Матросик попался с таракашками в голове. Почти каждую неделю преподносил очередной сюрприз. Корабельный боцман жил по соседству со старшиной гарнизонной гауптвахты, и проблемы обустройства на оной матросиков командир не имел. В зимнее время арестанты с гауптвахты, в основном, махали фанерными лопатами, расчищая улицы и многочисленные трапы Полярного. В течение зимы матросик отсидел пару раз на губе. После каждой отсидки случалась душеспасительная беседа, резюме которой сводилось к тому, что на губе более приятно, чем в море кувыркаться или нудиться в корабельном дозоре. Наступил май, оригинал снова отличился, и был отправлен на губу. После отсидки был вызван к командиру и ещё до начала беседы взял инициативу в свои руки, заявив командиру, что до следующей зимы он точно на губу не попадёт, поскольку в последнюю отсидку досконально изучил с лопатой и ведром все помойки и уличные сортиры Полярного. Офицерская гауптвахта имела отдельный вход и состояла из тамбура, где была расположена топка печки, а так же стояла бочка с водой, и собственно камеры, просто комнаты примерно 18-20 метров квадратных со столом и табуретками. Жильцами этих апартаментов были четыре офицера. Основным занятием был преферанс и травля на разные темы. Сортир располагался метров за 200 от губы и матросов туда водили под конвоем, а офицерам дозволялось ходить как вольным людям. Механик с лодки, обиженный комбригом на всю катушку, решил отметить свой день рождения и по дороге из сортира забежал к знакомой, запасся бутылкой водки, закусоном, заодно размагнитился и прибыл к месту временной дислокации. Всё прошло гладко. Вечерком сидельцы раздавили шкалик и решили утопить его в пожарной . А он не лезет. Оказалось что бочка по самый верх заполнена утопленными бутылками. Пришлось кочергой утрясать ёмкость, дабы найти пристанище ещё для одной бутылки.
А через три дня механик забеспокоился и стал у начальника гауптвахты проситься в госпиталь, ибо стали появляться все признаки того, что он «намотал на винт» у той доброй тётеньки, что снабдила его водочкой и закусоном. Среди сидельцев отличался помощник с ПЛК. Сидел он от комбрига на полную катушку, был жизнерадостен и постоянно весел. Кто-то спросил его о причине его несколько необычного поведения на губе. В результате сидельцы получили исповедь-рассказ о том, как он попал на губу. На ПЛК пришёл дядя в пиджаке с замашками и амбициями адмирала, а с ним его челядь с какими-то серьёзными приборами. Видимо, сверху подтвердили его полномочия, и он, практически, стал командовать кораблём. Вышли в море в полигон БП, где уже была АПЛ. Лодка погрузилась, специалисты «пиджака» включили свои приборы, а пиджак потребовал, чтобы помощник лично бросал гранаты по его командам с сигнального мостика. Обычно это делает сигнальщик, видимо, пиджаку нужна была точность, и он решил подстраховаться. Всё шло по плану, пока на одном из курсов корабль приблизился к кромке полигона и по команде командира начался разворот на новый курс. Очередная граната РГД-33 была приготовлена, и офицер положил её на конторку сигнальщика. При повороте на большой скорости большие корабли кренятся в сторону противоположную стороне поворота. Этого он не учёл. На секунду отвлёкся, граната скатилась на настил мостика, и раздался хлопок капсюля. А граната тем временем закатилась за тумбу прожектора. Офицер был атеистом, однако тут вспомнил «отче наш….». Бабахнуло! Парусиновый обвес мостика, как решето, прожектор разбит, на шинели несколько дырок, но помощник и сигнальщик целы и невредимы. Естественно, вся работа была сорвана. Офицер получил на полную катушку укоризну от комбрига и отправился на губу. Своим соседям по камере он сказал, что собирается уйти в монастырь.
И такое бывает.
На судоремонтный завод в , что в пригороде Мурманска, стал на текущий ремонт эскадренный миноносец. Как правило, первая неделя уходит на утрясание ремонтных ведомостей и работы на корабле не ведутся. Времена были те, когда флот резали и сокращали, по этой причине никто не удивился, когда на корабль заявились два работяги и сказали что им дано указание подготовить башни главного калибра и торпедные аппараты к демонтажу. Командир то ли отсутствовал, то ли был пьян, и работягам дали «добро». Мужики специальными ножницами перерезали силовые кабели и кабели связи и центральной наводки в башнях и на аппаратах и удалились. Через неделю, когда командир задал вопрос своему командованию о дальнейшей судьбе экипажа, выяснилось, что решения на списание корабля никто не принимал.
