Словно обступает вся жизнь, все пережитое. Мне уже сорок пять. Заводу скоро будет на сто лет больше, сто сорок пять. Но мы отстроим его цехи, и он помолодеет. Людям этого не дано.... Я уехал отсюда, когда еще шла война. И жену, и друзей не видел все эти долгие месяцы. — Карасев! Дядя Володя! — Якумыч! Когда приехал? Лица знакомые, изменившиеся, постаревшие, повзрослевшие. Родные вы мои!.. Здороваюсь. Молчу. Только крепко жму руки. Сердце екает сильно и больно. Вот и он — родной механосборочный тракторный. У входа люди. — Да никак Володька Карасев! Ты ли это? А ну, покажись... Мне протягивает руку Михаил Павлович Решетов. Старый учитель мой взволнован не меньше меня, даже на мгновение исчезла вечная хитринка в глазах. Совсем седой... — Да покажись же! Ты ли это, Володька?! — Я, дядя Миша. Как хорошо, когда в зрелые годы для кого-то и ты еще Володька!
— Эка ж ты, совсем лысая головушка!.. — Не лысый, бритый, дядя Миша. — Ясно уж. Да откуда ты сейчас? — Из Германии. — Вот оно что. Слышал... Ну, рассказывай. Что расскажешь с ходу, вот так? — Отвоевались, значит? — Отвоевались, дядя Миша. — Хорошо, что приехал. Теперь каждый на учете. Дел на заводе, работы... А что наладчикам да настройщикам— невпроворот! Цех за цехом готовится к пуску. Знаешь, в каком темпе идем! А ряды, Володя, поредели... Я думаю: сколько таких вот, как я, возвращается сейчас, подходит к заводским воротам, проходным. Многие не находят ни завода, ни старого своего жилья. Все предстоит им отстраивать заново. И сколько тех, кто мечтал, неотступно думал о таком вот дне возвращения и не вернулся. Никогда не вернется. Приняла земля ленинградская расчудесного токаря Ивана Гавриловича Салтыкова. Умерли, ушли навсегда чудо-рабочие, друзья замечательные. — Про Ефрема Кутейникова не слыхать, дядя Миша? — Как не слыхать? Жив Ефрем Макарович. Во ВНИИ сейчас, в научный институт пошел работать. — Якумович! — слышу. Оборачиваюсь. — Женя! Здоров! Это Савич... Большие умные черные глаза стали глубже. Они словно схвачены сеткой морщин.
, знатный фрезеровщик-скоростник Кировского завода. 17 октября 1948 г.
— Что делаешь? — Комиссарит наш Савич, — крутит ус Решетов. — Аль не слыхал про это в Германии-то? У него ж тут целая команда военнопленных. — А что думаешь, мастера-работяги... Один, знаешь, какой музыкант? Иногда даже и не веришь, что они, эти самые, против нас осаду держали... И это говорит Савич, переживший блокаду! — Как здоровье-то, Женя? — Нормально. — И тут же о другом: — Работы у нас, Якумович, работы! Горы ворочать надо. Тут дело есть одно интересное... — Да дай ты ему очухаться, оглядеться. Вот человек... — укоризненно говорит дядя Миша. — Оглядится, не бойся, заступник какой выискался, — огрызается Савич. И снова: — Ты понимаешь, народ-то еще не съехался, а задание важнейшее, и сроки малые. Нужно вот... — А ты еще объясни, получше. Он же маленький, не разбирается. Ты спроси сначала, Женечка, допустят ли человека в наш цех. У нас-то ведь более или менее с народом благополучно, — опять вмешивается Решетов. — А что, из эвакуации не все наши вернулись? — спрашиваю.
. — С Урала? Не все, но возвращаются. Из Челябинска приехали Максаков и Фоменков. Вернулись Быков, Назаренко... Башилов демобилизовался. — Что ты говоришь! Значит, пришел из армии? Где же он? — Здоров. У нас. В вечернюю сегодня. Просись к нам, слышишь, непременно к нам. — Еще бы!..
ВРЕМЯ ТОРОПИТ
И все же в механосборочный меня не пустили. Направили механиком в лопаточный. Цех был создан перед войной, но теперь в нем приходилось начинать все заново. Устанавливать и запускать станки, следить за их исправностью, знакомить с ними рабочих и обучать молодежь работе на этих станках. Потом меня перевели в цех № 17. Он был на очереди, нуждался в ремонте прежнего и настройке нового оборудования. И только когда закончили там работы, я, наконец, получил возможность перейти в «цех наладки», в специальную группу наладчиков. Мы осваивали станки по всему заводу, во всех цехах проверяли и отлаживали технологию. ...Снова, как много лет назад, словно человек после тяжелого недуга, возрождалась к жизни страна. Люди выдержали небывалый в истории натиск и выстояли. Но не об отдыхе — о новом решительном наступлении думали они теперь. Люди прибывали из тыла, из армии. Приезжие оформляли пропуска, звонили из узкой комнаты со множеством телефонных аппаратов в свои цехи, в отдел кадров. Снова становились к своим станкам, на свои рабочие участки. Да, можно без сна точить снаряды и голодному отливать оружие, когда знаешь одно только слово «нужно»! Можно работать и без еды, и в холоде, и под обстрелом. Но какое же это счастье заниматься мирным трудом — спокойным, будничным, когда есть тишина, есть планы, есть будущее, когда у города есть обе стороны улицы, есть спокойное, высокое небо. И, словно чувствуя настроения людей, солнце широко заливает город. Золотом листьев опушены улицы, парки. Рабочие восстанавливают старинную лепку на зданиях прекрасных древних проспектов. На Аничковом мосту устанавливают коней Клодта, вырытых из земли. Снова возвращается к жизни красота, веками творимая гением народа, его сердцем и умом, силой его мускулов.
