осторожными. У небольшого хутора из четырех домов мы остановились. Нам приказали разгружаться. Все вещи занесли внутрь двухэтажного деревянного дома, где были приготовлены двухъярусные деревянные нары. В ожидании ужина мы вышли во двор, с опаской оглядываясь по сторонам и не решаясь отойти от крыльца. Сбоку от дома увидели свалку: обломки всяких ненужных вещей, и среди них -солдатские письма. Это были письма финнов. А кто тогда не собирал марок? Мы, уже не обращая внимания на возможные мины, бросились собирать конверты с марками, на которых, мне помнится, были портреты Маннергейма и других незнакомых финских военачальников. Фамилия Маннергейма был знакома еще со времен Финской войны по одноименной глубоко эшелонированной линии оборонительных укреплений, особенно (печально) известных всем ленинградцам: с Финляндией воевал в основном Ленинградский военный округ. В первый вечер мы заснули поздно, обмениваясь впечатлениями и знакомясь друг с другом. Утром начались рабочие будни. В нашу задачу входило подготовить несколько домов на трех хуторах для жилья: очистить их и привести в порядок, оборудовав некоторые из них деревянными нарами, а также убрать урожай гороха и овощей (картошки, морковки, брюквы), посаженных еще финнами.
* * *
Наша полупартизанская жизнь продолжалась примерно до 10 октября. Мы успели осмотреть все окрестности нашего лагеря, побывать в ближнем и в дальнем лесу, на озере.
1944 год. Маршрутно-полетная карта Москва-Ленинград. Район озера Сула-ярви выделен двойным кольцом.
Осень стояла сухая и теплая. Вокруг было безлюдно, и, тем не менее, почти каждый день возникали небольшие лесные пожары. Особенно часто горел сосновый лес вдоль большой дороги, проходящей параллельно озеру, километрах в полутора от берега. Эта дорога была проложена таким образом, чтобы обогнуть глубокие овраги, выходящие к воде. Дорога и овраг за штабным хутором -«цитаделью» были как бы неофициальной границей нашего лагеря, за которую мы, естественно, стремились улизнуть при первой же возможности. В окрестностях, особенно в районе хуторов, было разбросано довольно много оружия: винтовки, пистолеты, особенно много - ручных гранат. Это были лимонки и «РГ» с длинными деревянными ручками. Лимонки были одеты в ребристый бронечехол, который при взрыве разлетался осколками, а «РГ» напоминала примитивную консервную банку, надетую на деревянную палку. Также много было артиллерийских снарядов, которые валялись повсюду россыпью и в ящиках. С ними мы расправлялись по-свойски, переламывая их, как палку, ударами ноги, отделяя снаряд от гильзы. Из гильзы вытаскивали порох в форме вермишели, упакованный в шелковистые чехлы. Конечно, старшины, денно и нощно наблюдавшие за нами, отбирали оружие, а иногда конфисковывали целые арсеналы, спрятанные в укромном уголке леса. Для себя я подобрал немецкую, небольшого размера, винтовку-карабин. Стрелять приходилось тайком, подальше от лагеря. Несмотря на то, что карабин выглядел игрушечным по сравнению с винтовкой, отдача при стрельбе была очень сильной. И если я не прижимал приклад плотно к плечу, -зарабатывал синяк. Пистолеты были редкой добычей. Ими вооружились, в основном, старшины (у некоторых было по два - по три ствола). Конечно, они старались не щеголять своим вооружением, дабы лишний раз не соблазнять своих подопечных, то есть нас, но им самим было интересно пострелять из пистолетов разных систем. Однажды старшина Альберт Пелевин предложил нам пострелять на берегу озера, где он присмотрел великолепное стрельбище между низким песчаным берегом озера и высоким обрывом с отвесной кручей. Мы расположились на полянке, поближе к воде, и по очереди стреляли в установленные под обрывом мишени из бутылок и консервных банок. В качестве оружия нам был предложен пистолет системы «Парабеллум». Это была незнакомая система, весьма отличающаяся от привычного советского «ТТ». При выстреле вся верхняя часть пистолета, расположенная выше рукоятки, откатывалась назад, как у артиллерийского орудия, оставляя оголенным длинный, нелепо торчащий ствол. При этом отдача закидывала руку с пистолетом куда-то за голову. К этому нужно было приноровиться. Всласть настрелявшись, мы двинулись по тропинке, идущей вдоль берега, обратно. Тропинка густо заросла кустарником, а склоны обрыва - молодыми" деревьями. Когда мы подошли к месту, где начинался