Придя домой, я показал Фролу взятую у Бориса Алехина книгу. «Вставали мы в шесть часов, становились во фронт, — писал один из воспитанников бывшего царского корпуса. — Дежурный офицер осматривал каждого, для этого мы показывали руки и ладони; нечистые руки, длинные ногти, нет пуговицы на мундире — оставались без булки. Наказание было жестоко: горячие, пшеничные, в целый фунт весом эти булки были так вкусны...» — Питались, как видно, неважно, — вставил Фрол. — Потому и бросались на булки. «...Нравы были поистине варварские, — вспоминал другой воспитанник корпуса. — И чем старше рота, тем жесточе и грубее нравы и обычаи. Мы беспрестанно дрались. Вставали — дрались, за сбитнем — дрались, ложась спать — дрались; в умывалках происходили сильнейшие драки. Дрались до крови и синяков...» Декабрист Штейнгель писал: «Помощником командира корпуса был капитан первого ранга Федоров, не имевший понятия ни о воспитании, ни о способах воспитания. Глядя на него, ротные командиры держались того же правила. Способ исправления состоял в подлинном тиранстве. Капитаны, казалось, хвастались друг перед другом, кто из них бесчеловечнее и безжалостнее сечет кадет. По субботам в дежурной комнате вопль не прекращался». — Дикость какая, — осудил Фрол. «Была еще одна особенность в корпусе — это господство старших над младшими. Я, будучи младшим воспитанником, — вспоминал Штейнгель, — подавал старшему умываться, снимал сапоги, чистил платье, перестилал постель и помыкался на посылках с записочками. Боже избави ослушаться! — прибьют до смерти».
— Да-а, порядочки, — усмехнулся Фрол. «...По тогдашней форме воротники у курток должны были быть застегнуты на все четыре крючка. Унтер-офицер, стоявший перед фронтом, спросил меня грубым голосом: отчего у тебя воротник не застегнут? Заметив, что у него воротник также не застегнут, я ответил ему таким же вопросом; тогда унтер-офицер начал на меня кричать и ударил меня; я ответил тем же; за такую продерзость на меня накинулись другие унтер-офицеры и отколотили порядочно...» Тут вошел отец, спросил, что мы читаем. — А, знаю; это редкая книга, достать ее трудно. Прочли? Нравы дикие. Не удивительно, что в такой обстановке вырастали жестокосердые люди, тиранившие матросов. Кстати, вы знаете, что в морской корпус принимали только дворян? Гордость русского флота Степан Осипович Макаров в корпусе не учился — его отец был из простых боцманов... И удивительно, что при таких обычаях и нравах из корпуса все же вышли Нахимов, Корнилов, Даль, Станюкович, кораблестроитель Крылов... Зато через год после Октября в морском корпусе открылись курсы командного состава Красного флота. На эти курсы пришли кочегары, сигнальщики, рулевые с кораблей. Все они имели большой опыт морской службы. Не было стульев, столов, не хватало тетрадей, температура в классах была ниже нуля, а они занимались по четырнадцать часов в сутки и окончили курс за четыре месяца. Советую вам, орлы, помнить это, когда будете заниматься в теплых и светлых классах и в великолепнейших ...
* * *
Пойти к нашему бывшему начальнику — адмиралу мы с Фролом не сразу решились. Все гадали: как он нас встретит, узнает ли? Между Средним и Малым проспектами мы разыскали старинный трехэтажный дом и поднялись на второй этаж по широкой лестнице. У высокой дубовой двери замешкались — не сразу решились нажать на звонок. Вот так же, бывало, мы не решались постучать в дверь кабинета в Нахимовском, когда нас вызывали к адмиралу. — Ну, что же ты, Фрол? Звони. Фрол решился, наконец; дверь отворилась, и девушка с русой косой вокруг головы приветливо спросила: — Вы к отцу? — Мы хотели бы видеть товарища адмирала. Можно? — Отчего же нельзя? — улыбнулась она. У нее были ослепительно белые зубы. — Отец дома. Входите, пожалуйста. В передней висели шинели и плащи с адмиральскими золотыми погонами, пересеченными серебряным галуном — знаком отставки. — Да вы не из Тбилиси ли? — догадалась девушка, взглянув на ленточки бескозырок. — Да, мы учились в Тбилиси.