. Кировцы первыми обратились к согражданам с призывом принять участие в восстановлении города — на то и кировцы, чтобы быть первыми во всем. Более миллиона человеко-часов уже отработали. За шесть месяцев сделали столько, сколько до войны и за несколько лет бы не сделали. —...Слышал, Якумыч, наш Иванов, Григорий Архипович, что в парткоме-то был, председателем Кировского исполкома избран, — говорят мне как-то. — Ну да?.. Очень приятно это услышать — значит завоевал доверие людей мой первый знакомец на Путиловском заводе. Не легкое, не простое доверие ленинградцев. В канун 28-й годовщины Октября в клубе имени И.И.Газа кировцы получают награды — медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.». Истинного смысла исполнены слова, отлитые в металле, — за доблестный труд в войне. А цех за цехом вступает в мирную жизнь. Восстановлены те, что были под обстрелом, отстроены попавшие под бомбежку. Снова высажены деревья, асфальт уложен по всему огромному заводскому двору. Кто бы поверил, что все это, пораненное и полуразрушенное, с ненавистью методически выводившееся врагом из строя, за такой короткий срок возродится? В конце 1945 года полностью восстановлены и пущены первый прокатный стан и молоты старой кузницы; достигли довоенного уровня и превысили его новый механический, фасоннолитейный цехи. Вступили в строй три новых машиностроительных цеха. К ноябрю 1946 года, в канун 29-й годовщины Октября, восстановление Кировского завода полностью завершено.
. Другие лозунги висят теперь в цехах, не то что в годы нашей молодости. Но смысл их тот же самый: мы снова на баррикадах труда. Берем время за горло, с прежним рвением, по-революционному добиваемся успехов. Те же шаги у путиловца, но на новом витке пути, новом его повороте — шире теперь размах, прочнее знания, совершеннее техника. В цехах установки для закалки токами высокой частоты, каких мы знать не знали, вдвое больше лабораторий, чем до войны. И по нарастающей стремительно идет наше движение. Сколько освоено для выпуска различных механизмов, машин! Еще недавно «лечили» мы старые турбины, пострадавшие от войны, а теперь уже создали новые могучие турбинные двигатели для мощнейших судов торгового флота. Наш завод — действительно своеобразная лаборатория новейшей техники. Даем стране и массовую, серийную, и уникальную продукцию. Готовим кадры и всю технологию производства для других предприятий. В Харькове, Минске, Горьком, Свердловске и Бежецке пользуются нашими чертежами, осваивают нашу технологию. Как для Волхова в свое время делали мы первые советские железные конструкции, для канала Москва-Волга лебедки, для Метростроя — первые отечественные проходческие щиты, так теперь мы обеспечиваем необходимым великую стройку у Жигулей — Куйбышевгидрострой. А потом новая победа: создан конструкторами завода и освоен производственниками могущественный трактор-вездеход, которого не знала промышленность мира, — огромный трелевочный трактор-лесовоз, очень нужный лесной промышленности страны.
. Страна живет единым желанием, единым порывом — скорее окрепнуть, восстановить, удвоить, удесятерить свои силы. На отдых, на передышку времени нет. Мы ничего не забыли и не простили. Запомнили хорошо и осень 1945 года: две атомные бомбы, сброшенные американцами на города Японии в ту пору, когда это не вызывалось никакой военной необходимостью. Демонстрация устрашения, принесшая столько страданий японскому народу, — кто из свидетелей преступного безумства не думал тогда об этом! Советский народ прекрасно понимал: только могущество нашего государства может усмирить заокеанскую военщину. Мы ничего не забыли и не простили. История дала серьезный урок: если не хочешь, чтобы враг воспользовался плодами великих завоеваний твоего труда, укрепляй родную страну. Март 1946 года. В «Ленинградской правде» появилось обращение инженеров и техников нашего Кировского завода к рабочим и инженерно-техническим работникам других предприятий — призыв к тесному творческому содружеству инженеров и рабочих-новаторов. «Поставить на службу народному хозяйству страны все достижения передовой науки и техники!» —таков лозунг. Год 1947-й. В нашей заводской газете опубликовано письмо рабочих-коммунистов — рационализаторов и новаторов: «Каждый передовик, имей своего ученика!» Письмо становится достоянием рабочих всего нашего города, затем и других городов страны. Одна из первых подписей под письмом — Евгений Савич. К 30-й годовщине Октября он выполнил свою двухгодовую норму. Женя Савич — инструктор передовых методов. По дорогам первой послевоенной, пятой пятилетки, по всей стране победно шагает трудовая слава героев. Кто из современников не помнит почина Виктора Блаженова — скоростное вождение тяжеловесных поездов по стальным магистралям Родины? Кто из живших тогда не знал имени старшего мастера завода «Калибр» Николая Российского: к коллективной новаторской работе переходят целые цехи и предприятия.