каменный причал, с противоположного берега озера, расположенного в полутора километрах, начался обстрел. Скорее всего, это была чья-то ответная реакция на наши учебные стрельбы. Пригнувшись, прячась за камышами и прибрежным кустарником, мы побежали. Неожиданно, не доходя до причала и до деревянной лестницы, уходящей вверх, к центру лагеря - «цитадели», мы увидели незнакомого офицера, который прятал в кустах вновь прибывших воспитанников. Они были гораздо младше нас и выглядели очень забавно и неуклюже в длинных флотских шинелях. Офицер заставил их всех залечь, потому что пули летели беспрерывно, пробивая толщу кустарника с характерным резким шорохом. Через какое-то время стрельба прекратилась, и мы все поднялись к центру лагеря, который был прикрыт со стороны озера высокими густыми деревьями. На всякий случай мы никому не рассказали, что занимались стрельбами, понимая, что могли оказаться виновниками обстрела, вызвав огонь на себя. Вообще-то официально нам оружие не полагалось, несмотря на то, что условия жизни были весьма напряженными. Чуть не каждый день кто-то докладывал, что в лесу или на дальней дороге встречали каких-то людей. В этом случае объявлялась боевая тревога, и мы занимали круговую оборону вокруг центрального хутора. Моим оружием был только небольшой финский нож, который отец привез с собой с Финского фронта еще в сороковом году. А вот старшины и офицеры были вооружены винтовками и пистолетами. Мы понимали, что в критической ситуации вооружили бы и нас. На ночь вокруг лагеря выставлялись сторожевые посты. Представьте себе: хутор на высоком берегу озера, который отделен от леса широкой полосой вспаханных полей; к лесу идет проселочная дорога с канавами вдоль нее, заросшими кустарником и молодыми деревьями. Примерно на расстоянии 200 метров от лагеря установлен шлагбаум и назначено место для ночного сторожевого поста. Продолжительность дежурства - два часа. Осенние ночи были темными, иногда дождливыми. „Тишину окрестностей нарушали только жуткие душераздирающие крики одичавших кошек. На всякий случай я прятался в придорожных кустах и чутко прислушивался, не идет ли кто-нибудь посторонний. Часов ни у кого, конечно, не было. Время тянулось медленно. И когда уже казалось, что никто тебя не собирается сменить, раздавались шаги со стороны лагеря. С радостью, смешанной со страхом, я кричал: «Стой! Кто идет?». В ответ называли пароль. И, наконец: «Пост - сдан. Пост - принят». Разводящий оставлял мою смену, а меня отводил в лагерь. Примерно через месяц, когда наступили холодные дни, всех воспитанников из легких домиков переселили в большой двухэтажный дом, приспособленный для зимовок. В нем топилась печь, было тепло и очень душно. Плотность населения была очень высокая: в комнатах, сплошь заставленных деревянными двухъярусными койками, ютилось одновременно несколько десятков человек. И вот тогда, наконец, начальство решилось выдавать воспитаннику-часовому в ночное время винтовку, потому что невозможно было совместить требования к безопасности воспитанников (которых к тому времени было в лагере уже несколько сотен) с одной стороны, и, с другой стороны, - выполнить приказ, запрещающий выдавать ребятам настоящее оружие. Еще одним признанием нашей «полноценности» было введение фронтового снабжения, по которому нам полагался табак. Однако, курить нам по возрасту было запрещено, и табак заменили шоколадом. Это были плитки горького американского шоколада, упакованные в вощеные водонепроницаемые коробочки, похожие на упаковку для сигарет. Помнится, нас успели побаловать один или два раза. Сами себя мы ублажали нехитрыми лакомствами, изготовленными из ежедневной пайки сахара: пирожное-бутерброд с маслом и сахаром, леденцы из жженого сахара, настойки из рябины или черники. Ягоды с сахаром засыпались в бутылку, заливались водой и тщательно укупоривались, далее бутылки тайно зарывались в землю для брожения. Готовность определялась опытным путем: бутылка откапывалась, производилась проба, и снова водворялась на место. Производить пробу было рискованно: кладоискательством занимались многие, и часто лакомство попадало в руки рыцарей удачи. ...Шла война, и многие дети не могли забыть, что их родители и сестренки питались очень плохо, и поэтому откладывали пайки сахара для того, чтобы по возвращении в Ленинград отнести их домой.