— В Нахимовском?! Я тоже жила там во время войны. Чудесный город. Но Ленинград свой я больше люблю. Вы не ленинградцы? — Я — севастополец, — сказал Фрол. — А я — ленинградец. — Папа! — крикнула девушка. — К тебе нахимовцы из Тбилиси. Знакомый голос ответил: — Зови, зови сюда, Люда. Мы вошли в кабинет и застыли в положении «смирно». Адмирал, стоявший у полок с книгами, шел к нам навстречу. — Здравствуйте! Очень рад вас видеть... Он всмотрелся в меня. — Постойте. Рындин, если не ошибаюсь? Узнал!.. — Ну, а вы... вы Живцов, разумеется! — протянул он руку Фролу. — Какими стали взрослыми моряками! С дочкой познакомились? Она у меня — актриса. Ну, садитесь, садитесь. Адмирал усадил нас на кожаный глубокий диван, сел между нами. — Ну, как окончили? С медалями? Молодцы! Я всегда в вас обоих верил. Значит, Живцов, настойчивость победила, не так ли? Адмирал помнил все! — А как Девяткин, Забегалов, Поприкашвилн, Авдеенко? Мы старались рассказать о товарищах как можно подробнее. Он с довольным видом покачивал головой: о каждом у него, как видно, было свое мнение, и он радовался, что не ошибся. — А помните наш концерт? Ты знаешь, Люда, Рындин написал декорации, а Живцов руководил хором. Он вспомнил наш рукописный журнал, расспросил о плаваниях на «Нахимове». Мы, осмелев, наперебой принялись рассказывать, где побывали, что видели.
— Да, вы ведь , — вспомнил вдруг адмирал, — а я пишу историю торпедных катеров. Обняв за плечи, он подвел нас к столу и показал крохотный паровой катер с привязанной к шесту примитивной миной. — Изобретение Степана Осиповича Макарова... Мне вспомнился Батумский рейд; на нем молодой Макаров испытывал свое изобретение, глухой ночью подбираясь к турецким фрегатам... Адмирал легонько повернул меня за плечи, и я увидел портрет Макарова. — Смелый, дерзкий, неугомонный, но расчетливый человек... Если бы он не погиб в расцвете сил на «Петропавловске», кто знает, какими новыми изобретениями обогатилась бы наша Родина, какие бы новые открытия нас ожидали... Его последователи, — продолжал адмирал, — такие же смелые, дерзкие, расчетливые и неугомонные — это ваш отец, Рындин, я недавно читал его записи, это Гурамишвили, Русьев и многие офицеры. Подобно Макарову, они пытливо, шаг за шагом идут вперед... Адмирал был, видимо, искренне рад, что мы его не забыли. Он беседовал с нами, как с равными. Говорил, что, выйдя в отставку, не потерял связи с флотом: пишет книгу обо всем, что видел, а видел и пережил он немало: ходил вокруг света, был в Арктике, участвовал в нескольких войнах. Я обратил внимание на книги в шкафах и на полках. — У меня можно найти почти все, что написано о мореплавателях, — с гордостью сказал адмирал. Книги на разных языках стояли вперемежку — адмирал, очевидно, владел многими языками. Завидовать нехорошо, но я позавидовал его учености, хотя отлично понимал, что у меня впереди много лет, чтобы стать таким же ученым, как он: мне — восемнадцать, а ему — шестьдесят девять! А он улыбнулся: — Никогда не надо попусту тратить время, Рындин, никогда не откладывайте на завтра то, что можно сделать сегодня. Еще Суворов говорил, что самое драгоценное на свете — время. Часто мне в вашем возрасте приходило в голову: «Э-э, не беда, начну изучать языки не сегодня, через недельку; впереди много времени!» Но я тут же обвинял себя в разгильдяйстве, несобранности. И теперь я доволен: я не потерял ни одного дня. Сейчас я особенно хорошо понимаю, как дорог каждый день, когда их немного осталось на твою долю... Он говорил, как человек, удовлетворенный тем, что жизнь прожита недаром.