. Сводки шли, как с переднего края, — итоги за день, за месяц, за каждый квартал первой мирной пятилетки. С газетного листа глядели на нас новые, дорогие лица. Одного за другим узнавала страна верных своих сыновей, подхватывала почины обувщика Василия Матросова, мастера Чутких, токаря Генриха Борткевича, прославленного сварщика с Волго-Дона Алексея Улесова. Вот и наш Евгений Савич — разве не герой? После тяжелой болезни, едва пришел в себя, работает за двоих и за троих. Он уже запевала внедрения в производство скоростного фрезерования. И не только на нашем заводе перенимают его методы. Так работают в Москве и Челябинске, Новосибирске и Горьком, Харькове и Таллине. За овладение скоростным фрезерованием присвоно Евгению Савичу звание лауреата Государственной премии. Всюду советские рабочие, следуя великому завету, проявляют свою инициативу, повышают производительность труда, увлекают своим примером других. Как великое трудовое коммунистическое откровение, предстанут будущему историку страна наша, труд ее, самозабвенное мужество и благородство сыновей Родины в те первые послевоенные, сороковые годы. Огромная работа только что перенесшего войну народа — работа для будущего в настоящем. Я вспоминаю, как было все у нас, в нашем цехе, в малой капле огромного океана советской жизни. Начну со стружки. С маленькой стружки, давшей начало большой дружбе и творческим поискам.
В 2009 году, на 65-летии ЛНВМУ я встретился с легендарным Питоном первых выпусков, первым командиром новейшего в середине 1970-х годов атомного ракетоносца проекта 667БД, по праву ставшим на этой должности контр-адмиралом Владленом Васильевичем Наумовым. Мы не виделись с ним с 1982 года, когда я вынужден был уйти с Северного флота на другое место службы. Но все эти годы я хранил в своей памяти заснеженную зиму 1976 года, когда я – главный корабельный старшина из ВВМУ им. Фрунзе – прибыл на преддипломную штурманскую стажировку в Оленью Губу и был прикомандирован в его экипаж. Для меня тогда начались самые «крутые» (особенно для молодого штурманенка) месяцы сдачи курсовых задач Л-1, Л-2, Л-3. Судя по моим успехам, в конце стажировки именно В.В.Наумов предложил мне продолжить службу в его экипаже и сдержал свое слово. Он за личной подписью прислал к моему распределению и выпуску из училища специальный «вызов» для оформления моего назначения в экипаж РПКСН «К-182». Далее судьба чуть подправила мое назначение, но я остался верен этому проекту лодок, пройдя службу до старшего штурмана на «К-421». После 2009 года мы уже не раз встречались на различных юбилеях кораблей, дивизии и 3-й флотилии пл. И каждый раз мы вспоминали наших сослуживцев с первых экипажей, которых он помнил до матроса (!), говорил о кораблях и экипажах, как самом лучшем времени своей жизни… К сожалению, она оказалась неожиданно прерванной!
Умолкли дизеля. Забрав постели, Ушла команда, и отсеки опустели. Осталась вахта лишь и, дав ей инструктаж, Сошёл на пирс механик, догоняя экипаж.
Знакомая картина, вы не находите, друзья? Из оставленья пирса иль причала, И из таких вот возвращений наша служба вся, Так или иначе, но состояла.
Мы все привыкли к ней, Как к прочему, но всё же, Отплытье в Океан и возвращенье к гавани своей По восприятью нашему немного не похожи.
Когда мы уходили, чувства грусти и тревоги, Хоть в малой дозе, но в сердцах таились. И вот, пройдя привычные дороги, Мы всё превозмогли и снова возвратились.
А в море там всё улеглось привычно И в ритм обычный обратилось: Работа, вахта, как обычно, Всё завертелось и личное забылось.
И вот мы снова видим берег свой и, вроде, всё знакомо: Деревья те же, только листья почему-то зеленее, Земля как будто твёрже и теплее, И дышится и слышится всё как-то по-иному.
Начальники, что раньше были строже, Теперь нам кажутся и ближе и роднее, И даже голоса у всех приятней и звучнее, А жёны и детишки во стократ дороже.
Но вот не все и не всегда из моря возвращались, Свою могилу в море многие нашли. Они с родными и друзьями попрощались И больше на свиданье не пришли.
С Олегом Линде нас море разлучило, Уж много долгих лет с тех пор прошло, Когда его волной внезапно смыло И в неизвестность унесло.
Беда случилась в Баренцевом море, Недалеко от острова Кильдин произошла, Немного времени тогда прошло и вскоре Эс восемьдесят там на дно навек легла.
Ситарчик – командир её был другом мне, И вот лежит она на каменистом дне; Отсеки мёртвой тишиной объяты, И в них лежат все те, кто жил когда-то.
А а Тихом океане погиб Кобзарь Володя, И не один, а с экипажем тоже. И на пятикилометровой глубине Лежат они все в мёртвом сне.
На пафос мы горазды, и на слова обильны, И любим говорить, что Океан наш дом родной, При этом забывая о тонкости одной, Что люди в нём пока вот не всесильны.