* * *
К празднику 7 ноября - годовщине Великой Октябрьской социалистической революции - готовились с размахом. На большой поляне, отделяющей хутор от опушки леса, соорудили небывалое по размерам кострище. На камбузе готовился торжественный ужин. Всем было объявлено, что на праздник приглашены гости - дети моряков Северного флота, пионерский лагерь для которых открыли на противоположном берегу озера (как раз на тех возвышенностях, с которых совсем недавно нас несколько раз подвергали интенсивному обстрелу). За гостями направили плоскодонный быстроходный спасательный катер немецкой постройки с подвесным мотором и очень длинным валом, на конце которого был укреплен гребной винт (это сооружение служило одновременно и рулевым устройством). Помнится, катер был сделан из толстой плотной фанеры и, помимо поперечных банок, в нем не было никаких дополнительных приспособлений. За гостями оправились моторист, лейтенант (представитель политотдела) и нахимовец лет десяти - «бывалый моряк» («морской волк»), который все свободное время проводил на причале, не расставаясь с бескозыркой и тельняшкой. Надвигались долгие осенние сумерки. Мы поужинали, а гостей все не было и не было. На наши расспросы никто не мог ничего сказать. Вот уже и стемнело. ...И только тогда атмосфера напряженного ожидания разрядилась ужасным известием о трагедии, которая разыгралась на озере: катер по какой-то причине утонул довольно далеко от берега, и есть погибшие.
1945 (1946?) год. Летний лагерь ЛНВМУ на озере Сула-ярви, «Морской волк».
Толком обо всем случившемся никто ничего не знал. Командование нервничало и обдумывало, что можно предпринять. Был даже такой вариант: меня, как умеющего плавать, вызвали в «штаб по спасению» и предложили отправиться на место трагедии и попытаться, ныряя, поднять утонувших. Мне, конечно, хотелось быть полезным, но я засомневался в своих возможностях нырнуть на глубину 8 метров и (в полной темноте) найти утонувших. Потом, вспоминая этот эпизод, я понимал, насколько были растеряны наши командиры, когда стали искать помощи у своих двенадцатилетних воспитанников, совершенно не представляя возможностей человека для заныривания без специального снаряжения (никаких ласт и масок в стране тогда не существовало). Только на следующий день мы узнали подробности случившегося.
К нам в гости пригласили девочек. Всего в катере оказалось 22 человека. Когда катер отошел от берега и выбрался из камышей на открытую воду, его встретила короткая резкая волна. С увеличением скорости полетели брызги, и моторист попросил часть ребят пересесть ближе к корме. Когда к корме бросились сразу несколько человек, низкая транцевая доска (корма катера), на которую подвешивается мотор, оказалась в воде. Катер стал почти вертикально и пошел ко дну; тяжелый мотор ускорил погружение. Началась паника. Дети, которые умели плавать, поплыли обратно, в сторону берега, до которого было метров двести. Моторист и лейтенант пытались спасать детей, транспортируя их к берегу. В последний момент моторист бросил пустую канистру из-под бензина нашему маленькому нахимовцу, который почему-то поплыл к далекому, но своему берегу. Несколько человек удалось спасти, наш «морской волк» остался жив, но моторист, с вцепившимися в него детьми, утонул. Всего погибло 12 человек.
...Через несколько дней состоялись похороны. Туда были отправлены наш оркестр и почетный караул - взвод воспитанников. Мы не были свидетелями трагедии и поэтому не могли почувствовать весь ужас произошедшего, но последствия - похороны - оказали на нас настолько сильное впечатление, что при воспоминаниях об этом, даже 65 лет спустя, меня начинает колотить от волнения, а на глаза навертываются слезы... Обстановка -торжественно-траурная - нас подавила. Плач и слезы родителей, которые приехали на похороны, траурная музыка привели нас в полубессознательное состояние. Гробы с погибшими, покрытые красным кумачом, проплывали мимо нас к раскрытым могилам. Нам было по 10-12 лет. Им было столько же. Спасательный катер, подаренный кем-то из родителей воспитанников, с тех пор назывался: «гроб». Интересно, что этот катер почему-то назывался «спасательным». Я долго не мог понять, почему. Неужели потому, что с наружной стороны вдоль бортов были подвешены леера, за которые можно было ухватиться? Однако на катере отсутствовали водонепроницаемые цистерны, обеспечивающие катеру плавучесть. Скорее всего, катер был разукомплектован.
.jpg)