Еще бы! Стоило взглянуть на стены его большого кабинета, чем-то напоминавшего каюту корабля. Под картиной, где был изображен корвет «» в море, висели десятки фотографий героев и прославленных адмиралов — все с надписями: «Дорогому учителю», «Руководителю», «Воспитавшему меня адмиралу»... Мне казалось, что в шестьдесят девять лет он также молод и бодр, как мы — в свои восемнадцать! Мы, осмелев, попросили адмирала прочесть нам что-нибудь из его будущей книги. Адмирал не стал нам читать — он рассказал о шторме в Бискайском заливе, о Суэцком канале, Сингапуре, Цейлоне, портах Южной Америки, обо всем, что он видел своими глазами. — Вы, внуки наши, увидите куда больше, — сказал он в заключение. — Жизнь так стремительно шагает вперед! На прощанье хотелось много сказать адмиралу: сказать, что благодаря ему мы посвятили жизнь свою флоту, что мы полюбили и море и флотскую службу... но язык, как назло, бормотал лишь несвязные слова... Где-то пробили часы: семь. Мы отняли у адмирала четыре драгоценных часа!
* * *
А дома было полно гостей в этот вечер: пришли Русьев, Серго, еще два офицера, слушатели Морской академии, блондинка в черном шелковом платье — врач Клавдия Дмитриевна; она рассказывала какой-то анекдот, все смеялись, Серго — больше всех, и она сама непрестанно смеялась. Мне показалось, что она делает это лишь для того, чтобы все видели, какие у нее белые, ровные зубы. Отец спросил: — Ну, как встретил вас адмирал? Все принялись вспоминать адмирала: одному он помог перед экзаменами, другого выручил, когда его хотели исключить из училища. Серго был в ударе и рассказывал о боях, чего раньше с ним никогда не бывало. Мама старалась не пропустить ни одного слова — отец не охотник вспоминать пережитое.
Клавдия Дмитриевна улыбалась, хотя ничего смешного в рассказе Серго не было. Русьев косился на нее, топорща светлые усики. Не дослушав, я ушел в свою комнату. «Антонина, у тебя будет мачеха! Хорошо, что ты взрослая. У этой Клавдии Дмитриевны — улыбка фальшивая, глаза — тоже фальшивые, и так и кажется, что они мигом могут сощуриться и стать злыми, а улыбка превратится в гримасу... Но я тебя в обиду не дам!» Тут вошел Серго. — Никита, у тебя где-то альбом с нашими фотоснимками. Он увидел портрет Антонины. Портрет стоял в рамке и надписи не было видно. — До чего же она похожа на мать! Ты знаешь, у нее даже интонации стали Аннушкины... Серго призадумался, перебирая густые черные усики. Он забыл, что пришел за альбомом. — Никита, скажи, как бы она отнеслась к новой матери? — Она никогда не забудет мать, — ответил я резко; он подтвердил: — Я тоже думаю, не забудет. И я ни за что бы не пошел на это, — продолжал он, словно в чем-то сам себя убеждая, — если бы ей было лет двенадцать, тринадцать. Но ей — восемнадцать, она взрослая, я могу устраивать свою жизнь. Не могу больше жить в одиночестве, это слишком тяжело, Никита... Он словно оправдывался передо мной. А что я мог ему посоветовать? Чтобы он не женился? Да какое я имел право вмешиваться в его жизнь? Ему уже за сорок... — Серго, что же вы? — нетерпеливо позвал его «ее» голос.
Он вздрогнул, взял и ушел, слегка подергивая плечом. Конечно, трудно жить одному... Но ведь Анна погибла, как Зоя, и забыть это я бы не мог...