Бессилен я в своих стихах Упомянуть всех тех, кто в море сгинул, Кто близких и родных не по своей вине покинул, Простите, если я в сердцах посеял страх.
Мы смертны все, но наша сила Неодолима всё ж при том, Что сколько б смерть нас не косила, Когда мы живы, всё равно живём.
Этих людей забыть невозможно. Каждый из них оставил свою память в мальчишеских сердцах, которая сохраняется вот уже много лет. Вскоре ушел на повышение майор Жабриков из первого взвода. Его сменил капитан-лейтенант Кузнецов Геннадий Васильевич, приятный и добрый человек. Он больше нам помогал, чем воспитывал. Уволился в запас и уехал в Москву капитан Карташев Николай Тимофеевич из второго взвода. На его место заступил капитан-лейтенант Тихонов Леонид Михайлович. О Карташеве мы знали мало. Высокий, стройный капитан с открытым приятным лицом напоминал Жана Марэ – известного французского киноактера. Случилось так, что я оказался в одном вагоне поезда, который вез нас в Москву на парад, с ребятами из второго взвода. Проводник разнес чай, мы готовились ужинать. Николай Тимофеевич был дежурным по батальону, обходил вагоны, в которых ехали нахимовцы, и подсел к нам. Обсуждали пьесу какого-то английского автора. Карташов нас слушал внимательно и молчал до поры до времени. Когда мы окончательно заврались, он на чистом английском языке стал объяснять нам сюжет этой пьесы. Мы замерли, слушая его. Потом он рассказал о Лондоне и многих бытовых деталях. - Вы там были? – робко спросил я. - Приходилось, – ответил он и попрощался с нами. Впоследствии, я узнал, что он окончил Московский институт военных переводчиков и служил во внешней разведке. Как он попал в Нахимовское училище, никто из нас не знал. Он скончался в Москве, проработав долгое время в МИДе. Это был очень интеллигентный человек, который притягивал к себе своими знаниями и внутренней добротой.
Тихонов Леонид Михайлович
Капитан-лейтенант Леонид Тихонов оказался полной противоположностью Карташеву. Для него мы были не нахимовцы, а матросы. Он служил по уставу, считая, что такой подход поможет воспитать из нас будущих офицеров. Несомненно, это был требовательный человек и настоящий военный моряк, но мы его не понимали и строили разные пакости. Обрезали пуговицы на плащ-пальто, приколачивали галоши к палубе крейсера «Аврора», обливали водой из графина, когда он спускался по лестнице на другой этаж. Он видимо плохо понимал, кто такие дети, хотя и в военной форме, поэтому не усвоил уроки из замечательного кинофильма «Сын полка». Нам достался капитан 3 ранга Владимир Петрович Пименов. Он нам не надоедал своими претензиями, был очень внимателен и заботлив. Его положительным качеством было то, что он умел отличать шалости от нарушения воинской дисциплины. За это его любили и уважали. С этим человеком можно было разговаривать откровенно, зная, что эту откровенность он не будет использовать против тебя. Владимир Петрович умел извлекать информацию даже из частных разговоров и делать свои выводы. Будучи на старшем курсе, я опоздал из увольнения. Танцы в училище Фрунзе заканчивались в 23 часа. Девушка, с которой я танцевал весь вечер, мне нравилась, и я решил ее проводить. Транспорт с Васильевского острова на Петроградскую сторону ходил плохо. Посадив даму в автобус, я понял, что опаздываю.
На трапе крейсера «Аврора» меня встретил Владимир Петрович, который вышел покурить на палубу. Прятаться не было смысла. Я поднялся на борт корабля и доложил, что опоздал. «Сдай увольнительную дежурному по роте и иди, отдыхай», – сказал он. Я понимал, что на последнем курсе меня никто отчислять не будет, но чувствовал себя виноватым. Утром моя фамилия в списке нарушителей воинской дисциплины не прозвучала. «Странно»? – удивился я, но ничего никому не сказал. Так прошел день. Владимир Петрович вызвал меня на беседу вечером через сутки. Он расспросил меня, как все было, и сказал крылатую фразу: - Запомни, что мужчин губит не водка, а женщины. Ты еще молодой, а уже поддаешься их чарам. Иди и учись дальше. - Есть, - ответил я, и вылетел из канцелярии роты.
Крейсер «Орджоникидзе»
Весть о том, что наша практика будет проходить на боевом корабле, поразила наше воображение. Занимаясь в судомодельном кружке, я имел некоторое представление о боевых кораблях ВМФ, мечтал попасть на знаменитый крейсер «Киров». Это положение еще как-то вписывалось в мое сознание. Когда нам сказали, что место нашей практики будет на крейсере «Орджоникидзе», эта весь вызвала полный восторг. Тогда мы еще не знали, что крейсер попал в беду при переходе из Таллинна в Ленинград. Преодолевая ледяные поля, он повредил один из винтов и теперь отстаивался в плавучем доке Кронштадтского Морского завода.
Руководителем практики назначили командира первого взвода майора Жабрикова Петра Андреевича. Небольшого роста мужчина оказался один на один с целой ротой мальчишек. Назначив вице-старшин классов командирами взводов, он ничуть не сомневался в том, что ребята будут выполнять свои обязанности исправно. Нам нравилась такая игра, потому что излишняя опека в этом возрасте всегда чревата последствиями. Обязанности старшины роты исполнял Георгий Федяков – симпатичный парень из первого взвода. Он давно понравился Петру Афанасьевичу Буденкову, который рекомендовал его на эту должность. Роту нахимовцев принял буксир, стоящий у набережной лейтенанта Шмидта. Капитан 2 ранга В.И.Туркин проводил нас прощальным взглядом и зашагал вдоль гранитного парапета. Буксир отдал швартовые концы и пошел в сторону Морского канала. Настроение было печальным. Аттестат об окончании 9-го класса торжественно украшали три тройки, что меня совсем не радовало. Оправдываться перед мамой не имело смысла. Угнетало собственное душевное состояние в коллективе ребят. Можно иметь одну тройку, две, но три – это уже слишком. Меня радовала четверка по английскому языку, но никак не тройка по русскому и литературе. По-прежнему хромала и математика. Три тройки звучали в голове, словно три карты у Пушкинского героя. Морской канал поражал обилием морских судов, стоящих у причалов порта. По кормовым флагам мы угадывали национальную принадлежность судна, путали французов с голландцами, спорили и приходили к единому соглашению. На стапелях Балтийского завода стояли готовые к спуску корпуса новых эскадренных миноносцев 56 проекта. Их корпуса отличались от старых эсминцев проекта 30-к бис. На носу появились новые башни со 130 мм орудиями, надстройки украшали красивые сетки радиолокационных антенн. Чувствовалось, что флот растет и готов выйти в открытый океан.
. О том, что Жабриков знал английский язык, мы догадывались. Он иногда подправлял наше произношение, когда мы бравировали английскими фразами. О том, что он учился в Военном институте иностранных языков, мы не знали. Да и сам майор не стремился рассказывать нам о своем прошлом. Жабрикова мы прозвали «мистер Ква-ква», потому, что в военно-морском флоте он никогда не служил и знал о нем понаслышке. Петр Андреевич по характеру был добрым и мягким в общении человеком, которого не следовало бояться. Артиллерийский крейсер «Оржоникидзе» был принят в состав ВМФ СССР в 1952 году и представлял собой весьма внушительное сооружение, находясь в плавучем доке. Док был знаком по прошлогодней практике в Кронштадте, но мы никогда не видели в нем подобных кораблей. Пробравшись по крутым трапам на борт крейсера, мы построились на юте, сложив в кучу вещевые мешки, противогазы и бушлаты. Предстояло распределение по боевым частям. На противоположном борту собрались командиры боевых частей. Моложавый капитан 2 ранга опрашивал офицеров, записывая что-то в блокнот. Майор Жабриков подал команду и отрапортовал старшему помощнику командира корабля о нашем прибытии. «С этого дня вы, матросы крейсера «Орджоникидзе». Прошу всех четко соблюдать распорядок дня, быть в чистом рабочем платье, уступать дорогу на трапах старшим по званию. Жить будете все вместе в румпельном отделении. Ваша задача – изучить устройство корабля, свое заведование и действия согласно книжкам «Боевой номер», которые вам выдадут старшины команд. Всем пришить на кармане рабочего платья свои боевые номера и действовать согласно распорядку дня», - завершил свою короткую речь старпом. Румпельное отделение располагалось в корме крейсера. В распоряжении каждого оказался рундук и подвесная койка. Из баталерки принесли подушки, матрацы и одеяла. Каждому нахимовцу выдали полотенце, наволочку и две простыни. Началась жизнь на боевом корабле ВМФ.
В подвесной койке Алексей Наумов (рисунок Михаила Чернакова, выпуск 1949 г.)
Меня и Женю Каменева назначили в электромеханическую боевую часть и распределили в четвертое котельное отделение. Женя Каменев небольшого роста, белобрысый парень отличался от всех нахимовцев нашего взвода тем, что был нелюдим. Он мало с кем общался, ничего не говорил о себе, учился средне и не желал ходить в увольнение. Насколько я понял, отец его погиб во время войны, а мать после рождения сына прожила недолго. Его воспитывала тетка. В увольнение он не ходил по двум причинам: первая – у него не было денег и вторая – он плохо знал Ленинград. На самом деле он был простым и отзывчивым человеком, погруженный в свои собственные мысли. Над ним подсмеивался Витя Турук, издевался Пуханов, а особенно Путилин. Женя сносил все издевательства молча, но все больше замыкался в себе. В котельном отделении нас встретили по-отечески. Командир – старшина 2-й статьи оказался хорошим человеком. Он познакомил нас с котельным отделением, выдал дубликаты книжек «Боевой номер» и рассказал, какие обязанности мы должны выполнять. С этого момента мы стали матросами и строились вместе с моряками срочной службы. Прежде всего, мы должны были ознакомиться с корабельным расписанием, знать сигналы тревог и прибывать в котельное отделение при их объявлении. Второе, мы должны изучить устройство паротрубного котла, клапаны и магистрали, уметь их перекрывать по команде командира отделения. Кроме того, мы должны научиться запускать и останавливать котел, соблюдая правила безопасности. Эти задачи решались параллельно с изучением, пожарных магистралей, якорных и швартовых устройств. Командир котельной группы инженер старший лейтенант не докучал нас контрольными проверками. Командиры котельных отделений служили по четвертому году службы и были уже профессионалами в своем деле. Пользуясь докованием корабля, командир БЧ-5 решил привести службу в порядок, покрасить паро- и водопроводы. В сам котел нас не допустили. Там работали опытные специалисты, которые корщетками отдирали накипь с трубок. Старшина команды попросил, а не приказал мне залезть под котел и выбрать оттуда скопившийся мазут. «Ты маленький и юркий, - сказал он. – Сможешь сделать эту работу. Иначе нашему отделению не завоевать звания отличного. Матросы принесли старое рабочее платье, обмотали голову полотенцем, а щиколотки ног паклей. На всякий случай обвязали страховочным концом. «Спускайся аккуратно, смотри на магистрали и не хватай их руками. Мазут собирай в обрез и подавай нам», - инструктировал старшина.