* * *
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ. 198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
Вчера сейсмологи землетрясение фиксировали где-то? Наверное, нет. А меня трясло снова. Потому что шла фотографировать митинг один, в котором принимал участие и наш Союз Военных Моряков. Митинг-то разрешенный, а мне все равно страшновато было. Примчалась, уже облегчение... Знакомые всё лица. Ну и разговоры на темы разные. А вокруг весна... Солнце глаза слепит. И день 23 февраля, между прочим... Народ разговаривает, я с фотоаппаратом вокруг расхаживаю, моменты интересные для съемки ловлю. Мдя-я, на старости лет с моим делопроизводством - и в фотографы лезть... Неплохо... Взбадривает как-то. Поздравили мужчин - те из женщин, кто там был. А потом милиционер подошел (то есть из полиции; никак по-новому не привыкну). Ну я уже осмелела, подошла к нему. Тоже - с 23 февраля Вас, и благ всяческих... Нормально товарищ воспринял. Дела, обсуждения. Я уже расслабилась как-то. Все же не очень люблю на митинги ходить. Но бывает так, что не пойти невозможно. А с собой еще и женский журнал мод был, по дороге купленный, и я уже предвкушала, как дома его полистаю. Но мы уже закончили. Время вышло и расходиться было уже пора. А вокруг солнце только еще сильнее. И жарит так, что мороз и не чувствуется совсем. И настроение уже лирическое какое-то. И лень уже как-то немного, а почему - не пойму. А ведь еще отчет о митинге писать. Тоже пока не привыкла. Делопроизводитель. Нет, одно дело - по истории флота статьи писать, и другое - о митингах отчеты. Разные вещи ведь. А еще и фото разместить надо было. Всё это я вечером попозже проделала. А так... По Арбату прошлась,вкусного кое-чего купила... А потом - дома кофе и с журналом новым в обнимку. И моды посмотреть - после митинга протеста...
Мы хорошо знаем с детства пословицу : " что имеем - не храним, потерявши - плачем ". Я не хочу в этот раз говорить о потери родителей, родных, близких, любимых, друзей. Я о другом. Что мы больше всего боимся потерять ? Кошелек? Деньги , вытащенные из кармана ? Ключи от квартиры ? Документы ? Бизнес? Недвижимость ? Прибыль ? Недополученную выгоду от сделки ?... А если все же потеряли ? Сокрушаемся? Горюем ? Ворчим на возникшие, некстати, заботы? Раздражаемся ? Срываем гнев на ком-то ? Пьем " горькую"... или валерьянку? ЗАЧЕМ ? Ведь все это можно восстановить. Возместить. Нажить трудом ( или мошенничеством , что тоже нередко бывает) . Понятно, что это слабое утешение. ТЕРЯЕМ ТО СВОЕ. Необходимое. Нужное и важное. Нажитое, порой, годами . Но почти МАЛО сожалеем ( может только со временем ) о том, что невозможно порой вернуть утраченные РОДСТВЕННЫЕ связи. Нити понимания, что связывают нас . Дружбу и друзей. Веру, надежду, любовь. Смысл и радость жизни . Взаимопонимание с детьми, их привязанность к дому, их любовь. Да и о здоровье начинаем порой думать только тогда, когда оказываемся на больничной койке.
Трясемся над тем, что второстепенно и имеет НЕВЫСОКУЮ цену. И никак не научимся быть БЛАГОДАРНЫМ миру, жизни, судьбе, природе, наконец, Вселенной за то, что имеем. Потому что бесценно даже не то, что очень дорого стоит. НЕ ИМЕЕТ ЦЕНЫ любовь и дружба ( когда водой не разлить , когда « съел « с другом пуд соли ). Умение СЛЫШАТЬ друг друга, беречь и дорожить теми, кто рядом... И наконец, сама жизнь, где все сохранено, наполнено смыслом, родным теплом, пониманием, любовью, мечтой, планами.
Но самое, по моему ,страшное в жизни - это потерять доброе имя , честь, достоинство. Я о Сердюкове и его «окружении» , его родственничках, которые погрели руки и отхватили… Я о других, которые на слуху каждый день… и вызывают «изжогу» , отвращение, раздражение, гнев и еще ,бог знает, какие эмоции… И до противности противно, что их так много. Казнокрады, взяточники, мошенники, лицемеры, рвачи…и прочие «прыщи» земли русской. И очень хочется « по мордасам» или что-то другое, унизительное, народное, чтобы неповадно было никому ничего подобное в этой жизни.
Вот такие и другие , менее интеллигентные , мысли бродили в голове, когда прочитала публикацию Сергея Васильевича ( 21 февраля ) « Пехтин, Навальный и прочие или «мягкая пуля « . Мне понравилось предложение : « учредить народный трибунал, который будет приговаривать всех прохвостов и жуликов от политики расстрелом пулей из говна. Мягко, значимо и не противозаконно…».