Работу я выполнил. В поддоне котла было жутко, тускло светила переноска. Мазута оказалось немного. Вылезая обратно, я все же задел ногой одну горячую магистраль. Старшина помог выбраться и тут же отправил в душ. После санитарной обработки мне разрешили отдыхать. Утром на построении старшина команды объявил мне благодарность. Почему я пишу об этом? Наверно пытаясь объяснить будущему поколению нахимовцев, что элита флота, как и гвардия, не рождается просто так. Каждый человек должен понимать – что, зачем и как он делает свою работу. В моем поступке не было какого-то подвига. Это была обычная человеческая работа, которая вызывала гордость за свое подразделение. Результатом работы всего котельного отделения явилось присвоение ему звания «Отличное подразделение». По этому поводу никаких праздничных торжеств естественно не было. Командиру отделения было присвоено звание – старшина 1-й статьи, а матросам срочной службы – старший матрос. Командир отделения объявил, что ремонт винтов закончен и ожидается переход в Таллин. После утренней приборки на корабле сыграли боевую тревогу. Мы прибыли на боевой пост и доложили командиру отделения. По плану крейсер должен покинуть плавучий док и перейти на внешний рейд Кронштадта. Очень хотелось посмотреть, как это все происходит, но командир запретил покидать пост. Кроме всего, пришло распоряжение приготовить котел к запуску. Этим же занимались и в других котельных отделениях. Мы заполнили котел водой. Женька и я отчаянно крутили вентили, открывая заслонки подачи воды. Затем включили форсунки и факелом подожгли топливо. Факт, что крейсер находится на воде, мы зафиксировали интуитивно по покачиванию. По показанию термометра определили температуру пара, а по манометру – давление в магистрали подачи пара на турбину. Прозвучала команда: «Подать пар на турбину!» Снова закрутились вентили, и наш пар пошел на турбину, которая вращала вал одного из винтов.
На палубу попали после отбоя тревоги. стоял на якоре на Большом Кронштадтском рейде. Город утопал в вечерней дымке. Было жаль, что наши ноги так и наступили на землю города, где в прошлом году мы проходили практику. На якорной стоянке курили на баке. Здесь обычно обменивались новостями. Емкие помещения корабля проглотили нашу роту словно горошину. Два дня мы ни с кем не встречались. Появился Андрей Гринштейн, вылез из акустического трюма Леня Тарасов, подошли Смирнов, Таубер и Путилин. - Привет мореманы! Наконец на свободе и в море. Жаль, что земля далеко, - заметил Путилин, здороваясь. - Привет! Как поживают турбинисты? – спросил Андрей. - Два дня играли в преферанс. Смирнов проиграл шесть компотов. Я удавлюсь, но их выпью, – ответил Путилин. - Куда идем завтра? - Говорят, что в Таллин. Андрей Гринштейн (впоследствии Русаков) был из Таллина. Андрей хорошо знал город, но на экскурсию нас не приглашал. Он проходил практику в артиллерийской боевой части. После прибытия на рейд Таллина нашим гидом оказался матрос срочной службы Юра Киви, который жестко проинструктировал нас, куда мы должны ходить, а куда нет. Нам запретили ходить в парк Живых и Мертвых и посещать Копли (район судоремонтного завода). Несмотря на то, что война закончилась четырнадцать лет тому назад, отношения с эстонцами оставались напряженными. В универмаге нам дали понять, что не умеют говорить по-русски. Мы стали говорить по-английски, который не знали эстонские продавщицы, и только тогда с помощью жестов нам продали несколько сувениров.