Прочитав про пули , усмехнулась, потому что совсем недавно прочитала анекдот : мальчик пришел на прием к детскому врачу. Врач, желая расположить его к себе, спросила, как его зовут. « Ростислав», - ответил мальчик. « А как тебя дома называют родители ? , -улыбаясь, продолжила врач. « Говнюк «, - ответил мальчик. Это сохранит, возможно, надолго детская память. А вот, если народный трибунал, да с расстрелом такими пулями – это уже ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАМЯТЬ. В поколениях… Я – ЗА !
Обед, по корабельному распорядку, начинается в 12.00. В это же время дежурный радист включает трансляцию последних известий московского радио во внутренние помещения корабля. Помощник дежурного по кораблю, из старшин срочной службы, подгадав, когда по радио пройдут слова «говорит Москва», включает пульт дежурного и подаёт команду согласно распорядку «команде обедать». Все довольны, Москва сказала обедать. Помощником дежурного стоит старшина родом с Кавказа или из Средней Азии. Перед обедом и в знак окончания малой приборки подаётся команда. Эта команда в изложении этого старшины звучит так: «Команде руку мыть». Рядом стоит рассыльный дежурного офицера, который подначивает старшину, «как народ с одной мытой рукой будет обедать?» Старшина невозмутимо включает трансляцию и выдаёт – «команде другую руку мыть».
Пропавший штурман.
Механик и штурман одного из эскадренных миноносцев ходили в друзьях. Подошёл срок, и механик с повышением ушёл служить на спасательное судно или СС. Судно в тот момент стояло в текущем ремонте на СРЗ в Росте. В воскресный день, спросив разрешение сойти на берег, штурман отправился навестить друга из Североморска в Росту. Сидят они в кают-компании, попивают вечерний чай, разговоры разные, всё тихо, мирно. Вдруг от вахтенного у трапа серия звонков, да в таком количестве, что сразу понятно, что ну очень большое начальство пожаловало. Командир СС подхватился и побежал встречать гостей. Через пару минут в кают-компании стало тесно от начальства. Начальник штаба флота, начальник тыла флота, директор СРЗ, главный инженер СРЗ и несколько начальников цехов завода. Начальник штаба флота поздоровался с офицерами в кают-компании и сказал, что на Новой земле терпит бедствие судно. Всем присутствующим здесь офицерам он ставит задачу до утра подготовить корабль к походу на Новую землю с тем, что бы в понедельник в 8.00 он из окна своего кабинета в штабе флота увидел идущий в море СС. Все службы флота и весь судоремонтный завод всю ночь будут работать по обеспечению этой задачи. Затем адмирал попросил командира представить ему офицеров, что и было сделано. Штурманец скромно сидел в углу и наблюдал за развитием событий, когда командир СС акцентировал свой доклад на нахождении штурмана в отпуске. Взгляд адмирала остановился на не представленном ему офицере, и он поинтересовался, кто он такой. Пришлось встать и доложить что он штурман с эскадренного миноносца «………..», и что находится тут в гостях у друга. «Вот Вам и штурман, командир! Приступайте к работе, а вашего командира я поставлю в известность». И за всеми прочими заботами, конечно, забыл о своём обещании. Утром бодренько пробежали Североморск, на траверзе своего родного эсминца штурман приказал сигнальщику спасателя дать семафор, что он уходит в море на борту СС по приказу НШ флота, что сигнальщик добросовестно выполнил, однако, не зная ещё фамилию нового начальства, подписал семафор «штурман». Вахтенный сигнальщик на эсминце записал семафор, но посчитал его шуткой, мол, на каждом корабле в море выходит штурман, и не доложил дежурному офицеру. Командир эсминца пару дней ждал появления офицера, а затем доложил по команде. Начались поиски. Подключился особый отдел флота. Подключили КГБ, сначала Мурманской области, а затем страны. Устроили засаду на квартире у родителей штурмана. В результате папа получил инфаркт, а у мамы чуть крыша не поехала. То была благодать, а как только начали поиски в тундре вокруг Североморска, обнаружили больше десятка трупов различной давности. Ждут сообщения от Би-Би-Си или от другого вражеского голоса об офицере перебежчике, а сообщения всё нет. Где-то в октябре СС возвратился с Новой земли, отработав около трёх месяцев, и штурман возник перед родным командиром с докладом о своём возвращении из командировки. И начались поиски виновных, раздача слонов и награждение непричастных.