понравился своей средневековой архитектурой, узкими улочками и интересной национальной культурой. Наше присутствие совпало с праздником Лиго, который отмечался в парке Кадриорг. Шествие эстонцев по улицам города в национальных одеждах, музыка впечатляло наши юные сердца.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
Отошла, откатилась война. Черное фашистское чудовище загнали в берлогу. Первый залп по рейхстагу дали артиллеристы Ленинграда, в составе которых были и наши кировцы. Слесарь Иванов с Кировского завода расписался на за всех трудовых людей. Слесарем прошагал он все военные дороги, слесарем победил, слесарем начал новую, послевоенную жизнь. Говорят, сейчас там стерли все надписи. Стерли и эту. Только ведь то, что совершено историей, не сотрешь. Из памяти народов не выкинешь. Многое помнит человек. У поколения, пережившего войну и блокаду, своя память — не избудешь ее, обожжено сердце. И стоит тронуть, многое оживает. Этим летом инженер, мой попутчик в поезде, мне рассказал: — Меня эвакуировали из Ленинграда в январе 1942 года. Уже немало времени спустя это случилось. Я оказался в хозяйственном магазине. И увидел на полке ломти, большие ломти столярного клея. «Это продается?» — «Пожалуйста». — «А сколько можно взять?» — «Сколько вам нужно?»... Только по удивленному, потом испуганному, взволнованному лицу продавщицы понял я, вспомнил, что я в Москве и что для нее — это просто клей. Я извинился и вышел. У меня кружилась голова. Условные рефлексы. Они, знаете, не скоро проходят. Один из товарищей, перенесший в Ленинграде всю блокаду, долгое время спустя говорил: — Это у меня психологическая травма: когда я увижу, что человек падает, я не могу смотреть. Мне так и видится: человек поскользнется и больше не встанет.
. Не скоро проходит все это. Недавно ребята в цеховой столовой на Кировском, когда я громко закричал на них: «Да как вы так можете, как вы смеете?» — в недоумении оглянулись. А я до сих пор не могу видеть, если вдруг кто бросается хлебным мякишем. — Не будем, дядя Володя... — Они тоже не сразу поняли. Мы хотим, чтобы никогда не пережили они такого, никогда не узнали... Счет войне... Однажды на выставке меня поразила таблица: указана цифра, длина всех мостов, построенных саперами только нашего Ленинградского фронта за три года войны. Не будь ее — сколько же мостов и мостиков такой длины можно было бы соорудить по городам и лесам, через бесчисленные реки, рвы, речонки, заливы на благо, радость людям! Результаты труда, украденные у народа, у истории... Труд, погубленный, раненый, искромсанный. За годы Советской власти в Ленинграде было построено 2 миллиона 800 тысяч метров жилой площади — за время бомбежек в городе уничтожено 2,5 миллиона метров жилой площади. Все надо было строить, создавать заново. И кто-то может еще утверждать, что мы хотим войны! Кто-то способен поверить в этот обман. У человека одна жизнь, есть в этой жизни частица, которая принадлежит всем: его мастерство, талант, создание его рук. Скольких мастеров погубила война! И тех, кто уже был изумительнейшим умельцем, и тех, кто еще только мог им стать и не успел, — целое поколение ушло, не сказав истории своего слова. Мы никогда не хотели войны — с первого дня Советской власти. Даже тогда, когда революция создавала свои первые знамена, она изображала на них рабочих у горнов и воинов в доспехах крестьян. На знамени павловцам-гвардейцам от рабочих-путиловцев рядом с посвящением написано: «Клянемся под этим знаменем добиться братства всех народов». И рядом: «Перекуем мечи на плуги». Это ли не исконная мечта мирных тружеников?
. Но уж если на нас нападают... «Никогда не победят того народа, в котором рабочие и крестьяне в большинстве своем узнали, почувствовали и увидели, что они отстаивают свою, Советскую власть — власть трудящихся, что отстаивают то дело, победа которого им и их детям обеспечит возможность пользоваться всеми благами культуры, всеми созданиями человеческого труда». Так говорил Владимир Ильич Ленин. И пусть заокеанские бизнесмены не тешат себя надеждой, что можно победить советских людей. В газетах опубликован снимок: американские фашисты бесчинствуют. Знакомый оскал говорящего, вещающего в истерике, бесноватого, и шеренга юнцов, задравших руку в приветственном «хайль!» И новые сообщения: американцы все расширяют военные действия против демократического Вьетнама. А речи Геббельса мощно разносятся репродукторами по улицам Западного Берлина. Опять? Ну, уж если не ясно им, пусть 9 мая или 22 июня, или в день прорыва ленинградской блокады, или в день снятия ее, — пусть раздастся в микрофонах голос Ленинграда. Был создан в дни войны такой фильм — записаны одни звуки, звуки говорят и звуки все рассказывают. Это можно сделать в любой день — пусть включатся все микрофоны мира. И пусть она начнется, эта передача, так, как начиналась у нас изо дня в день, 900 дней: «Говорит Ленинград!» Пусть весь мир услышит, все люди—и сирены, и крики на улицах, и тишину голодающего, умирающего, замерзшего города, и могучий голос нашего наступления, и великое ликование — салюты нашей великой победы. Пусть поймут, что такое война и что такое народ, который нельзя победить! Пусть прислушаются — это голос миллионов.
И пусть американцы лучше перечтут стихи своего же поэта, :
Довольно твердить о войне! да и самую войну — долой! Чтобы мой ужаснувшийся взор больше никогда не видал почернелых, исковерканных трупов! Долой этот разнуздавшийся ад, этот кровавый наскок, словно мы не люди, а тигры. Если воевать — так за победу труда! Будьте нашей доблестной армией вы, инженеры и техники, И пусть развеваются ваши знамена под тихим и ласковым ветром.
Мы не хотим войны. Коммунистическое строительство требует мирного, спокойного, созидательного труда миллионов. . И у советского народа, у всех прогрессивных людей мира есть силы, чтобы предотвратить ее. Но если все же империалистические маньяки навяжут ее нам вновь, они здорово просчитаются. И хочется, чтобы наши юноши и девушки знали о героизме своих отцов и матерей в суровую годину. Чтобы они, если придется им стать в минуту грозной опасности на защиту матери-Родины, помнили: борьба за счастье всех народов — святое дело. В наследство оставляем священную ненависть к врагу, безмерную светлую любовь к Родине, беззаветное мужество. Иной раз покажется — очень требовательны отцы. Той меркой, блокадной, меряем вас, наши дети. Заслонила Застава, как сумела, от той беды и юность, и жизнь вашу, и будущее. Но от ответственности за это будущее, от борьбы за него уже не заслоним. В наследство оставляем вам то, что было дороже жизни для тех миллионов живых и мертвых. Если сейчас заправлены в планшеты космические карты и все мы верим и знаем: на пыльных дорогах далеких планет останутся наши следы, — это потому, что в порыжевших от солнца старых планшетах лежали земные двухверстки и другая молодость и зрелость держала здесь оборону, потому что на пыльных земных дорогах Великой революции, гражданской и Отечественной наших войн стояла насмерть и отстояла пулковские высоты армия народа, народное ополчение Страны Советов. Пулковскую, несдающуюся высоту завещает поколениям Ленинград! Может быть, пора поставить здесь памятник всем, сдержавшим натиск врагов и в 1917 и в 1941, не пустившим врага никуда. И это тоже должно остаться в веках: здесь, на боевой позиции вела огонь по врагу старая пушка — историческое орудие с «». Ее сняли с корабля и выкатили на берег, и она стала стальной грудью своей на защиту своего города, пулковских высот своей революции...
Получили паспорта ровесники нашей победы. Сын Михаила Рейса, начальника нашего блокадного МХ-10, Геннадий, теперь секретарь заводского комсомола. Уже вступил в партию мой сын, дочь — комсомолка. Свою присягу мой сын-нахимовец принял на «Авроре», и дочка школьницей со своим пропуском ходила на практику на наш Кировский. Говорят, новое поколение ищет свой звездный билет. Нет пути более звездного, пути к счастью, чем борьба за победу коммунизма. ...Когда стучит по радио метроном — это поверка времени, поверки по Москве — сигнал силы, сигнал предостережения и бодрости. Об этом говорит сегодня всем людям Земли Ленинград, из далеких 1941-1944 годов слышен этот голос... ...В конце войны забросила меня судьба далеко. В составе нашей комиссии я был направлен механиком в Германию. В далеком немецком городе я встречал Победу, жадно читал и слушал. По радио передавали, как возвращались в Ленинград с победой войска. Как шли защитники вечного города по проспекту — широкому, как сердце, по нашему проспекту Стачек, и как у Кировского завода путиловец обнял бойца. Передавали статью Эренбурга. Я хорошо запомнил ее. Там были слова о сердце ленинградца, вмещающем мир, и об уроженце Пензы, который скажет: «Я ленинградец», ибо второй раз он родился в огне этого города»... Я возвращался домой, когда война уже кончилась. Ехал домой по мирной земле, дорогами ее, опаленными войной. Следы недавних боев были еще повсюду. И все-таки повсюду уже была новая, мирная жизнь.
. Его внук - - выпускник Ленинградского нахимовского училища 1966 года. Я люблю свой станок, люблю делать вещи прекрасно, — так, чтобы они играли, радовались, жили в моих руках, как произведения искусства. Для меня нет высшего наслаждения, как сознание, что эта, созданная мною вещь — не просто металл, механически обработанный фрезерами, а часть моей души, — мое вдохновение, моя любовь, мои искания.
Рабочий Шаронов. Из повести Федора Гладкова «Клятва»
ПОВЕСТЬ О ФРЕЗЕ
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Дыхание дыма, живые бегущие облака его за твоею оградой, клубы пара в прорезях зданий. В безветренной синеве над громадою корпусов три высокие трубы и три потоньше, как мачты. И поперек всем ветрам, непогодам и солнцу навстречу по гребню длинного купола четко впечатались — в самое небо — огромные строгие буквы: «Кировский завод». Сердце мое бьется громко и сильно. Еще издали вижу белой каменной кладки стену с большими круглыми нишами, с невысокими на поворотах стройными башенками. И снова, как прежде, как тысячи раз, предстаешь ты мне — весь в движении густых и светлых дымов, в клубящихся облаках пара, спокойный и сильный, как могучий гигантский корабль, ставший на якорь, мой Кировский. Здравствуй, Путиловец! Есть ты на свете. Выстоял. Значит, все хорошо.
. Прохожу высокую проходную, как когда-то, в мирные дни. Показываю старый пропуск. Здороваюсь с незнакомой девушкой, новым вахтером. Мне кажется, ей слышно, как громко стучит мое сердце. Я снова на заводском дворе, не блокадном, работающем! И как шестнадцать лет назад снова в лесах массивные здания, высокие, большие, стоят раскрытыми. Нет, не строящийся цех, как когда-то... Разрушенный снарядом. Раненный бомбой.
